Текст книги "Товарищ Кисляков"
Автор книги: Пантелеймон Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
Но первым, что услышал бы он при таком заявлении от Елены Викторовны, был бы ее вопрос:
– «А я, значит, для тебя ничто? Со мной ты только теряешь веру?».
– Мы сейчас пойдем в город, – сказала после продолжительного молчания Елена Викторовна, – нужно купить всё к вечеру, и я хотела бы себе выбрать что-нибудь на платье для поездки. Ты пойдешь со мной?
Несмотря на то, что Кисляков не любил ходить с ней, он сказал, что пойдет. И решил во имя ее скорого отъезда запастись всей силой терпения, чтобы не раздражаться на нее дорогой, не спорить и не вернуться, вдребезги переругавшись из-за какого-нибудь пустяка, как часто случалось.
Но у него ни на минуту не выходила мысль о главной тревоге, и он был так задумчив и рассеян, что жена, подозрительно посмотрев на него, даже спросила:
– Да что с тобой сегодня? Или какая неприятность на службе?
– Нет, ничего, – ответил Кисляков.
VI
Елена Викторовна пошла за ширму одеться, а Кисляков решил в это время написать письмо Аркадию. Ему хотелось как-нибудь, намеком выразить, что он очень ждет свою новую духовную сестру, как он про себя назвал жену Аркадия, и шлет ей самые нежные братские приветствия. Он оглянулся на тетку. Она маленькой ложечкой доедала кисель с молоком, потом начала осторожно, точно в комнате был больной, собирать со стола, шопотом разговаривая с собаками. У нее дрогнули ресницы, когда он на нее посмотрел, и она стала еще осторожнее собирать со стола посуду. Из этого он заключил, что она видит всё, что бы он ни делал, хотя как будто не обращает на него внимания.
И опять ее постоянное присутствие в комнате вызвало в нем такую ненависть к ней, что он не мог с собой бороться.
Он положил перед собой почтовую бумагу, но тихое погромыхивание посудой и мысль о том, что жена может неожиданно скоро одеться, не давали ему возможности сосредоточиться.
Он отложил письмо, решив послать телеграмму, когда они будут в городе, и взял книгу. Но его внимание против воли было приковано к тихому, осторожному погромыхиванию тетки посудой в буфете, и он ждал, когда она, наконец, кончит, – и чем больше ждал, тем больше раздражался.
Елена Викторовна вышла из-за ширмы и стала перед зеркалом, висевшим над его письменным столом, надевать шляпу. Почему-то надо было ей непременно повесить зеркало над письменным столом. И часто, когда он сидел за какой-нибудь срочной работой, она стояла сзади него и примеривала что-нибудь, при чем очень удивлялась, когда он переставал работать и с нетерпением ждал окончания этого примеривания.
Чтобы не чувствовать ее за своей спиной, Кисляков встал из-за стола и пошел за шляпой к двери, где на гвоздях висела вся его одежда. Он уже стоял в дверях, а Елена Викторовна всё еще надевала свою шляпу.
Она при своей полноте так стягивалась корсетом, что грудь у нее подходила к самому подбородку, а руки в локтях отходили далеко от боков и были похожи скорее на самоварные ручки, чем на руки женщины. Лицо у нее всегда было красное, каленое, а жидкие белокурые волосы завиты надо лбом мелкими кудряшками. На шею она надела черную бархатку.
Они пошли, сопровождаемые до дверей теткой и собаками.
В коридоре на них налетели ребятишки, устроившие здесь беготню.
Собаки подняли лай, а из-за двери сейчас же выглянула мещанка, чтобы увидеть, кто пошел.
– Надень, надень пальто, – сказала Елена Викторовна, вдруг оглянувшись на мужа, – без пальто неприлично теперь, это только сапожники так ходят, в одном пиджаке.
– Да оно у меня с бубновым тузом на спине, – сказал Кисляков. – Так еще неприличнее.
– Ну, ничего, теперь все так ходят.
И ему пришлось вернуться и надеть ненавистное заштопанное на спине пальто.
Они вышли на улицу. Когда Елена Викторовна шла с мужем, у нее всегда появлялся уверенный в себе, достойный вид, а у Кислякова, напротив, неуверенный и даже несколько сконфуженный. Ему всё приходили (вероятно, результат нервности) нелепые мысли; например, ему казалось стыдно итти с такой низенькой и полной женой, казалось, что она причесана безвкусно. Тем более, что она так самоуверенна, так бодро вокруг себя оглядывается. Ей, вероятно, в голову не приходит, что для него, кроме нее, может быть интересна какая-нибудь женщина. Причем она совершенно уверена в непогрешимости своего вкуса. И когда Кисляков пробовал ей заметить насчет неуместности этой вульгарной бархатки, она только удивленно посмотрела на него несколько времени. Потом пожала плечами и сразу прибавила шагу, оскорбленно показывая этим, что она идет одна.
