Текст книги "Земля у нас такая"

Автор книги: Павел Мисько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Нагрузили телегу, сами, как обычно, забрались наверх. Но кобылка не прошла и сотни шагов – стала. Дышала тяжело, бока ходили ходуном.

Пришлось слезть: камни – не мох.

Я привязал вожжи к оглобле, и мы пошли сзади телеги. Кобылка отлично знала дорогу сама.

– А почему ты о музее ничего не говоришь, о летчике? – напомнил я. Был?

– Был. Нечего говорить – все по-старому.

– Боюсь, что ничего они в тех архивах не найдут. Столько времени прошло! Ты помнишь номер мотора?

– Две восьмерки и три тройки – 88333.

– Нет, в письме, кажется, мы писали – три восьмерки и две тройки.

– Ну – вот! И еще дожидаемся ответа! – загорячился Витя. – Так сто лет можно ждать и не дождаться.

– Откуда ты взял, что две восьмерки и три тройки? В газете было сказано: "схожий с цифрами 88833". Понял? Схожий, но не такой. А может, четыре восьмерки и одна тройка или все пять троек? А может, ни одной тройки, а все восьмерки? Цифры очень схожие, а там столько ржавчины наросло...

Витя растерялся.

– А может, только одна восьмерка посредине, а с боков по две тройки? А может, по краям по тройке, а в середине три восьмерки? – начал и он предлагать варианты. – Или впереди тройка, остальные восьмерки... Или...

Мы забыли про лошадь. На утоптанной, твердой тропинке начали царапать столбики цифр:

88888 88883 33388 33383 88388

83333 33333 33338 33833 88838

88333 38888 38883 83338 38333

88833 33888 33883 38383 83888

– Еще не писали 83388, – придумал Витя.

Проверили. Нет!

– А 88383? А 38838? – предложил я два варианта.

Опять проверили – нет!!!

– А 88338?

– Был!

– Не было!

Мне стало жутко: что за колдовские цифры!

А Витя издевался:

– Нет 83383! Нет 38838! Нет 33838!

Какие писали, а какие еще нет? Сколько вообще можно придумать комбинаций из этих цифр?

И кто сможет проверить все эти варианты, если б даже и придумал их все до одного?

Мы надеялись, что по номеру двигателя легко можно будет установить фамилию летчика. Но, оказывается, что и сам номер еще не номер, а загадка!

– А где кобыла? – спохватился Хмурец.

Лошади с телегой не было. Вот это номер!

Мы побежали в деревню, присматриваясь к следам колес. Но когда следы свернули на травинку, ведущую из города, тут уже все было исполосовано следами – ни разобрать, ни сосчитать.

– Да куда она пойдет? Конечно, в конюшню, к жеребенку! – сказал я.

– А может, к деду во двор? Она столько раз там была, дорогу знает...

Я бросился к конюшне, Витя – к хате деда Стахея.

Эх, лучше бы бежал к конюшне Хмурец!..

Кобыла стояла, уткнувшись мордой в дверь, и глухо ржала. Из конюшни отзывался, повизгивал жеребенок.

Прислонившись спиной к телеге, стоял мой отец. Стоял и сосредоточенно курил. На телеге, на камнях уже громоздился его велосипед.

– А-а, ты это... А Гриша где? – В голосе отца чувствовалась тревога.

– В город ушел. Мы его отпустили... – залепетал я. – Мы за него будем возить.

– Навозили уже, ничего не скажешь! – отец швырнул под ноги папиросу, раздавил ее каблуком. – Вам бы еще в прятки играть, а не с лошадьми дело иметь. Сопляки!.. Я в ваши годы за хозяина в доме был. А тут – кобылу не смогли устеречь!

Он снял с телеги велосипед, стукнул колесами о землю – хватает ли в шинах воздуха?

– Мы... – начал было я.

– Забирай лошадь, поворачивай назад! Рано еще на обед...

Я молча отвязал от оглобли вожжи. Грязные, выпачканные в дегте. Наверное, не только по земле волочились, но и в колесах запутались. Завязан узел уже иначе...

Отец отъехал немного и притормозил ногой о землю.

– А чего это вдруг понесло его в город?

Я рассказал, что случилось. Спешил, захлебывался – хоть бы чуть-чуть оправдаться перед отцом!

– Ну – ладно... Работайте вместо него.

