Текст книги "Изгнание из рая"

Автор книги: Павел Загребельный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Она чуть не силком усадила Гришу в машину, протянула ему какую-то бумажку.

– Читай!

Это была открытка из сельхозинститута. Написано несколько запутанно, однако все равно приятно: «Уважаемый тов. Левенец! Просим прибыть в институт для выяснения вопроса о ваших вступительных экзаменах».

Заявление в институт (разумеется, на заочное отделение) Гриша подал два месяца назад. Общее собрание колхоза дало ему рекомендацию, все как полагается, он намеревался малость подготовиться к экзаменам (ведь после школы все уже перезабыл), но тут произошли непредвиденные перемены в его жизни и вылетело из головы все: и заявление, и экзамены, и институт. Гриша повертел открытку в руках.

– Пишут как-то чудно, – хмыкнул он, – и не поймешь, что к чему.

– А что там понимать? Готовься, подчитай что-нибудь за ночь, а завтра на автобус!

– Могла бы и машиной меня подвезти. Сама бы в области побывала, по магазинам походила, с культурой познакомилась.

– Завтра бычков надо перевозить на новое пастбище. Ни сама не могу, ни машины тебе не дам. Доберешься автобусом!

Все-таки женщина в колхозе великая сила. А еще когда она с высшим образованием – тогда уже спаси и помилуй! Не всегда жена способна проложить мужу путь к власти, но она может сделать его достойным власти, хотя бы для этого пришлось трясти его, как черт трясет сухую грушу.

Но все равно Гриша был счастлив. И когда он, надев новые брюки, садился на рассвете на первый автобус в райцентр, чтобы там пересесть на тот, который идет в область, все в его душе радовалось и пело и казалось, что над полями летает на золотистых ангельских крыльях хор благоприятствования и доброжелательства и напевает:

 
А мы просо сеяли-сеяли!
Ой, дед-ладо, сеяли-сеяли!
 

А может, это летал вертолет автоинспекции или рыбоохраны, выслеживая браконьеров? Кто же это знает?

АПОРИЯ

Пусть читатели не пугаются этого слова, напоминающего сокращенное название какого-нибудь нового учреждения. Скажем, мастерской бытового обслуживания, где порют старые брюки, но не шьют новых. Учреждений в наших селах и городах достаточно, не будем выдумывать новых, тем более что наше повествование все же не об организационных структурах, а про рай. А рай это миф, миф – это древние греки, а у греков был прославленный философ Сократ, который обладал свойством иронического отношения к миру, достигал же этого тем способом, что доводил своего собеседника до апории. Вот так: с апории начали, ею и закончили. А что же это такое? Это – знание о своем незнании. То есть когда вам ласково и деликатно вдалбливают в голову, что если вы и знаете что-нибудь, то разве лишь то, что кто-то ест, а вам не дает.

Однако вернемся к нашему герою. Левенец прибыл в институт и увидел, что там его ждут. Такое открытие каждому было бы приятным и каждый бы с удовольствием воскликнул: «Ах, как хорошо, что земля круглая!..» Или: «Ах, какая радость, что вода кипит при ста градусах Цельсия!»

Нетерпеливые сразу же вцепятся в эту воду и начнут допытываться: к чему здесь вода и ее кипение? Терпение, дорогие товарищи, а также апория! Будем помнить про апорию и, если позволительно будет так выразиться, апоризироваться.

Можно вместе с нашим героем, можно и потом, поскольку Левенцу все же в первую очередь придется апоризироваться.

Итак, Гришу ждали. Необыкновенно вежливая и необыкновенно приятная секретарша сразу повела его по высоким и светлым коридорам, привела в еще более высокую и светлую, чем эти коридоры, комнату, собственно и не комнату, а настоящий зал, и там представила четырем необыкновенно симпатичным и необыкновенно солидным мужчинам, в одинаковых серых костюмах, только с неодинаковыми галстуками: у одного галстук был синий, у другого – красный, у третьего – в полосочку, у четвертого – в крапинку. Гриша сообщил, кто он, мужчины сделали то же самое. Трое оказались доцентами, один – тот, у которого галстук в крапинку, – профессором. В таком обществе Гриша оказался впервые в жизни и, естественно, малость смутился. Виду он, правда, не подал, но профессор на то и профессор, чтобы видеть даже невидимое.

