Текст книги "Игра против всех. Три дня в Дагезане"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Да, они на такое мастаки были, – вздохнул Устинов и начал вынимать пельмени. – Вкусно пахнет? – спросил он с гордостью, втягивая носом воздух.

– Отлично.

– Сейчас попробуем, с вашего позволения… Итак, если я правильно понял, Федор Живых вызывает наибольшие подозрения?

– Нет, не Федор, – покачал головой Мазин. – Кранц знал настоящего предателя. Но раз он пришел к Живых и даже отправился с ним на футбол, предатель не Федор…

– Остаюсь я, – проговорил Устинов.

Мазин решился:

– О кладе знал Филин.

Устинов поставил на скатерть чистую тарелку.

– Я, Игорь Николаевич, в юридических науках не искушен, но, помнится, было такое древнее, и на мой взгляд, неглупое изречение: ищи того, кому выгодно.

– Вы уверены, что Филину не было выгодно?

– Абсолютно. Вспомните, когда был выдан клад? После ликвидации госпиталя. Зачем мог понадобиться Валентину Викентьевичу такой акт?

– Люди изменяют Родине по разным причинам.

– Вот именно – из–ме–ня–ют! – проскандировал главбух. – Изменяют. А профессор Филин оставался советским человеком до конца. Он сделал все, что мог. И только после ликвидации госпиталя, когда фашисты убили последних раненых, инвалидов, он ушел из госпиталя, и – заметьте! – ушел к партизанам, а оттуда уже перебрался через линию фронта! Что–то мало похоже на измену! Даже невероятное невозможно!

– Что вы считаете невероятным?

– Позвольте, скажу. Пришло мне в голову и такое: а что, если Валентин Викентьевич, видя неминуемую опасность для раненых, угрозу их существованию, решил пожертвовать сокровищами… Купить за эту цену, так сказать, жизнь раненым. Но и такое предположение критики не выдерживает. Клад обнаружен после расправы над ранеными…

Действительно, получалась ерунда. Не мог же Филин, с трудом спасшийся во время ликвидации госпиталя, добравшийся до своих, вдруг ни с того ни с сего преподнести немцам такой подарок!

«Старик прав, концы не вяжутся», – сказал себе Игорь, когда бухгалтер затворил за ним дверь.

Он медленно спускался по лестнице, невесело обдумывая все, что слышал, и уже добрался до самого низа, когда вспомнил, что в подъезде этом у него был намечен еще один визит. «Может быть, не стоит?» – мелькнуло у Игоря, однако внутренняя дисциплина перевесила, и он повернул назад, в квартиру Коломийцева.

– Отец дома?

Худенький, выглядевший моложе своих четырнадцати лет паренек ответил:

– Нету. Не пришел с работы.

Он крутил ручку–самописку. Пальцы мальчика были выпачканы фиолетовыми чернилами.

– Тогда я подожду.

– А вы кто?

– Из милиции, – сказал Игорь и перешагнул порог.

– Ого!

– Испугался?

– Чего мне бояться? – ответил Женька Коломийцев, явно храбрясь.

Мазин огляделся:

– У тебя своя комната? Богато живешь! Ну, приглашай в гости.

На столике у окна лежали учебники, тетрадки.

– Уроки готовишь?

– Ага.

– Двоек много?

– Бывают.

– Отец бьет?

– Ругается…

– Зря. Бить надо.

– Зачем это?

– Ума прибавится.

– Прямо!

– Криво! Зачем анонимки пишешь?

– Какие анонимки?

– Сам знаешь.

Женька растерялся. И перепугался. Но Игорь говорил не страшно. Добродушно скорее. Встреча с Коломийцевым–младшим в планы его не входила. Ему нужен был отец.

– Ну, так как, сознаешься?

– А что мне будет? – промямлил Женька.

– Ты, брат, как опытный преступник себя ведешь, сразу торговаться начинаешь. Посмотрим, что будет. Для начала следует чистосердечно сознаться. Зачем писал?

– Я хотел помочь…

– Помогать нужно честно. Прийти и сказать, что видел. А так, из кустов, некрасиво. Оказалось–то все чепуха. А мы расследовали, время тратили, невиновного человека подозревали. Видишь, как некругло получилось?

– Отцу будете говорить?

– Не собирался. К отцу у меня дело другое. Хотел с ним насчет фотографии потолковать.

– Какой фотографии?