Оттолкнулся ногой, поехал.

Я взобрался на телегу и дернул за вожжи.

Кобыла застригла ушами, взмахнула хвостом.

Я хлестнул вожжами. Скотина... Из-за нее все наши неприятности...

На крупе вспухли неровные рубцы. Кобыла переступила с ноги на ногу, покосила на меня глазом и недовольно заржала. Опять из конюшни тоненько, по-поросячьи, отозвался жеребенок.

Я задергал вожжами сильнее – уздечка заехала на уши. Слез, подошел, чтобы поправить и взнуздать. Кобыла задрала морду к самому небу, зло оскалила крупные, как долото, желтые зубы.

– Косенька, кося... – сменил я гнев на милость.

Кобыла мне не верила, прижимала уши, подергивала губами, когда я протягивал руку к уздечке.

Я стал на оглоблю, потом уселся на кобыле верхом впереди чересседельника: "Не достану снизу, то доберусь сверху..." Наклонился вперед – дотянуться до уздечки мешала дуга. А под дугу не подлезешь прищемит, как жабу.

– Ленька, ты чего? Ха-ха-ха! Ой, умру! – Выйдя из-за конюшни, Витька корчился от смеха, приседал, хватался за живот. – Ой, спасите, люди добрые, тронулся Лаврушка!

Я спрыгнул на землю. Кобыла облегченно встряхнулась, зазвенела сбруей.

– Хотел зануздать, а она как щелкнет зубами... Чуть руку не отхватила, – сказал я. – И голову задирает, не дается...

– Да это же просто делается...

Витя достал из кармана корку хлеба. Кобыла тут же зашлепала по ладони губами, и Внтя спокойно взнуздал ее. Поняв, что ее обхитрили, кобыла еще раз жалобно заржала, и сразу же ей отозвался плаксивым голоском жеребенок.

– Мы бы тебя пустили покормить малыша, но скоро обед, понимаешь? И вот – видишь? Закрыто! – Витя дернул замок. Послышался щелчок, и тяжеловесное пузо замка отвалилось книзу.

Хмурец растерялся от такой неожиданности, защелкнул замок и дернул кобылу за узду.

– Слушай, это же нечестно! Кобыла видела, что дверь не замкнута. Что она подумает о нас?

– Пошел ты! – разозлился Хмурец. – Там уже хату дедову начали разбирать, а ты... "Что кобыла подумает!" У меня живот болит от смеха... Пусть думает, на то у нее большая голова.

Мы вели лошадь под уздцы и спорили – способны ли мыслить лошади и вообще животные? Недавно по телевизору показывали научно-популярный фильм. Выходит, что даже растения чувствуют, реагируют на всяческие внешние раздражители. Показано было, как дергается стрелочка самописца, чертит острые углы, когда к листу растения подносили зажженную спичку... Чудеса да и только! Можно себе представить, сколько неслышимых голосов вокруг, когда вгрызаются в стволы деревьев пилы...

– А дельфины? О дельфинах читал? У них мозг больше, чем у человека! говорил Хмурец.

– С ними скоро будут переговариваться! Ух, и нарасскажут всякой всячины! – говорил я.

О дельфинах нам хватило разговора до самой хаты деда Стахея.

Здорово! Как быстро подвигается дело у строителей. Только что "придирали", чтобы поплотнее лег последний венец сруба, а тут уже забрались на старую дедову хату. Пыль и прах летят столбом, весь двор запорошен старой коричнево-серой соломой. Ребрами торчат стропила...

Решили на двор не заезжать, набросили вожжи на столбик у ворот, пошли во двор...

Под сараем рядом с дровами лежат снопики старой почерневшей соломы с крыши. Строители – люди бережливые, считают, что она еще может пригодиться в хозяйстве. Вторая дверь сарая, поменьше, ведет на сеновал. Эта, левая дверь, раскрыта настежь, и видно, как все загромождено там нехитрым дедовым скарбом – стоят самодельные деревянная кровать и стол, всевозможные ушаты, скамейки, сундуки, кухонный шкафчик.

Зашли в сенцы – посмотреть. Непривычно светло, над головой решетка из стропил и поперечных жердей. Под ногами на глиняном полу солома и источенные жуками, рассыпающиеся от малейшего прикосновения обломки.

