Текст книги "Игра против всех. Три дня в Дагезане"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Мазин невольно провел рукой по телу.

– Знаешь, Борис, твои слова по–новому освещают этот хаос. Из чего мы исходили? Убийство Калугина – продуманное, подготовленное, дело рук человека хладнокровного, расчетливого. Так? А если наоборот? Погас свет. Кто мог это ожидать и предвидеть? Грозу тоже не запланируешь. Все произошло не по заказу. А убийца поднимается и, несмотря на огромный риск, расправляется с Калугиным за считанные минуты. Гениальный расчет? Или дураку счастье? Решительность у этого егеря, во всяком случае, феноменальная. Когда он узнал, что его могут заподозрить (про карабин–то всему поселку известно!), он явился и сделал то, что задумал, без колебаний. И если у него вчера была не менее веская причина… Особенно если она возникла внезапно…

– Откуда? Перед нашим приходом шел обычный разговор. Никакого скандала, крутого столкновения мнений, вспышек гнева.

– Могла быть и неприметная вспышка. Вспышка страха. Страх толкает на авантюры не меньше, чем гнев. Особенно панический. Или страх, замешанный на скрытой ненависти. Какая–то комбинация сильных, требующих немедленных действий чувств. Я отталкиваюсь от Филипенко, но речь может идти о любом. И о женщине.

– Любое обострение не останется незаметным в маленькой группе людей.

– Разве мы осознаем все, что замечаем? Особенно когда это нас непосредственно не касается. Сколько раз мы проходим мимо назревающих конфликтов! Дома, на службе, в коллективе. Что–то заметил и тут же позабыл, потому что показалось несущественным, незначительным. А здешний конфликт был наверняка не на поверхности, его не афишировали, скорее скрывали. Однако что–то просачивалось, не бросалось в глаза, но не оставить следов не могло. И свидетели остались. Извлечь истину по капле вот что нужно. Филипенко – один из вариантов, не больше. Главное обстановка. Толчок к убийству был дан накануне того, как погас свет. Толчок непосредственный. Потому что общее стремление вызревало исподволь. Но толчок был, хотя и остался незамеченным. Чтобы ощутить его, нужно восстановить, о чем говорилось за столом, что предшествовало выстрелу.

– Представь, эта мысль уже приходила мне в голову. Я поговорил с Мариной и Галочкой.

– Женщины прежде всего?

– Не иронизируй. Вряд ли женщины причастны к убийству Калугина и наверняка не стреляли в тебя.

– Надеюсь. Кроме того, они умеют запоминать мелочи. Итак, разговор за столом.

Борис развел руками.

– Признаюсь, я пытался подкрепить свою версию, найти что–то связанное с Валерием. Однако ничего нового не обнаружил. Они с отцом даже не цапались по обыкновению.

– У них был крупный разговор накануне.

– Был. Но он не походил на скандал. А о чем шла речь, я не понял и не интересовался, естественно. Они прекратили его, как только я появился. Всегдашней запальчивости в Валерии не было. И за столом он молчал. Возможно, был подавлен. Однако это домысел, не больше. Скорее его не интересовала общая беседа.

– О чем же говорилось?

– Филипенко рассказывал о сбитом самолете.

– Опять самолет?

– Ну, это понятно. Местная новость номер один плюс охотничьи фантазии.

– Что за фантазии?

– Матвей обнаружил останки летчика в стороне от машины.

– Выбросило взрывом?

– И я так думаю, но Матвей нагнал туману, утверждая, что скелет совершенно цел и сохранившаяся одежда не обгорела. Получается, что человек выбрался живым из разбившейся вдребезги машины, отошел спокойненько на травку, прилег и умер. Типичная охотничья байка. А главное – связи–то с нашим убийством никакой!

– Во всяком случае, уловить ее трудно. Зато есть связь с приездом в поселок Олега. Мне почему–то кажется, что он искал самолет не только как журналист. В его настойчивости заметно что–то личное. Но почти невероятно, чтобы эта зависимость могла привести к смерти Калугина. А что говорили другие?

– Высказывались по–разному, но общее мнение сводилось к одному: узнать фамилию летчика и сообщить близким.

– Ничего криминального. Естественно.