– Много знать будешь – скоро состаришься.

– Я и не допытываюсь. Просто карточки–то ему я печатаю. Вот и увеличитель мой.

Женька показал в угол, где на другом, специальном столике стояли увеличитель и ванночки для проявителя и закрепителя.

– Печатаешь для газеты? А негативы выбрасываешь?

– Что вы! Отец все сберегает. По коробочкам раскладывает и надписи пишет, когда снято. Он аккуратный, – словоохотливо рассказывал младший Коломийцев.

– А ну, дай поглядеть…

Коробочки с проявленными пленками содержались в образцовом порядке. Мазин прочитал надписи: «Сотрудники института во время выезда на Большое озеро», «Фотографии для юбилейного номера стенгазеты к годовщине Великой Октябрьской социалистической революции», «Портреты передовиков института».

Одну из коробочек он открыл и растянул пленку перед окном. Тут было много снимков людей, некоторых он, наверно, встречал в институте, но на негативе их трудно было узнать. Однако характерный негатив Хохловой, протянувшей руку с ключом, узнать было легко. Мазин свернул пленку. «Значит, возвратилась на круги своя…

А Коломийцева не было.

– Отец задерживается?

– Да вы у меня спросите! Я все про фотографии знаю, – просил Женька. Ему отчаянно хотелось пригодиться и загладить вину.

– Скажи–ка лучше, Федор Живых у вас часто бывал?

– Каких?

Игорь видел, что паренек не притворяется.

– Так звать человека – Живых. В Сибири такие фамилии бывают – Живых, Седых, Конопатых…

– И Конопатых? – засмеялся Женька.

– И Конопатых. Не бывал Живых у вас?

– Не знаю. Такую я фамилию не слыхал, – ответил мальчик огорченно.

– Возможно, Женя, ты его видел, но не знаешь фамилию. Я покажу тебе снимок, а ты вспомни, видел его или нет.

Игорь достал фотокарточку:

– Только уговор: не знаешь – не фантазируй! А то опять навредишь.

Он протянул карточку. Женька впился в нее глазами. Мазин наблюдал внимательно и заметил, что паренек борется с собой.

– Рассказывай!

– Нечего рассказывать. Раз позвонил он к нам. Я один был. Он позвонил, я и вышел…

– Что же он сказал?

– Да ничего. Он подъездом ошибся.

– И ты его запомнил? – усомнился Мазин.

– Запомнил. У него рожа такая желтая, страшная. Я даже испугался. Думаю, как стукнет… А он спрашивает: «Профессор дома?»

– Какой профессор?

– Да Филин. Филины на нашем этаже живут, только в соседнем подъезде.

– И ты решил, что он спрашивает Филина?

– Ну да. Я так и сказал: «Вам, наверно, Валентин Викентьевич нужен?» А он, да, говорит. Я ему и объяснил, что это в соседнем подъезде…

«В соседнем подъезде! Так вот почему я его потерял. Он не выходил на улицу, он просто зашел в соседний подъезд!»

ГЛАВА X

Вернувшись домой от Коломийцевых, Мазин вскипятил чайник, заварил крепко, положил большой кусок лимона и выпил с наслаждением. Налил еще, но зазвонил телефон.

– Слушаю вас.

В трубке загудело раскатисто:

– Игорь, ты один? Хочешь встряхнуться?

– Нет, – ответил он, потому что был страшно далек от настроения, которое, судя по тону, распирало Боба. Сказал твердо, а может быть, и зло, но Борис не отстал.

– Ну выручи, Игорек, выручи. У меня такое неопределенное положение: мне одному неудобно появляться. А ты ничем не рискуешь. Интересные женщины и коньяк. Старик откроет закрома.

– Какой старик?

– Филин, конечно.

– Ты к нему приглашаешь?

– Ну а куда же? Юленька именинница, понимаешь? Насчет подарка не беспокойся. Я запасся всем необходимым.

– Когда ехать?

– Вот это речь не мальчика…

– Ехать когда?

– Через полчаса я заскакиваю к тебе на таксомоторе. Успеешь натянуть смокинг?

– Успею, – сказал Игорь, думая с ужасом: «Что я делаю?»

В машине Мазин не слушал болтовню Бориса, а только морщился от его хохота, закладывал палец за воротник тесноватой рубашки, стараясь оттянуть ее от шеи.

