Текст книги "Изгнание из рая"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

ШПИОНЬОПШОНИЯ

Тем временем в Веселоярске произошло ретардирующее[13]13
  Ретардация – задержка или замедление развития сюжета, действия в художественном произведении.


[Закрыть] событие. В книге автора «Львиное сердце» (глава II) со ссылкой на классиков объясняется, что такое «ретардирующий». Тут же можем сказать только, что это событие немного затормозило ход дел и нашего повествования, но остановить не могло никак.

Что же это за событие? Может, отказ (с криками и угрозами) нового преподавателя физкультуры Пшоня идти с учениками в поле на уборку кукурузы? Или первая открытка от Недайкаши в ответ на ежедневные Гришины послания (Недайкаша ответил: «Ваш вопрос решается»)? Или весть о том, что товарищ Жмак не может прибыть в Веселоярск на третью жатву по состоянию здоровья?

Да нет. Событие, собственно, было мелкое, случайное, просто бессмысленное, но задевало оно главного нашего героя, поэтому приходится о нем рассказывать.

В одно прекрасное утро (такой роскошный зачин выдуман в литературе очень давно, и грех было бы не воспользоваться им!) в Гришином кабинете появился человек, который был точной копией преподавателя физкультуры Пшоня и отличался от него только одеждой: на нем был костюм в широченную полоску, галстук в полоску еще более широкую, в руках он держал импортный плащ (серый в полоску) и черный берет.

– Здравствуйте, – сказал мужчина чуточку измененным (не таким скрипучим, как у Пшоня) голосом.

– Здравствуйте, – ответил Гриша.

– Шпинь, – сказал человек.

– Пшонь? – уточнил Гриша.

– Нет, Шпинь, – улыбнулся гость.

– А я говорю, может, все-таки Пшонь? – упрямо повторил Гриша.

– Я вам по буквам, – еще искреннее улыбнулся Шпинь-Пшонь, – вот слушайте: шило, пилка, ирха, нос, мягкий знак. Шпинь. Очень просто.

– А что такое ирха? – поинтересовался Гриша.

– Специально нашел слово на «и», означает: замша из козьей кожи. Деликатнейшая замша.

– Одну минуточку, – попросил Гриша. – Подождите, я сейчас.

– Да, пожалуйста! – воскликнул тот, пристраивая свой плащ, свой берет и поудобнее располагаясь на диване.

Гриша выскочил к Ганне Афанасьевне.

– Наш исполнитель здесь?

– На месте.

– Пошлите его, пожалуйста, в школу, пусть посмотрит, где там этот Пшонь.

– Сейчас и послать?

– Немедленно!

Гриша возвратился в кабинет. В черта-дьявола, в переселение душ, в ведьм и домовых не верил, но все же мог предположить, что на него наслано какое-то наваждение, что на самом деле ничего не было, только примерещилось, показалось ему, и в кабинете никого нет и не было вообще никого, только видение двойника Пшоня и мерцание воздуха от слов, будто сказанных, а на самом деле лишь воображаемых.

К сожалению, мистика и чертовщина продолжались. Пшонь (или кто там такой?), рассевшись на диване, закинул ногу на ногу и помахивал нечищеным, правда из добротной кожи, башмаком.

– Государственные дела? – посочувствовал он Грише. – Знаю, знаю, сам не раз…

Гриша посмотрел на этого нахала. В самом деле Пшонь, только переодетый!

– Послушайте, – сказал он, – вы ведь по физкультуре, если не ошибаюсь?

– Ошибаетесь, да еще и глубоко! – добродушно хохотнул тот. – Я по культуре, но без всяких «физ»! А про вас откуда? Очень просто. Был тут такой товарищ – Тавромахиенко?

«Ну, гадство, – подумал Гриша, – уже, наверное, и об этом есть заявление. А Пшонь откуда-то пронюхал – и потому весь этот маскарад».

Вслух он произнес:

– Я уже и не помню…

– Да он тут у вас метеорно! Промелькнул – и нет. Несерьезный человек. Но запомнил. Все там, говорит, самое передовое и показательное. Только, говорит, ощущается нехватка чего-то, а чего именно, говорит, не пойму.

Гриша слушал и не слушал, потому что в голове у него вертелось только одно: «Пшонь или не Пшонь? Еще одно заявление или не заявление?»