– Банально. Еще говорили о том, что найти семьи будет трудно. Олег якобы сказал: «Это я беру на себя». Калугин поинтересовался, каким образом он собирается действовать. Тот ответил: «Сохранился номер машины, состав экипажа можно узнать в военном архиве». Тоже просто, как видишь. Потом разговор перекинулся в сферу абстрактную: как прошлое дает себя знать через много лет.

– Что же тут высказывалось?

– Обычные суждения. Об ответственности за совершенные поступки. Олег активно участвовал. «Истина всего дороже. Ее нельзя скрывать». Вмешался Кушнарев и стал говорить, что истина неуловима, что факты можно понять по–разному. Короче, общая болтовня.

– Что говорил Калугин?

– Он был на стороне Олега, собирался рассказать какую–то притчу, но Валерий заявил: «Отец, ты многословен, дай гостям поговорить». Калугин смутился, а тут и свет погас.

– Он назвал это притчей? Не случаем из жизни?

– Нет, нет. И Галя и Марина запомнили это слово.

– Да… Улов невелик. Ни одной фразы, наталкивающей на конкретные выводы. Однако если исходить из предположения, что толчком к убийству послужили слова, неосторожно или сознательно произнесенные вечером, то самолет вновь фигурирует. Но вернемся на грешную землю. Закончилась ли стрельба – вот вопрос? Или есть смысл застраховать жизнь?

– До приезда инспектора соцстраха я бы принял меры предосторожности.

– Обязательно. Бери ружье и пойдем!

По–прежнему туман заволакивал ближние и дальние горы, по–прежнему, насупившись, стоял вымокший лес, и вода в озере казалась неприветливой и холодной, но что–то и изменилось.

– Ветерок потянул, – сказал Борис.

«Стало легче дышать», – понял Мазин и заметил мелкую рябь на поверхности озера. Почти незаметно покачивались ветки ближних деревьев.

– Разгонит непогоду, – ответил он без всяких аллегорий.

В затихшем лесу не верилось в опасность, в жестокость, в страх и ненависть, проникшие в забравшийся на кручи поселок, в то, что человек с карабином мог засесть за любым кустом. Треск ветки впереди вернул к действительности.

– Эй, кто там? – Сосновский повел стволом в сторону ближних деревьев.

Никто не откликнулся.

– Не паникуй, Борис. Он не нападет на двоих.

Шума больше не было. Они благополучно добрались до дому.

Там у дубового стола сидел Кушнарев и рассматривал полупустую бутылку со «Столичной». Четкие, скульптурные черты лица его обмякли и разгладились, загар поблек, седые редкие волосы спутались, обнажив нездоровую кожу.

– Отдай ружье Валерию, Борис. Я посижу пока с Алексеем Фомичом.

Кушнарев исподлобья наблюдал, как Мазин подходит к столу.

– Не возражаете, Алексей Фомич?

– Я? Возражаю ли я? – переспросил старик медленно, подбирая слова, как делают это пьяные люди, понимая, что они пьяны, и стремясь вести себя нормально, «правильно». – Я не могу возражать, молодой человек, потому что нахожусь в чужом доме и даже бутылка, которую вы видите, мне не принадлежит. Поэтому я оставлю ее вам, потому что мне пора, мне пора домой, а здесь я, судя по всему, больше не нужен. Не требуюсь…

– Как сказать…

– Скажите же. Поясните. Осветите.

– Это не так просто.

– Не просто? Вы сказали не просто? Я не ослышался?! То есть сложно? Ведь раз не просто – значит, сложно?

– Сложно.

– Удивительно! Совершенно не подозревал, не мог предположить, что для вас с вашим другом существуют сложные вопросы! Хотя, хотя ошибался, конечно, потому что вы же ставили опыты, экс–гумировали, простите, экс–периментировали… на людях. Так сказать, неутомимые исследователи! Да что вы, молодой человек, – Кушнарев вдруг обрел твердость речи, – что вы знаете о жизни и смерти?!

– Я не так уж молод, Алексей Фомич. И мне положено кое–что знать.

– Положено? По инструкции?

– Не все инструкции плохи.

– Ну! – Архитектор даже сверкнул желтыми глазами. – По–вашему, мысли можно упрятать в параграфы? Сформулировать высшую мудрость! Свести смысл жизни к уголовному кодексу?

– Иногда и уголовный кодекс помогает осмыслить жизнь. А причины смерти в основном укладываются в рамки медицинского заключения.

