Текст книги "Помещик Пушкин"

Автор книги: Павел Щёголев

Петр Киреев начал хождение. Надо сказать, что срочность проявлена была необыкновенная. 11 сентября 1830 года он подал прошение в Сергачский уездный суд. Прошение доложено было 11 сентября и передано в повытье (в канцелярию) с приказанием «о введении означенного господина Пушкина вышеуказанным имением законным порядком во владение, со взятьем от него в приеме оного расписки, а от крестьян о бытии у него в должном повиновении и послушании подписки, прописать здешнему земскому суду указом с повелением по исполнении рапортовать». Указ земскому суду был послан 12 сентября. Во исполнение дворянский заседатель Григорьев 16 сентября ввел господина Пушкина во владение, отобрав от него расписку в получении крестьян, а от крестьян о бытии в должном повиновении и послушании. 18 сентября земский суд рапортовал в уездный суд об исполнении приказания. Уездный суд сделал распоряжение о прибытии к судейским дверям листа с извещением о вводе во владение г-на Пушкина и о публикации объявления в публичных ведомостях обеих столиц.

Помещик, от имени которого ведется рассказ в «Истории села Горюхина», созданной как раз осенью 1830 года в Болдине, рассказывает о своем приезде на родину: «Около трех недель прошло для меня в хлопотах всякого роду, – я возился с заседателями, предводителями и всевозможными губернскими чиновниками. Наконец, принял я наследство и был введен во владение отчиной». Эти строки отразили действительные события в жизни Пушкина – ввод во владение Кистеневкой.

III

Александру Сергеевичу надо было выделить 200 душ по тяглам. Приехали власти и стали делить мужиков. Не знаем признаков, по которым шел дележ, но тягло за тяглом переписывалось на нового помещика – и ревизские души со строением, скотом, хлебом и разным заведением переходили ему. Так и возникает в воображении картина: «Эй, вдова Авдотья Андреева, будешь теперь за бариновым сыном». А у вдовы сын Николай Данилыч и дочь Настасья, лошади нет, одна корова, три курицы, хлеба никакого, только семени конопляного три меры – «дом и состояние бедное» – полтягла на нее и записать. За Авдотьей Андреевой пошел и Петр Осипов Ларцев, жена его Дарья, сын его Матвей, Лука, Лукина жена Федосья, Лукина дочь Офросинья, Петра Осипова дочь Варвара, у них изба, сарай, три курицы и три меры конопли – «дом и состояние бедное» – полтора тягла с них, и пошли Горюновы, Тихоновы, Латышевы, Макаровы, Галкины, Горбуновы, Курочкины, Перденевы и т. д. Отошло на сторону А. С. всего 96 тягол. И стали все эти крестьяне кистеневскими мужиками Александра Сергеевича, и стал Александр Сергеевич помещиком и душевладельцем.

К «хамскому» племени, к крепостным он стал в прямые отношения, как господин, помещик. Раньше, в Михайловском, он был только сын господина, здесь он – глава, самодержец. Он повелевает, а его повелений слушаются: управляющий, бурмистр, староста, земские, сотские и иные мелкие сельские власти. В этот болдинский период, прославленный в его творчестве (сентябрь – ноябрь 1830 года), он испытал новые чувства, возникшие из новых для него социальных отношений. Когда-то, лет десять тому назад, он писал:

 
…барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
 

Теперь земледельцу, в честь которого был сложен сей политический гимн, противостоял землевладелец, которого должен был сознавать в себе Пушкин. И он сделал это, и, как всегда, результаты своих размышлений он отразил в своем творчестве, в своих произведениях. Он наблюдал жизнь, как она шла в его поместье и в поместьях его отца. В 1830 году он был барином не только у себя в Кистеневке, но и в Болдине. Художественно-хозяйственный отчет о состоянии пушкинских имений и пушкинских мужиков мы находим в «Истории села Горюхина».

