Текст книги "Изгнание из рая"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Хорошо, я не против единства, но ведь дышать не дают. Оглушили жалобами и всякой мелочью.

– А это, говорится-молвится, может, народный контроль. Проверяют, как справляешься.

– Не слишком ли много проверяющих на один день? А тут еще Крикливец. Требует какие-то данные. Разве и сельсовет должен посылать сводки? Я думал только колхоз.

– Спроси Ганну Афанасьевну, она все знает. Я уже лет десять ничего в район не писал. Ты спроси у Ганны Афанасьевны, спроси. Она, говорится-молвится, переживает. Женщина.

Ганна Афанасьевна сразу же принесла Грише целую охапку бумаг, но не дала в них углубиться, сообщив:

– Там прибыли лимитрофы.

– Кто-кто?

– Это я вычитала когда-то такое слово у одного писателя. Оно обозначает: промежуточные маленькие государства между большими. Я так называю теперь тех людей, которые вроде бы промежуточные между городом и селом. Ни тебе господи, ни тебе боже.

– То есть ни богу свечка, ни черту кочерга, – уточнил Гриша, а сам подумал: неужели оппозиция организовала против него еще и этих лимитрофов? Но тут же любопытство охватило его: что же это за люди и что им нужно? Зовите, пусть заходят, – попросил Ганну Афанасьевну.

Лимитрофов было шесть или семь, точно пересчитать Гриша не смог, потому что очень рябило в глазах, к тому же они непрерывно передвигались по кабинету, налетали на Гришу, ощупывали снопы у стены, но тут новый председатель деликатно, однако настойчиво отстранял их, призывая успокоиться и изложить суть дела, приведшего их сюда.

Лимитрофы были солидными мужиками, среднего возраста, выше средней упитанности, в одинаковой одежде: защитного цвета куртки с множеством карманчиков, застежек, пуговиц и петель, точно такие же штаны, резиновые сапоги охотничьи, кепки с длинными солнцезащитными козырьками; у каждого рюкзак и всякие причиндалы, дорогие спиннинги в еще более дорогих чехлах, на поясах ножи, топорики, лопатки. Снаряжены – хоть Эверест штурмовать!

– Так что у вас, товарищи? – спросил Гриша, с трудом удержавшись от того, чтобы не назвать их лимитрофами.

– Безобразие! – закричали лимитрофы.

– Показательное село, а что здесь творится!

– Обманщики!

– Проходимцы!

– Беззаконие!

– Мы этого так не оставим!

– Найдем на вас управу!

– Так, – подытожил Гриша. – Все прекрасно, дорогие товарищи. Вы меня видите впервые, я тоже впервые имею удовольствие и честь видеть и слушать вас. Нельзя ли изъясняться более понятно?

Только после этого лимитрофы малость успокоились, вперед выступил самый упитанный и степенно промолвил:

– У вас тут построен пруд.

– Точно, – подтвердил Гриша.

– Во всех газетах расписали его необычную форму, площадь зеркала, предполагаемые прибыли от рыборазведения, от карпов, толстолобиков, амуров и даже бестера.

– Расписали, – согласился Гриша.

– Мы бросили свои дела, хотя все мы занимаемся очень ответственными делами, и приехали сюда.

– Ага, приехали.

– Чтобы проверить и убедиться.

– Предположим, – сказал Гриша.

– Вы что, сомневаетесь?

– Да нет, я пытаюсь вникнуть в суть.

– Какая суть? – снова беспорядочно закричали лимитрофы. – Какая суть, если тут сплошной обман.

– Прошу точнее, – напомнил Гриша.

– Точнее, – снова взял слово уполномоченный лимитрофов, – точнее вот: перед прудом кто-то поставил шлагбаум и мы не смогли проехать машинами…

– Пешком можно, – подсказал Гриша.

– А пешком – нас заставили покупать билеты на право ловли рыбы в пруде. Три рубля билет.

– Наверное, так решило правление колхоза, пруд принадлежит им, заметил Гриша.

– А рыба где? – закричали лимитрофы. – Неделю ловим, каждый день платим по три рубля – и хотя бы тебе рыбий глаз!

– За рыбу я не отвечаю, – объяснил Гриша. – Что же мне – нырять в пруд и нацеплять вам на крючки карпов?