Он иронизировал вынужденно, а не для того, чтобы позлить старика. Но тот вскипел всерьез.

– Видимые! Видимые причины! – крикнул Кушнарев с торжеством, и Мазину показалось, что он собирается постучать пальцем ему по лбу. – Видимость вот что ваши бумажки отражают! Фокусы, иллюзии. И вы – фокусник!

– Не могу с вами согласиться. – Игорь Николаевич говорил тоном, каким разъясняют ошибки упрямым, но способным ученикам. – Если удастся установить, кто убил Калугина…

– Кто убил Калугина! Нашли себе кроссворд на досуге? Смотрите! Мозги свихнете. Или шею. – Он запнулся. – Ничего больше не скажу. Не хочу с вами разговаривать.

– Дело ваше, – ответил Мазин, подчеркнув сожаление.

– И не пытайтесь выведывать! Вместе с вашим приятелем из так называемых органов внутренних дел! Так вот – мои внутренние дела вас не касаются!

– Мой приятель – научный работник. И беседовать с вами не так уж приятно. Вы неискренни.

– Я? Какое вы имеете право?..

– Я вижу больше, чем вам кажется.

– Ну и самомнение! Любопытно, что ж вы увидали?

– Вашу неуверенность. Вам хочется знать, был ли Калугин настоящим вашим другом или он только боялся вас.

Кушнарев замер. Удар пришелся точно.

– Я не ошибся, Алексей Фомич?

– Почему… почему вам такое в голову пришло?

– С ответом повременю, если можно.

– Не скажете? Однако не ожидал. Глубоко копнули, не ожидал.

– А если я не ошибся, – продолжал Мазин, – как же я могу поверить, что вам безразлично, кто убил Калугина… Вы это ночью утверждали.

И тут он получил ответный удар.

– Я не говорил безразлично. Не извращайте. У меня свой взгляд есть… Может быть, мне известно, кто его убил!

– Известно?!

– С ответом повременю, если можно, – шутовски поклонился старик, но тут же посерьезнел. – На разных языках говорим. Боюсь, не поймете.

Заметно было, что архитектор не так пьян, как показалось Мазину вначале.

– Вы считаете, что убийца Михаила Калугина не должен понести наказания?

– Я излагал свою точку зрения.

– Вы ставили вопрос теоретически, не упомянув о том, что подозреваете конкретное лицо, человека, находящегося среди нас.

– А какая разница?

– Существенная. Ответственность определенного человека нагляднее. Она поддается точной оценке правосудия.

– Вот, вот!.. Вы о правосудии, о суде своем заботитесь, а я – об истине. Суд – дело рук человеческих, так и называется – народный суд, людской то есть, а у людей мнения, оценки, факты так и этак поворачиваются в голове. А истина от нашей оценки не зависит. Ее, как банку шпрот, не откроешь. Она с течением времени возникает и проясняется. Без сыщиков, без собак–ищеек. Да разве вы поймете! Строили на родине моей, в заштатном городишке российском, школу. Это я вам пример привести хочу. Зацепил экскаватор ковшом и клад вытащил – четыреста восемнадцать рублей серебром и медью тридцать шесть копеек. Старинные деньги.

– Вы запомнили?

– Сумма значение имеет. Потому что в местном архиве больше века дело хранилось на одного мещанина. Обвиняли его в убийстве купца и ограблении. Всего у купца взято было четыреста восемнадцать рублей сорок шесть копеек. Улавливаете? В гривенник разница! Однако обвинение тогда не доказали и оставили мещанина «в сильном подозрении». А фундамент–то на его бывшем подворье копали. Вот как истина вскрылась. Понятен смысл истории?

– Следствие находилось на правильном пути. Жаль, что его не довели до конца.

– Глухой вы человек. Гривенник забыли? Всех денег только и решился он потратить, что этот гривенник. А остальные не посмел. Значит, и без суда, который запутался в трех соснах, наказание свершилось. Да похуже каторги. Там – срок, а тут – бессрочные муки. До смерти деньги рядом лежали, напоминали о пролитой крови, а он к ним прикоснуться не смел.

– А если не было мук никаких? Трусил ваш мещанин с деньгами объявиться, да и только! Выжидал, выжидал, пока богу душу не отдал. А истина вскрылась, когда она никому не нужна стала.

