Текст книги "Шел снег"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Этим отощалым нечего терять.

– Чего не скажешь про нас.

– Они опасны.

– Раз хотят, чтобы их изрубили саблями, тем хуже для них.

– Когда вас окружают дикие звери, господин капитан, то самое лучшее – бросить им что-нибудь из съестного. И пока они будут грызться между собой за свой кусок, можно унести ноги.

Капитан, порывшись в мешках, вытащил за кость говяжью четверть. Раздвинув ряды своих драгун, он выехал вперед и швырнул мясо под ноги банде оголодавших оборванцев. Полен оказался прав. Вокруг упавшего в снег куска мяса мгновенно образовалась свалка; замелькали кулаки, пошли в ход штыки; сбитые с ног люди падали, хватая друг друга за горло. Воспользовавшись завязавшейся дракой, капитан и его люди ушли к крепости, где надеялись хорошо поесть, промочить горло и разыскать свою бригаду, а если не удастся, то присоединиться к какому-нибудь гвардейскому полку.

Принцип «каждый за себя», который господствовал до Смоленска, порождал вынужденное братство. Единая цель сплачивала попавших в беду людей. В пути они по воле случая объединялись в небольшие банды, ибо сообща было легче защищаться от голода, холода и мародеров. Такие банды состояли из безоружных солдат, которые ружьям предпочли водку, и гражданских, представлявших разные слои общества. И те, и другие очерствели, потеряли человеческий облик и были способны снять сапоги с умирающего прежде, чем тот отдаст Богу душу. Внутри этих злобных крошечных сообществ формировалась собственная система выживания, отход от которой обрекал отступника на неминуемую гибель.

Орнеллу взял под опеку предводитель одной из таких банд, которая устроилась в заброшенной покосившейся деревенской избе на берегу Днепра. Человек семь или восемь, укутавшись в одеяла, сидели вокруг костра на корточках, словно индейцы. В помятой солдатской каске варилось лошадиное сердце. Люди почти не разговаривали между собой, потому как с трудом понимали друг друга. И хотя верховодил у них француз, другие были родом из Баварии, Неаполя или Мадрида; они общались преимущественно жестами, касаясь лишь самых простых вопросов.

Высокий тип с косматой бородой, нацепивший кирасу поверх женского салопа, кинжалом проколол сердце и перенес его на доску, служившую столом, чтобы разрезать на куски. Запихав в рот свою долю, его сосед снял кивер, внутри которого хранились ножницы, бритва, нитки и иголки, и, оставшись в круглой шелковой шапочке, принялся зашивать порванную шаль, которой обматывал себе грудь.

Некоторое время слышалось только потрескивание горевших досок да чавканье восьми ртов, пережевывающих недоваренное мясо. Что-то стукнуло в дощатую панель, которая заменяла отсутствующую дверь. Главарь, оттолкнув прижавшуюся к нему Орнеллу, открыл сумку, с которой никогда не расставался, и вытащил скальпель. Это был доктор Фурнеро – мужчина лет сорока, с суровым взглядом карих глаз, с лохматой бородой и волосами до плеч. В сложившейся группе у него был непререкаемый авторитет. Орнелла доверилась этому искушенному жизнью мужчине, рассказала ему о себе, о том, как ее мать торговала перьями и прочими аксессуарами в лавке женской одежды на набережной Жевр. «Жизнь нас всех потрепала», – говорил он ей. Империи было мало дела до хирургов. При медицинских факультетах закрылись анатомические театры, и студентам-медикам приходилось по ночам лазить через кладбищенские решетки, чтобы выкопать свежий труп и затем препарировать его на чердаке – там же, где и обитали. Зимою же жиром мертвецов они обогревали свои мансарды. На войне Фурнеро приходилось лечить пациентов не только без средств, но и без власти. Он подчинялся ненавистным военным комиссарам, которые разворовывали продовольствие, предназначенное для госпиталей. Фурнеро не позволяли оперировать раненых во время сражения, мало того, соответствующей команды приходилось ждать днями: штабные офицеры более всего были озабочены сбором оружия и боеприпасов, а пушечное мясо могло и подождать.