– Дело в том, – угомонив своих, сообщил старший лимитроф, – что там нет никакой рыбы вообще. Не запускали еще и мальков. Мы были в конторе колхоза, там ничего не знают. Вы, как представитель власти, отвечаете за то, что у вас происходит. Найдите того человека и…

Но искать никого не пришлось, потому что открылась дверь и собственной персоной встал на пороге Рекордя в новеньком джинсовом костюме, покручивая вокруг пальца ключики от отцовского «Москвича».

– Вот он! Вот! – кинулись к нему лимитрофы с намерениями далеко не ангельскими, но Рекордя отмахнулся от них, будто от мух, и через их козырьки спросил Гришу:

– Что нужно здесь этим дармоедам?

– Это ты продавал им билеты на ужение? – спросил Гриша.

– Не билеты, а лицензии.

– Так в пруде еще нет рыбы.

– А какое мне дело? Я уполномоченный добровольного общества охотников и рыбаков. У меня жетон. Имею право на все водоемы местного значения реализовать лицензии. А у этих есть какие-нибудь документы? Почему они в рабочее время сидят возле нашего пруда? Вызови милицию, пускай пошерстит их малость!

– Да оно и в самом деле, – сказал Гриша. – Товарищи, прошу предъявить…

«Товарищи» попятились к дверям.

– Дружнее, дружнее, – подбадривал их Гриша, – да не к дверям, а сюда, ко мне. Или, может, вы того?.. Может, вы в самом деле лимитрофы?

– Лимитрофы? – крикнул кто-то из рыбаков. – Что это такое? Это оскорбление! Мы!..

– А кто же вы такие? – засмеялся им вслед Гриша, а Рекордя посоветовал: – Исчезни и больше не попадайся мне на глаза.

– У меня – жетон!

– Исчезни вместе с жетоном и с дружком своим Беззаботным! Я еще в район позвоню!

– Подумаешь, начальство! – пробормотал Рекордя, вертя ключиками уже не от себя, а к себе.

Ганна Афанасьевна принесла еще ворох бумаг, и Грише уже было не до Рекорди.

Он углубился в официальные бумаги и только теперь наконец спохватился: что же это с ним, и как, и почему? Сон или смех, смех или сон, и откуда на него такое наваждение?

Бумаги ужаснули его количеством, размерами, угрожающим тоном, загадочностью, а более всего – ненужностью. Белые и синие, красные и рябенькие, узенькие и широкие, как стол, тонкие до прозрачности и жесткие, как обложки, разграфленные и разрисованные, с главами и параграфами, с пунктами и подпунктами, с правилами и исключениями, срочные и длительного действия, однодневные и рассчитанные на перспективу; бумаги с требованиями, напоминаниями, предупреждениями, вопросами и призывами, просьбами и угрозами. И все это сыпалось на головы мизерного аппарата (председатель и секретарь!) сельского Совета от организаций доминирующих и контролирующих, регулирующих и координирующих, перворазрядных и подчиненных, консультативных и декларативных, престижных и странных…

Смех и горе! Гриша хотел подбежать к окну, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но вовремя вспомнил о босой оппозиции. Неужели сидят до сих пор?

– А нет ли здесь, Ганна Афанасьевна, такой бумаги, в которой бы спрашивали, над чем смеются на нашей территории, и чтобы поквартально, а то и по месяцам? – обратился он к секретарю.

– Да что вы, Григорий Васильевич! – испугалась Ганна Афанасьевна. Разве такое возможно?

– Значит, нет? Жаль. А то бы мы ответили… Ну, ладно. А катушка ниток десятого номера у вас найдется?

– Можно посыльного в сельмаг направить.

– Попросите, пускай купит. Вот деньги. Брал для обеда, но, вишь, пообедать мне сегодня не удалось…

– Надо делать перерыв, – посоветовала Ганна Афанасьевна.

– Забыл.

– Завтра я вам напомню.

– Благодарю.

Ганна Афанасьевна ушла, а в кабинет проник неслышно, будто чума, товарищ Пшонь.

– По-моему, я вас не вызывал, – сказал Гриша.

– А я сам пришел.

– Недавно же виделись.

– Это было вчера.

– Вы там уже успели вступить в конфликт с директором школы?