Когда они постучали, то сначала услыхали шум, гул голосов, потом шум затих, по коридору пробежались торопливые каблучки, и дверь распахнулась быстро, гостеприимно.

– Бессовестный! – закричала Юля, принимая из рук Бориса длинный пакет, а тот оправдывался, извинялся и целовал ее в щеку.

– Это Игорь, да ты его знаешь отлично.

Мазин сказал что–то соответствующее случаю, и Юля повела их прямо в большую комнату, где был накрыт стол. За столом сидели гости, человек пятнадцать, смеялись, разговаривали и передавали друг другу тарелки и бутылки. Бориса посадили рядом с интересной брюнеткой, и он тотчас же заговорил с ней и с соседом с другой стороны, как со старыми приятелями. Игорю досталась кокетливая блондинка небольшого роста. Она спросила, что ему положить и что он пьет. Мазин поблагодарил, и, бестолково двигая вилкой по тарелке с закусками, щедро набросанными блондинкой, посмотрел на ту сторону стола, где сидел профессор, строго одетый, с гладко зачесанными на пробор седыми волосами, в темном пиджаке и белой сорочке, повязанной старомодным галстуком. Филин вежливо улыбнулся.

– А ваш приятель всегда такой бука? – спросила блондинка через стол Бориса.

Мазин понял, что ведет себя не лучшим образом. Он хотел сказать что–то, но тут профессор постучал вилкой по бокалу и приподнялся.

– Тише, тише! – крикнула Юля. – Папа приготовил спич!

– Да, я прошу вашего внимания, – услышал Мазин и увидел, как шевелятся тонкие, бескровные губы Филина.

Он не смог ничего разобрать, понял только, что речь идет о молодых, которые должны быть счастливы, а старики постарались, чтобы молодые были действительно счастливы. С трудом одолевая себя, Игорь услышал, как профессор закончил:

– Я буду рад, если вы присоединитесь к моему тосту… и отпустите старика на покой. Мне бы не хотелось быть помехой вашему веселью.

Гости подняли бокалы, зазвенели ими, уверяя профессора, что он должен обязательно остаться, а Филин уже выбирался из–за стола.

Потом еще пили, но Игорь не прикоснулся к бокалу и только вымученно улыбался на довольно вульгарные шутки блондинки. Наконец громыхнула музыка, и все пошли танцевать. Соседка ждала, что Мазин пригласит ее, но он не пригласил, а, подчиняясь все той же силе, что вела его весь этот вечер, вышел в коридор. Блондинка решила, что он направился в туалет, и проводила Игоря насмешливо–сочувствующим взглядом.

– Можно к вам? – постучал он, и дверь перед ним отворилась.

Филин уже снял пиджак и галстук.

– Прошу.

Кабинет оказался большим, и все в нем было большое, несовременное – стол с бронзовым чернильным прибором, высокие, под потолок, тяжелые шкафы с книгами в потемневших нарядных переплетах, кожаные кресла, глубокие, удобные, неожиданная модель парусника со сложной оснасткой и блестящим медным якорем.

– Вы предпочли меня молодежи?

– Может быть, я помешал? – спросил Мазин, прекрасно понимая, что говорит совсем не то.

– Что вы! Сегодня у меня день нерабочий. Я ушел, чтобы не смущать молодежь… и просто отдыхаю. Присаживайтесь.

– Спасибо.

Мазин опустился в кресло, и оно поглотило его, охватив мягко, заботливо. Это не понравилось Игорю. Он выпрямился.

– Итак, вас можно поздравить с успехом?

«О чем это он?» – не понял Игорь.

– Васин сознался, по слухам.

– В убийстве Васин не сознался. Он признал только, что ехал вместе с Зайцевым в вашей машине. Это пока все.

– Но для вас, кажется, достаточно?

– Нет.

Осунувшееся лицо Филина напряглось.

– Странно. Борис Михайлович информировал меня, что дело решено.

– Да, ему так кажется.

– А вам?

– Мне нет.

– Вы делились своими сомнениями?

«Если я поделюсь тем, что думаю, меня сочтут сумасшедшим, – хотел сказать Мазин. – Или я в самом деле сумасшедший?» Игорь поднял глаза и посмотрел на профессора. Он увидел отчаяние и надежду, наверно, так смотрят больные раком, те, которые знают.

– Собираюсь.

– С кем же вы собираетесь поделиться своими сомнениями? – спросил Филин механическим, скрипящим, незнакомым Игорю голосом.