– Вы не волнуйтесь, товарищ Левенец, – доброжелательно промолвил он.

– А я и не волнуюсь.

– Тут товарищи хотят у вас кое-что спросить.

– Пожалуйста. Я готов. У меня теперь такая должность, что только и спрашивают.

– Вот и хорошо, – улыбнулся профессор, излучая доброжелательность из каждой крапинки на своем галстуке, а потом обратился к тому, кто с красным галстуком: – Прошу, коллега.

Тот сразу же приступил к делу.

– Скажите, товарищ Левенец, – тихонько произнес он, – вы не могли бы вспомнить, когда была революция тысяча восемьсот сорок восьмого года?

– Революция?

– Именно так.

– Восемьсот сорок восьмого?

– Абсолютно точно.

– А что – разве ее перенесли на другой год?

– Такого сообщения не было.

– Тогда зачем же спрашивать?

– Для проверки, только для проверки. А вот еще один. Не могли бы вы сказать, кто руководил Пугачевским восстанием?

– Кто руководил?

– Именно так.

– Я все-таки за Емельяна Пугачева.

– И не имеете сомнений?

– Ни малейших. Еще могу вам рассказать, что Пугачев, прежде чем поднять восстание, жил у нас на Черниговщине, в селе Добрянке. Я в училище механизации спал рядом с одним парнем из Добрянки, он все хвастался Пугачевым…

– Я удовлетворен вашими ответами, – заявил доцент с красным галстуком, и тут за Гришу взялся тот, что с синим.

– Товарищ Левенец, разрешите спросить: у вас в колхозе кони есть?

– Немного, но есть.

– А как вы считаете: сколько конских сил в колхозном коне?

– В живом?

– В натуральном. Не в теоретически-условном, а именно в натуральном.

– Теперь такие кони, что и по полсилы не наскребешь, – не стал скрывать Гриша. – За исключением разве той пары, на которой ездит наш фуражир Петро Беззаботный. А так – хлипкие и закормленные. Район снял коней со статистики, корма на них не планируются, откуда же тут силы? Вот, рассказывают, до войны у нас в колхозе было две кобылы – фонд Красной Армии. Ухаживал за ними дед Утюжок. Мазурка и Баронесса. Так эти каждая тянула по две силы. Я вам еще не такое скажу. Вы думаете, в тракторах и комбайнах моторы в самом деле с теми силами, которые значатся в технических паспортах? Не всегда! Все зависит, какой завод, в каком квартале и в какой половине месяца выпускал мотор. Счастье, если не заклинивает коленчатый вал или в блоке дырок нет. А уж эти силы – собирай их от самого завода! А еще горючее. Одно вроде бы и прибавляет сил, другое – все пускает дымом. А называется одинаково.

– Так что же: в сельхозмашинах хронический недостаток мощности?

– Как понимать написанное. А так – почему же? Хватает, еще и остается. К-700 загонишь на поле, так он своими огромными колесами до самого Черного моря чернозем разворачивает! А если на пересыщенное влагой поле запустят десяток агрегатов? Хоть кричи: спасайте!

– Это почему же?

– А потому что смешивают все грешное с праведным. К каждому методу еще голова нужна!

– Говорят, вы теперь председатель сельсовета? – осторожно подключился тот, у которого галстук был в полосочку.

– Да вроде бы, – скромно потупился Гриша.

– Можно вас поздравить с избранием, – улыбнулся профессор.

– Если не жаль.

– Как же это случилось? – обратился снова тот, что с полосатым галстуком. – Вы ведь механизатор?

– А как вы думаете – откуда берутся председатели сельсоветов? Выращивают их в рассадниках или привозят из города? В колхозы председателей привозили. Рабочий класс. Тысячники. У Шолохова Давыдов от путиловцев кем приехал к казакам? Председателем колхоза. А председатель сельсовета в Гремячем Логе свой – Разметнов.

– По литературе я поставил бы вам пятерку, – сказал тот, что с галстуком в полосочку.

– Вот и поставьте! – добродушно посоветовал Гриша.