– Не я, а он со мной вступил в конфликт! Но не на того напал! Я ему не колокол! Я никому колоколом не буду! Я не позволю!

– Колоколом? – Гриша ничего не понимал. – Каким колоколом? По-моему, вы морочите мне голову.

– Ага, морочу? А вы знаете, кто я такой? Вы думаете я – Пшонь? Просто какой-то негодяй перекапустил нашу прославленную фамилию. Я ведь не Пшонь, а Шпонька!

– Шпонька?

– Гоголя в школе проходили?

– Гоголь – бессмертный.

– А раз Гоголь, то и все его герои бессмертны.

– Так вы – Иван Федорович? – Гриша даже встал и отошел подальше от этого мистического человека. – Сколько же вам лет? Сто пятьдесят, двести?

– Столько, сколько есть. И не Иван Федорович, а Кузьма Кондратьевич, а отец мой был Кондрат Федорович, а дед – Федор Иванович, а прадед – Иван Федорович. И все Шпоньки! У прадеда перепутали буквы, а у деда отрубили кусок фамилии, и получился Пшонь, но я найду! Я им не колокол!

Тут Гриша попытался вспомнить рассказ Гоголя «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», и в голове у него в самом деле что-то такое протуманилось про сон Ивана Федоровича, когда тому примерещилось, будто его тетушка уже и не тетушка, а колокольня, а его самого тянут на колокольню, потому что он колокол. «Я не колокол, я Иван Федорович!» – кричит Шпонька. «Да, ты колокол», – говорит, проходя мимо, полковник Н-ского пехотного полка, в котором Шпонька дослужился до майора и из которого его выгнали за тупость и подлость.

– А вы в армии служили? – поинтересовался Гриша.

– Служил, ну что из этого?

– И дошли до майора?

– Дошел, а что?

– Почему же уволились из рядов?

– Разумных там очень много – выжили!

– А в институте – тоже разумные?

– И там полно.

– А здесь, вы думаете, что же: глупые? – прищурил глаз Гриша.

– Здесь воздух и харчи подходящие. Прибыл добровольно укреплять сельское хозяйство и никому не позволю! И того, кто исказил и обрубил мою прославленную фамилию, найду!

– И что же, в Веселоярске хотите поймать того, кто откусил хвостик нашей фамилии?

– Где живу, там и ловлю. И колоколом никогда не буду! Для этого и пришел, чтобы сообщить и заявить!

Если бы Пшонь был структуралистом, он бы в колоколе гоголевского Шпоньки увидел какой-нибудь иной символ и не истолковывал бы его с такой примитивной прямолинейностью. Скажем: водолазный колокол. Или воздушный колокол водяного паука. Или что-нибудь антирелигиозное. И тогда Пшонь оказался бы не в Веселоярске, а где-нибудь на берегу моря, или на биологической станции, или среди лекторов антирелигиозной тематики. Но он уже был здесь, и никуда его не денешь, просто говоря, не избавишься от него.

Гриша не знал, что Пшонь оказался в Веселоярске благодаря товарищу Жмаку. Товарищ Жмак, несмотря на свою высочайшую принципиальность, очень любил свою жену, а еще больше – единственную дочь. Обладая двумя высшими образованиями и зная, какое это благо, он мечтал о высшем образовании и для своего дитяти, но не заочном, как у него, а настоящем стационарно-полноправном, потому что хотя дипломы одинаковы для очного и заочного образования, но зато моральное удовлетворение очень и очень неодинаковое. Да вот беда: кто-то выдумал экзамены и конкурсы при вступлении в институты, дочь Жмака экзаменов не сдала, все гибло, не помогали никакие звонки, никакие намеки и прямое давление, пока наконец руководство института не решило пойти навстречу товарищу Жмаку, но с одним условием:

– Примем вашу дочь, но заберите от нас одного человека.

– Куда же я его заберу? – удивился Жмак.

– Хоть на Камчатку! Хоть в космос забросьте! Хоть на океанское дно спустите! Лишь бы у нас его не было.

Так произошел обмен Пшоня на дочь Жмака, и Пшонь свалился, будто снег на голову, Грише Левенцу и всем веселоярцам, ненужный и лишний, как безработный в Америке.

– У вас хоть жена есть? – спросил Гриша Пшоня.