«История села Горюхина» в пушкинской литературе еще не обследована. Вряд ли можно считать (и после работ Б. В. Томашевского) установленным текст, нет еще обстоятельного историко-литературного анализа. Писавшие об этом произведении не довели до конца спора, кого в нем пародировал Пушкин – Карамзина или Полевого. За исключением, кажется, одного А. С. Долинина (Искоза), никто не обратил внимания на автобиографичность, на обстановку, в которой написана «История». Да и он задел эту тему только вскользь, в противовес авторам, ничего, кроме литературной пародии, в «Истории» не усматривавшим. Вопрос помещичий или, что то же, вопрос крестьянский – вот основная тема «Истории», выросшей из наблюдений и размышлений в болдинскую осень над окружавшим Пушкина рабским бытом. Занятия хозяйственные были чужды и владельцу села Горюхина, и Пушкину, но новый помещик не мог не вникать в дело, выслушивая доклады, принимая счеты и расчеты, просматривая документы крепостного хозяйства, а главное, наблюдая непосредственные результаты крепостного хозяйства господ Пушкиных. Он не мог, конечно, пройти мимо ревизских сказок, мимо составленных конторщиком описаний имущественного положения тяглецов, вроде тех, образцы которых мы только что приводили. А в списке источников, послуживших к составлению «Истории Горюхина», показаны как раз «ревизские сказки, с замечаниями прежних старост (счетные и расходные книги) касательно нравственности и состояния крестьян». Другие источники – календарные записи помещика о повседневных событиях помещичьего быта (4 мая Тришка за грубость бит, 6 – корова бурая пала, Сенька за пьянство бит и т. д.) – существовали также в болдинской действительности и восходят к записям дяди Пушкина Петра Львовича и к управительским журналам и памятным книгам, образцы которых я приведу дальше.

Конечно, Пушкина в «Истории Горюхина» интересовала не литературная форма произведения, не пародийная ирония по адресу историков, а правда жизни, открывавшаяся ему в новой социальной обстановке. Тема «Истории» точно указана Пушкиным: «Образ правления в Горюхине несколько раз изменялся. Оно попеременно находилось под властью старшин, выбранных миром, приказчиков, назначенных помещиками, и, наконец, непосредственно под рукою помещиков. Выгоды и невыгоды сих различных образов будут развиты мною в течение моего повествования». И, конечно, все три способа помещичьего правления Пушкин наблюдает не на протяжении многовековой истории крепостного права, а в современности, находившейся в пределах его наблюдения. Непосредственная власть помещика над крестьянами – не в историческом прошлом, а в современном быту. А современный помещик – сам Пушкин. В «Истории села Горюхина» меньше всего истории: она укладывается в период 20–30 лет.

Итак, описанию подлежат три способа правления в Горюхине: 1) власть старост, выбранных миром, 2) власть приказчиков, поставленных помещиками, и 3) власть помещиков. Описал Пушкин в «Истории» только два способа:

«Село Горюхино издревле принадлежало знаменитому роду Белкиных. – Но предки мои, владея многими другими вотчинами, не обращали внимания на сию отдаленную страну… Но в течение времени родовые владения Белкиных раздробились и пришли в упадок. Обедневшие внуки богатого деда не могли отвыкнуть от роскошных своих привычек и требовали прежнего полного дохода от имения, в десять крат уже уменьшившегося». Эта картина – точная копия болдинской действительности. Дед Пушкина, Лев Александрович, прикупкой округлял нижегородское свое имение, а после его смерти оно начало дробиться, перешло двум братьям и двум сестрам, а после смерти Петра Львовича дробление пошло между Сергеем и Василием Львовичами. «Ныне огромные имения Пушкиных раздробились и пришли в упадок; последнее родовое имение скоро исчезнет», – записал Пушкин. Ни Сергей, ни Василий Пушкины, поделившие Болдино, почти и не заглядывали в болдинское поместье.