– Послушайте, – неожиданно прервал он пришельца, – вы тут что-то говорили о козьей замше…

– Про ирху?

– Вот-вот… Может, вы относительно козьей фермы?

– Козьей фермы? Не интересуюсь. У меня сферы намного выше. Благороднее. Вот я вас спрошу. Каким должно быть искусство?

– Искусство?

Переход от коз к искусству был таким неожиданным, что Гриша растерялся.

– Вот именно: искусство! – торжествовал Шпинь-Пшонь. – Не можете сказать? И не требую. Никто так сгоряча не скажет. А я скажу. Искусство должно быть чистым. Никаких примесей! Чистым и гордым. Это вам говорю я!

В дверь заглянул дядька Обелиск, и Гриша, даже не извинившись перед своим незваным гостем, выскочил к исполнителю.

– Ну что? Были? – шепотом спросил он.

– Был, – переминаясь в тесных туфлях, которые обувал только в сельсовете, бегая по селу босиком, сказал дядька Обелиск.

– И что? Пшонь где, в школе?

– А где же ему быть? Спит под телевизором, хоть ты над ним обелиск водружай.

– Спит? В самом деле? Вы сами видели?

– Да сам же.

– И вы убеждены, что это он?

– Видел, как вот вас.

– Пшоня?

– Да Пшоня же. Вы бы сказали, я бы его сюда привел, если надо.

– Нет, не надо. Благодарю. Все в порядке.

Гриша снова возвратился в кабинет, снова надеясь, что видение исчезнет и можно будет разве что вспоминать обо всем как о бессмысленном сне.

Гай-гай! Шпинь сидел на диване.

– Так как, говорите, ваша фамилия? – еще раз переспросил Гриша.

– Шпинь. Неужели никогда не слышали? У меня вот полный портфель рекомендаций, грамот, дипломов, наград и благодарностей. Пожалуйста!

Он соскочил с дивана, щелкнул замками портфеля и вывалил на стол перед Гришей настоящую скирду бумаг, у которых был такой вид, будто их жевал целый коровий комплекс.

– Для подтверждения и ознакомления, – усаживаясь снова на диван, кивнул на бумаги Шпинь. – Сам же я скажу что? В прошлом я, так же как и вы, тоже механизатор. Не удивляйтесь! Бригадир тракторной бригады. Честь имею. К вашим услугам. Выходит, мы оба механизаторы и оба работаем не по специальности. Не надо объяснений и оправданий! Сам пережил и знаю. Может, до сих пор бы еще бы… Хотя – заслуженный отдых… Но что такое бригадир тракторной? Горючее не привезли, смазочные не доставили, три трактора стоят, а запчастей даже не предвидится… Кто это может выдержать? Я не выдержал и кинулся в искусство. Организовал хор механизаторов, разучили три модных, четыре народных и пять международных песен, пошили нам парадные комбинезоны, разработали мы процедуру, выступили на смотре самодеятельности – рванули премию! Потом поехали на олимпиаду – выгрызли премию зубами! После олимпиады на фестиваль – тут уже премию в ожесточенных боях завоевали! Эге, сказали в нашем районе, товарища Шпиня надо бросать на культуру! Забрали меня из тракторной бригады – и в райцентр. А что райцентр? Барабана путного нет. А уж про медные инструменты для духового оркестра можете и не мечтать. Спрашиваю: как же так? Отвечают: ждем разнарядку и запланированные поставки. Объясняю: культура по плану не развивается. И разнарядки на искусство никто никогда не дождется. Ибо что такое культура и искусство? Это вознесение духа! А как развивается дух? Никто этого не может сказать, а я скажу. Он развивается так: скок-перескок, скок-перескок! Лучше перескочить, чем недоскочить, и лучше я тебя перескочу, чем ты меня. Поэтому не будем ждать милостей для нашей культуры, а возьмем их сами! Что я задумываю? Я задумываю Всемирный фестиваль искусств в нашем районе. Посылаю телеграммы всем президентам.