– Берегись, не разевай рот! – крикнули нам сверху, и мы прошли в хату.

На месте только печь. Тяжеленная лава стоит наискосок посреди комнаты видимо, ее хотели выносить и бросили.

Около подпечка стоял на коленях дед Стахей и скреб в нем кочергой.

– Вот хорошо, что зашли. Никак не подцеплю, чтоб им пусто было... Лапти там... Оборы ременные... Может, на кнут или еще на что сгодятся. Который из вас потоньше?

Я тоже стал на коленки и сунул голову в подпечек.

Бр-р, как там темно... Будто в пещере какой.

Глаза немного пообвыкли, и я увидел под стенкой бугорок высохшей земли и какую-то порку. Валялась разбитая бутылка, стоптанные ботинки, пустые консервные банки – припасал, наверное, дед для рыбалки... Лапти лежали возле стенки у самого лаза. Я выбросил их и подался назад, как рак.

Дед выдернул ремни и швырнул лапти назад под печь.

– А вот куда я спрятал письма Миколкины, документы всякие, значки хоть убейте, не помню. Раз тюкнуло в голову: "В завалинке, под кострицей!" Раскидал все подчистую – ничего не нашел... А там и карточка Миколкина была, в летчицкой форме. С женой... Забыл я уже Колино лицо... Все силюсь припомнить, голова трещит – и никак... Какое-то лицо молодое перед глазами и все...

Дед потер кулаками веки, как ребенок.

– Вот разве дотла хату разберут, тогда что-нибудь найдется...

Нам захотелось тут же начать поиски. Но ждала нас телега с камнями, и надо было ехать еще...

Вышли во двор.

Высоко в небе кругами плавали, распластав крылья, аисты. Оттуда доносился их ликующий клекот. Радовались птицы хорошей погоде и ясному небу, миру на зеленой земле...

Как аисты, торчали на хате, постукивали топорами мужчины-строители. Шесть наверху, двое внизу – оттаскивали старую солому и остатки жердей.

Отец Гриши сидел над самой дверью в сени и курил, подставив под цигарку ладонь. Он плевал вниз черной от пыли слюной, недовольно морщил запыленное лицо...

НАХОДКА

Вечер. На дворе деда Стахея разруха – не пройти.

Мы с Витей сидим на бревне под забором, уставшие вконец. Камни дают себя знать, это не мох. Собрали и привезли после обеда еще два раза...

Дед возится на сеновале, чем-то стучит, шебуршит – готовит постели себе и Грише. Потом собирает обломки жердей и несет в огород, подальше от соломы – будет готовить ужин.

Давно уже прошел улицей скот. В сараях отзвенели ведра – коров подоили.

Пришла моя мать, принесла деду кувшин молока.

– Если б человек так быстро строил, как разрушает... – говорит она, ни к кому не обращаясь, и останавливается около нас.

Из огорода потянуло дымком. Подошел к нам и дед.

– В войну еще быстрее было... Как корова языком целые деревни слизывала... – сказал он и пригорюнился.

Мать горестно покачала головой:

– Не дай бог опять войну пережить! Не дай бог... У меня еще от той руки дрожат...

Оставила деду молоко и напустилась на меня – почему не иду домой? Может, и я надумал от дома отбиться? Чтоб сию же минуту был в своей хате, не то запрет дверь...

Но мы с Витей не торопились. Нам хотелось дождаться Гриши.

Явился он, когда у нас лопнуло терпение. Руки – как у дегтярника.

– Назад с Витькиным отцом ехал. Мотоцикл испортился: и чинили, и в руках вели.

– Как Володя?

– Не видел, можно сказать. Не пустили. И три дня, сказали, не приходить, не будут пускать.

Больше от него ничего не добились. Вот чертовский характер! Знали бы не ждали...

...Когда утром я снова пришел во двор деда, там уже хлопотали Гриша и Витя, относили к сараю и укладывали под крышу коротенькие бревна из межоконного простенка. Оба успели запылиться, как мельники, только и разница, что не белая пыль, а желтая – труха.

– Сегодня не поедем за камнями?

– Грузовик послали. Пятерых взрослых твой отец выделил, надоело ему смотреть на нашу забаву... – объяснил Витя. – Сказал, если есть желание, помогайте около хаты.