– Какая жена? Вы что – хотите навязать мне половую жизнь? Сек-кундочку! Повторите, запишем… Для карасиков!.. А жена моя бежала – ясно?

«Да от тебя сам черт убежит», – подумал Гриша, но вслух сказал другое:

– Ну, устраивайтесь, а когда понадобится какая-нибудь помощь, то, пожалуйста…

– Я еще пришел сказать, что я – вегетарианец.

– Веге… А что это такое?

– Не употребляю мяса! И требую, чтобы меня снабжали овощами и крупами!

Он нацелился на Гришу острыми усами – того и гляди проткнет, как булавкой. Гриша когда-то слышал о тех, которые не употребляют мяса. Представлялись они ему мягкими, тихими, какими-то милосердными, что ли. Но смотрел теперь на этого Пшоня и понимал, что человек без мяса не станет милосерднее, разве лишь только озвереет. Торчало перед Гришей что-то похожее на засушенный кол, в хлопчатобумажном трикотажном костюме, в кедах, в панамочке такой маленькой, что и на куриную голову не налезла бы, а на Пшоневу, вишь, налезла. Солнце на небе стояло уже низко, било в окна кабинета, и от головы Пшоня в этой панамочке падала на стену тень, имевшая очертания ослиного уха. Огромного ослиного уха, следует добавить для тех, кто стал бы измерять ослиное ухо и голову Пшоня. Тут либо ухо какое-то невероятно большое, либо слишком мизерная голова. Единственное преимущество такой маленькой головы в том, что ее никак не назовешь толкушкой. Толкушка, как известно всем, это голова огромная, но сплошь из мослов, так что для мозга места и не остается. А в такой острой голове, как у Пшоня, место было не для мозга, а только для подлости и змеиного яда, хотя об этом Грише пришлось узнать лишь со временем.

– Хорошо, – вздохнул Гриша. – Мясо вы не употребляете. Но зачем вам тогда свинья?

– Как это зачем? А может, я хочу ее откормить и отпустить на свободу! Выступлю с почином: свободу свиньям!

– И для этого вы приехали в Веселоярск?

– А хотя бы и так!

Тут Гриша в душе позавидовал мудрой предусмотрительности дядьки Вновьизбрать. Как своевременно он передал власть младшему поколению! А теперь делай что хочешь с этими пшонями и жмаками и их починами!

Но должность обязывала, и Гриша, не подавая вида, весьма мирно простился с Пшонем и взялся за нитки десятого номера, которые принес ему из сельмага посыльный…

Чтобы никто не мешал и пользуясь своим конституционным правом после окончания рабочего дня целиком отдаваться досугу, Гриша заперся в кабинете, достал из ящика ножницы, а из кармана перочинный нож, нарезал из запасов Ганны Афанасьевны необходимых бумажных заготовок, а из снопа камыша соорудил четырехугольный легонький каркас, скрепив его нитками, после этого что-то приладил, что-то прицепил и отцепил, из самых длинных сводок вытянул пестрый огромный хвост – и вот уже готовый бумажный змей, и рвется он к полету в теплом веселоярском воздухе под лучами заходящего солнца над степными горизонтами.

Гриша осторожно поднес свое бумажно-камышовое сооружение к окну, взобрался на подоконник, встал в проеме окна так, чтобы видела его не только оппозиция, упорно следившая за новым председателем, но чтобы увидели его, может, и во всем Веселоярске, – взмахнул руками, что крыльями, и даже подпрыгнул по-аистиному так, будто собирался лететь, потом крикнул что-то неразборчивое, засмеялся, захохотал и… превратился в пестрого змея с длинным, еще более пестрым хвостом, устремился в теплые воздушные потоки, рванул вверх, а потом плавно спустился вниз и поплыл над самой землей неслышно, загадочно и маняще.

Повеяло духом гоголевских чертей, модернейшей латиноамериканской прозы и украинских химерных романов, босая оппозиция сорвалась с нагретых мест и помчалась следом за змеем, перепуганная, возмущенная, кричащая:

– Новый председатель удирает!

– Левенец полетел!

– Держите Грицка!

– Перехватывайте!

Странно устроен человек. Только что эти яростнейшие сторонники Вновьизбрать всячески пытались отстранить нового председателя, а полетел он от них сам – и уже побежали наперерез, и уже словно бы сожалеют.