«Горюхино платило малую дань и управлялось старшинами, избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемом… Грозные предписания (обедневших внуков богатого деда) следовали одно за другим. – Староста читал их на вече; старшины витийствовали, мир волновался, а господа, вместо двойного оброку, получали лукавые отговорки и смиренные жалобы, писанные на засаленной бумаге и запечатанные грошом». Крестьяне, предоставленные самим себе, не заботятся о выгодах помещика: «староста, выбранный ими, до того им потворствовал, плутуя за одно, что Иван Петрович Белкин принужден был отменять барщину и учредить весьма умеренный оброк; но и тут крестьяне, пользуясь его слабостью, на первый год выпросили себе нарочитую льготу, а в следующие более двух третей оброка платили орехами, брусникой и тому подобным; и тут были недоимки». Этот эпизод из помещичьей жизни Белкина напоминает «новый порядок», учрежденный Онегиным в 1824 году:

 
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед.
 

Бросается разница в отношениях к «легкому оброку» у Пушкина в 1823 и 1830 годах. В 1830 году система «легкого оброка» оказалась вредной именно с точки зрения помещичьих интересов, которые стали занимать Пушкина. Иронизирует Пушкин и над органами крестьянского самоуправления. Он наблюдал мирское правление и воочию, и по многочисленным документам вотчинной конторы, – по приговорам о выборе стариков, бурмистров, старост «доброго и хорошего» поведения, приговорам, которые утверждались помещиками или исправником.

Невыгоды управления через старост почувствовал и владелец Болдина – С. Л. Пушкин. Уж очень плохо деньги поступали.

В Горюхине, в один прекрасный день, староста Трифон Иванов получил предписание господина: «Трифон Иванов! Вручитель письма сего, поверенный мой ** (любопытно отметить: Пушкин не дал никакой фамилии приказчику), едет в отчину мою Горюхино для поступления в управление оного. Немедленно по его прибытии собрать мужиков и объявить им мою барскую волю, а именно: приказаний поверенного моего ** им, мужикам, слушаться, как моих собственных. А все, чего он потребует, исполнять беспрекословно, в противном случае имеет он ** поступать с ними со всевозможной строгостью. К сему понудило меня их бессовестное непослушание и твое, Трифон Иванов, плутовское потворство».

И в Болдино в один прекрасный день 1825 года явился поверенный С. Л. Пушкина, крепостной человек Михайло Иванович Калашников, предъявил мандат, который вряд ли многим разнился от типичной барской доверенности, воспроизведенной в «Истории Горюхина», и начал управлять.

Правление приказчика ** описано так:

«** принял бразды правления и приступил к исполнению своей политической системы. Она заслуживает особенного рассмотрения».

«Главным основанием оной была следующая аксиома: чем мужик богаче, тем он избалованнее; чем беднее, тем смирнее». Вследствие сего ** старался о смирности вотчины, как о главной крестьянской добродетели. – Он потребовал опись крестьянам, разделил их на богачей и бедных. Недоимки были разложены на всех зажиточных мужиков и взыскиваемы с них со всевозможною строгостью. Недостаточные и празднолюбивые гуляки были немедленно посажены на пашню – если же, по его расчетам, труд их оказывался недостаточным, то он отдавал их в батраки другим крестьянам, за что сии платили ему добровольную дань, а отдаваемые в холопство имели полное право откупаться – заплатя сверх недоимок двойной годовой оброк. Всякая общественная повинность падала на зажиточных мужиков. Рекрутство же было торжеством корыстолюбивому правителю: ибо от оного по очереди откупались все богатые мужики, пока, наконец, выбор не падал на негодяя или разоренного. – Мирские сходки были уничтожены. – Оброк собирал он понемногу и круглый год сряду. Сверх того, завел он нечаянные сборы. Мужики, кажется, платили и не слишком более противу прежнего, но никак не могли ни наработать, ни накопить достаточно денег. В три года Горюхино совершенно обнищало. Горюхино приуныло, базар запустел, песни Архипа Лысого умолкли. Половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках; ребятишки пошли по миру – и день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не днем радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного».