– Я бы поставил, – повторил тот, и Гриша не стал допытываться, почему же он этого не делает, он почувствовал, что тут скрывается какой-то подтекст, как это всегда водится в хитроумной литературе.

– Оценки не нужны, – заявил профессор уже без подтекстов, то есть напрямик. – Нам поручено провести с вами беседу, и мы это сделали.

– Беседу? – удивился Гриша.

– Да.

– А экзамены?

– Назовите это экзаменами. Лично я не против. Могу сказать, что вы себя проявили. Ваш уровень меня удовлетворяет. Думаю, что мои коллеги тоже не имеют к вам претензий.

Коллеги покивали, поулыбались, поблагодушествовали. В самом деле: претензий никаких.

– А теперь мне как? – ничего не мог понять Гриша.

– Теперь вам надо пройти в кабинет ректора. Там тоже хотят с вами иметь… гм… беседу…

– Сам ректор?

– Вполне возможно. Со своей стороны, мы вам желаем.

Снова улыбки, взаимопонимание и доброжелательность.

В кабинете ректора Левенца ждал человек вроде бы и солидный и почтенного возраста, однако на ректора как-то не похож. Слишком уж въедливыми были у него глаза. Да еще все время шуршал бумагами. Как только Левенец в дверь, тот уже и зашуршал. И не переставал шуршать, хоть ты плачь.

– Товарищ Левенец?

– Да.

– Из Веселоярска?

– Точно.

Человек кивнул, дернулся, будто хотел подать руку, но не подал, сказав только:

– Недайкаша.

– Не понял про кашу, – простодушно взглянул на него Гриша.

– Это моя фамилия, – объяснил человек. Так вы из Веселоярска?

– Да вроде бы.

– Это новое село?

– Как вам сказать? Вновь построенное. После затопления старого. Вновь построенное и дважды уже переименованное. А так – ему свыше трехсот лет.

– Но теперь это не отсталое, а образцовое село?

– Можно сказать и так.

– И люди в нем должны быть какие? Образцовые?

«Куда он клонит? – подумал Гриша. – И к чему тут вся эта образцовость? Каким-то гадством тут пахнет».

– А что такое? – изображая сплошную наивность, спросил он.

– Ничего особенного.

И снова шуршит, как мышь в сухих кукурузных стеблях.

– Вы подавали заявление в институт?

– Подавал. На факультет механизации сельского хозяйства. Заочный.

– С какой целью?

– Да с какой же? Поднять свой уровень.

– Уровень механизатора?

– Точно.

– Вот тут у меня характеристика, подписана председателем колхоза. На вас эта характеристика?

– Если на меня, значит, на меня.

– Тут написано, что вы механизатор.

– Написано – значит, написано.

– Но это не отвечает действительности.

– Да и в самом деле. Написали «механизатор», а надо было: «механизатор широкого профиля». Потому что я – на всех машинах.

– Вы хотите выдать желаемое за действительное.

– Что-то я не пойму…

– Ведь вы теперь не механизатор, а председатель сельсовета.

– Председатель? И уже не механизатор?

– Уже нет.

– А когда начнется вторая жатва, пойдет кукуруза, пойдет свекла, вы думаете, я буду сидеть в кабинете? Я сяду на комбайн!

– Несерьезно, товарищ Левенец.

– Что – несерьезно?

– Председатель сельсовета на комбайне – это несерьезно.

– Слушайте, – воскликнул Гриша. – Вот я как-то был в Киеве и видел, как заместитель Председателя Совета Министров выходит из государственных дверей, садится в машину, ключик – в замок зажигания, чик-чик и поехал! Это что, по-вашему?

– Несолидно, товарищ Левенец!

– Что несолидно? Что ключик – в зажигание и чик-чик без шофера?

– Несолидно обманывать государство.

– Как это, обманываю? – аж подскочил от праведного возмущения Гриша.

– Выдаете себя за механизатора, не будучи им.

– Ну, хорошо, пусть сегодня я не механизатор. А когда подавал заявление – был я им или нет?

– Нужно было известить институт, что вы уже не принадлежите к производственной сфере.

– Не принадлежу? А как же Продовольственная программа и единый агрокомплекс?

– Надо еще разобраться, принадлежите ли вы к агрокомплексу.

– А к чему же я принадлежу?