Проходившие по улице девушки в красненьких платочках обогнали их и чему-то засмеялись. Кисляков подумал, что это над ним, и покраснел. Под предлогом тесноты на тротуаре он немного отстал, чтобы не было видно, что он идет с Еленой Викторовной, и что она – его жена.
– Ну, что же ты отстал? Возьми меня под руку, – сказала она остановившись.
А потом и пошло… Решили сесть в трамвай. На два трамвая Елена Викторовна всё не успевала сесть. И только удалось втиснуться на прицепной вагон третьего, при чем Елена Викторовна застряла в дверях и никак не могла встать на площадку, а садившиеся с пустыми бидонами молочницы подтолкнули ее под зад. Она обиделась и, вместо того чтобы проходить в вагон, стала на них кричать. Тут уж на нее все закричали.
– Ишь, толстая! Загородила дорогу, а из-за нее еще останешься.
– Не сметь так оскорблять!
– Ну, чего там! Тебя никто и не оскорбляет, тебе словами говорят.
– Надела шляпу, и уже не тронь ее. В автомобиле бы ездила!
И хуже всего то, что она никак не могла удержаться, чтобы не отвечать на эти выкрики. Шляпка ее сбилась, а лицо стало совсем багровое. И сколько Кисляков ни уговаривал ее не встревать в скандал, она не слушала его и только больше распалялась. Даже оттолкнула его локтем.
Из трамвая вышли уже молча. Она – красная, гневная. Он – с закушенной губой и с очевидным против нее раздражением.
– И какие всё дешевые выкрики, всё демагогия копеечная, – «в автомобиле бы ездили», только и знают, как попугаи одно и то же повторяют. Голова-то ничего неспособна своего придумать, – проговорила Елена Викторовна, как бы вызывая мужа на разговор и этим общением желая потушить неприятное молчание.
Они шли довольно долго пешком, так как Елена Викторовна хотела купить себе туфли непременно в том магазине, где она видела три дня назад понравившийся ей товар.
Когда подошли к магазину, то на двери увидели бумажку, на которой было написано:
«Магазин закрыт по случаю переучета товара».
Пошли в другой. Там не оказалось ничего подходящего. Когда зашли в третий, недалеко от телеграфа, Елена Викторовна нашла то, что ей нравится, и уселась примеривать. Кисляков знал по опыту, что пройдет добрых полчаса, около нее вырастет целая гора башмачных коробок, и продавец начнет уже рывом вытаскивать новые коробки с полок, прежде чем она найдет то, что ее удовлетворит. Поэтому он вышел из магазина и завернул на телеграф, где отправил телеграмму, содержанием которой остался очень доволен.
Он телеграфировал:
«С особенным нетерпением жду обоих». Потом, подумав, приписал: «целую». Кого целую – было неизвестно: одного Аркадия или обоих. Можно было понять так и этак. И она, наверное, почувствует, что это имеет к ней отношение, а также слово «с особенным». Он подумал, что жаль из-за одной буквы «С» платить за целое слово, и хотел было вычеркнуть, но решил, что так выходит богаче. Как он был далек в этот момент от мысли, чем кончится эта встреча и как трагически закончится день 1-го октября – годовщина рождения Аркадия.
– Квитанция нужна? – спросила барышня из окошечка.
Кисляков, задумавшийся о предстоявшем знакомстве, совершенно машинально сказал:
– Нужна.
– Где же ты был?! – с удивлением встретила его вопросом Елена Викторовна, которая стояла на пороге магазина и, пожимая плечами, оглядывалась то в ту, то в другую сторону. Туфли ей, как оказалось, сразу пришлись по ноге.
Кислякову пришлось поневоле сказать, что он заходил в книжный магазин, так как отправка телеграммы тотчас возбудила бы в ней вопрос, почему потребовалась такая экстренность.
Она опять взяла его под руку, и они продолжали ходить по магазинам, точно двое влюбленных, так как она уже не выпускала его руку. А он нес пакеты и думал о том, что если бы бросить Елену Викторовну, то в этот месяц у него было бы целых двести пятьдесят рублей. Теперь же, благодаря происшедшей заминке с злополучными пятьюдесятью рублями, он даже не отложил себе обычной десятки на мелкие расходы.