В одной из программ «Истории Горюхина» Пушкин набрасывает схему истории села: «Была вольная богатая деревня. Обеднела от тиранства, поправилась от стр. (конечно, строгости. – П. Щ.), пришла в упадок от нерадения». Подчеркнуть стоит убеждение автора в полезности строгости для крестьян или, точнее, для помещичьего хозяйства.

Приказчичья система управления в Болдине сложилась так. Калашников вступил в управление имением С. Л. Пушкина в январе 1825 года. С 30 января этого года заведена Калашниковым книга для записи: спереди – поступления оброчных взносов, сзади – высылки денег барину. Оброки Калашников собирал небольшими суммами в течение целого года и деньги высылал не периодически, а по мере накопления. Стереотипная запись о высылке денег: «Отправлено оброку в Санкт-Петербург 500 руб., за отправку страховых и весовых – 8 руб. 40 коп., почтальону за сургуч – 20 коп., для себя земский (отвозивший деньги) издержал 1 руб. 60 коп.». Надо думать, что первое время Сергей Львович был доволен своим управляющим. Так, в июле 1825 года Михаиле Калашникову было пожаловано 150 руб., в декабре того же года – 100 руб. Наблюдения за Калашниковым барин никакого не имел. Он почти никогда не наезжал в нижегородское имение.

Впрочем, в книге Калашникова есть запись об одном приезде барина, запись – скорее в цифрах, чем в словах – весьма выразительная. Приезжал Сергей Львович в сентябре 1825 года для того, чтобы показаться в своей новой деревне Кистеневе и ввестись ею во владение. 15 сентября Калашников занес в книгу: «Отправлено Льву Сергеевичу 400 рублей, за отправку страховых и весовых 6 руб. 40 коп., для себя издержал бурмистр 1 руб. 25 коп. Сергею Львовичу отдано в Кистеневе 400 руб., в церкви дано Сергею Львовичу 4 руб., еще на свечи в церкви 60 коп., Никите Козлову тулуп 16 руб. (Никита Козлов, старый слуга господ Пушкиных, который был отпущен служить Александру Сергеевичу в 1820 году, когда его высылали на юг), вина для крестьян 3 ведра – 26 руб. 40 коп.; за починку колеса в коляску – 1 рубль; при отъезде вашей милости дано – 100 руб.». Целая картина барского посещения вотчины, заставившего управителя подобраться. Вдали от барских взоров, Калашников забрал власть над тысячей душ. Вместе с управляющим половиной Болдина, принадлежавшей Вас. Льв. Пушкину, Елисеем Дорофеевым, он главенствовал в болдинской округе. Этот крепостной человек старался жить под барина. Так, 16 августа 1830 года, за две недели до приезда Пушкина, у него был прием: прибыли управляющие соседних имений, г-на Аникеева ардатовский мещанин Василий Павлов, управляющий г-на В. Л. Пушкина Дорофеев, еще управляющий Алексеев, был тут и болдинский конторщик П. А. Киреев.

Тут произошла ссора, оставившая след в вотчинных бумагах. «Василий Павлов объявил на Калашникова неудовольствие, будто бы он, Павлов, приезжал в село Болдино к священнику Федору Михайлову и, находясь у него в гостях проживающий у него, священника, на квартире дьякон Алексей Ильин объявил ему, чтобы он со двора не ездил для того, будто бы управляющий Михайло Иванов посылал конторщика Киреева и старосту поймать его и убить». По поводу этого «объявления» конторщик писал даже жалобу в Лукояновский уездный суд. Вот как жил Калашников! Когда Пушкин жил в Болдине в 1830 году, управлению Михаила Ивановича Калашникова шел уже шестой год. Но результаты уже были налицо. Сохранились записи сбираемого господского оброку с 30 генваря 1825 года – со дня приезда управляющего Михаила Калашникова. Собрал он по 1 января 1826 года 13 106 руб. 17 коп., за 1826 год – 10 578 р. 65 коп., за 1827 год – 7862 р. 04 коп., за 1828 год – 5515 р. 77 коп., за 1829 год (по 21 апр.) – 1639 р. 46 коп. Цифры свидетельствуют о хроническом падении оброка.