– Спрашивать разрешите мне. Мы имеем заявление о том, что вы нарушили положение о приеме в институт. Заявление подтвердилось.

– Хотел бы я знать, чье это заявление!

– Оно адресовано нам, так что об этом не будем. Речь идет о другом. Вы заслуживаете наказания. Точно так же, как те, кто давал вам фальшивые справки и рекомендации.

– Рекомендацию мне дало общее собрание колхоза!

Недайкаша не слушал Гришу, продолжал свое:

– Ректора мы накажем за то, что допустил вас к экзаменам.

– Не было экзаменов! Только беседа.

Тот так и въелся:

– Какая беседа? С кем?

– Ну, с профессором, с доцентами.

– Накажем и их.

Сколь напрасными могли бы показаться споры философов всех времен о том, есть ли у человека душа или нет. В этом человеке души не нашли бы никакие академии наук. Гриша готов был изрубить его, как капусту, а он спокойненько перечислял, кого надо покарать, кого предупредить. И за что же? Что это происходит на белом свете!

– Мы проверили, – не унимался Недайкаша, – вы не привозили для руководства института ни поросят, ни индеек, ни сала, ни меду – это свидетельствует в вашу пользу.

– Я же приезжал в институт, а не на базар! – взорвался Гриша.

– Ездят по-всякому. Но к вам в этом плане нет претензий. Мы только делаем вам замечание, указывая на нарушение и аннулируем ваше заявление, поскольку вы нарушили существующее положение.

– Да оно ведь неправильное – вы же сами видите!

– Пока положение существует, его надо выполнять. Изменится положение тогда другое дело.

– И что же мне? Ждать, пока оно изменится? А сколько ждать?

– Этого я вам не могу сказать. Наберитесь терпения.

– Да я набрался его с самого рождения. А особенно – на зимних ремонтах техники. Вы когда-нибудь слышали об этих ремонтах? В нетопленых мастерских, без запчастей и материалов и двенадцать рэ в месяц!

– Поймите меня правильно, – встал, наконец, Недайкаша из-за стола, и Гриша увидел, что он невысокого роста и весьма болезненный на вид, – наш долг придерживаться законов, следить, чтобы не было никаких нарушений. Ваш случай особый, и если бы не это заявление на вас, мы бы не придирались. Но теперь – надо подождать. Думаю, все будет в порядке и со временем можно будет вернуться к этому вопросу…

Тут в духе старинных романов Недайкаша должен был бы воскликнуть: «Я прощаю вас за невольный обман!» – а Гриша в свою очередь: «А я прощаю вас за чрезмерную придирчивость!» – а потом броситься в объятия друг к другу, расцеловаться и заплакать.

Гай-гай, кто же обнимается, целуется и плачет в наш атомный век? К тому же мы знаем, чем кончаются все эти сладкопевные прощения. Разве в бессмертной поэме «Фауст» над несчастной Маргаритой, брошенной в темницу, не звучит голос с неба: «Спасена!» – вопреки безжалостным словам Мефистофеля: «Она обречена!»? А что получается на самом деле? Побеждает не всепрощающий голос неба, а жестокая дьявольская сила. Короче говоря, Гриша мог пожалеть, что надел новые брюки. Необязательно надевать новые брюки только для того, чтобы оказаться в состоянии апории. Зато он теперь убедился в целесообразности мудрого совета Ганны Афанасьевны читать законы и постановления. Чтобы жить счастливо, надо знать то, что твердо установлено. А, как говорил философ, кое-что твердо установлено не потому, что оно само по себе очевидно и убедительно, а потому, что оно удерживается окружающим его.

Гриша возвращался автобусом в Веселоярск, вокруг расстилались широкие поля богатой родной земли, снова словно бы летал над этой землей невидимый хор, но уже не на золотистых, а на черных крыльях, и хотя пел снова о просе, да не так, как раньше, а наоборот:

 
А мы просо вытопчем, вытопчем!
Ой, дед-ладо, вытопчем, вытопчем!
 

Более всего он боялся сказать обо всем Дашуньке. Ну как ты тут объяснишь? Но она все поняла без объяснений.

– Не приняли? Только и хлопот! Все равно примут – куда они денутся! Бездари всякие по десять раз сдают экзамены и прорываются в институты. А ты ведь у меня умный! Умный же?