А Гриша, выглядывая из-за косяка, хохотал вслед оппозиции, до сих пор не мог бы еще сказать толком, сон ли это или смех, зато наверняка знал теперь, что скуке здравого смысла можно противопоставить только бессмыслицу хохота, и если бы на работе задержалась еще Ганна Афанасьевна, то, быть может, спросил бы у нее, нельзя ли им принять постановление о том, что отныне в Веселоярске разрешается смеяться всем трудоспособным до работы и после работы, а также детям до 16 лет, неженатым и беззубым, мясоедам и кашеедам, а также вегетарианцам.

Стозаботный день закончился хохотом, и Гриша поверил в силу жизни.

Летел горобец через безверхий хлевец…

СМЕХОТВОРЕНИЕ

– Ха-ха-ха!

– Го-го-го!

– Хе-хе-хе!

– Га-га-га!

– Хи-хи-хи!

– Ги-ги-ги!

– Хо-хо-хо!

– Ге-ге-ге!

Вот так бы смеялись веселоярцы и так бы жили, смеясь, если бы не… да ежели бы не… да абы не… да чтобы не…

Как в той песне поется: «Якбы мени не тыночки та й не перетынки…»

И хотя прославленный французский писатель Шарль Луи Монтескье и сказал когда-то, что «серьезность – это щит для дураков», но главному герою нашего повествования пришлось, хотя ему и не хотелось, демонстрировать серьезность чуть ли не ежедневно, а вслед за ним и автору, который, вообще говоря, никогда не считал себя слишком серьезным человеком, хотя жизнь каждый раз развенчивала его наивность.

В оправдание некоторых легкомысленных действий нашего героя можем привести пример с композитором Бахом, который всю жизнь писал чрезвычайно серьезную музыку и одновременно очень любил тайком запихивать своим друзьям в карманы селедки – и не дунайские, кстати!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ – ПРЕДСЕДАТЕЛЮ

Власть в современном колхозном селе отличается: неодинаковыми правами, разными уровнями, сложными взаимоотношениями, еще более сложными влияниями и последствиями, неодинаковым авторитетом и еще более неодинаковой популярностью, значением фактическим и значением мнимым.

Был ли обуреваем всеми этими тонкостями Гриша Левенец, как председатель Веселоярского сельсовета, когда попросил встречи с председателем колхоза «Днипро» Зинькой Федоровной и согласился провести эту встречу на нейтральной территории, то есть за прославленным борщом тетки Наталки? Будем искренни: Гриша, даже если бы его избрали генеральным секретарем Организации Объединенных Наций, для Зиньки Федоровны так и оставался бы механизатором ее колхоза, а сама Зинька Федоровна для Гриши навеки оставалась бы председателем, силой, авторитетом и непоколебимостью. Ну, это если бы дело дошло до международных уровней. А сельский Совет требовал другого отношения и соответствующей переоценки ценностей. Как это сделать, Гриша не знал. Что именно надо делать, он тоже не знал. А хотелось.

– Значит, так, Зинька Федоровна, – сказал Гриша, когда они уже отведали Наталкиного борща, – хочу попросить вашего совета.

– Проси, – великодушно разрешила Зинька Федоровна.

– Свиридона Карповича спрашивать неудобно, чтобы он не подумал, будто я хочу перечеркнуть всю его многолетнюю деятельность.

– Неудобно.

– Вот он подготовил вопросы для следующей сессии. О строительстве танцплощадки. О соблюдении автобусного графика. И о поведении нового попа Лаврентия. Готовил Свиридон Карпович, а проводить сессию приходится мне. А разве это вопросы? Надо бы что-нибудь помасштабнее.

– Добавь туда о борьбе с яловостью коров, – спокойно посоветовала Зинька Федоровна.

– Смеетесь?

– У тебя жена – зоотехник.

– Вопрос о моей жене не обсуждается.

– Тогда обсуждай, что знаешь.

– Ну, что-нибудь такое… знаете, – Гриша повертел пальцами, надеясь, что Зинька Федоровна придет к нему на помощь и подскажет, но она не хотела отнимать инициативу у нового председателя сельсовета и молчала. – Ну… Я и сам не знаю, что именно… Хочется чего-нибудь большого, а не соображу… Школа у нас есть, Дом культуры есть, библиотека и сельмаг есть, детские учреждения есть, бытовое обслуживание налажено… Благоустройство на высоте…

– Какая там высота!