Помимо официальных данных, у нас есть и свидетельства современников. Первое хронологическое сообщение об управлении Калашникова находим в письме Ник. Ив. Павлищева, только что женившегося на дочери С. Л. Пушкина – Ольге Сергеевне, к матери от 1 июля 1828 года: «По сие время родители (речь идет о стариках Пушкиных) еще ничего не сделали в пользу нашу, и мы с покорностью ожидаем их решения – разумею насчет денег. Скажу вам только, что тесть мой скуп до крайности, и вдобавок по хозяйству несведущ. У него в Нижегородской губернии с лишком тысяча душ; управляет ими крепостной, который, не заботясь о выгодах господина, набивает карман, а барина часто оставляет без гроша; очевидно, что за беззаботливостью отца и от плутовства управителя мы также должны терпеть нужду».

Вот свидетельство позднейшее от 1834 года: три года не изменили дела. Ученый управитель Рейхман, посетивший Болдино летом 1834 года, по предложению Пушкина, и ознакомившийся с хозяйством Болдина и Кистенева, писал ему: «Вы мне рекомендовали Михаила Иванова, но я в нем ничего не нашел благонадежного, через его крестьяне ваши совсем разорились, в бытность же вашу прошлого года в вотчинах крестьяне ваши хотели вам на него жаловаться и были уже на дороге, но он их встретил и не допустил до вас, и я обо всем оном действительно узнал не только от ваших крестьян, но и от посторонних по близости находящихся соседей». Грабительские инстинкты Калашникова были хорошо известны родне Пушкина. Н. И. Павлищев писал Пушкину в январе 1835 года: «Михайло разорял, грабил имение двенадцать лет сряду; чего же ожидать теперь? – первой недоимки, – продажи с молотка и, может быть, зрелища, как крепостные покупают имения у своих господ. Я не говорю, чтобы Михайло купил его, нет, – но уверен, что он в состоянии купить». У нас есть и высказывание самого Пушкина в письме к П. А. Осиповой 29 июня 1834 года. «Все, что мне нужно: честный человек. Я не могу иметь доверия ни к Михаиле, ни к Пеньковскому, поскольку я знаю первого и не знаю второго».

Особенно пострадали от управления Калашникова кистеневские мужики. Я могу привести свидетельство о положении кистеневских мужиков более позднего времени – 1849 года. Сосед по болдинскому имению, товарищ по кавалергардскому полку П. П. Ланского, второго мужа Н. Н. Гончаровой и опекуна над малолетними детьми Пушкина, отставной полковник Г. В. Бобоедов, по просьбе друга ездил в имение, осмотрел его и доложил: «По письму твоему я ездил в имение г-д Пушкиных сельцо Кистенево, где нашел крестьян можно сказать в бедственном положении, такой нищеты я мало видал. Есть крестьяне, у которых не только нет лошади и коровы, даже нет курицы и избы, где бы он мог приклонить свою голову, многие из них не в состоянии платить не только оброка, даже и подушных казенных сборов; управляющий на их щет занимает в частных руках по 1000 и более рублей, чтобы внести в подушные и оброк, платит за ето по 8 и 10 процентов и записывает етот долг поращету на тех, за кем состоит ета недоимка, следовательно на самых бедных, который не имеет ничего, а долги на нем увеличиваются, чем же ето должно кончиться, посуди сам, и теперь на етих крестьянах слишком девять тысяч етого долгу и от такого положения у многих из них совершенно испортилась нравственность и сделались просто бродяги и пьяницы, пахотной земли у них очень мало, лесу ничего нет, а лугов довольно, вот положение крестьян сельца Кистенева».