– С вами.

– Удивительно. Я ведь не имею никакого отношения к милиции.

– С вами, – повторил Мазин.

– Но почему?

– Ведь это вы.

– Что я?

– Вы убили.

– Вы сумасшедший.

Мазин глубоко вздохнул. Огромная тяжесть свалилась с него.

Теперь он знал точно, что не ошибся.

– Да какое вы имеете право…

Последние слова, как и «вы сумасшедший», были произнесены шепотом, почти шепотом. Филин встал.

«Сейчас он выгонит меня».

Но тот подошел к закрытому шкафу и отпер его. На полке стояли какие–то пузырьки. Профессор накапал из одного в рюмку, однако не выпил, а поставил рюмку на стол.

Из–за стены слышалась музыка, смех.

Профессор сел:

– Знаете, я постараюсь вас понять… молодость, увлечение пинкертоновщиной… Я никому не скажу. А сейчас уйдите. Я устал.

Игорь не шевельнулся.

– Чего вы дожидаетесь?

– Как это началось? Тогда, во время войны… Что вы сделали? Остальное… с Живых… Зайцевым… я представляю, в основном. Но с чего это началось?

– Вы, однако, наглец, – проговорил Филин с трудом. Он употреблял все те слова, которые следовало произносить в его положении, но говорил их через силу, словно отрабатывая неизбежное и ненужное уже, бесполезное.

– Что знал Живых? Что он узнал о вас от Кранца?

– Не ловите меня. Вы ничего не знаете! Я не желаю с вами разговаривать. Вы обязаны доказать свои обвинения. Свои фантастические, бредовые домыслы!

– Зачем? Вы и ток знаете, что не можете спастись.

– За каким же чертом вы пришли?

– Чтобы убедиться окончательно.

– И убедились?

– Да.

Филин провел рукой по лбу и посмотрел на рюмку с лекарством:

– Что вы хотели узнать у меня?

– Как это началось.

– Ну что ж… Если вы так любопытны… – По губам его пробежало что–то вроде усмешки. Филин потянулся к шкафу. Наверно, это был не простой шкаф, а сейф, потому что внутри его оказалась еще одна маленькая дверца. Профессор открыл ее небольшим ключиком и достал из потайного отделения тетрадку или что–то вроде большого блокнота в толстой обложке. Он подержал блокнот с минуту в руках и вдруг резко протянул его Мазину:

– Здесь все написано.

Мазин открыл блокнот.

– Прочитайте дома. Вам наверняка выдадут ордер на мой арест. Без волокиты, – пошутил Филин мрачно. – И уйдите. Вы же понимаете, что в шестьдесят лет далеко не сбежишь.

– Теперь я уже не могу уйти. У меня в руках доказательства.

– Что ж… Жаль Юлю. Ей будет трудно без меня.

– Да, – согласился Игорь.

– А мне, пожалуй, легче. Я всегда был несовместим с этим обществом. Впрочем, философствовать поздно. Что вы собираетесь делать?

– Я позвоню Петру Даниловичу.

– Может быть, подождем, пока разойдутся гости?

– Хорошо.

– Благодарю. Вы весьма приятный молодой человек. И поступаете благородно, что, собственно, непозволительно в вашей профессии.

Прошло еще несколько минут молчания. За стеной музыка веселила гостей. Сидеть было невыносимо, и Игорь жалел, что согласился ждать. Филин заговорил первым.

– Неужели это вы все… сами? Догадались…

Мазин покачал головой:

– Если б не ваша ошибка…

– В чем? – спросил Филин быстро, как будто ошибку еще можно было исправить.

– Вы сказали, что Зайцев – эпилептик.

– Разве это не так?

– Так. Но Евдокия Тимофеевна не знала об этом, а вы сказали, что узнали о болезни Зайцева от нее.

– Не знала?

– Никто не знал. Даже сам Зайцев сомневался.

– Вот что–о… – протянул профессор. – Элементарная ошибка. Другой бы ее не заметил. Вы намного сообразительнее своего друга, который так глупо утащил рюмку.

– Может быть, Борис поступил не так уж глупо. Он напугал вас, и вы стали нервничать.

– Я еще раз ошибся?