Со скальпелем в руках доктор ждал, прислушиваясь к шорохам снаружи. Кто-то снова осторожно поскреб по щиту и жалобно заскулил.

– Собака?

«Это везение, – подумал доктор, – еда сама просится в котелок». Они уже ели запеченных в углях ворон, лошадиную требуху, так почему бы не отведать жаркого из собачины? Он приоткрыл заборный щит, чтобы впустить животное, и его обдало ледяным ветром. В темноте безлунной ночи при слабом свете костра Фурнеро ничего не увидел, но по скрипу снега догадался, что животное у него под ногами. Он нащупал его и пошире приоткрыл проход, чтобы впустить огромный мохнатый шар, который тут же принялся отряхиваться от снега. Доктор понял, что ошибся: то была не собака, а человек. Промерзший до костей, он на четвереньках пополз к костру, поскуливая, как домашняя собачонка.

Остальные члены шайки равнодушно сидели у огня, в который успели подбросить дров, и продолжали жевать. Доктор преградил пришельцу проход к огню, что возмутило Орнеллу:

– Послушайте, доктор, вы же не откажете ему в тепле…

– Откажу.

– Ну, пожалуйста, разрешите ему погреться.

– Принеси снега.

Она подчинилась без лишних слов и внесла в защищавшую их от ветра лачугу большой ком свежего снега.

– Взгляни на его пальцы! – сказал доктор. – Они побелели и потеряли чувствительность. Это обморожение. Если их греть у огня, они распухнут, почернеют и начнется страшная гангрена. Помоги мне освободить его от лохмотьев…

Они сняли с мужчины обледеневшую верхнюю одежду, шапку, сапоги и принялись растирать его снегом. Когда дошел черед до лица, Орнелла не сдержала изумленного восклицания, узнав в пришельце Виалату – своего коллегу по театральной труппе.

– Ты с ним знакома? – спросил Фурнеро.

– Это актер из нашей труппы.

– Растирай до тех пор, пока он не почувствует боль от снега.

Изможденный, заросший густой седой бородой, трагик Виалату дышал прерывисто, почти задыхаясь, но растирание пошло ему на пользу. Он стал что-то бормотать, потом едва слышно заговорил монотонным голосом:

 
– Не Рим, а мерзостный притон,
А стены – лишь ряды надгробий обагренных
Невинной кровью жертв проскрипций беззаконных.
Твердыни славные далекой старины,
Они теперь в тюрьму и склеп превращены…
 

– Он бредит?

– Думаю, что нет, доктор.

– Ты поняла, что он декламирует?

– Это из «Серториуса», запрещенной пьесы Корнеля, которую он мечтал сыграть.

– Странное место, чтобы думать о театре, но, по крайней мере, его мозг работает лучше, чем пальцы. Растирай дальше, девочка моя, и скажи ему что-нибудь такое, чтобы он ответил тебе.

Орнелла взяла в руки новый ком снега, и, растирая пальцы актера, зашептала ему на ухо:

 
– Дабы в зародыше пресечь поползновенья
Кого-нибудь из тех, кто долг не склонен чтить,
Итак, вот цель моя; свою и сам ты знаешь…
 

Трагик Виалату открыл оттаявшие вблизи тепла веки, повернулся лицом к бывшей партнерше и, не выказывая удивления, с серьезнейшим видом ответил:

– Но волю деспота ты все же выполняешь…

Фурнеро прервал его, чтобы влить между потрескавшихся губ актера немного теплой розоватой юшки, в которой варилось лошадиное сердце.

Все четыре дня, проведенные в Смоленске, Наполеон не покидал дома, выбранного для императорской резиденции. Дом оказался неповрежденным и уютным. В его погребах и на кухне нашлось достаточно места для хранения съестных припасов, которые доставлялись прямо из Парижа. Осознавал ли Наполеон положение, в котором оказался? Он не показывал своего огорчения по поводу неудач армии, в дороге почти не выходил из кареты, ел досыта, причем ему подавали те же блюда, что и в Тюильри. Ближайшее окружение не пыталось развеять его иллюзий. Маршал Бертье и главный интендант Дарю выглядели бодро и держались молодцами. Лишь префект Боссе из-за подагры ковылял на костылях.