Помогать так помогать. Мы таскаем эти бревнышки почти бегом, плотники не успевают их отдирать топорами от простенков. За длинные бревна хватаемся втроем и уже не бежим, а еле ползем.

Разломала завалинку. Кострица не рассыпалась, от нее можно отламывать куски, как будто она побывала под прессом. Гриша принес из сарая мешок и сказал:

– Вот... Носите кострицу в хлев, на подстилку.

Витя держал мешок зубами и руками, растопырив его верх треугольником. Бросил я охапку в этот треугольник, а Витя не удержался – чих! Край мешка выпал изо рта. Еще бросок – апчхи!

– Это ты, трубочист, изобрел такой способ? Смотри, как добрые люди делают...

Гриша взмахнул мешком у самой земли, и тот вздулся, как аэростат. Чаратун скоренько переступил через него, как будто хотел сесть верхом, и нацепил края на пальцы ног. Левой рукой он оттянул край кверху – получился тот же треугольник – и начал загребать в мешок кострицу правой рукой.

– Один управляешься – это раз, в десять раз быстрее – два! И чихать не будешь – три! – говорил он, загребая кострицу, и вдруг расчихался: чих-чих-чих! Часто, как из пулемета.

Были в кострице мышиные и крысиные ходы, старые, оставленные осиные гнезда и одно действующее – шмелиное. Переселять шмелей было некуда, пришлось разорить. Шмели не кусались, а только метались над разоренным гнездом, угрожающе летали возле наших носов. Правда, меду досталось – кот наплакал: по две-три сотники на брата.

Не находилось только никаких свертков, никаких бумаг...

В конце завалинки, у самых сеней кострица перемешалась с землей и древесной гнилью. Под пол, между двумя прогнившими штандарами – дубовыми чурками, которые служили вместо фундамента, вел широкий лаз.

Я преодолел страх, сунул туда руку. Нащупал какую-то сырую, холодную ветошь. Вытащил...

Это была истлевшая и вконец изгрызенная клеенка. Попробовали развернуть – расползлась в руках, посыпалась бурая труха и сор.

– Осторожно! Это, наверное, дедовы бумага! – закричал Гриша.

Вытрясли, что только можно было, на мешок. Витя достал из норы еще пригоршни две земли, выбрал из нее несколько крохотных кусочков – коричневых и грязных.

Мы пересмотрели каждый огрызок. Нигде ни одной буквочки, на некоторых проступают бледно-фиолетовые пятна. Есть кусочки потолще, наверное, остатки фотоснимков.

И все...

Мы долго сидели у разостланного мешка.

Досадно и обидно...

А у меня была тайная надежда: найдем снимок, а на том снимке – человек, очень похожий на Володю Поликарова. Значит, Микола – его отец, а Володя внук деда...

Обидно и горько!..

– Давайте деду ничего не скажем... – Хмурец тяжело вздохнул.

– А что это даст? – Гриша сгреб истлевшие кусочки, ссыпал себе в карман. Мешок вытряхнул и начал набивать его кострицей.

Еще одна завалинка – в заросшем бурьяном и старыми кустами сирени палисаднике. Третья – вдоль тыльной стены. Таскать не перетаскать...

В самую жару появился дед Стахей – загнал телят на отдых в телятник. Поздоровался с рабочими, подошел к нам.

– Слушайте, молодцы, что я вспомнил... – дед присел на бревно. – Мой Микола перед войной собирался ко мне жену с дитем привезти показать. Да так и не собрался – война началась... Хлопчика Валеркой звали, как Чкалова. Такой ладный, писал, удался, весу тяжелого! И приметинка у малыша была – два крайние пальчика на правой ножке срослись... Вот я и считаю: коли б невестка живая была, то разыскала б меня, прислала весточку. Ведь не чужой я ей... Видно, разбомбили их там в казарме... Я видел, когда аэродром разыскал, ту казарму: шкилет, закопченные окна, что глазницы пустые...

Мы молчали, слушали. Не могли же мы перебить его: говорил ты нам, деду, про внука. И про невестку говорил... Одно только новое – примета на ноге. На правой...

Беспощадный Гриша вынул из кармана горсть трухи, показал Стахею Ивановичу.

– Вот все, что осталось от документов... Столько лет прошло! Сырость, мыши...

Дед сперва непонимающе уставился на ладонь Гриши. Потом дотронулся до бурой трухи дрожащими пальцами. Красные, набрякшие веки заморгали, по бороздкам морщин потекли слезы.