Приглашаю, приветствую, обещаю. Крупные государственные деятели, дела не дают им возможности лично, но все отвечают, благодарят, желают, поздравляют. Наш район гремит. Все областные ассигнования на его благоустройство, столица берет на контроль, мне – благоприятствование, поддержка, удовлетворение всех нужд, пожеланий и дерзаний! А? Как это вам нравится? Меня приглашают, спрашивают, предлагают. Можно туда, можно сюда, а можно и еще дальше. Но я человек скромный. В области нет директора театра? Пожалуйста, я вас выручу. Возглавлю вам театр. А что такое возглавить? Смотреть, какие пьесы ставят и как актеры произносят со сцены свои слова? Для этого есть главный режиссер. А директор отвечает за театр. Я смотрю на этот театр. Вы думаете, я его вижу? Так себе: хатка перед нею – толстые столбики, называющиеся колоннами, есть там и то и се, когда-то, может, этого было и достаточно, но только не теперь! Не в такое время, дорогие товарищи, живем. Тут надо что-нибудь необычное. Одним словом, я иду куда надо и говорю то, что надо сказать. А мне отвечают: в искусстве главное содержание, а не форма, товарищ Шпинь! После таких слов у человека опускаются руки, и это абсолютно закономерно, но у меня руки не опустились! – Энтузиазм прибывшего не угасал: – Я сел и подумал что сказали о театре наши корифеи Станиславский и Немирович-Данченко? Они сказали: театр начинается с вешалки. Прекрасно! Я мобилизую лучших столяров и художников из всей области, и мы делаем вешалку для театра, не вешалку, а монумент, который не влезет даже в Большой театр! Дальше – я еду к лесникам и заказываю напилить толстенные сосновые бревна. Напилили, привезли. Теперь подпираем этими бревнами театр снаружи и изнутри, ставим их как можно плотнее, а перед театром выставляем свою грандиозную вешалку и приглашаем в гости самого министра культуры республики. И он приезжает, вежливый, культурный. «Друзья мои, – говорит всем нам, – для того чтобы развивать искусство…» А я ему: «Театр валится. Подперли бревнами, иначе давно бы уже завалился… Вешалку новую соорудили, а вносить в театр боимся… А с чего начинается театр?» Одним словом, что? Деньги получили, театр построили, а кто сделал? Шпинь сделал и достиг! А вы говорите плановая культура! Теперь я смотрю на ваш Веселоярск. Чего ему не хватает? Не хватает культуры! А кто ее может сюда принести? Объясняю популярно: если не принесет Шпинь, то не принесет никто! Для этого и прибыл!

– Сами и прибыли? – изобразил любопытство Гриша.

– Сам.

– А брата у вас нет?

– Брата? Нет.

– И никогда не было?

– Не было.

– Странно, – сказал Гриша. А сам подумал: ну неужели люди избрали его только для того, чтобы он сидел, а ему на голову падали если не Пшони, то Шпини? И почему он должен их терпеть? Разве лишь потому, что государство у нас большое, людей много, автобусы ходят исправно, свобода перемещений и передвижений торжествует и этой свободой щедро пользуются всякие бездельники, проходимцы, обманщики и просто негодяи? Откуда взялся на его бедную голову этот Шпинь? Приехал автобусом. Сегодня автобусом можно проехать от Бреста до Владивостока. Рейсы такие регулярные, что при пересадках даже времени не надо терять. Садись и поезжай. Садись и поезжай. Неважно, какой ты – такой нахально-агрессивный, как Пшонь, или скользко-вазелиновый, как Шпинь, – можешь сидеть и ехать.

Гриша встал, подошел к окну, поманил Шпиня пальцем. Тот вскочил с дивана, заинтересованно приблизился.

– Вы видите клумбу? – спросил Гриша.

– Хотите объяснить, кто ее устроил?

– Не то. Тут второй этаж, но не высоко. Клумба как раз под окном. Высокая и мягкая. Окно открывается очень просто. Гляньте: раз – и уже! Объяснять дальше?

– Вы хотите иметь балкон над клумбой? Это я вам организую не сходя с места!

– Опять не то. Я хочу вам сказать, что если бы не моя должность, то вы бы у меня полетели из этого окна прямо на клумбу! Как там вы говорили? Промелькнул – и нет его? К сожалению, выбросить я вас не могу, так что имеете возможность выйти отсюда своим ходом. Автобус – через час. Счастливого пути!