Коленкур отдал распоряжение ковать верховых и пристяжных лошадей на подкову в три шипа. Восстанавливались полки: им недавно была выдана одежда на меху и мясо. На следующий день император вместе с гвардией собирался покинуть Смоленск. Поскольку Минская дорога шла через лощины и узкие овраги с крутыми склонами, нужно было выдвигаться без промедления, чтобы в пути не попасть в снежные заносы. Следом Смоленск покинет вице-король Евгений Богарне, потом маршал Даву, а отход их войск будет прикрывать арьергард под командованием маршала Нея.

Себастьян вошел в кабинет императора. Он принес ему текст 28-го бюллетеня: «За время ненастья, которое установилось с 6 ноября, мы потеряли 3000 тягловых лошадей и уничтожили около сотни зарядных ящиков…» Наполеон бегло просмотрел текст до последней фразы: «Здоровье императора никогда не было таким прекрасным», подписал бюллетень на поднесенном слугой письменном приборе, после чего вызвал главного интенданта Дарю с докладом о распределении продовольствия.

– Гвардия уже получила пайки, сир.

– Хорошо. А другие?

– Еще нет, сир.

– Почему, черт возьми?

– Склады недостаточно обеспечены.

– Лгун!

– Сожалею, сир, но это так.

– Как же так, Дарю! Мы держим здесь двухнедельные запасы продовольствия на сто тысяч человек.

– У нас нет и половины, сир, и кончилось мясо.

– Сколько человек состоит на довольствии?

– Меньше ста тысяч, намного меньше…

– Гвардейцев?

– Годных к службе – пять тысяч.

– Кавалеристов?

– Верховых – тысяча восемьсот.

– В полках?

– Около тридцати тысяч.

Император с дрожащими от гнева губами принялся кружить по кабинету; остановился, сунул в нос щепотку нюхательного табаку, швырнул табакерку на пол и закричал:

– Привести сюда того негодяя, который отвечает за поставки продовольствия!

Наполеон остался наедине с главным комиссаром смоленских складов. Секретари, прислуга, дежурные гренадеры еще долго слышали крики и угрозы его величества, а также рыдания провинившегося.

ГЛАВА V
Березина

В этом году стая диких уток обморозила лапы, которые примерзли к поверхности пруда: огромный орел кружит над прикованными ко льду птицами, разрывая их головы на части.

Джим Харрисон, «В сумерках»

В развалюхе неподалеку от Смоленска не осталось дров, чтобы поддерживать необходимый для выживания огонь. Надо было идти дальше, искать еду и более подходящий кров. Пока доктор Фурнеро, Орнелла и остальные члены шайки собирали пожитки, один из них, отодвинув заборный щит, вышел из хибары, чтобы оглядеться вокруг, но быстро вернулся и, схватив Фурнеро за край огромной медвежьей шубы, закричал: «Mira! Mira! Las puertas!»[9]9
  Смотри! Смотри! Ворота! (исп.). (Прим пер.)


[Закрыть]

Доктор натянул перчатки. Толпы людей со всех сторон стекались к распахнутым городским воротам. Не будь глубокого снега, в котором они увязали на каждом шагу, люди Фурнеро вряд ли смогли бы найти в себе силы, чтобы броситься вперед и опередить толпу. Колючий морозный воздух пробирал до костей. Зажатые со всех сторон, они с отрешенным видом машинально шагали по снегу, полагаясь, как охотники, на свое чутье. Император с гвардией недавно отбыл в направлении Минска, штаб тоже готовился к отъезду, а слуги распродавали бордо из императорского погреба по двадцать франков за бутылку. Офицеры не могли, да и не хотели наводить порядок. Солдаты и гражданские беженцы, одержимые чувством голода, пошли на штурм складов, в которых в ожидании распоряжений вышестоящего начальства забаррикадировались продовольственные комиссары.

Снежная вьюга замела уложенные в штабеля мертвые тела, и на ведущей к крепости улице образовались белые горки. Фурнеро и его сообщники смешались с разъяренным людом, который ломился в массивные ворота главного склада. Из окна второго этажа к ним взывал инспектор Пуассонар:

– Погодите! Продуктов хватит на всех!