– Нет, почтенный! Не поняли вы! – возразил Кушнарев тоном снисходительного превосходства. – Как Гёте сказал: Бог может простить, но природа никогда! А что такое природа? Мы сами, вот что! Вы, я, Миша–покойник тоже.

– Трудно с вами, Алексей Фомич. Темно говорите. Я вам о гибели Калугина, а вы о том, что человек сам себя способен наказать больше, чем правосудие. Способен–то, способен… А если не собирается? Как поступать прикажете?

– Приказывать не привык. И вообще наговорил лишнего. Следователю и того не скажу. Но вы… показалось, поймете. Я вам, как человек человеку… поделился. А не поняли, так и к лучшему.

– Как же к лучшему, если убийца не обезврежен?

– Для других он не опасен.

Мазин позволил себе запрещенный ход.

– На такую уверенность имеет право лишь один человек.

Желтые глаза заметались.

– Убийца? Так понимать следует?

Мазин смотрел на сапоги Кушнарева. Они были в свежей, непросохшей глине.

Долго тянулась пауза. Архитектор сложил перед собой руки, переплетя пальцы. Они тяжело лежали, почти такие же темные, как и доски, из которых был сбит стол. Мазин молчал.

– Что вам нужно? Как я понимаю, лицо вы неофициальное, а тем более покойному не друг, даже не знакомый человек, а любопытствуете, опыты ставите. Зачем вам это? Приедет милиция – разберется. Если уж вы так за правосудие выступаете, зачем впереди его бежать? Милиция еще за горами, а вы уж убийцу разоблачили, а?

– Не разоблачил. Как и вы, кажется.

– Я такой цели не ставил. То, что мне известно, дело мое.

– Милиция задаст вам вопросы.

– Факты скрывать не собираюсь, а догадками делиться не обязан.

– Значит, фактов меньше, чем догадок?

Мазин почувствовал, что старик снова ушел в себя, больше того готовится к контратаке.

– Не знаю, чем обязан вашему настойчивому любопытству. И предположение ваше странное: зачем Михаилу меня бояться?

– Какое ж это предположение, Алексей Фомич? Сами сказали.

– Сам сказал? Ну, знаете.

– А вспомните! Вы заявили, что Калугин испытывал к вам не только чувство благодарности.

Кушнарев развел руками.

– Что из того? Не только… Ишь как повернули! «Заявил»! Ловко! Почему же страх обязательно? Зачем ему было меня страшиться? Кто я такой? Плохо вы представляете положение художника Калугина! Это не дагезанский дачник. Это фигура, можно сказать, союзная. А я?

– Все равно, Алексей Фомич. А, выходит, побаивался.

– Не говорил я, что побаивался.

– Говорили. Десять минут назад, когда я высказал свое предположение, вы, в полном согласии с ним, упомянули, обмолвились, что копнул я глубоко. Хотя ничуть я не копнул, а судил всего лишь по вашим словам и в доказательство признаюсь, что понятия не имею, почему Калугин вас боялся.

– Еще бы вам и понятие иметь!

– Но предположить могу. Наверно, было что–то с Калугиным, о чем вам известно, а другим нет, и не очень ему хотелось об этом других оповещать.

Архитектор хлопнул кулаком по столу:

– Да кто вам право дал на подобные предположения?

– Защищаюсь, – ответил Мазин коротко.

– Что? – не понял Кушнарев.

– Защищаюсь, – повторил Игорь Николаевич. – Если уж вы отвергаете правосудие, то признайте хоть право на самооборону. Мне бы хотелось знать, кто стрелял в меня сегодня.

– Стрелял?.. – протянул Кушнарев недоверчиво. – А вам это не… того, не приснилось?

Мазин приподнял руку.

– Отверстие видите?

– Везучий вы!

– Не всегда так хорошо обходится. Поэтому не хотелось бы искушать судьбу впредь. Мне нужно знать, кто за мной охотится. Раз выстрел оказался неудачным, он может повториться.

Кушнарев задумался. Он уже совсем не походил на пьяного, и Мазин усомнился, а был ли архитектор пьян вообще. Перед ним сидел усталый, запутавшийся, недоверчивый и самолюбивый старик.

– Ничем не могу помочь, – повторил он слова, которые Игорь Николаевич слышал утром, но на этот раз без вызова, вяло.

– Однако вы заявляли, что знаете убийцу Калугина.