Шпинь еще не верил.

– Вы, наверное, шутите? Сейчас вся молодежь такая пошла. Весельчаки, насмешники.

Гриша подошел к двери, открыл ее, позвал дядьку Обелиска:

– Товарищ Надутый, проводите, пожалуйста, товарища Шпиня до автобуса и проследите, чтобы он не заблудился!

Шпинь собирал свои бумаги, запихивал в портфель, оглядываясь не столько напуганно, сколько удивленно.

– Куда я попал! С таким опытом и попасть к такому некультурному руководителю! Ай-яй-яй! Объяснить вам, кто вы такой?

– Не надо. Знаю и сам.

Дядька Обелиск смотрел на Шпиня и не мог прийти в себя:

– Это кто ж он такой?

– Шпинь, – засмеялся Гриша.

– И тоже окаянствует и дурачествует, как наш Пшонь?

– Точно.

– Так, может, это нашего Пшоня переименовали? – потер ногу о ногу дядька Обелиск.

– Может, и переименовали, – выпроваживая Шпиня за дверь, согласился Гриша.

– Хулиганствуете! – со злостью помахал портфелем Шпинь. – А кто культуру будет развивать?

– Разовьем, разовьем! – успокоил его Гриша. – Не ваши заботы. Нам теперь главное – отбиться от этой шпиньопшонии, которая наползает на Веселоярск как стихийное бедствие!

Дядька Обелиск, осторожненько подталкивая Шпиня к лестнице, бормотал себе под нос: «Шпиньопшо… Шпиньопшон… тьфу!»

Гриша не знал, плакать ему или смеяться. Один француз написал книгу «Философия смеха и плача», в которой говорится, что в момент смеха высвобождается избыток нервной энергии. Если бы Гриша знал об этом избытке, он мог бы попробовать применить его при копании свеклы, в кормопроизводстве или, по крайней мере, во взаимоотношениях с Дашунькой. Но, не владея иностранными языками, он не мог читать всего написанного о смехе и слезах, единственное, что мог, это махнуть рукой вслед Шпиню и добродушно промолвить:

– Вот гадство!

После этого позвонил Зиньке Федоровне, чтобы узнать, как идет уборка кукурузы, но Зинька Федоровна сказала, что сегодня с утра она занимается не кукурузой, а колесом на столбе.

– Колесом на столбе? – удивился Гриша.

– А ты такой святой да божий, что и не знаешь ничего! Разве это не ты втащил старое колесо «Беларуси» на бетонный столб возле чайной, чтобы там аисты гнездились? Столб стоит, лампы дневного освещения на нем горят, гнездо, украшенное вербовыми веточками, торчит на столбе, аисты там не гнездятся, а у меня комиссия по этому колесу!

Гриша не поверил.

– Не может быть, Зинька Федоровна!

– А ты прискачи, посмотри да послушай!

– И что же они говорят?

– Что, что? Шьют мне разбазаривание сельхозтехники.

– Но ведь это колесо выбраковано!

– Попробуй докажи. Колесо вверху, а комиссия внизу.

– Зинька Федоровна, – крикнул в трубку Гриша. – Я сейчас прибуду и рассею все сомнения и подозрения!

– Рассей, рассей, – похмыкала многомудрая Зинька Федоровна.

Гриша направился к Ганне Афанасьевне предупредить, где его можно найти в случае необходимости, но тут возник дядька Обелиск, запыхавшийся и очумевший, молча раскинул руки, потом показал вниз.

– Проводили? – спросил Гриша.

– Этого вытолкал, а уже новые нагрянули и требуют вас.

– Кто? Где?

– Не говорят кто, а бегают по двору перед сельсоветом и требуют!

– Сколько их?

– Двое.

– Хотя бы откуда они?

– Наверное, издалека, потому что запыхавшиеся и потные.

«Ну, гадство! – подумал Гриша. – Когда же закончится эта шпиньопшония?»

Он шел за дядькой Обелиском как вол под обух. Казалось, все уже видел за эти несколько месяцев, всего испытал, но такого…

Вокруг клумбы, лелеемой Ганной Афанасьевной, бегали двое лысых мужчин в спортивных костюмах (как у Пшоня, как у Пшоня!), выпячивая грудь, сгибая калачиками руки, раздувая ноздри, разметывая веселоярскую гальку новенькими импортными кроссовками, которые веселоярцам еще и не снились.