– Что вы, Зинька Федоровна! – всполошился Гриша. – Да ведь наше село образцовое!

– Было. А теперь – обыкновеннейшее. Вон у моего знакомого председателя колхоза через его территорию проходила трасса Олимпийского огня – там порядок! Ничего не жалели! Стадион с мраморными скульптурами, ресторан на три зала, Дворец торжественных церемоний, газ врезали с магистрального газопровода, все хаты шифером перекрыли, новые заборы вдоль улиц, парк посадили, оранжереи под стеклом, из столицы прислали повара, чтобы научил жарить котлеты по-киевски…

Гришу как-то не очень взволновала эта картина чужой роскоши, вместо этого он почувствовал, что становится подозрительно чувствительным в вопросах терминологии.

– Как вы сказали, Зинька Федоровна: через территорию колхоза?

– Ну? А разве что?

– У колхоза не может быть территории.

– А что же у него, по-твоему?

– Земли. Территория только у сельского Совета. У меня на работе есть книга: «Административно-территориальное деление Украинской ССР». Там названы населенные пункты, а не колхозы.

– У тебя на работе? Административно-территориальная? А у меня пять сельсоветов в колхозе – слыхал! Чья же, выходит, территория?

– Пять сельсоветов? Я над этим не думал.

– А ты подумай.

– Я подумаю. Тут надо разобраться.

Зинька Федоровна окинула Гришу голографическим способом: то есть, не сходя с места, осмотрела спереди и сзади, потом долго смеялась.

– Что же тут разбираться? На территории колхоза «Днипро» расположено пять сельсоветов.

– На землях!

– Ну, пускай будет на землях. Но колхоз один, а сельсоветов пять. Так что же важнее? Земля или территория?

– Важнее советской власти ничего быть не может, Зинька Федоровна.

– Может, скажешь, что ты и есть советская власть?

– Сегодня да.

– А тот, кто кормит народ хлебом, – это не власть?

– Народ сам себя кормит.

– Хорошо. Сам. А ты что же – танцплощадку будешь строить?

– Может, что-нибудь и побольше.

– Что именно?

– Ну… Стадион для Веселоярска. Может, и для всех наших пяти сельских Советов. Вот соберемся все пять председателей сельсоветов, подумаем, прикинем возможности…

Зинька Федоровна откровенно заскучала, не стала уже прибегать к голографии.

– Все Левенцы упрямые, но ты, наверное, превзошел их всех. Пять председателей! Да в тех сельсоветах председателями девчата с высшим образованием!

– Не имеет значения.

– Ах, не имеет значения? А как же в отношении Дашуньки? Или она у тебя не ревнивая?

– Зинька Федоровна, я хотел бы вам напомнить, что речь идет не о Дашуньке, а о стадионе.

– А постановление о стадионе у тебя есть? Или это тоже, по-твоему, не имеет значения?

– Постановление примем.

– А вышестоящие организации тебе разрешили?

– Мы методом народной стройки.

Зинька Федоровна встала и направилась к дверям.

– Методом народной стройки знаешь, что можно делать? Ямы в земле выкапывать. Да и то если лопаты острые. А где ты возьмешь материалы, технику, инвентарь, штаты и кто все это будет финансировать? Знаешь, что сказал Шаляпин? Бесплатно только птички поют.

Конференция на наивысшем веселоярском уровне не дала результатов, но Гриша решил быть упрямым до конца. Разумеется, лучше было бы объединиться с Зинькой Федоровной, чтобы действовать общими усилиями.

У председателя сельсовета власть без базы, у председателя колхоза база без власти. Объединиться – горы перевернешь! Но даже Адам и Ева, как известно, начали с того, что поссорились, разъединились навеки и были изгнаны из рая и обречены на вечное несогласие. Теперь судьбу Адама и Евы повторяют все те ведомства, которые призваны общими усилиями поднимать сельское хозяйство, а на самом деле каждый хочет подняться только в одиночку, не заботясь ни о других, ни о самом сельском хозяйстве.