– Я совсем другое подразумевал…

– Валерий опять запропастился, – нарушил их разговор вернувшийся Сосновский. – И Марина Викторовна его не видела. А вы, Алексей Фомич?

– Я тоже. – Кушнарев поднялся. – Простите, уважаемый, вынужден вас покинуть. Понимаю ваше состояние, но бессилен, бессилен. – Он покосился на Бориса. – Ждать милицию нужно, а не мудрствовать. На меня не рассчитывайте. Я болтун. Наговорю, а все не так. Не так совсем или даже наоборот. Наврежу только. Нет, простите великодушно. Бессилен.

Он поспешно зашагал в свою комнату.

– Кажется, я невпопад? – спросил Борис Михайлович.

– Наоборот. Не хочу ничего «выведывать». Пусть скажет сам.

– Ему есть что сказать?

– Я надеюсь понять то, что он сам до конца не понимает. Со стороны легче заметить детали, которые примелькались тем, кто рассматривает картину постоянно. А он присматривался долго, годами. Однако где же Валерий? После этого выстрела я стал беспокойным. Что делает Марина?

– Марина у себя. Совсем раскисла. Утром выглядела живее. А сейчас, видимо, стало доходить, что произошло. Ведь она девчонка, в сущности, а в такую передрягу угодила. Зайди к ней, а я посмотрю, чем заняты остальные.

По пути в комнату Марины Мазин посмотрел в окно. За ним, прижавшись носом к стеклу, стоял Коля. Игорь Николаевич повернулся и вышел из дому.

– Не прячься, сыщик. Считай, что прощен.

Получилось удачно. Мальчишка не ожидал полной амнистии.

– Правда?

– Ты думал, что нашей дружбе конец, потому что разболтал про выстрел отцу? Пулю узнал сразу?

– Ага.

– Ага! Прекрасное слово. А зачем бегаешь за мной? В лесу ты ветки ломал, следопыт? Хочешь просить прощения?

– Не виноват я, Игорь Николаевич! Я хотел про пулю сказать, а вы говорите: «Уходи». Я не успел.

– Зря выкручиваешься. Воспользовался обстановкой, чтобы улизнуть, ага?

Коля опустил глаза.

– То–то! Теперь слушай. Работник ты оказался недисциплинированный. Наверно, это у тебя наследственное. Придется, брат, вступить в борьбу с природой. Или возьмешь себя в руки, или отставка. Решай быстро.

– Беру в руки, Игорь Николаевич.

– Предположим. А прощаю я тебя именно за то, что сказал отцу.

На этот раз Коля не понял.

– Пояснить? Думаю, ты предупредил отца потому, что был уверен, что стрелял не он.

Теперь паренек обрадовался открыто.

– Ну да, Игорь Николаевич.

– А если б ты знал, что стрелял он, как бы ты поступил?

Радость сбежала с веснушчатого лица.

– Не знаю…

– Понятно. Наверно, я не должен был задавать тебе этот вопрос. Это сложный вопрос… Значит, был уверен?

– Конечно, не он, Игорь Николаевич! Отец бы не промахнулся. Он знаете как стреляет!

Такого своеобразного аргумента Мазин не ожидал.

– Пуля прошла близко.

Коля замахал энергично.

– Что вы! Вас же ранило в правую руку. Это от сердца далеко.

– Не так уж далеко, Коля. Но не будем спорить. Отец сказал тебе, что он подменил пулю?

– Подменил? – Мальчик покраснел. – Чтоб вы не узнали, что стреляли с карабина, да?

– По–видимому.

– А вы заметили, да? – Коля стоял красный как рак. Видно было, что ему стыдно и за поступок отца, и за то, что он не удался. – Отец же не знал, кто вы, Игорь Николаевич. Он думает, что вы доктор. Я про вас не говорил. Я же слово дал.

– Доктора тоже не лопухи. Значит, отец считает, что провел нас?

– Да ведь отцу страшно, что на него подумают. Ему и так от начальства попадает. А я ему нарочно сказал. Он теперь нам полезен будет. Он этого гада все равно выследит.

– «Нам»? – Мазин засмеялся, а мальчик нахмурился.

– А что тут плохого?

– Под пулю отца подставить можешь, – пояснил Игорь Николаевич, не распространяясь, что сам он далеко не уверен в непричастности егеря. Меня–то подстрелили.