– Да, наверное, не очень глупый, – насупился Гриша, а потом вдруг просиял и встрепенулся и уже со свежими силами предстал перед Ганной Афанасьевной, которая, к сожалению, не владела необходимой для таких случаев чуткостью и не подняла Гришино настроение еще на несколько градусов, а наоборот, резко опустила его, сообщив:

– Тут, пока вас не было, депутатская группа по торговле и бытовому обслуживанию проверила продмаг и выявила отсутствие в продаже пшена.

– Пшена?

– Ага. Они будут вам докладывать, чтобы вы приняли меры, Григорий Васильевич.

– По пшену?

– По пшену.

Гриша вспомнил, как еще перед открытием Веселоярского музея под открытым небом, забрел сюда откуда-то дурень со ступой, таскал ее всюду, допытывался у пионеров:

– Откуда пшено берется?

– Из магазина!

– А там где берется?

– Привозят!

– Хотите, я покажу, как ваши предки делали пшено?

– Не хотим!

Никто ничего не хочет знать, а каждому дай! Теперь вот дай пшено. А кто будет сеять просо? Когда пропадают озимые, пересеваем только ячменем, будто все мы пивовары. А где взять пшено? И спросить бы у него: зачем он ездил в область? Чтобы вернуться и тебе сказали: нет пшена? Если бы встретили вестями, что за время его отсутствия на Веселоярск наползли новые толпы ухажеров за Дашунькой, он бы не удивился. Но встретить пшеном?

Тут автор, может, впервые пожалел, что бросил своего героя на произвол судьбы. Доктора эрудических наук Кнурца отправил на пенсию, сам засел в столице, в Веселоярск даже не наведывался. А был бы рядом с Гришей Левенцом в такую трудную минуту его жизни, разъяснил бы ему, что пшено очень полезно, что на пшене держалась вся цивилизация Киевской Руси, все победы нашего казачества, пшеном выкормлены и Ярослав Мудрый, и Сковорода, да и Иван Петрович Котляревский, о чем он недвусмысленно заявил в своей бессмертной «Энеиде», уже в первой книге среди излюбленных яств вспоминая классическое блюдо пшенное – кулеш:

 
Там яства и приправы – чудо!
Бери что хочешь, наугад.
Конца не видно переменам:
Свиная голова под хреном,
Кулеш, лепешка и лапша.
Тому – индюк с подливой лаком,
Другому – корж медовый с маком,
И путря тоже хороша.
 

(Перевод В. Потаповой)

Разумеется, ничего подобного в «Энеиде» Вергилия вы не найдете, так что можете и не искать. Нет там ничего и о пшене, а вот в «Энеиде» Котляревского про пшено речь идет и в части третьей, и в четвертой, и в пятой, как, скажем, хотя бы вот такое место:

 
Им дали в сотники панов,
Значки с хоругвью войсковою,
Бунчук с пернатой булавою,
Запас недельный сухарей,
Мушкеты, пики с палашами,
Бочонок серебра – рублями,
Муки, пшена, колбас, коржей.
 

(Перевод В. Потаповой)

Песня о просе, которая слышалась Грише Левенцу так и эдак при его неудачной поездке в область, насчитывает, наверное, свыше тысячи лет (автор забыл напомнить, что пшено – это крупа, которую получают из растения, именуемого просом), а еще была когда-то игра в просо, распространенная на нашей земле так же, как игра в лапту или в прятки. Девчата и хлопцы становились в круг (оглядываться воспрещалось), а один из играющих молотник – ходил за их спиной с платочком или палочкой и слегка прикасался к плечу то одного, то другого, приговаривая: «А я просо сею… Жну… Жну… Молочу… Очищаю…» Тогда клал кому-нибудь на плечо свой «цеп» и кричал: «Кашу варю! Варю кашу!» После этого молотник и вызванный им изо всех сил бежали в противоположные стороны по кругу – кто кого опередит и встанет в круг. Кто проиграет – тот молотник. Теперь эта игра так же непопулярна, как непопулярно среди председателей колхозов просо (малые урожаи в сравнении с пшеницей). Слова «шеретувать»[9]9
  Рушить, обрушивать, обдирать (шелуху).