Нужно было отдать должное дядьке Вновьизбрать: он умел чем-то смазывать механизм, и взаимоотношения сельсовет – колхоз определялись принципом мирного сосуществования. Но теперь Гриша ужаснулся экономическому диктату Зиньки Федоровны, потому, ничего не говоря о своей идее стадиона, осторожно начал расспрашивать дядьку Вновьизбрать, как ему удавалось соблюдать единство мыслей с председателем колхоза. Неужели только тогда, когда дядька Вновьизбрать присоединялся к мнению Зиньки Федоровны?

– А ты, говорится-молвится, делай так, – хитро улыбнулся Вновьизбрать, – чтобы не дать ей выразить свое мнение.

– Как же это?

– Успевай опередить ее, говорится-молвится. Мнение словно бы ее, а первым высказал ты. Тогда это уже вроде бы твое мнение и присоединяться нужно Зиньке Федоровне. Умей опережать – тогда ты руководитель!

Гриша подумал: со стадионом он, кажется, опередил всех, а что из этого вышло? Не стал спрашивать о стадионе дядьку Вновьизбрать. Спросил Ганну Афанасьевну. Та мобилизовала весь свой огромный опыт и заявила твердо и категорично:

– Стадион – это директор. А ставки нам никто не даст.

– А вообще, кто дает ставки?

– Райфинотдел.

Гриша поехал в райфинотдел. Предполагал увидеть там обросшего ракушками и мхом непробиваемого бюрократа, а встретил красивую молодую девушку, которая сидела за столом и, заглядывая в круглое зеркальце, красила губы французской помадой.

– Извините, – робко начал Гриша, – мне бы заведующего.

– Я заведующая. Слушаю вас.

– Заведующего райфинотделом, – упрямо повторил Гриша.

– Я вас слушаю. Садитесь. Откуда вы? Кто?

«Ну, – ободренно подумал Гриша, плюхаясь на стул и обрадованно представляясь заведующей, – если у нас такие девчата занимают такие должности, то мы не то что стадионы!.. Оживут степи и озера!..»

– Веселоярск – село коммунистического быта, – прочирикала заведующая, услышав, что Гриша – председатель Веселоярского сельсовета. Она придирчиво осмотрела в зеркальце свои подрисованные губы и принялась пудрить симпатичный носик французской компактной пудрой.

Гриша подумал, что неплохо было бы найти в райцентровских магазинах такой пудры и для Дашуньки, но сразу же и отогнал от себя эти мысли, потому что должен был сосредоточиться на заботах, так сказать, государственных.

– Какой там коммунистический быт? – сказал он. – Нам еще нужно и нужно…

– Не знаю, еще не была у вас, – допудривая носик, кинула заведующая. Но мне говорили, что в Веселоярске все уже есть.

– Все – да не все!

– Например?

– Например: нет стадиона.

– Стадион – это не самая первая необходимость.

– То есть как – не самая первая? А здоровье трудящихся?

– Здоровье – это райздравотдел.

Гриша от возмущения чуть было не разломал стул, на котором сидел. А французская пудра и французская помада – это что? Первейшая необходимость? Государство тратит валюту, чтоб такие вот куклы рисовали себе губки и щечки! Жмак валюту на коз расходует, а эта – на пудру, а потом еще и говорит: не самая первая необходимость… Все в нем кипело, он вскочил со стула, заметался по комнате, потом подбежал к столу заведующей, вцепился в него так, что пальцы побелели, сказал резко, с присвистом:

– Такая молодая – и такая бюрократка!

– Неужели вы считаете, что необходимо непременно состариться, чтобы соблюдать государственные интересы? – одарила его сверкающей улыбкой заведующая. – Сядьте, успокойтесь и расскажите, что вас так взволновало.

– Меня взволновала моя мечта, – вздохнул, садясь, Гриша.

– Ах, как интересно! Какая же это мечта?

– Я хочу построить стадион в Веселоярске.

– Стадион? Так. А постановление у вас есть?

– Какое?

– О разрешении строительства.

– Созовем сессию и примем постановление.

– Это не то.

– А что же нужно еще?

– Такие постановления идут сверху.

– Какие – такие?

– Те, которые разрешают, и те, которые запрещают. А мы ими руководствуемся.

– Так что: есть постановление, запрещающее стадионы?