– Председатель сельсовета? – выдохнул первый, увидев Гришу.

– Тов-варищ Лев-венец? – подключился и второй.

– Ну я, – сказал Гриша, – в чем дело, товарищи?

Но они уже отбежали от него на ту сторону клумбы и вряд ли услышали, что он сказал.

– Вы не бегаете? – спросил передний, поравнявшись с Гришей.

– Нет, а что?

– А то, что даже египетские фараоны бегали, чтобы демонстрировать перед народом свою живость и кондицию, – произнес, тяжело переводя дыхание, второй бегун.

– Да кто вы такие? – удивился Гриша.

– Мы из добровольного общества «Бег трусцой», – объяснил первый.

– И с возмущением узнали, что у вас здесь никто не бегает! – добавил второй.

– И для этого вы сюда прибежали? – не поверил Гриша.

– У нас заявление, и мы обязаны его закрыть! – воскликнул первый. – Вы можете подписаться, что здесь никто не бегает?

– Собаки бегают, люди – работают.

– А интеллигенция?

– Интеллигенция тоже работает.

– А пенсионеры?

– И пенсионеры работают. Или вы не знаете, как в селе люди живут?

– Тогда распишитесь.

– Сколько угодно!

– Ну, мы побежали!

– Бегите, да не спотыкайтесь!

Идти к Зиньке Федоровне перехотелось. После Шпиня и этих бегунов еще смотреть на колесо проверяльщиков?

Сел за почту. Среди казенных бумаг (Ганна Афанасьевна подсчитала, что за год сельсовет получает их 1207 штук) увидел открытку от Недайкаши. Тот ответил в соответствии с установленным порядком аккуратно в срок: «Уважаемый товарищ Левенец! Ваш вопрос решается». То есть, как говорили наши предки, ни тпру ни ну!.. Хорошо, мы терпеливы. Гриша достал из ящика чистую открытку и, как он это делал каждый день, быстро написал: «Товарищ Недайкаша! Как там мой вопрос?»

Будем придерживаться нашего извечного обычая: не пугаться, не плакать, а смеяться!

Когда-то Петр Первый издал специальный указ «О бережений земледельцев»: «Земледельцы суть артерии государства, и как через артерию (то есть большую жилу) все тело человеческое питается, так и государство последними, чего ради надлежит оных беречь и не отягощать через меру, но паче охранять от всяких нападков и разорений и особливо служилым людям порядочно с оными поступать».

Вот тебе и «паче охранять»! Родилось в нашем Веселоярске что-то такое темное и преступное и теперь пиратствует, будто бацилла. Червя в яблоке терпят, ибо это признак, что яблоко без химии. Шашеля в дереве, ибо он свидетельствует, что это дерево, а не плита на синтетическом клее. Почему же терпим это порождение ехидны? Кто мы такие? Потомки каких-то довольно ядовитых газов вселенной, очищающих вспышек галактических молний или потоков космической грязи? Одни от газов, другие от молний, третьи от грязи? Эти только загрязняют мир, и приходится его каждый раз очищать. Ты чистишь, а оно продолжает лить грязь и потирает руки. Дескать, писать заявления полезно для здоровья и ощущения свободы. Ты пишешь на кого хочешь, никто не мешает, никто не запрещает. Вся жизнь без запретов, в свободе и произволе. Свободой наделены и звери. А доблесть только у человека. Выйди грудь на грудь – и состязайся открыто и честно!

– Открыто и честно! – вслух произнес Гриша навстречу Свиридону Карповичу, который в это время входил к нему, с рассвета уже побывав и в полях, и на фермах, и в мастерских. – Правильно я говорю?

– Да правильно, кажется-видится, почему же неправильно!

– А вот же, Свиридон Карпович, что-то у нас пошло наперекос. Завелась какая-то нечисть в Веселоярске и перепаскуживает людям жизнь. Пока вы председательствовали, ничего такого… А на меня повалило, как чума. Не надо было вам отказываться от поста. У вас опыт, авторитет, уважение. А я? Что я?

– Так и на меня же, говорится-молвится, катает!

– Случайно.