Если подвести итоги подворной описи сельца Кистенева, части А. С. Пушкина, то получим: при 246 душах мужеска пола и 237 женского – 96 тягол, при имуществе 79 лошадей, 86 коров, 142 овцы, 47 свиней, 359 кур, хлеба ржаного 191 четверть 4 меры, ярового 265 четвертей 3 меры, семени конопляного 12 четвертей 2½ меры, пчелы 4 пенька. Мочала для производства рогож было 924. Все население ютилось в 80 избах. При оценке дворов оказалось «лучших» всего 6, хороших 2, средственных – 21, бедных – 35, весьма бедных – 3, не имеющих ничего – 1. Таков инвентарь Кистенева в части Александра Сергеевича Пушкина.

Других комментариев к хозяйственной системе Михаилы не требуется. Второй образ правления себя не оправдал.

Осязательные результаты второго образа правления не могли не поразить Пушкина, не наполнить смущением его сердца.

IV

Возвращаюсь к вопросам, поставленным и не разрешенным Ходасевичем.

Михаил Иванович Калашников привез в 1826 году в Болдино свою семью и свою дочь Ольгу, тяжелую. Я не могу пока ответить, сошли ли благополучно роды, кто родился, мальчик или девочка. Но достоверно следующее: Михаил Иванович, мужик крепкий, доверенный барина, управляющий, нашел выход и покрыл грех дочери. Он выдал ее замуж за вольного (значит, она тоже получила вольную), за мелкого чиновника, какого-нибудь протоколиста, повытчика, вообще человека на казенной службе. Он даже владел несколькими душами, служил где-то неподалеку от Болдина, пьянствовал, дебоширил. Надо думать, он срывал при всяком удобном случае обиду за то, что его сделали ширмой, прикрывавшей грех жены. Если ребенок был жив, ему пришлось, конечно, дать свое имя, но это лишь предположение. Он бросил службу в 1832–1833 году, вышел в отставку и вместе с женой поселился в Болдине у своего тестя. Ольга Михайловна претерпевала за свое увлечение, находясь в бедном положении и горестной жизни, но к виновнику своего несчастья она относилась не только без раздражения, но, наоборот, с дружеской привязанностью и интимной любезностью. Отношения с барином не порвались после ее отъезда из Михайловского. Она была даже в переписке с ним. Из этой переписки дошло до нас только одно ее письмо, которое дало мне материал для предыдущих строк. Я приведу его дальше. Она и была предстательницей перед сыном барина за своего отца, и скажем здесь – ее слова, ее просьбы имели значение для Пушкина.

Была ли она в Болдине осенью 1830 года? Нет ничего неправдоподобного в положительном ответе на этот вопрос. Если она и не жила в Болдине, то, конечно, могла и приехать повидать Пушкина. А вот как они встретились или встречались в Болдине в эту осень, знаменитую в творчестве Пушкина? Этот вопрос я оставляю без ответа и даже не рискую строить какие-либо предположения.

Но, не правда ли, крепостной роман, завязанный в Михайловском, получил дальнейшее развитие в социальной обстановке, окружавшей помещика А. С. Пушкина?

V

Вокруг Болдина местность степная, безлесная, встречаются лишь небольшие рощицы из дубняка и осинника. «Что за прелесть здешняя деревня! Степь да степь; соседей ни души; езди верхом, сколько душе угодно, пиши дома, сколько вздумается, никто не помешает». Пушкин весь отдался творческому порыву, а мужиков все-таки наблюдал и изучал. Они величали его титулом «Ваше здоровье», а он держал тон шутливо-добродушный. В хозяйственную жизнь он не входил, и только исключительные обстоятельства – открытие в смежных с Нижегородской губерниях холеры – заставили его войти в более близкие отношения. Правда, Пушкин отбился от принятия официальной должности по холере, от назначения чем-нибудь вроде инспектора карантинов или попечителя квартала, но в роли антихолерного пропагандиста ему пришлось выступать. «Я бы хотел переслать тебе проповедь мою здешним мужикам о холере; ты бы со смеху помер, да не стоишь ты этого подарка», – писал Пушкин Плетневу 29 сентября. В мемуарной литературе сохранился не лишенный достоверности рассказ П. Д. Боборыкина: «Дядя П. П. Григорьев любил передавать мне разговор Пушкина с нижегородской губернаторшей Бутурлиной. Это было в холерный год. «Что же вы делали в деревне, Александр Сергеевич? – спрашивала Бутурлина. – Скучали?» – «Некогда было, Анна Петровна. Я даже говорил проповеди». – «Проповеди?» – «Да, в церкви с амвона, по случаю холеры. Увещевал их. – И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать так же, то вас будут сечь. Аминь!»