– Не знаю, как это назвать… По–моему, вам не стоило брать деньги. Если б мы нашли их в машине, в самоубийстве Зайцева сомневаться бы не пришлось. Однако вы нервничали и не поняли, что жадность…

– Жадность? Ну, нет! – Филин прервал Мазина энергично, казалось, что этот упрек задел его сильнее всего. – Невезенье! Денег я, разумеется, не взял. Они остались в чемоданчике. Мне не повезло. Дверца машины не захлопнулась, и он выскочил, когда она накренилась.

– Значит, деньги в яме?

– По–видимому. Я очень надеялся, что вы зацепите чемодан, когда тащили машину. Но подсказать я не мог… Насколько я понимаю, я еще понадоблюсь вам живым? Чтобы дать показания…

– Да, конечно.

– В таком случае, разрешите принять лекарство. Я не уверен в своем сердце.

Пожалуйста.

Филин потянулся к лекарству:

– Нет, нужно более эффективное.

И он в третий раз подошел к шкафу и заглянул в его внутреннее отделение. И еще раз, на этот раз в последний, они встретились глазами. И Мазин понял все. Он успел встать и перехватить руку Филина. Он сжал ее даже сильнее, чем потребовалось. Рюмка с ядом упала на ковер.

Дальнейшее Мазин помнил только кусками.

Как набирал он телефонный номер.

Как утихла музыка.

Как Боб, расставив руки, преграждая путь в кабинет, говорил энергично:

– Прошу всех расходиться по домам. Профессору плохо.

Как ничего не понимала Юля.

И как наконец приехал Дед и, взяв его, Игоря, за борт пиджака, сказал с сердцем:

– Хоть ты и молодец, но за самодеятельность я с тебя шкуру спущу!

Мазин читал записи Филина, читал, чтобы понять…

Зачем эти бисерные, аккуратные, без помарок строчки? Что толкало его переписывать их, извлекать из памяти подробности и детали, мучительно перебирать и отсеивать бессонными ночами в этом кабинете, где всегда наготове был спрятан яд? А блокнот хранился рядом.

«В мое время люди исповедовались. Теперь, как известно, бог упразднен. Еще меньше я стремлюсь уберечь от ошибок потомство. Учили многие, не избежал никто… Я обращаюсь к самому себе» Человек проходит путь в одиночестве, и я не исключение. Зачем же оправдываться перед собой? Я не оправдываюсь. Бездарное деление всего, что происходит, на добро и зло бессмысленно и противоречит природе вещей. Существуют лишь обстоятельства, поступки сами по себе не хороши и не плохи. Но они связаны в цепь, где каждое звено неумолимо тащится за предыдущим».

Игорь почувствовал фальшь. Филин не мог не думать о тех, кто прочитает написанное. Он надеялся уйти сам, но он не отказался от последнего слова…

«Те двенадцать были обречены. Некоторым из них смерть принесла облегчение. Но отравил себя я. Медленно, безотказно действующим ядом.

Я всегда знал, что придется заплатить сполна. Почему же не заплатил раньше? Почему даже сегодня всеми силами оттягиваю последний взнос? Непреоборимый инстинкт жизни. Борьба за существование, хотя моя жизнь стала тяжким существованием. И еще нежелание сдаться непобежденным. Ведь меня пока не победили!

Прав ли я был в тот день, когда вынужден был решать? У меня не было выбора. Мы собирались закрыть госпиталь. Оставалось двенадцать человек, большинство инвалиды. Я сидел в своей каморке, которую называли кабинетом. Была ночь. Было поздно. При свете каганца, сделанного из снарядной гильзы я заполнял истории болезней так, чтобы немцам не к чему было придраться. Подъехали машины: легковая и грузовик с высоким кузовом, затянутым брезентом. Я увидел их в окно и понял: за ранеными.

Ко мне пришли двое: эсэсовский военный врач – мне уже приходилось иметь с ним дело – гауптштурмфюрер Вайскопф (межу прочим, он был совсем не блондин, а напомаженный до отвратительного блеска брюнет) и Кранц – переводчик. Если бы не было Кранца… Но он был. Сидел, вытянув подбородок, и переводил автоматическим голосом:

– У господина Вайскопфа есть предписание господина коменданта о ликвидации госпиталя.

– В госпитале осталось всего двенадцать человек. Они уже не жильцы. Собственно, еще несколько дней и произойдет самоликвидация, – возразил я, хотя знал, конечно, что это никого не убедит.

– Приказ господина коменданта не подлежит обсуждению. Он должен быть приведен в исполнение немедленно.