– Вчера Крикливец звонил. Снова пискнуло! Требует проверки, почему я остался в живых на войне. Все доблестные сыны, пишет, положили свои головы, а этот прибежал председательствовать в таком передовом селе. Проверить, говорится-молвится, допросить и вернуть туда, откуда пришел. Вишь, какой интересный!

– А что же Крикливец? Искать надо, а он…

– А он, кажется-видится, говорит: ищите сами. Кто родил, тот пусть и находит.

– Да разве же мы его родили?

– Поищем, тогда и увидим. Я уже и товарища писателя из столицы пригласил. Может, заинтересуется…

Вошла Ганна Афанасьевна и сказала, что у нее сидит Самусь-младший и требует справки.

– Какой Самусь? – спросил Гриша.

– Рекордист Иванович.

– Рекордя? А какую же ему справку?

– О месте работы.

– Место работы? Не смешите нас, Ганна Афанасьевна.

– Требует. Говорит: буду сидеть, пока не дадите.

– Ага, будет сидеть! А ну давайте посмотрим на этого великого труженика!

Рекордя сидел перед столом Ганны Афанасьевны и вертел на пальце ключики от отцовского «Москвича». Здоровый и румяный, в японской нейлоновой куртке (красное, синее, белое, аж глаза режет), в новеньких джинсах, в добротных югославских туфлях (до таких кроссовок, как у бегунов из общества «Бег трусцой», видно, никак не мог еще дотянуться).

– Здоров! – сказал Гриша.

– Здоров, Гри! – сверкнул зубами Рекордя.

– Я тебе не «Гри», а председатель сельсовета!

– А я что говорю? И я говорю, председатель! К тебе же и пришел!

– Хочешь просить сирену на машину, чтобы давать сигналы на территории района, как почетный механизатор Бескаравайный? Прожектор на зайцев уже нацепил, теперь еще сирену?

– Я и без сирены – когда еду, весь район знает! – заржал Рекордя. – От вас мне нужна справочка!

– О чем же?

– С места работы.

– Ну, это просто, – весело промолвил Гриша. – Это у нас раз плюнуть! Ганна Афанасьевна, напишите ему, пожалуйста, справку. Пишите так: «Дана сия справка гражданину Самусю Рекордисту Ивановичу в том, что он действительно является тунеядцем, что и удостоверяется…»

– Да ты что! – вскочил со стула Рекордя. – Я же к вам как к людям, а вы!

– Ах, как к людям? А ты нам скажи: ты хоть один день в своей жизни работал?

– Я? Да вот уже второго отцовского «Москвича» добиваю! Думаешь, это просто? Теперь хочу уговорить, чтобы «Ниву» купил, а она, говорят, еще крепче, чем «Москвич»! Днем мотаешься по всему району, а ночью не спишь, потому что надо же «голоса» слушать. Все в селе спят, если я не услышу, так кто же услышит! Я уже так приноровился, что могу угадать, какая у какого империалистического диктора прическа спереди. А ты говоришь: не работаешь.

– Работа у тебя – посочувствуешь! – засмеялся Гриша, а самого кольнула мысль: «А не Рекордя ли случайно писарствует в Веселоярске, накликая громы и молнии на головы честных тружеников?»

– Мне оно бы и все равно, – снова усаживаясь и вертя ключиками, сказал Рекордя. – Я без этих справок жил и прожить могу хоть сто лет! Так старику припекло поменять мебель. Хочет приобрести югославскую стенку, а она дорогая, как черт. Кинулся я в рассрочку, говорят: давай справку! Вот я и пришел.

– У вас же мебелью вся хата забита, – напомнил Гриша. – И никто там не живет.

– А квартирант Пшонь? Стоит там стенка «Калина». Блеск! Отец и пыль не давал никому стирать, лично это делал. А Пшонь об эту мебель бутылки с минеральной водой открывал. Пьет только «гоголевскую» воду, потому что, говорит, он потомок какого-то гоголевского героя. Испортил нам всю стенку! Пустили на свою голову! Не человек, а какой-то внутренний враг.

– Тетушка говорила: «Кто же его знает, может, он и не совсем негодяй», – промолвил Гриша. Рекордя ничего не понял.

– Какая тетушка?

– Все того же гоголевского героя, к которому примазывается Пшонь.