– Чего ждать?

– Нам надо укомплектовать пайки!

– Мы сами их укомплектуем! Открывай!

– Погодите…

– Заткнись, поросенок, а то попадешь на вертел.

Подталкиваемая множеством рук, сквозь расступающуюся толпу промчалась распряженная коляска – лошадей реквизировали артиллеристы – и, врезавшись в складские ворота, развалилась на части. Одна из створок ворот затрещала, и десятки рук потянулись довершить начатое дело. Обломки досок разлетелись в разные стороны, освобождая проход. Без лишних слов скопище людей с силой бурного потока ринулась вовнутрь, заполняя помещение. Фурнеро держал Орнеллу за руку, остальные члены банды не отставали от них. Толпа вынесла их в зал, заставленный ящиками, которые топором разбивал высокий улан в треуголке. Поверх голов на вытянутых руках гуляли корзины: те, кто прибежали первыми, растаскивали фасоль, муку, зерно. Другие бросились на лестницу. Наверху работники склада успели запереть двери на засовы, но и это не помогло сдержать чудовищного натиска. Взору штурмующих открылись новые запасы продовольствия.

Пуассонар собирался уносить ноги. С наружной стороны окна он прикрепил лестницу, которой уже воспользовались двое его помощников. Позади здания их ожидали фургоны. Но едва инспектор ступил на подоконник, как Фурнеро ухватил его за фалды голубого пальто.

– Что у тебя в повозках?

– Служба его величества! – хриплым голосом ответил Пуассонар.

– Где мясо?

– Стада так и не прибыли!

Доктор подался вперед. Он схватил инспектора за горло и вполсилы сдавил его. Внизу Пуассонара ждали сослуживцы из отдела продовольственного снабжения, а возницы, сидевшие на козлах с поводьями в руках, лишь ждали сигнала к отправке. Инспектор простонал:

– Отпустите меня. Я ничем не могу вам помочь.

– Действительно, ничем. Отправляйся же к своим ворюгам!

Фурнеро слегка подтолкнул Пуассонара, и тот, покачнувшись на подоконнике, с криком полетел вниз и рухнул на пропитанный воском полотняный верх фургона. Кучера тотчас же подстегнули лошадей, и повозки исчезли из вида на пересечении заснеженных улиц.

А в складах продолжался форменный грабеж. В мешках, сумках, котомках, карманах исчезало все, что можно было унести. Для будущих биваков забирали даже доски от ящиков. Фурнеро наклонился к Орнелле, которая набивала свой узел сушеными фруктами.

– Уж сегодня-то мы в рай не попадем, – сказал он.

– Значит, попадем завтра, – с отсутствующей улыбкой ответила она.

Вдалеке послышалась канонада. Похоже, одна из армий Кутузова начинала наступление на арьергард французов.

Экипажи следовали по дороге, проложенной императором и его гвардией: двадцать пять лье по равнине до села Красное, куда позднее должны были подойти армейские корпуса Даву, принца Евгения и Нея, которым надлежало поочередно покидать Смоленск. Карета с секретарями и фургоны канцелярии расположились на ночь в березовой роще в окружении бивачных костров тиральеров молодой гвардии. Ими командовал капитан Вотрен, коренастый, грубый и крикливый, однако заботливый к своим подчиненным. Рано утром он ударами палки принялся будить солдат, спавших на снегу в обледеневших шинелях. «Подъем! Подъем! Будете еще спать не проснетесь!» Солдаты вставали один за другим с глазами, воспаленными от дыма костров, у которых всю ночь, поддерживая огонь, дежурили унтер-офицеры. «Подъем! Черт бы побрал этих идиотов, что так долго спят!» Пронзительные крики Вотрена казались совершенно неуместными в утренней тишине. Себастьян приоткрыл глаза: в глубине кареты, которую он с самой Москвы делил с бароном Феном и семьей коммерсанта, храпел с открытым ртом Сотэ.