Но это чрезмерное добродушие было напускным. Сущность крестьянско-помещичьих отношений раскрывалась перед его сознанием, от нее нельзя было отмахнуться добродушием. Оставался третий способ управления крестьянами – власть осуществляется непосредственно помещиком. В «Истории села Горюхина» выгоды и невыгоды сего образа правления оказались неразвитыми: «История» оборвалась на втором способе. Оно и понятно: в Болдине и Кистеневе третий способ не нашел осуществления. В «Отрывках из романа в письмах» читаем: «Звание помещика есть та же служба. Заниматься тремя тысячами душ, коих все благосостояние зависит совершенно от нас, важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические депеши. Небрежение, в котором мы оставляем наших крестьян, непростительно. Чем более имеем мы над ними прав, тем более имеем и обязанностей в их отношении. Мы оставляем их на произвол плута-приказчика, который их притесняет, а нас обкрадывает; мы проживаем в долг наши будущие доходы и разоряемся».

В 1830 году Пушкин сознал обязанности свои по отношению к крестьянам, но не взял их на себя. Он не мог положить конца управлению плута-приказчика. Что мог сделать в устройстве крепостных порядков он, в первой молодости с блеском выступавший против крепостного принципа? Пушкин иронизировал над собой, когда описывал положение Ивана Петровича Белкина (в предисловии к «Повестям»), «Быв приятель покойному родителю Ивана Петровича, – повествует друг Белкина, – я почитал долгом предлагать и сыну свои советы, и неоднократно вызывался восстановить прежний, им упущенный, порядок. Для сего, приехав однажды к нему, потребовал я хозяйственные книги, призвал плута-старосту и, в присутствии Ивана Петровича, занялся рассмотрением оных. Молодой хозяин сначала стал следовать за мною со всевозможным вниманием и прилежностью; но как по счетам оказалось, что в последние два года число крестьян умножилось, число же дворовых птиц и домашнего скота нарочито уменьшилось, то Иван Петрович довольствовался сим первым сведением и далее меня не слушал, и в ту самую минуту, как я своими розысканиями и строгими допросами плута-старосту в крайнее замешательство привел и к совершенному безмолвию принудил, с великою моею досадою услышал я Ивана Петровича, крепко храпящего на своем стуле».

Но у Пушкина были особые отношения к своему как-никак блудному тестю – Михаилу Ивановичу Калашникову. Он «не вмешивался в его хозяйственные распоряжения и предал его дела распоряжению всевышнего». Пушкин не без удовольствия, надо думать, посчитался на бумаге в рукописи «Истории села Горюхина» с приказчиком, т. е. с Калашниковым. Но для продолжения «Истории» у Пушкина не хватило материалов, просто не было наблюдений.