– Вы хотите забрать людей?

«И меня, и меня», – стучало у меня в висках.

Конечно, этот эсэсовский мерзавец понял, все понял. Он смотрел на меня презрительно.

– За свою жизнь вы можете не опасаться.

Я не мог скрыть своих чувств, и он усмехнулся. Только Кранц остался непроницаемым. Он знал, что худшее впереди.

– Но вы должны оказать нам услугу.

Вайскопф заговорил довольно оживленно. Я понимал отдельные фразы. Он говорил, что я цивилизованный человек и не должен связывать себя предрассудками.

– Какими предрассудками?

Кранц набрал в себя воздух. Я видел, как у него вздулись вены на висках.

– Ликвидацию госпиталя нужно провести немедленно. Но акция должна носить по возможности гуманный характер. Не нужно стрельбы, шума, излишней жестокости. Лучше, если солдаты, которые ждут внизу, вывезут трупы.

– Трупы?

– Да. Вы сделаете раненым инъекцию.

Вайскопф щелкнул замочком футляра, который держал в руках. Там лежали шприц и ампулы. Четырнадцать ампул. Две запасные, на случай, если у меня дрогнет рука.

– Я не могу этого сделать.

Он не пришел в ярость, как я ожидал. Он понимающе дотронулся пальцами до моего плеча и заговорил убедительно:

– Я предвидел ваши возражения, но надеюсь разубедить вас. Инъекция более гуманна, чем расстрел, а раненые погибнут так или иначе.

– Но почему я?

– Так удобнее. Они знают вас и не заподозрят плохого. А появление немца вызовет панику. Для них самих лучше, если смерть придет внезапно.

– Не могу.

– Я понимаю вас, как врач врача, но приказ должен быть выполнен. – Вайскопф сдвинул рукав, посмотрел на часы. – Даю вам пять минут на размышление. Если вы решите отказаться, то разделите участь раненых.

Потом минуты три все молчали. Вайскопф обиженно– как человек, зря теряющий время; Кранц – стиснув зубы, а я… я не помню, что было со мной. Гауптштурмфюрер взглянул на часы:

– Осталось две минуты. Почему у вас отсутствует логика? Двенадцать полумертвых умрут. Зачем вам к ним присоединяться?

Он был прав. Я взял шприц.

Поняли ли раненые? Не знаю. Кажется, нет. Кто–то был без сознания, кто–то спросил – зачем? Я ответил, что это новое лекарство.

Пришли солдаты и вынесли их на носилках.

Вайскопф, приложив руку к козырьку, сказал:

– Вы поступили разумно, коллега.

Я не чувствую себя убийцей этих людей…»

Ложь! Да, он не мог их спасти, но у него был выбор– остаться с жертвами или исполнить роль палача. Нелегкий выбор, но он сделал его. И отныне должен был убивать еще и еще. Следующим стал Кранц. Ведь Кранца убил он, а не Федор. Федор только ударил ножом…

«Я знал, что Кранц связан с партизанами. Следовательно, им немедленно станет известно о ликвидации госпиталя. Наивно было предполагать, что Кранц пощадит меня, или смогут понять партизанские вожаки. Этим людям логика, здравый смысл были недоступны. Ведь они вели священную войну! Я ввел раненым яд – значит, я убил их, значит, кровь за кровь, смерть за смерть! Меня некому было защитить, я должен был спасти себя сам. Но для этого нужно было сделать так, чтобы Кранц не смог ничего передать партизанам.

Разумеется, я мог прямо сообщить в гестапо о его деятельности. Но в ту кошмарную ночь, когда немцы уехали и увезли на грузовике двенадцать трупов, а я остался наедине со страхом и отчаянием в полуразваленном и пустом здании, в ту ночь при свете чадящей коптилки я перебрал много вариантов. Я был близок и к тому, чтобы осудить себя самому. Но я отверг этот вариант. Я хотел жить, особенно тогда, когда гибли многие. Я не хотел быть среди них, разделить участь большинства. Я решил бороться за себя, за свою жизнь. Я решил быть хладнокровным и действовать только наверняка, избирая наилучший, как сейчас говорят оптимальный, вариант. А прямой донос был вариантом не лучшим. Он связал бы мою судьбу с немцами, но они вызывали во мне только страх. И я знал уже, что они не победят. Однако избавиться от Кранца было необходимо.