«Подъем! Подъем!», – продолжал орать капитан Вотрен, успевая раздавать тумаки направо и налево. Воткнув палку в снег, офицер встряхнул сонного парня и заорал, обращаясь к уцелевшим солдатам второго батальона: «Подъем! Иначе вас ждет участь Лепэля!» Оставив попутчиков, Себастьян подошел к огню. Гвардейцы были, пожалуй, единственными, кто не променял свои мундиры, шинели и кивера, хоть и изрядно обтрепанные, на разномастную гражданскую одежду, и потому, несмотря на меховые воротники и обмотки на гетрах, сохранили воинский облик.

Капитан Вотрен предложил секретарю кусок жареного мяса, наколотый на штык. Не снимая перчаток, Себастьян взял его и начал есть. Он с трудом проглотил пищу, а когда пережевывал неподатливые жилы, даже не задумался, что за мясо он ест. Не все ли равно: не будь иного выхода, он стал бы людоедом, лишь бы продержаться до Парижа.

Тиральеры разбирали составленные в пирамиды ружья. По команде капитана один из них, перекинув через плечо ремень ружья, ударил в барабан, рассыпая звонкую дробь. Себастьян вернулся к своей повозке, зашевелились пассажиры других карет свиты. В молочном свете морозного утра снегопад прекратился. Перед тем, как тронуться в путь, Себастьян осмотрел лошадей и был неприятно поражен, заметив на ляжке левой пристяжной большую глубокую рану с черными сгустками запекшейся крови. Себастьян с досадой соскочил вниз: ночью кто-то вырезал кусок мяса из ляжки животного, которое из-за сильного мороза потеряло чувствительность.

– Господин барон…

– Что, уже отправляемся? – пробормотал барон, выглядывая из-под одеяла и щуря глаза.

– С одной лошадью это будет трудно.

– Что вы такое говорите, господин Рок?

– Лучше взгляните сами.

– О-ля-ля! Какие ужасы вы хотите мне показать?

– Что случилось? – с тревогой спросил выглянувший из кареты Сотэ.

– Весьма скоро вы узнаете это, – сквозь зубы процедил барон и направился вслед за Себастьяном к искалеченному животному.

Подошел кучер с фургона, груженого архивом и картами, и, осмотрев лошадь, сокрушенно покачал головой:

– Как все это нехорошо… как нехорошо…

– Оставьте свои комментарии при себе, – оборвал его барон, которого вывело из себя это крайне неприятное происшествие.

– Что будем делать?

– Для начала, господин Рок, распрягите бедное животное.

– Останется одна лошадь, но она не потянет карету, хотя и получила свою норму овса в Смоленске.

– Да, да, – поддержал его кучер, – для такой большой кареты нужна четверка лошадей.

Барон задумался. Второй батальон тиральеров с барабанщиками впереди выступал походным маршем. Орел, увенчивавший древко свернутого знамени, надменно парил над киверами гвардейцев.

– Я отправлюсь верхом на второй лошади, – решился барон. – Мы погрузим на нее лишь самое необходимое. Вы, господин Рок, займете место на козлах архивного фургона рядом с этим кучером.

– А как же семья Сотэ?

– Пусть, как остальные, идут пешком. К тому же доктор Ларрей рекомендует ходьбу как средство от затекания конечностей. Вы им все растолкуете.

Порезанная по живому лошадь повалилась на снег и забилась в конвульсиях. Пар из ее ноздрей быстро превращался в лед, как и та слеза, которую Себастьян заметил в уголке ее круглого карего глаза.

Барон отобрал все самое необходимое и затолкал в дорожную сумку, потом не без труда взобрался на неоседланную лошадь и, обхватив ее руками за шею, уткнулся носом в гриву. Он сжал коленями бока животного и, перед тем, как пустить лошадь вдогонку за батальоном, сказал помощнику: "Седло раздобуду по дороге: вряд ли кому-нибудь нужен лишний груз".

– Ну что, поехали? – предложил кучер.

– Да, но мне надо предупредить попутчиков…

– Поспешите, нам нельзя терять время.

Миссия была щекотливой. Себастьяну не нравилась роль злого авгура[10]10
  В древнем Риме жрец, толковавший мнимую волю богов по крику и полету птиц. (Прим. ред.)