– Не может быть... Чтоб от человека да ничего на земле не осталось? Это ж не комар...

Мы сидели молча, и какая-то непомерная тяжесть давила на нас...

Плотники собирались расходиться на обед. Останавливались около деда, закуривали, утешали. Утешали своеобразно – подсчитывали, сколько односельчан погибло за время войны. И получалось, что ни одну хату война не обминула, а из некоторых забрала по нескольку человек.

Другие пробовали сложить из тех мельчайших обрывков хоть что-то напоминающее лист бумаги. И вздыхали, подымались с корточек, отходили и опять закуривали.

Отец Гриши плюнул себе на ладонь, ткнул туда окурок, вытер руку о замусоленные штаны – и вдруг схватил Гришу за локоть. Тот ойкнул, согнулся. Меня и Витю смело с бревна, как ветром.

– Марш домой! Старику самому негде жить!

– Не пойду! – рванулся Чаратун.

Дядька Иван даже с места не стронулся. И тогда Гриша хвать зубами за отцовскую руку!

– О! – Чаратун-старший огрел Гришу по щеке, подмял под себя и начал месить кулаками, все больше приходя в ярость. – Я тебе... выбью... эти ядовитые!..

Мужчины вырвали у него хлопца, а дядька Иван снова бросился на него и на них, размахивая кулаками. И тогда его повалили наземь, связали ремнем руки.

Стали вокруг, тяжело дыша, посасывая погасшие в суматохе цигарки. Осматривались по сторонам – не подожгли чего-нибудь?

Отец Гриши катался по соломе и мусору, скрежетал зубами:

– У-у, гады! Как вы мне надоели! Пропадите вы пропадом с этой хатой, со всем на свете!..

Строители стояли около Ивана, молча прикуривали друг у друга, и руки их дрожали.

Охал, не находя себе места, дед:

– Людцы! Что творится на моем дворе! Что творится!..

Я не участвовал в потасовке, но у меня тоже дрожали руки. Витя кусал губы и сжимал кулаки. Гриши не было – спрятался на сеновале.

– Развяжите... Убью выродка!

– Ничего, ничего... Тебе полезно полежать, остыть...

И тогда дядька Иван заплакал – тоненько, обиженно, как ребенок.

Наконец Чаратун-старший умолк.

– Что с ним делать, мужики? – сказал, обращаясь к плотникам, усатый дядька Николай, бригадир строителей.

– Отведем к участковому! Пусть отсчитает пятнадцать суток!

– Посидит – как шелковый станет...

Застонал дядька Иван.

– Пустите... Уйду я из села... Слово даю – никого и пальцем не трону...

– Ну что, мужики, – поверим? – снова спрашивает дядька Николай.

Заговорили все сразу:

– Пусть идет...

– Если что – на себя будет обижаться.

Дядьку Ивана развязали.

– Иди, работничек... Не нужны такие в колхозе.

– И семье спокойнее будет...

Отец Гриши посидел немного, растирая затекшие руки, потом встал и ни на кого не глядя, побрел домой.

Собрался он на удивление быстро. Через полчаса его уже видели с ободранным чемоданчиком в руках. В сторону дедовой усадьбы даже не посмотрел.

Направился к той дороге, что ведет в город.

Глава пятая

ЗДРАВСТВУЙ, ГЕРОЙ!

Областная больница расположена в бывших монастырских постройках. Они отгорожены от улицы высокой кирпичной стеной – старой, истрескавшейся, с пучками травы в расщелинах штукатурки. Были в этой стене и высокие ворота, окованные железом, а в одном месте – зеленая дверь. Узкая, как в хате, обшитая шалевкой – ромб в верхней половине и ромб в нижней. Посредине верхнего ромба – небольшое, заложенное изнутри фанеркой оконце.

Гриша постучал в дверь. Никто не отозвался.

– Может, не сюда? – забеспокоился Хмурец, а я посмотрел по сторонам. Может, через большие ворота?

– Я лучше знаю, где проходил, – отрезал Гриша. Поднял камешек и постучал им по фанерке.

Где-то звякнула щеколда, вторая... Послышался сварливый женский голос:

– Что там за шумашедший барабанит? Всех больных переполошил... Кнопка под носом, жвонок – так нет, не ндравится по-культурному...