– Отца не подстрелят, – ответил Коля с обидной для Мазина гордостью.

– Будем надеяться. А ты рассчитываешь получить задание? Тогда иди в дом и посиди за столом. Подожди меня. Можешь смотреть по сторонам. Пока все.

Игорь Николаевич вытянул руку. На ладонь упали две снежинки, маленькие, четкие, как на рисунке в школьном учебнике.

Снег

«Посиди за столом», – сказал он. Мазин вдруг осознал, что распоряжается в чужом доме, что дом этот, ни в чем не изменившись за ночь, стал совсем другим, превратился в место преступления, и вести себя в нем надлежит иначе, чем вчера вечером. Это было знакомое ощущение. Не раз ему приходилось появляться в квартирах в трагические минуты, осматривать их, как врач осматривает больного, стараясь увидеть все, чтобы сохранить в памяти необходимое, то, что требуется, не больше. Без оскорбительного любопытства осматривал он портреты и фотографии, шкафы с одеждой и столы с дорогими кому–то письмами и пожелтевшими документами. Он умел делать это, не причиняя боли, профессионально и деликатно касаясь кровоточащих ран, ни на секунду не забывая, что мир состоит из людей, а не из потерпевших и преступников.

Но и сами люди, скованные горем или страхом, напрягались, теряя обычную чувствительность, а дома их, жилища, подчиняясь какому–то психологическому иммунитету, вдруг превращались просто в обстановку, среду жизни, утрачивали неповторимо личное, интимное. Горе как бы вскрывало призрачность, сиюминутность мира, который люди склонны кропотливо, настойчиво создавать вокруг себя. Пришла беда, и жестокая реальность вторгается в мир, который только что казался единственным, нерушимым, только тебе принадлежащим, и он дробится на составные части, каждая из которых возвращается к своему первоначальному простому предназначению: кровать становится обыкновенной мебелью, а фотокарточка – листком бумаги, запечатлевшим не кусочек жизни, а ее оптическое отражение.

Духом этой жестокой реальности, возвращающей все на свои места, и пахнуло сейчас на Мазина в калугинском доме, показавшемся ему кораблем, когда они с Борисом спешили ночью под ливнем, и ряды окон светились, как палубы, разгоняя грозу. Но свет погас, корабль на мели, капитан с зарядом картечи в груди лежит в рубке, и чужие люди ходят по дому, думая о том, что непогода скоро кончится и можно будет сложить чемоданы и рюкзаки и покинуть навсегда ставшее таким неуютным, вчера еще шумное и гостеприимное жилище.

«Наверно, Марина продаст дом», – подумал Игорь Николаевич, подходя к ее комнате, и испытал сожаление. Он постучал и приготовился к тому, что ответят не сразу. Калугина могла и забыться, имела на это право. Но она ответила немедленно, и Мазин вошел. Марина сидела почти в той же позе, что и утром, но уже не вязала.

– Игорь Николаевич?

– Да, я.

– Вы, конечно, осуждаете меня за то, что я здесь, а не наверху?

– Вам не следует быть там. Борис Михайлович запер мансарду до приезда милиции.

– Нет, я должна быть там. Я знаю, что должна. Но я не могу, призналась Марина. – И в то, что случилось, почти не могу поверить. В моей жизни никогда ничего не случалось. А теперь я знаю, такое в самом деле бывает. Не в кино и не с другими. Со мной… И нужно пережить…

Без косметики, без привычного лоска она выглядела совсем молодой и беспомощной, похожей на вчерашнюю школьницу, провалившуюся на вступительном экзамене в институт.

– Нужно. Многое удается пережить. Существует запас прочности.

– Откуда? У нас никто не умирал. Даже бабушка и дедушка живы. И знаете, что ужасно! Я не о нем жалею, я себя жалею.

– Простите, вы любили Калугина?

Она вспыхнула.

– Зачем вам это? Наверно, нет, раз я так поступаю.

Он помолчал.

– Я вам показалась дрянью, да?

– Почему? Вы старались ответить искренне. Как вы познакомились с Михаилом Михайловичем?

– На выставке. Он выставлялся. Была встреча. Я задавала вопросы о его работах, они показались мне старомодными. Он объяснял подробно, дал мне свой телефон. Я сначала боялась. Девчонки смеялись: трусишь! Ну, я решила доказать, позвонила.

– Его первая жена умерла?