[Закрыть]. Ему всегда хотелось стать жестче, и сделать это в окружении его величества было нетрудно, но как в данном случае объяснить книготорговцу, почему его бросают в глухом лесу, вдали от города? Хорошо еще, что в Смоленске они успели передать на попечение врачей последнего раненого – горячечного лейтенанта.

Себастьян отворил дверцу кареты.

– Так мы отправляемся или нет? – спросил Сотэ.

– Видите ли, как бы это сказать, с сегодняшнего дня каждый путешествует, как может…

– Что за вздор вы несете, молодой человек?

– У нас больше нет лошадей.

– Это значит…

– Что вы собираете все, что считаете самым необходимым…

– И что мы отправляемся пешком?

– Боюсь, что так, господин Сотэ.

– Но, мне страшно! Вы подумали о моем возрасте? О моей жене? О дочери?

Женщины испуганно поджали губы. В порыве внезапного мужества торговец попросил Себастьяна устроить дочь в фургоне с картами.

– А вы?

– Мы с Мелани останемся в карете.

– Будьте благоразумны, господин Сотэ…

– И при таких обстоятельствах вы призываете меня к благоразумию? Довольно, другой дороги нет. Какая-нибудь коляска подберет нас. В этом жалком кортеже у меня есть знакомые по Москве.

– Пусть будет так, – ответил Себастьян. – Мадемуазель…

Он помог дочери Сотэ спуститься по скользким ступенькам кареты, поддержал ее за руки и, как мог, разместил в фургоне, забитом папками с документами и рулонами карт. Раздался лай Дмитрия. Сотэ, согнувшись в дверях кареты, держал в руке книжку.

– Господин секретарь, этот томик выпал из вашей сумки, вы потом пожалеете о потере.

– Благодарю вас, господин Сотэ, спасибо.

Себастьян взял книгу. Это был томик Сенеки «О спокойствии души», из которого торговец не то в насмешку, не то рисуясь, процитировал ему отрывок.

– «Если изначально смотреть на все, что может произойти, как на должное, то гораздо легче переносить удары судьбы». Однако позаботьтесь об Эмили, сударь…

– Обещаю вам это, господин Сотэ.

Фургон тронулся в путь. Когда они проезжали мимо неподвижной кареты, Себастьян увидел внутри обнявшихся супругов и отвел взгляд. Вновь послышался лай. Рядом с фургоном вприпрыжку бежал черный песик. Секретарь нагнулся, ухватил пса за загривок и уложил его на коленях, прикрыв пологом из волчьей шкуры. Кучер закатил глаза к небу.

Угрызения совести мучили неподготовленного к бесчеловечным поступкам Себастьяна Рока. Он успокаивал себя тем, что разместить чету Сотэ в переполненных фургонах секретариата было невозможно, и что он и так нарушил устав, устроив среди служебных документов и топографических карт их дочь (возможно, ему за это придется ответить). Что будет с супругами Сотэ? Ни один экипаж не остановится, чтобы спасти их. Торговец сказал об этом, чтобы облегчить совесть молодого человека. Сделано это было и деликатно и мужественно, однако то был обман. Они умрут от голода или холода, если до того их не убьют крестьяне. Лаская делившуюся с ним теплом собаку, Себастьян презирал себя и одновременно пытался найти оправдания.

– Подъезжаем, – сказал кучер.

– Куда?

– К Красному, разумеется.

Он указал кнутом в сторону видневшегося вдали скопления домишек с просевшими под тяжестью снега крышами. Непрерывный поток карет и пеших солдат двигался в направлении поселка. А вдоль дороги лежали, словно поверженные статуи, тела людей и лошадей, на которые, как на межевые столбы, безучастно и устало взирали путники. Однако до поселка еще надо было добраться. Дорога с обледенелыми откосами пошла по ложбине вниз, к узкому мосту. И именно там, перед въездом на мост, сцепились осями две повозки, образовав непроходимый затор. Себастьян решил сходить туда и выяснить, в чем дело. Стоило ему откинуть полог, как песик спрыгнул на снег. Недовольный вынужденной задержкой, возница проворчал:

– Вы слишком любопытны, господин секретарь.