Фанерка в оконце отскочила в сторону. Высунулось маленькое остренькое личико старухи в белой косынке, завязанной набекрень. Строго посмотрела на нас.

– А где же ваш хворый? А-а, так вы фулиганить?! Ка-а-ак схвачу онучу, ка-ак начну хлестать по зенкам вашим бештыжим!.. Жнать надо – через эту дверь только по "скорой помощи" принимают! Тут русскими буквами написано! сухонькая ручка просунулась в оконце, постучала по ромбу. – Видите?

Там, где она стучала, ничего не было написано. Виден только светлый прямоугольник, где, видимо, висела табличка с надписью.

– Нам больного надо увидеть! – быстренько и как можно ласковее сказал Гриша. – Он в хирургическом лежит, восьмая палата!

– С одиннадцати до пяти каждую шреду, шуботу и вошкрешенье, – заученной скороговоркой ответила бабка. – Передачи принимают в эти же часы в любой день. Через главные ворота!

Фанерка захлопнулась перед Гришкиным носом. Стукнула дверь в здании...

Ничего себе, "вежливая" старушка...

До одиннадцати часов еще минут сорок. Как долго!

Но дождемся, лишь бы пустили. Ведь сегодня не среда, а вторник...

– Пустят, – словно угадал мои мысли Чаратун. – Главный врач сказал, что к Володе можно через три дня. А три дня вчера истекли...

Мы медленно брели по одним и тем же улицам, вокруг одного и того же квартала. Улицы здесь еще уже тех, которые мы видели, когда приезжали на похороны летчика. И дома старые-старые... Смешно: если улицы пересекаются под острым углом, то и угол первого дома острый.

Древняя часть города...

Карманы у Вити топорщатся от яблок – белого налива. Но им еще далеко до белых, они зеленые, как рута, – я знаю... Хмурец все время ощупывает карманы – торчат, мешают идти.

У меня в руках сумка. Мать положила в нее соленое масло, свежий, только что из клиночка, сыр. Есть и баночка сливового варенья. А привез нас в город Антон Петрович все на том же мотоцикле, опять одолжил у товарища.

Не знаю, какой круг мы кончили, когда увидели, что главные ворота открылись. Пока выпускали грузовик, мы прошмыгнули в узкую щель между бортом машины и половинкой двери.

– Куд-да? – только и успел крикнуть привратник, но ворота не оставил, за нами не погнался.

– Вон там кабинет главного врача... – указал Гриша на двухэтажный деревянный дом, выкрашенный в коричневый, только окна белые, цвет.

Мы пробежали по вымощенной камнем дороге, мимо сквера со старыми ясенями и кустами сирени и вытянувшегося вдоль него трехэтажного белого корпуса.

На второй этаж мы взбежали так стремительно, что уборщица, протиравшая листья фикуса в вестибюле, не успела даже и рта раскрыть.

Гриша постучал в дверь кабинета главного врача – никто не ответил. Толкнул ладонью – не поддалась. Слева, в конце коридора, мелькнула из двери в дверь, вся в белом, медсестра.

– Хлопчики, главный еще на обходе! – крикнула снизу уборщица. – Будет через час, не раньше!

И откуда она узнала, что мы стучались к главврачу?

Вышли во двор.

На тротуаре по краям сквера стояли скамьи на чугунных ножках-лапах. Витя направился к ближайшей из тех, что стояли под деревьями вдоль трехэтажного корпуса.

– Давай лучше вон на ту, – показал Гриша. – Она под окнами восьмой палаты.

Прошли дальше между домом и сквером. Гриша смотрел на высокий ясень.

В одном окне на третьем этаже показалась забинтованная голова. Мужчина посмотрел с удивлением на нас, пошевелил губами, оглянулся назад. Вскоре высунулись две мальчишечьи головы, уставились на нас, задвигали губами. К ним подошел еще кто-то, вытянул шею.

Мы вскочили на ноги.

– Володя!..

Да, это был он – наш Володя!.. Лицо бледное, землистое, как будто с него не совсем чисто смыли загар. Узнал нас, помахал рукой. А мы смущенно улыбались, не сводили с него глаз. Улыбался нам и Володя, и дядька с забинтованной головой. А один мальчишка с рукой в гипсе вскочил на подоконник, чтоб дотянуться до верхней щеколды, открыть окно. И вдруг все разом, как по команде, повернулись к нам затылками и спинами. Исчезли...