Я написал сначала черновик. Потом переписал, изменив почерк.

«Как мне стало известно, в городской управе работает бывший заместитель директора местного исторического музея Леонид Кранц. Считаю своим долгом сообщить, что Кранц не лоялен по–отношению к новому порядку и германским властям. Совместно с сообщниками он замуровал в стене, отделяющей здание музея от бывшей школы, исторические ценности, известные под названием «клада басилевса». Цель акции – сохранение клада до возвращения большевиков.

Подтвердить это сообщение и помочь в обнаружении и изъятии клада может ныне арестованный и находящийся в распоряжении гестапо Федор Живых, который совместно с Кранцем принимал участие в сокрытии ценностей.

Патриот нового порядка».

Утром я отправил письмо в гестапо. Я достиг своего. Кранц был объявлен патриотом великой Германии! О большем трудно было мечтать. Я получил отсрочку.

«Отсрочка»! Мне кажется, что все эти годы я считал только отсрочкой, хотя фактически это было не так. Человек не может постоянно думать об одном и том же. И я не думал. Думал об операциях, делал карьеру, женился, воспитывал дочь и надеялся, что ее минет кара за грех отца.

Но у судьбы свои категории времени и пространства. Если бы тогда, в сорок втором, мне сказали, что целых двадцать лет меня никто не тронет, я бы счел, что впереди целая жизнь, а сейчас кажется, что лет этих не было, все промчалось моментально, в секунду, и отсрочки никакой не было. Время – это такая же иллюзия, как и все остальное в нашей жизни. Реальна только смерть. Теперь я это хорошо понимаю.

Кранц настиг меня из могилы. Когда я узнал от Устинова о его смерти, меня охватило что–то мистическое. Мне было непонятно, как попал Кранц в город, откуда и как он погиб. Связан ли его приезд со мной? В его появлении я увидел перст судьбы – «Мене, такел, фарес». И ждал.

Все–таки Федор пришел неожиданно. Такое всегда приходит неожиданно, хоть жди его каждый час. Я был дома один. Мне повезло. С самого начала ни одного свидетеля.

Сначала я не узнал его. На пороге стоял опустившийся полуинвалид. Удивительно, что он смог прикончить Кранца с одного удара! Тоже везение своего рода. И для него и для меня… даже для Кранца, наверно.

– Не угадываете, Валентин Викентьевич?

– Простите…

– Чего прощать? Не так уж мы часто видались с вами. У вас судьба своя, возвышенная, а я больше низом, так сказать, по дну жизни…

– Кто вы?

– Федор я… Федор Живых. Бывший партизан–подпольщик и отважный разведчик.

Он прошел в кабинет и долго рассматривал парусник на книжном шкафу.

– Забавная штука, – сказал он наконец. – И вообще, ничего живете. Не то что я.

– Вы пришли, чтобы пожаловаться на нужду?

– Само собой. А вы чего подумали?

И посмотрел на меня нагло, понимающе.

– Я думал, что вы пришли ко мне, как к врачу.

– Именно! Как в аптеку за лекарством.

– Какое же вам требуется лекарство?

– Дорогое. Денег не хватает купить. Может, одолжите без возврата? Подкинете пару сотен?

Я отвечал, как машина:

– Не понимаю.

– Чего уж там понимать! Дрожите–то, как осиновый лист. А я ведь и не сказал ничего.

– Что вы хотите сказать?

– Да так. Был у меня человек один недавно. В гости заезжал. Кранц. Леонид Федорович.

– Не припоминаю, – сказал я.

– А он вас хорошо запомнил.

– Прощу вас объяснить, зачем вы ко мне пришли?

– Да сказал же я уже. За деньгами.

– Почему я должен давать вам деньги?

– Бросьте волынку! Кто раненых отравил? Не знаете? А Кранц знает.

Я пошел ва–банк:

– Если он знает, почему он сам не пришел ко мне? Или в другое место?

Это был трудный для Федора вопрос. Ведь Кранц–то уже не мог подтвердить его слов.

Живых посмотрел на меня мутным взглядом человека, в котором произошли необратимые изменения под влиянием морфия и алкоголя, и который, собственно, и человеком–то уже не имел права называться, но именно поэтому его нельзя было пронять ни разумом, ни даже запугать.

– Леонид Федорович уехал.

– Куда же он уехал?

– Далеко. Навряд вернется.

– Кто же докажет ваши обвинения?