[Закрыть] никто уже и не знает, зато все знаем «хула-хуп», «кибернетика», «турбулентность» и «эскалация», а играть в дедовские игры нам некогда, да и не выдерживают они конкуренции с вокально-инструментальными ансамблями, резвыми и подвижными, как колорадские жуки на картошке. Что поделаешь…

ДУМОГРАФИЯ

Тем временем цивилизация принесла Грише новые служебные хлопоты, не давая ничего взамен. Но он и не требовал ничего, ведь хлопоты были предусмотрены должностью, на которую его избрали веселоярцы.

Позвонил заместитель председателя райисполкома Крикливец и попросил приехать.

– Подскочи на часок, – сказал он добродушно, – надо тут провести небольшое совещаньице.

В район можно было и на мотоцикле. И недалеко, и люди там свои. Въезжал в райцентр Гриша именно в ту пору, которую описал когда-то наш классик, нарисовав картину неторопливого пробуждения дореволюционного райцентра:

 
Уж солнце взяло верх над мраком.
Пробило шесть, и кто-нибудь
Уже закусывал со смаком,
Успев как следует хлебнуть.
Трещали воробьи, сороки,
Багрила потаскуха щеки,
Открылись лавки и лари
Укладывался спать картежник,
И молотком стучал сапожник,
Спешили в суд секретари.
 

(Перевод В. Потаповой)

Автор нарочито привел эти строки для того, чтобы показать, какие разительные перемены произошли в наших сельских районных центрах. Из всего, изображенного классиком, остались разве лишь воробьи и сороки. А так – все новое. Машины на улицах, телефоны в учреждениях, заседания с самого утра, трудовой ритм и энтузиазм. И даже для тех немногочисленных несознательных элементов, которые готовы были бы по-старорежимному выпить с восходом солнца, в районной чайной скалькулированы мини-порцийки коньяка и бутербродики с рыбными консервами ровно на треть той суммы, которая идет на покупку «чернил» (несознательные почему-то привыкли выпивать ее непременно втроем) – этого продукта нашей местной промышленности.

Итак, Гриша въезжал в наш новый и прекрасный райцентр, и на душе у него тоже было прекрасно.

Крикливец встретил его озабоченно, однако к этому все привыкли, потому что не было в районе более забитого и замученного своей должностью человека.

– Ну, Левенец, ты даешь! – похмыкал Крикливец. – У меня и так сорок семь постоянных комиссий, а тут еще создавай временную ради тебя.

– Комиссию? Ради меня?

– Тебе ничего, а мне новая морока. Хорошо хоть председателя с области прислали.

– Председателя?

– Председателя комиссии. А двоих для членства я уже своих добавил.

– Опять козы? У нас уже была комиссия.

– Да какие козы? Ради тебя. Персональное дело.

– Дело? Персональное? Товарищ Крикливец, я не понимаю…

– Понимать и не надо. Наше дело какое? Отвечать. Сдохла кобыла отвечай. Не сдохла – тоже отвечай: почему не ожеребилась. Ну, давай я познакомлю тебя с комиссией.

(Если бы тут был доктор эрудических наук Варфоломей Кнурец, он бы объяснил Грише Левенцу, что слово «комиссия» иностранного происхождения и означает «хлопоты», в чем легко убедиться, вспомнив Грибоедова: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» Но давайте подумаем: разве от этого нашему герою стало бы легче? Просто свое излюбленное «вот гадство!» он произнес бы удивленно, а не возмущенно, как сделал в этот раз.)

Свое «вот гадство!» Гриша произнес не совсем уместно, с некоторым опозданием, то есть именно тогда, когда Крикливец ввел его в комнату, где сидела комиссия.

Двое были местные. Один из райплана, другой со станции защиты растений. Третьему оставалось возглавлять комиссию. Для этого прибыл сюда из каких-то сфер, инстанций или просто географических пунктов. Парнище такой высокий, что, наверное, становился на цыпочки, чтобы надевать себе на голову картуз. Молодой, голова причесана, рот полураскрыт, лицо недозрелое. Такие молодые на Гришу еще не набрасывались. У него отлегло от сердца.