Кто-то, наверное, вошел в палату.

В окно выглянул широколицый человек в белой шапочке, со стетоскопом на шее. Гриша сразу съежился под его взглядом.

Когда человек в белой шапочке отошел от окна, Гриша сказал:

– Главный...

Мы притихли. Что сейчас происходит в палате?

В это время послышался частый перестук каблучков. Из-за трехэтажного корпуса стремительно вышла тоненькая девушка в белом халате.

– Это вы к Поликарову? Идите за мной.

На первом этаже в гардеробе она сунула каждому в руки по белому халату. Одевали уже на ходу, перескакивая через две ступеньки.

Душно, пахнет лекарствами...

Всех четырех больных из восьмой палаты мы уже видели в окне. Сейчас они сидели на своих койках. У второго мальчугана в руках были костыли, хотя нигде не видно никакой повязки. Ничего не было забинтовано и у Поликарова...

Врач подсаживался к каждому по очереди. Расспрашивал, выслушивал, брал из рук сестры, что привела нас, какие-то не то блокноты, не то книги, заглядывал в них. Пояснения ему давал второй врач – высокий, молодой, с веснушками на лице.

Мы не очень смотрели на врачей, мы обнимали, тискали Поликарова, а он нас.

– Ну что, молодой человек, сегодня на дерево не лазил? – неожиданно положил руку Грише на плечо главврач.

Я подумал, что главный каким-то путем узнал об истории, что приключилась с Чаратуном на нашем кладбище. Но главврач говорил о чем-то другом.

– Понимаете? Сказал ему ясно: нельзя сегодня к Поликарову и три дня не приходи. Максимальный покой нужен человеку. Так нет – залез на дерево напротив окна и полдня просидел. И нам нервы дергал, и больного волновал. Хотели уже вызывать пожарную машину с лестницей. Я одного такого упрямого, с длинными ушами, знал. Ты не знаком с ним?

И больные, и мы рассмеялись.

А Чаратун даже не покраснел – освоился уже.

Главный послушал у Володи пульс, измерил кровяное давление – нажимал на резиновую грушу и все смотрел на блестящий столбик, что подпрыгивал на белой шкале. Потом надавливал Поликарову большими пальцами под глазницами, рассматривал белки глаз. Стучал молоточком по коленкам и под пальцами ног... Ставил его между коек, приказывал закрыть глаза и вытянуть руки вперед ладонями вниз... Водил металлической лопаточкой у него на груди, бормоча: "Когда страна быть прикажет героем, у нас героем... становится... любой..." И всматривался в полоски-следы...

Пока он проделывал эти таинственные манипуляции, я очень волновался: хоть бы не нашел чего страшного у Володи!

– Ну что ж, дорогой товарищ... Скажи спасибо, что легко отделался... Если так все пойдет дальше, то дней через десять мы с вами распрощаемся. Главный и Володе положил на плечо руку, говорил, глядя ему в лицо. – Когда выпишем... в неопределенном, но недалеком будущем... хорошо бы вам съездить на месяц в деревню. Побольше воздуха, тишины... И чтоб лес был, река... Вот так, дружище... Есть можно все, побольше витаминов, зелени...

А высокому он так сказал:

– Еще раз электрокардиограмму, общий анализ крови... Если что – еще раз переливание крови... – и опять Володе: – Ну, прощай, герой, можешь тут обниматься со своими друзьями.

Не успела за врачами закрыться дверь, как мы бросились к Поликарову. Витя угостил его и остальных в палате яблоками. Дядька и мальчуганы поблагодарили, вышли в коридор, чтоб не мешать нам. Я все из сумки выложил в Володину тумбочку.

– Ну, что ты делаешь? Ну, зачем это? У меня всего достаточно... Ребята со стройки недавно были... Они принесут, если что, им ближе...

– Ешь, поправляйся быстрее и сразу к нам, – сказал я. – Ты сам видел, у нас и лес, и река – Неман под боком, если Мелянка не устраивает. Будешь у меня жить.

– Почему – у тебя? – сразу вскинулся Чаратун. – Лучше у нас. У нас только я и мама в хате.

– Почему к тебе? Можно и ко мне! – обиделся Витя.