– Чего их доказывать! И так поверют.

– Почему это вам поверят? Вы опустившийся человек!

– Потому и поверют. Я как на духу расскажу. Мне–то терять нечего. А у вас другое дело. Красивая жизнь. Ее лишиться жалко.

– Но что вы можете рассказать?

– То, что мне Леонид Федорович сказал.

– Кранц убит! – крикнул я, хотя и не следовало это делать.

– Убит, – подтвердил Федор спокойно. – Царствие ему небесное, земля пухом.

– Это ты убил его! – догадался я неожиданно.

Он не испугался и не растерялся:

– Мой грех.

– Так чего же ты от меня хочешь? Чтобы я тебя отправил куда следует?

Он покачал головой:

– Нельзя меня испугать, потому что я человек конченый. Теперь, когда я Леонида Федоровича жизни решил, оправдания мне быть не может.

«Сумасшедший!» – только и мог подумать я.

– Зачем же ты убил его?

– Был не в себе. Перепугался. И зря. Пропадать мне хоть так, хоть этак, а лучше б с чистой совестью. Но теперь уж дело прошлое. А раз жить остался, то деньги опять требуются. Вот и пришел… Не хотите денег дать – дело ваше. Пойду сознаваться. Забирайте, скажу, казните! Предал я государственные ценности. Отвез немцев и место у стены показал, где Леонид Федорович клад спрятал. Не выдержал. Решил, чем мне погибать, пусть эти железки фараонские пропадут. А Леонид Федорович им не уступил. Они его в лагерь отправили, среди людей оклеветали в газетке. Из–за газетки и наши его сочли за предателя. Много он отстрадал, сюда вернулся за правдой. Ко мне пришел, поделился, как с человеком. А какой я человек? Подумал своей задурманенной башкой: ведь начнут правду копать, и мне ответ держать придется. Клад–то я указал. За жизнь свою испугался. И сейчас за нее держусь, паскудную. Хоть цена мне копейка.

А Леонид Федорович про меня не знал ничего. Он на вас думал. Но я–то сообразил, что если б это вы про клад в гестапо сообщили, так зачем им было из меня его выколачивать. Вы–то место не хуже моего знали. Выходит, один я виноват… Опять спасаться решил. Вот и ударил его под лопатку. А он святой человек был, страдалец. Мы за него ответить должны…

Сквозь это кошмарное юродство я с трудом улавливал смысл слов. Видимо, ни Кранц, ни Живых о моем доносе не знали наверняка. Но Кранц подозревал, Живых же считал виновным себя и боялся разоблачений Кранца. Убил он его, конечно, в одурманенном наркотиками состоянии и подлинно ли раскаивался или хитрил где–то на грани ненормальности – ведь такие люди могут быть необычайно изобретательны, когда дело идет о деньгах на очередную дозу морфия, – установить было невозможно. Но хватило же у него идиотизма ударить ножом Кранца в толпе людей! Почему ж не пойти и не «рассказать все как на духу»! Конечно, у него нет доказательств, но сама исповедь прозвучит настолько убедительно…

– Сколько ты хочешь денег?

– Шестьсот рублей, – сказал Живых сразу. Наверно, давно наметил. Не знаю, чем он руководствовался, но хотя сумма показалась мне незначительной, требовалось время, чтобы обдумать ситуацию.

– Таких денег у меня дома нет.

– Снимите с книжки.

– Ладно. Деньги ты получишь. И больше не появляйся на глаза…

Но это был не выход. И не то страшило, что подлец сочтет меня за дойную корову и будет шантажировать непрерывно. Даже уплачивая все, что он потребует, я не мог быть ни в коей степени гарантированным, что эта скотина не разболтает, не промычит где–нибудь, утратив человеческий облик.

Я дал ему триста рублей и сказал, что остальное он получит через пять дней, место встречи я назначу по телефону.

Я назначил свидание в роще. Но в волнении проскочил поворот и свернул не по дороге, а по просеке и остановился там, где она пересекает дорогу. Здесь машину почти не было видно. Мерзавец явился в блаженно–одурманенном состоянии. Он сунул небрежно деньги в карман и пошел. Пошел покачиваясь, плохо соображая, и не в ту сторону. Я с ненавистью и растерянностью смотрел ему вслед. Вдруг он пошатнулся и упал. На дороге царила полная тишина. Я включил мотор и с наслаждением переехал гадину.