– Так, товарищи, – на бегу произнес Крикливец, – вот вам товарищ Левенец, а я побежал, потому что на мне весь район висит!

Председатель комиссии удивленно засмеялся, узнав, что на таком неказистом человеке висит целый район, потом он протянул Грише широкую, как лопата, ладонь, схватил его за пальцы, хотел пожать, но Гришина рука оказалась тверже и пальцы слиплись у парня. Парень (то есть, по всем признакам, председатель этой самодельной комиссии) потряс рукой, еще шире раскрыл свой веселый рот и доброжелательно поинтересовался:

– Можно допустить, что вы Левенец?

– Можно, – дал согласие Гриша.

– Допустим, я – Конкретный.

– Допускает корова молока, когда корма подходящие, – засмеялся Гриша.

Но Конкретный был рожден только для того, чтобы слушать самого себя. Он не обратил ни малейшего внимания на колкий смех Левенца, схватил стул, поставил его у стола, показал Грише на другой стул, воскликнул:

– Допустим, сядем?

Сели. Расположились. Перекинулись взглядами.

– Будем курить? – спросил Конкретный.

– Не курящий, – сказал Гриша.

– Допустим, и я не курящий. А товарищей попросим потерпеть. Дела у нас тут – раз чихнуть.

– Позвонили бы мне по телефону, я бы вам чихнул – вот и вся радость, пожал плечами Гриша.

– Допустим, у меня документ. И надо расписаться.

– Надо, значит, надо, – не стал возражать Гриша.

– Вообще говоря, я занимаюсь вопросами общими, а тут – конкретные.

– Фамилия? – уточнил Гриша.

– То есть моя? Нет, вопрос конкретный. Допустим, имеется заявление. И не заявление, а заявка. И не заявка, а так себе – писулька.

– На меня, что ли?

– Допустим.

– Про коз или про заочное образование?

– Допустим, впервые слышу.

– Проверяли меня по козам и по заочной комиссии. Думал, снова. Так, может, от Жмака?

– Кто такой товарищ Жмак? Не слышал. Тут демография.

– Что, что? – не понял Гриша.

– По моей специальности. Демография. «Демос» – «народ», «графо» «пишу, описываю».

– А-а, этого у нас полно! – небрежно махнул рукой Гриша.

Конкретный всполошился.

– Где у вас? В селе?

– Да у нас же, в Веселоярске.

– И что? Демографические исследования? Настоящая демография в простом селе?

– А какие же? И дымография, и домография, и дамография, и дюмаграфия, и думография.

– Допустим, я этого не буду записывать, а услышать услышал бы, задвигался на стуле Конкретный, – может, надо было бы мне доехать до вашего Веселоярска?

– Можно было бы и доехать.

– Так что же это за исследования у вас? Кто их ведет?

– Кто ведет? А сами и ведем.

– Каким образом?

– А как? Сначала было как до войны, а теперь вроде бы все по-новому.

– Но что, что? Об этом никто не слышал и никаких сигналов!

– Мы и без сигналов. Дымография, к примеру, что такое? Топливо для колхозников, горючее для техники. Все то, что идет дымом. С топливом у нас все в порядке. Мой предшественник навел порядок. Фонды получаем исправно. Все занаряженное выбираем своевременно. Кто экономит, у того и запасец собирается года на три, а то и на все пять, так что тут нам никакие опасности не страшны. Ни угрозы, ни морозы. Что же касается горючего, оно есть тогда, когда не требуется, и его нет, когда позарез необходимо. Вот начинается наша вторая жатва, идет бурячок, идет кукуруза, а семьдесят шестого бензина – кукиш! Кто-то где-то завернул кран – и уже не течет, что бы ты там ни делал! Вот вам и вся наша дымография.

– Допустим, – поерзал на стуле Конкретный. – Здесь что-то есть. Может быть, новая наука. А дальше? Как там у вас дальше?