VI

Пушкин уехал из Болдина в начале декабря 1830 года. Приказчик остался управлять имением. Крепостные доходы Пушкина были невелики. У него было двести душ, они были разбиты на 95½ тягол, т. е. платежных единиц (у Сергея Львовича оставалось 274 души, 110 тягол). Должны были бы мужики уплачивать Александру Сергеевичу около 4500 рублей, но полностью этой суммы он не получал. Так, за 1831 год Калашников переслал всего-навсего 3600 рублей. Вот его отчет: «При сем препровождаю Достального оброку До марта м-ца 550 р. Золотом, Асигнациями Будить 500 руб., а 50 руб. Промену на них Сто рублей Задержаны о чем и вашей Милости прежде Писал, теперь извольте получить от меня Мартовской трети 900 руб. осигнациями. Через Ольгу Сергеевну 1200 руб. в Москву отправлено через Павла Войновича Нащекина Асигнациями 900 руб. теперь 500 р. ассигнациями будить Да задержаных 100 руб. всего за весь год 3600 рублей». В 1833 году оброк составил почти такую же сумму.

Крепостными доходами Пушкин пользовался недолго, всего четыре с небольшим года. Весной 1835 года он уступил доходы с своих кистеневских мужиков сестре. В то же время Сергей Львович согласился отдать свою половину Кистенева Льву Сергеевичу. Извещая брата о решении отца, Пушкин определял чистый доход в сумме около 2000 руб. Часть Сергея Львовича была больше части Александра Сергеевича, но процентов по долгам с нее шло больше. При всем том, доходы с половины Александра Сергеевича на 1835 год вряд ли определялись суммой, большей 2000 рублей. Пушкин проектировал свой бюджет на первый год семейной жизни на 17 000 руб., а в последний год жизни он предвидел 80 000 рублей ежегодных расходов. Понятно, при таком росте бюджета «рогожные» заработки кистеневских мужиков были каплей в море. В бюджете Пушкина оброчные суммы не играли никакой роли. В тридцатых годах Пушкин жил преимущественно на литературный гонорар, но его не хватало, чтобы вести тот широкий образ жизни, к которому привела Пушкина женитьба. Пушкин делал долги, долги росли с каждым годом.

Любопытно отметить, что Пушкин, которого не могли удовлетворить оброчные прибытки, хотел последовать примеру отца и, перезаложив свои души в Опекунском Совете, взять добавочные суммы, как это полагалось, по 50 руб. на душу. Операцию перезалога в Московском Опекунском Совете Пушкин поручил Нащокину и дал ему на это доверенность. 2 декабря 1832 года он писал Нащокину: «Надеюсь, что теперь получил ты, любезный Павел Войнович, нужные бумаги для перезалога; и что получишь ломбардные деньги беспрепятственно». «Бумаги» должен был выправить на месте Калашников; «бумаги» – свидетельство Нижегородской гражданской палаты о не получении добавочных ссуд. 10 января 1833 года Нащокин спрашивал Пушкина: «Да скажи, ради Бога, что твой управляющий или бурмистр, чорт его знает, не присылает мне бумаг. Из твоего письма видно, что ты полагаешь, что я их давно получил и по оным уже и деньги, но ни того, ни другого; и без бумаг, несмотря, что я имею доверенность, ничего сделать нельзя. Не пишет ли он тебе чего-нибудь – уведомь, сделай милость».

Во второй половине февраля 1833 года Пушкин опять запрашивал друга: «Что, любезный Павел Воинович, получил ли ты нужные бумаги, взял ли ты себе малую толику?» Наконец, бумаги были присланы, и надежда на перезалог рассеялась, как дым. Опекунский Совет отказал в добавочной ссуде по причине бедности крестьян Пушкина, по причине их крайнего безземелья. Нащокин сообщил Пушкину об этой неприятности: «Наконец, получил твое свидетельство, которое тебе и отсылаю, ибо оно никуда не годится: нет по пяти десятин на душу, ты сам увидишь из оного – и потому добавочных не дают; к сему еще разногласие с прежним свидетельством: там 545 дес., а здесь более. Далее говорить нечего, ибо я сей час еду в деревню сам хлопотать об том же… Для добавошных тебе остается два средства: либо выпросить у отца, чтобы дал до тысячи десятин или свидетельство вместо чем на двести душ, на сто десять душ, на которое число только земли у тебя и достаточно».