– Да. Решили, что я женила его на себе?

– А как вы считаете?

– Никогда так не думала. Нет. Все проще. Сейчас многие стараются жить просто, – пояснила она то ли убежденно, то ли с горечью.

– Просто? Сколько вы тратили в месяц?

– Нет, вы не поняли. Не о деньгах… Просто смотреть на вещи, не усложнять. Ведь оттого, что много думаешь, не становишься счастливее, правда?

– А вы были счастливы?

– Все считали, что мне повезло.

– Квартира в Москве, этот дом, машина, поездки за границу.

– Ну да. Но я не виновата. Он сам…

– Как же вы все–таки относились к Калугину?

Марина отвернулась.

– Я ценила заботы Михаила Михайловича.

«А что вы дали ему?» – хотел спросить Мазин, но сформулировал вопрос иначе:

– А он вас за что ценил?

– Он ценил мою молодость, – ответила она сухо. – Дорожил мной. Жена была старше его и много болела.

Мазин не откликнулся на этот прямолинейный ответ. Ему послышалась в нем нарочитость. Да он и не относился к числу моралистов. Не затем он пришел в эту комнату. Его интересовало другое: виновна ли сидевшая перед ним женщина в смерти своего мужа?

– Рассказывал ли Михаил Михайлович вам о своем прошлом?

– Он не любил говорить о прошлом. «Зачем тебе это? – спросит. – Ты тогда под стол пешком ходила. Да и невыгодно мне свой возраст подчеркивать». Отшутится – и все.

– Что же вы знали?

– То, что все. Он деревенский. На войне был, ранили его, демобилизовали, учился в Москве. Потом его признали…

– Откуда Калугин родом?

– Из Белоруссии.

– У него остались родные?

– Нет, погибли во время войны.

– Когда он женился в первый раз?

– Сразу после войны. Она была из Казани. Вдова. Ее мужа убили на фронте.

– Михаил Михайлович жил в Казани?

– Он ездил туда по делам… не знаю. А теперь вдова я.

Мазин сидел рядом с Мариной. «Пожалуй, спальня маловата». Бросалось в глаза, что, несмотря на размеры всей дачи, комнаты были небольшими. Все, кроме гостиной. Зато комнат было много.

– Михаил Михайлович сам проектировал этот дом? – спросил Мазин, отвлекаясь от главной мысли о прошлом Калугина, которая не должна была звучать навязчиво.

– Да, тут все сделано, как он хотел.

– А какова основная идея этого дома? Вы понимаете меня? Когда человек с возможностями Михаила Михайловича и его индивидуальностью берется за такое сооружение, тут не может быть случайного, тут должна быть общая идея. Зачем такой дом? Спокойное место работы? Или отдыха? Уединения?

– Нет. Только не уединения. Он терпеть не мог одиночества. Ему постоянно нужны были люди. Знакомые, незнакомые. Он любил гостей, любил угощать, любил, когда у нас ночевали, засиживались допоздна.

– Вас это не тяготило?

– Иногда. Но хозяином в доме был он. Однажды я сказала, он вспылил: «Я трачу свои деньги!» Я испугалась, что он сочтет меня скрягой, подобравшейся к тому, что он заработал.

«Она подчеркнула свое бескорыстие».

– Калугин был щедр?

– Еще бы! Вы не поверите, у нас… у него не осталось никаких сбережений. Сразу придется все продавать. И эту гостиницу…

Гостиница! Именно. Дом, в котором будет жить много посторонних людей, – вот как он замышлялся. Или почти посторонних, случайных. У Калугина нет родственников, и вряд ли можно найти столько настоящих друзей, чтобы заполнить все эти комнаты.

Мазин огляделся. Широкая тахта, туалетный столик, шкаф, и совсем мало свободного места… На стене картина или набросок, сразу не поймешь – то ли современная раскованная манера, то ли недописано, недоработано: тяжелый, пасмурный фон, почти такой, как сейчас за окном, силуэты гор, насупившийся лес – все грубо, в невыразительной серо–зеленой тональности, – и вдруг приковывающая глаз яркая точка, пятно, нет, не пятно, а полоска, красный бросок кистью поперек покрытого тучами неба, как след взлетающей ракеты или, наоборот, несущейся к Земле, входящей в атмосферу. Или метеорит? Нет, на картине день, и комок пламени не похож на небесное тело…

– Мрачновато для спальни.