– Надо посмотреть. Но если даже нет такого, то нужно другое – которое разрешает. А такого я тоже не припомню. В особенности же для вашего Веселоярска. Ведь у вас все уже есть. Вы читали Гоголя?

– Гоголя? А при чем здесь он?

– Прочтите. «Как поссорились…» Там есть намек на ваш Веселоярск. Прозрение сквозь века. Неутолимость потребностей. Разумные ограничения. Прочтите еще раз. Мне было очень приятно. Рада буду продолжить наше знакомство… Тем более что никак не выберусь в Веселоярск…

Она еще набивалась на приглашение. А дудки! Век бы не видеть такой холодной души в своем родном селе.

Гриша кинулся в районную библиотеку.

– Гоголя у вас можно?

– Минуточку. Я найду ваш формуляр, – сказала пожилая библиотекарша.

– Да какой формуляр? Я же здесь не живу. Я из Веселоярска.

– Если вы не живете в райцентре, то как же я вам выдам книгу? Может, сядете в читальном зале?

– Некогда мне рассиживаться!

– Тогда обратитесь в книжный магазин, может, Гоголь у них есть.

В книжном магазине была девушка точно такая, как в райфинотделе, может, сестра?

– Мне Гоголя, – сказал Гриша.

– Гоголя? Какого?

– Николая Васильевича, классика.

– Классики до нас не доходят. У нас только продукция местных издательств.

У Гриши не было ни времени, ни желания уточнять, что такое местные издательства и какова их продукция, он поскорее кинулся в районную чайную, где его должен был ждать Давидка Самусь (а кто бы еще мог его ждать?), вскочил в кабину и молча махнул: домой!

– Может, пообедаем в чайной? – предложил Давидка.

– Дома пообедаем.

– Какой там дома обед, когда у тебя жена на ферме, а моя бежала на каменоломню с братом.

– У тетки Наталки пообедаем. Я приглашаю тебя на борщ с цыплятами.

– Хоть и с голубятами! Ты думаешь, что у меня есть время для борщей? Надо еще смотаться туда и сюда. Шофер – это знаешь какая профессия? Ты этого знать не можешь, ты механизатор – это не шофер. Вот тебе дали «Жигули», а ты в район на самосвале ездишь. А где твои «Жигули»?

– Отдал Дашуньке. Ей надо метаться между фермами, пастбищами, зеленым конвейером и чертом-дьяволом!

– Ага! А почему же ей не дают «Жигули», а дали тебе?

– Потому что я был передовым механизатором, а передовых зоотехников, наверное, нет.

– Наверное? Знаешь что, Гриша? Я тебе прямо скажу. Вот был ты передовым механизатором – так этого и держись. А в сельсовете тебя Вновьизбрать все равно сковырнет. Зачем оно тебе? Парень ты хороший и мужик – вон какой! Ты думаешь, я не знаю, как моя Роксоляна тебя атаковала! Никто бы не устоял, а ты устоял! Брат мой родной забыл обо всем и бежал с этой чертовкой на каменоломню, а ты не поддался! Так ты думаешь, никто этого не видел? Любим тебя все и дорожим тобою! Не поддавайся!

К такому волеизъявлению самого младшего из Самусей Гриша не был подготовлен ни морально, ни политически, ни социологически, поэтому ничего не сказал Давидке, только махнул ему рукой, выходя из машины возле сельской библиотеки, потом немного постоял, думая о непостижимости людской природы, когда же библиотекарша Тоня (всюду только библиотекарши!), увидев нового председателя сельсовета в задумчивости и нерешительности, вышла и спросила, что хочет товарищ председатель, он вспомнил о Гоголе и попросил первый том. Дома у них библиотека была какая? Зоотехническая литература для Дашуньки, несколько книжечек о комбайнах и тракторах – вот и вся Гришина наука. Для мамы Сашки все образование, чтение закончилось в школе, а дальнейшей литературой навсегда остались песни, которых она знала, может, сто, а может, и двести тысяч и которые пела либо вслух для всех, либо для подруг, либо для сына и невестки, а то и для самой себя (что было чаще всего).

Обедать Гриша, как это легко можно догадаться, в тот день не стал, а засел за Гоголя, читал и перечитывал упомянутую дьявольски симпатичной молодой бюрократкой «Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и никак не мог взять в толк, какое отношение имеет классика к нашим заботам.