– Тот, может, и не совсем, а этот настоящий негодяй, это я тебе, Гриша, точно говорю! Нас уже всех домучивает до ручки! Выдумал знаешь что? Стенгазету выпускать у нас дома. Расписал для нас всех распорядок дел и обязанностей. Не привезу ему поллитровку – сразу статья в стенгазете: «До каких пор Рекордист не будет выполнять своих обязанностей?» Мать не угодит ему с закуской – протягивает и мать. У отца зачем-то требовал банку фосфида цинка, а отец не дал, боялся, чтобы не отравил и людей, и скотину. Он на него накатал фельетон под заголовком: «Кто разбазаривает ядохимикаты?» Слыхал такое? А как мотается по Веселоярску? Ты думаешь, он только пьет и спит, и больше ничего? Кики-брики! Вынюхивает все, как ищейка, и все в свой блокнотище заносит да усами шевелит, как лазерами: «Они у меня запрыгают, как карасики на сковородке!» И каждый день катает по десятку конвертов, а потом ко мне: «Вези в район!» – чтобы, значит, не на нашей почте опускать письма, а там. Трижды даже в область его возил. Обписывает наш Веселоярск с ног до головы!

– Ну-ну, – весь напрягшись, тихо промолвил Гриша, – такие вещи без доказательств… Сам знаешь, чем это кончается…

– Кики-брики, доказательства! Да я бензина на него израсходовал целую цистерну – чем тебе не доказательства! Если же хочешь, можешь убедиться. Видел: в райцентре строят японскую бензозаправку? Бензиновые емкости вверху, а в машины течет по шлангам вниз. Ну, едем там с Пшонем, он и въелся: «А это что?» Я говорю: «Для заправки». – «Для какой?» Меня и толкнуло под бок. Говорю: «Ясно, для какой: для заправки трудящихся. Внизу там столики поставят, к каждому столику сверху от цистерн по два шлангаводкопровод и пивопровод. И краники. Садятся дядьки, откручивают краники и пьют от пуза. Бригадным методом». И этот алкоголик в демагогию: «А борьба с алкоголизмом?» – «Борьба борьбой, – говорю, – а передовиков ведь надо как-то поощрять». Ну тут он зашипел от злости: «Я это так не оставлю! Они у меня запрыгают на сковороде, я им покажу!»

Гриша слушал и весь цепенел. Почему же на них нашло такое ослепление? Разве не видели сразу, какой никчемный человек свалился на Веселоярск, разве не слышали его угроз, не видели блокнота, не обратили внимания на присказку про «карасиков»?

Но одновременно он и не знал: верить или не верить Рекорде? Не слишком ли все просто и легко открылось? Где доказательства? Кто подтвердит?

– Значит, так, – сказал он Рекорде, – справку для магазина мы можем дать не тебе, потому что ты действительно тунеядец, а твоему отцу, честному труженику. Так и передай Ивану Ивановичу. А ты подумай о трудоустройстве, потому что до сих пор мы на твои выходки смотрели сквозь пальцы, но пальцев уже не хватает. Понял?

– Да кики-брики!

– Вы слышали, что он сказал? – спросил Гриша Ганну Афанасьевну, когда за Рекордей закрылись двери.

– Слышала.

– И что бы вы посоветовали?

– Надо рассказать Свиридону Карповичу. Да и Зиньке Федоровне, и директору школы, и Грицко Грицковичу – как секретарю парторганизации. Это же такой позор и такая напасть для Веселоярска.

Гриша пригласил Свиридона Карповича, рассказал ему обо всем, что они слышали с Ганной Афанасьевной от Рекорди.

– Что теперь делать?

– Не скакать, говорится-молвится, прежде отца в петлю, – рассудительно произнес Вновьизбрать, – с бухты-барахты ни на кого нельзя…

– Да я тоже так думаю. А что, если позвонить Крикливцу? Не было ли у них еще проверки по этой японской бензозаправке?

– И звонить не надо, потому что он сам недавно смеялся. Говорит, подскочили и туда: где тут водкопроводы для водкопоглотителей?

– Выходит, так оно и есть?

– Выходит или не выходит, а ты, говорится-молвится, собирай на завтра уважаемых людей да вместе и подумаем.