– Дальше может идти домография. Это значит: дом и в доме, жилье нашего колхозного труженика как таковое, а также его внутреннее убранство или, как пишут в газетах и книгах, интерьер. Так что же нам показывает сегодня домография? В Веселоярске хата как таковая, как пережиток прошлых отсталых эпох исчезла бесследно, оставшись только для напоминания потомкам в нашем музее под открытым небом. Вместо хаты у нас современный дом, со всем комфортом и эстетикой, отвечающей достоинству труженика. Так? Так. Но это в Веселоярске. Какие же села еще есть поблизости от Веселоярска? Пережитки прошлого. Глиняные хаты. Соломенные стрехи. Скажем прямо: не богатые, убогие хаты. Вот вам и домография. Правда, и в убогих, внешне старосветских хатах найдете вы то же самое, что и в столичных квартирах: дорогая мебель, ковры, электротехника, комфорт и прогресс, а также дефицит, который наши дядьки умеют собирать, как никто на свете, а прячут так, что бей тебя божья сила со всеми ее ангелами и архангелами, но все равно не узнает и не найдет. И все же: о чем свидетельствует наша домография? Надо ускорять темпы перестройки. Надо и надо!

– Дамография – это уже из колоды карт, – захохотал Конкретный. – Ну, пиковую даму, допустим, знаем еще от Пушкина. А далее раскинем наших червонных девчат, красивейших в мире, дам бубен, которые грызут мужей даже в космосе и под землей, и трефовых дам, для которых первая половина жизни стремится набрать вес, а вторая – его сбросить. Такая ваша дамография?

– Навряд, – сказал Гриша. – Наша дамография – это даром – графия для мужчин. Дамография – это доярки, свинарки, птичницы, огородницы, садовницы, свекловичницы, – это все женщины, перед которыми надо упасть ниц всем благополучным, благонадежным, благословенным, благоустроенным и благопристойным.

– Допустим, допустим, – в тональности ведущего телевизионной программы «Очевидное – невероятное» пробормотал Конкретный. – Специфика моих демографических исследований не охватывает всех этих ваших маргинальных отклонений, но меня заинтересовало словосочетание «дюмаграфия». Оно не имеет ничего общего с нашей семиотикой и просто странно, что в каком-то глухом селе рождается такое чудо.

– А что тут удивительного? – пожал плечами Левенец. – О писателе Дюма слышали? А как у вас лично с «Тремя мушкетерами» и «Королевой Марго»? Так, как и у нас? Вот вам и дюмаграфия! А уж к ней так и хочется присоединить еще и думографию, потому что думать мы вроде бы все умеем, да не каждый хочет. Не так ли?

– Допустим, что я приехал сюда не думать, а… – с этими словами Конкретный ухватил на столе своими цепкими пальцами тоненькую папочку из пестрого пластика и вжикнул синтетической змейкой на ней.

«Вот гадство, – подумал Гриша, – даже бумаги запираются змеючками!»

Конкретный тем временем достал из папочки лист бумаги, исписанный с обеих сторон, держа кончиками пальцев за самый уголок, поднял высоко над головой, встряхнул им в воздухе чуточку пренебрежительно, а может, и брезгливо. За хвост да на солнце! Потом положил лист на стол, хлопнул по нему ладонью-лопатой, вздохнул:

– Допустим, что к моим научным занятиям это не имеет никакого отношения, но поручено – тут уж ничего не…

– Заявление? – догадался Гриша.

– Допустим.

– На меня?

– Еще раз допустим.

– Анонимка?

– Вся сила в том, что нет. Есть подпись. Дата. Место.

– Подпись? Не может быть. – Гриша даже забыл поинтересоваться, о чем заявление, так потрясло его то, что кто-то не только написал на него, но и подписал!

– Вот, – издали показал ему Конкретный. – Прошу. Шпугутькало. Без инициалов, но разборчиво. Шпугутькало.

– Такого человека в Веселоярске нет, – заявил Гриша.

– Может, женщина?

– И женщины нет. И никогда не было. И детей таких не было. И никого не было.

– Допустим, псевдоним.

– Как не аноним, то псевдоним? Так что же это – какой-нибудь поэт уже на меня написал, что ли?

– Поэзии мало, – вздохнул Конкретный. – Одна проза. Жестокая проза. Вы женаты?

– Ну!

– Жену вашу зовут Дарина Порубай?

– Ну!

– Почему она не взяла вашу фамилию?

– Вы у нее спросите об этом.

– У жены высшее образование?

– Высшее. А у меня среднее. Хотел на заочный – вот такое заявление помешало.