– Ужасно. Далеко не лучшее, что написал Михаил Михайлович. Я говорила, что колорит меня угнетает. Тогда он взял кисть и бросил этот красный мазок. «Что это?» – спросила я. Он пожал плечами: «Так лучше смотрится».

Это действительно был один бесформенный мазок. Но случайный ли?

– Михаил Михайлович писал с натуры?

– Ему нравились окрестности Красной речки.

«Он знал, что там самолет, разбившийся, сгоревший», – думал Мазин, глядя на алое пятно – след пламени, прорезавший горизонт.

– В каких войсках служил ваш муж?

– В пехоте.

Это прозвучало отрезвляюще. Где связь между гибелью самолета, разбившегося четверть века назад, и убийством Калугина? Он не был летчиком и не мог находиться в самолете. Но мог оказаться свидетелем его гибели. Мог сражаться в горах, защищать перевалы. Однажды над головой солдат вспыхнул воздушный бой. Калугин видел, как подбитая машина устремилась к земле. Это запомнилось, вернулось через годы, отразилось на клочке полотна, холста. И все? Скорее всего…

– Он воевал на Кавказе?

– Кажется, нет.

– Его не связывали с Дагезаном воспоминания, прошлое?

– Нет. Он выбрал это место потому, что его привлекла природа, натура. Так он говорил. Я еще училась тогда.

– Где вы учились?

Это был снова шаг в сторону, в нужном или случайном, бесполезном направлении, Мазин не знал.

– В цирковом училище.

– Вот как? По призванию?

Потухшее лицо Марины оживилось.

– Цирк нельзя не любить.

Выло в этой женщине трудно воспринимаемое противоречие: цирк, спорт все это требует воли, настойчивости, характера. И тут же стремление жить «просто», по течению, слабость.

– Значит, Михаил Михайлович не служил на Кавказе?

Вопрос вырвался почти вопреки логике.

– Я могу уточнить. Я записала важные даты из его жизни. Чтобы знать, чтобы помнить, чтобы как–то понять его прошлое, прикоснуться к нему, не быть чужой. Стащила его автобиографию, вернее хронологию. У него хранился такой листок. Как справка. Я переписала.

«Она старалась быть хорошей женой».

Марина достала из сумки блокнот. То, что интересовало Мазина, было записано на листке, спрятанном под обложку. Очевидно, ей не хотелось, чтобы этот кадастр попался мужу. Почерку Марины оказался мелкий, но четкий. И сокращения были понятны. Сверху стояло: «Все о М. М.». Она не привыкла звать мужа мысленно по имени. Дальше шли цифры и короткие слова:

«Род. 21.8.22 в Кулешовке».

«Пост. в шк. – 29 г.».

«Оконч. ср. шк. – 39 г.».

«Пост. пединститут – 39 г.».

«40 г. – призван в РККА».

Так и было написано – РККА – Рабоче–Крестьянская Красная Армия, как называли в те годы. Марина добросовестно скопировала записи.

«41, июль – ранен на фронте».

«41, июль – сент. – госп. Воронеж».

«41, окт. – 42, март – воен. учил. Ашхабад».

«42, май – ранен на фронте».

«42, май – август госп. Арзамас. Признан негодн. Демобилиз.».

«44 – пост. Моск. худ. уч.».

Дальнейшие записи говорили почти исключительно об успехах:

«Перв. выст.», «Награзк.», «Присв, зв.» и т. п.

Личных было мало:

«46, сент. 14 – женился на К. Ф. (д. рожд. Вал. – 14.10.41)».

«67, 8 апр. – ум. К. Ф.».

Военные даты Мазин просмотрел еще раз.

Калугин, видимо, начал войну с первых дней на границе и уже через месяц, а может быть, и раньше (числа в записи не было) был ранен, лежал в госпитале в Воронеже, что довольно далеко от Кавказа, а затем был откомандирован в Среднюю Азию, в военное училище. Потом снова фронт, и снова ранение, тоже не на Кавказе, потому что к этому времени немцы сюда еще не добрались. Лечился в Поволжье. Демобилизовался. Учиться продолжал в Москве. Правда, в сорок первом Калугин мог ехать в Среднюю Азию через Баку и Красноводск. Но что из того? Железная дорога проходит по равнине далеко от Дагезана.