Стоявшие на краю обессиленные солдаты рассказали, что из одной повозки выпал бочонок казначейства; от удара о заледеневшую землю с бочонка соскочил обруч, и на дно ложбины золотым дождем посыпались монеты. Но самое интересное заключалось в том, что монеты буквально «озолотили» стадо занесенных снегом замерзших быков. Здесь находились десятки мертвых животных, которые, по всей видимости, во время метели сбились с дороги и, в конце концов, оказались на дне ложбины, но подняться наверх по скользким склонам уже не смогли. Мороз сковал их в самых разных позах: от ужасных до смешных.

Несколько солдат спустили вниз веревки, чтобы осмотреть присыпанный золотом могильник. Они пробирались по льду, хватаясь, как за ручки, за рога быков. Один из солдат рубанул саперным топором по трупу животного, но металл не смог войти в насквозь промерзшую тушу.

В ногах у Себастьяна путался пес Дмитрий и смело облаивал пугавших его мертвых быков. Подскочив слишком близко к краю обрыва, он не удержался на кромке и с жалобным визгом съехал вниз. Себастьяну пришлось лезть за ним, и когда он, хватаясь за корни и камни, карабкался наверх с собачонкой в руках, к нему потянулись руки, предлагавшие помощь. Чувство братства еще не умерло среди солдат императорской гвардии.

Фургоны миновали мост. Уже была ночь, когда они въехали в освещенное кострами биваков Красное. Возницы распрягли лошадей у бревенчатых изб главного штаба, а Себастьян решил проверить, как перенесла дорогу его пассажирка. Свернувшись клубком, девушка неподвижно лежала на папках с бумажным хламом. Он пошлепал ее по рукам, по щекам, однако от этого прозрачная кожа девушки не стала краснее.

– Несите ее к медикам, господин Рок, – посоветовал барон Фен.

Предупрежденный о прибытии фургонов, он ничуть не удивился, когда увидел дочь Сотэ, и даже предложил секретарю свою помощь, чтобы отнести ее в гвардейский госпиталь, где царствовал доктор Ларрей.

– Не стоит беспокоиться, господин барон.

– Ну конечно же! А вдруг на скользком снегу вы со своей ношей набьете себе шишек? А если вывихните кисть? Мне же нужна ваша рука, способная держать перо.

Госпиталь представлял собой огромное крытое гумно, заполненное ранеными и обмороженными гренадерами, которых из последних сил растирали санитары и их добровольные помощники. Себастьян узнал со спины мадам Аврору, которая занималась раненым сержантом, пытаясь снять с него сапоги. У него были обморожены ноги, и примерзшая к сапогам кожа отрывалась лоскутами. Рыжеволосая актриса Катрин с флягой водки в руках сновала среди рядов раненых.

Поручив дочь торговца заботам медиков, Себастьян поговорил с Авророй, которая перевязывала сержанта бинтами из разорванной на ленты нательной рубахи. Орнелла? Аврора не знала о ней ничего кроме того, что та примкнула к группе солдат, отбившихся от своего полка. Лишившись повозки, актеры разбрелись кто куда. Директриса с Катрин нашли приют у артиллеристов и дальше путешествовали на лафете пушки.

Ночью какие-то канальи увели коня капитана д’Эрбини, он нашел лишь обрезанную уздечку. Всем необходим был сон, и воры пользовались этим обстоятельством. Многие уже не отходили от своего имущества ни на шаг и по очереди сторожили лошадей. Капитан переживал свою беду как позор: что может быть нелепее, чем кавалерист; низведенный до состояния пехотинца. Когда он обнаружил пропажу, у него даже не было времени, чтобы обшарить поселок: на площади Красного император собирал боеспособные гвардейские подразделения. Пританцовывая, чтобы согреться, здесь стояли гренадеры, пешие драгуны, тиральеры, и снег падал на их шапки и бородатые лица.

Русские пытались отрезать Наполеона от полков. Потрепанный и обескровленный, первый корпус Даву попал под обстрел армии, десятикратно превосходившей его в численности, но у которой, к счастью для французов, были бездарные командиры. Царские генералы все еще боялись Наполеона, и, несмотря на отступление, одно его имя приводило их в дрожь. Зная это, он сам решил повести в бой отборные войска, рассчитывая личным присутствием воодушевить своих солдат и заставить трепетать врага, выручить преследуемые части и соединиться с ними.