– Ха-ха! У тебя же еще сестра да старая бабка. А у нас две комнаты и кухня... – гнул я свое.

– Хлопцы, я так сделаю: у одного завтракаю, у другого обедаю, у третьего – ужин. А спать буду там, где ночь застанет. Хорошо?

Мы умолкли. Шутит! Значит, и правда – пошло на поправку. Только почему он лег на койку, прикрыл глаза?

– Тебе плохо? Ты не обманывал врача? – зашептали мы.

– Ничего, ничего... Бывает... А в первые дни все время голова кружилась. Закрою глаза – и падаю, падаю...

Я дернул Чаратуна сзади за штаны – не пора ли?

– Не вздумайте уходить, – заметил мое движение Поликаров. – Я здоров, как... – он постучал кулаком в грудь.

Нет, не отозвалась она, не загудела колоколом...

На пальцах правой руки – может потому, что побелели? – отчетливо проступили буквы: ВОВА. Раньше я не обращал внимания, у многих есть надписи и рисунки. А тут взял да и ляпнул:

– Как эти наколки делаются? Научишь нас?

А что? Сделаю и себе надпись – ЛЕНЯ. Четыре пальца и Витино имя займет. А вот Грише придется еще и большой палец колоть.

– В детдоме ребята баловались, и я, дурак, подставил. А теперь хоть бери кислоту да выжигай...

– Зачем? – удивились мы.

– Человек не овца, чтобы метки носить, и не столб – объявления цеплять. Да и не мое это имя – Вова...

Мы разинули рты от такой новости.

– А чье же?

– В детском доме так записали и фамилию дали – Поликаров. Вовой меня и та тетка звала, у которой всю войну воспитывался, отчество своего мужа дала – Сымонович. А какое мое настоящее имя – никто не знает. Раньше я не задумывался над этим – молодой был... Но все ли равно, думал, какое имя носить, фамилию? Родителей же нет... Забыл я, как и деревня та называется. Может, в документах детского дома и сохранилось, откуда та тетка, как ее фамилия. А сейчас лежу и думаю: вот бы разыскать эту тетку! Может, она хоть что-нибудь знает, кто я и откуда.

– Ну так и поищи! Побудешь у нас, окрепнешь – и поедешь искать, поддержал я Поликарова.

– У многих потом отыскались или мать, или отец... Когда был малышом, все ожидал: вот-вот приедут за мной. А потом и ожидать перестал... А на ту тетку деревенскую даже злился: всю оккупацию продержала, самые трудные годы, и вдруг – в детский дом. Почему? Н-ничего не понимаю... Пусть бы та тетка считала меня сыном, а я ее мамой... Я же мог и не знать, что она мне не родная...

Неожиданная исповедь Поликарова разбередила нам души. Жалко его стало до слез.

– Вот, думаете, раскис дядя... Скоро тридцать, а ему мамки захотелось... – Володя улыбнулся уголками губ. А может, передернулись они от боли? – Записали меня белорусом. А кто я и откуда? Вы еще этого не понимаете, хлопцы... Человек может многое выдержать, пережить... От ивы одна-единственная веточка останется, а и та пускает корни в землю, хочет жить. А я – человек...

Как-то само собой получилось, что мы рассказали ему все о Стахее Ивановиче. Тоже человек остался один, как перст. А был и у него сын и невестка, был внук – перед самой войной родился... Сын – летчик, не кто-нибудь... Убивается дед и теперь по сыну. Сейчас пастуху колхоз новый дом ставит...

Володя слушал нас внимательно, прищурив глаза. А когда кончили откинулся на подушку, прикрыл веки.

Зашел дядька с забинтованной головой.

– Хватит вам его мучить. Навалились на человека.

– Нет, нет, я не устал, – сказал Володя ослабевшим голосом. – А к вам я обязательно приеду. Больше ко мне не приходите, тяжело вам добираться. У меня здесь всего достаточно...

Мы по очереди пожали ему руку.

Из больницы пошли в музей. Шли молча, разговаривать не хотелось. Каждый по-своему переживал услышанное от Поликарова.

Ничем не обрадовали нас в музее. Теперь уже и научные работники засомневались, правильно ли они прочитали тогда номер двигателя – 88833? Они тоже написали о своих сомнениях, предложили несколько новых вариантов разослали письма...