Император прибыл пешком, опираясь на березовую палку. Он был одет на польский манер в украшенный золотыми брандебурами зеленый меховой плащ, подбитые мехом сапоги и кунью шапку, отороченную лисьим мехом и подвязанную лентой. Он обратился к гвардейцам с речью, слова которой передавались из уст в уста и дошли до сердца каждого солдата. Д’Эрбини запомнил лишь одну фразу, но она воодушевила ею: «Довольно быть императором, пора стать генералом!»

Гренадеры старой гвардии выстроились в каре вокруг его величества. Три тысячи солдат и кавалеристов с оркестром впереди выходили из города. Высыпавшие на улицы служащие военной администрации и прислуга с тревогой спрашивали себя, вернутся ли эти последние, сохранившие достойный вид воины, или все полягут в бою с русскими. Среди них был и Полен. Капитан даже не взглянул в его сторону, он командовал строем драгун и дрожал не то от холода, не то от восторга.

Музыканты потрескавшимися губами выдувают из флейт «Где лучше, как не в семье родной», ирония которой не совсем по душе императору, предпочитающему более подходящую моменту воинственную музыку. И вот уже под звуки «Постоим за спасение империи» войско появляется на дороге, которая выходит из прикрывавшей его до сих пор низины. На холме у хвойного леса старые вояки видят русских. Они не обращают на них внимания и продолжают шагать по снегу прямо вперед, чтобы соединиться с солдатами Даву, окруженными полчищем казаков.

При виде развернутых, увенчанных орлами трехцветных знамен, оркестра, знаменитых шапок императорской гвардии, с которой они не раз сталкивались в баталиях, русские застывают в изумлении. Не решаясь атаковать, казаки в беспорядке отходят. Д’Эрбини разворачивает свой отряд и создает заслон на фланге гренадеров. Он видит уверенного в себе, непобедимого, как и раньше, императора.

Неприятель избегает прямого столкновения. Но вот в действие вступает его артиллерия, которая расположилась на вершине холма. Находясь вне пределов досягаемости ружейного выстрела, русские артиллеристы, корректируя стрельбу, ведут огонь по колонне – легкой и малоподвижной цели. Картечь и ядра пробивают бреши в сплошной стене батальонов. Когда с раздробленными ногами или оторванной головой падает один, другой занимает его место, чтобы сомкнуть ряды и заполнить просвет в строю. Без суеты и лишних слов солдаты переступают через тела павших и, не глядя на раненых, идут дальше, глухие к их крикам, просьбам, проклятиям.

Сержант Бонэ держится справа от капитана; внезапно он сгибается, и падает на колени, схватившись за распоротый осколком гранаты живот. Руками он удерживает внутренности, затем боком валится в снег, умоляя д’Эрбини:

– Мой капитан, прикончите меня!

– Мы не должны останавливаться Бонэ, не должны! Ты понимаешь это?

– Нет!

Бонэ плачет и видит перед собой обмотанные тряпками ноги друзей, которые шагают дальше по обагренному кровью снегу. Драгун сменяют другие гвардейцы, и те тоже проходят мимо, бесчувственные, словно машины. Испытанные в боях, они идут вперед, идут навстречу отбивающимся от неприятеля войскам Даву. Они оставляют позади себя товарищей, слышат одиночные выстрелы, когда кому-либо из раненых удается дрожащей рукой приставить пистолет к виску и нажать на курок. Они продолжают идти вперед. И хотя солдаты избегают смотреть на умирающих, они еще долго будут помнить их мольбы и их проклятия, если только через минуту сами не присоединятся к ним. Они шагают навстречу своей смерти, но вместе со своим императором.

Генерала Сент-Сюльписа ранило картечью в ногу и бедро. Когда в Красном его, бледного от потери крови, уносили на носилках к лазаретным фургонам, он передал командование д’Эрбини:

– Капитан, я доверяю вам остатки бригады.