– Ты будешь хоть немножко, немножечко скучать без меня? – спросила Елена Викторовна, когда они свернули на бульвар, где было просторнее. Она спросила тоненьким голоском, каким говорила с ним, когда была молода и тонка, и кокетливо протянула слово немножечко. По ее интонации было понятно, что она наперед знает его ответ.
Но для Кислякова ответить ей словами после тех мыслей, какие у него только что проходили в голове, было уж слишком большим нарушением честности чувства, и он только молча прижал локтем ее руку.
– Ну, это разговор один, а приедет твой Аркадий – ты через неделю меня забудешь. Еще будешь рад, что уехала. Ты что же, не ответил ему еще? – спросила Елена Викторовна.
– Кому? – спросил Кисляков, зная, о чем она говорит.
– Аркадию.
– Успею еще.
– Боже мой, сколько мы истратили сегодня денег! И всё на меня.
Кисляков сам только что думал это, глядя на пять пакетов, бывших у него в руках. Но вслух сказал:
– Ничего, ведь не каждый же день ты на себя столько тратишь.
Он сказал эту ободряющую фразу с тем, чтобы, когда она уедет, самому иметь право тратить больше, раз она на себя тратит много, а он не только не выговаривает ей, а еще ободряет.
– Ну, это в последний раз, – сказала Елена Викторовна. – Только ты после моего отъезда живи поэкономнее.
Кисляков чуть не потерял своего душевного равновесия при этой фразе. Его до глубины души возмутило, что она (такая толстая) тратит Бог знает сколько, всё принаряжается, а теперь еще едет к сестре на Волгу дышать воздухом (ей всё воздуху мало). Он же должен в это время сидеть, как каторжный, работать и еще быть экономнее!
Но он сдержался. Они зашли в гастрономический магазин, купили еще закусок и вина. Потом сели в трамвай, чтобы ехать домой. При чем на Кислякова крикнул какой-то хорошо одетый гражданин в перчатках и заграничной шляпе, когда тот его нечаянно толкнул.
Кисляков почувствовал припадок озлобления, так как устал от беганья по городу, и крикнул в свою очередь:
– Скажите, какие нежности, толкнуть нельзя! В автомобиле бы ездили! Перчатки, шляпу надел!
Но в конце концов они вернулись домой довольные: Елена Викторовна потому, что погуляла с мужем, а он – тем, что погулял с ней последний раз и теперь целый месяц будет свободен от этого.
VII
Прежде всего нужно было приготовить комнату к приходу гостей. Это была сложная процедура.
Комната была совершенно квадратная и имела три окна на улицу, прямо в окна противоположного дома. Прежде было четыре окна, и они целый год жили под злобное шипение соседей. Соседи хоть и не могли рассчитывать, что каждый из них получит прибавку площади, если отрезать ее у Кисляковых, но их лишало сна и аппетита одно сознание, что у их соседа больше площадь, чем у них. Поэтому, в конце концов, одно окно отрезали и поселили там мещанку Печонкину, муж которой был продавцом в «Коммунаре». Мещанка отделялась от Кисляковых только фанерной перегородкой, которая к тому же не совсем доходила до потолка, и благодаря этому там было слышно всё до последнего слова, что здесь говорилось.
А так как комната Кисляковых оставалась всё еще велика и всё-таки с тремя окнами, то попрежнему служила постоянным предметом зависти и разговоров жильцов.
Больше всего места занимали в комнате книги. Они были в двух шкафах, во всех свободных простенках стояли книжные полки. В углу стоял отдельный шкафчик, весь набитый чертежами Кислякова. Всё это указывало на кипевшую прежде умственную жизнь.
Елена Викторовна часто косилась на эти книги и говорила, что совершенно не понимает, зачем они теперь нужны; только занимают место, когда и без того в комнате тесно.
И правда, комната совмещала в себе решительно всё, что потребно человеку – столовую, гостиную, кабинет, библиотеку, спальню, кухню, переднюю и даже иногда дровяной сарай.
Посредине стоял стол, покрытый клеенкой с цветочками и живописными разводами. Против него около одной стены – диван турецкий с недружно стоящими подушками-спинками, обшитыми крученым шнурком. Около этих шнурков и в сборках валиков подозрительно белели остатки высохшей соли. Это – безнадежно применявшееся средство против клопов, которых, по общему утверждению, напускала во все комнаты Печонкина.
Около другой стены – кровать Елены Викторовны и в углу по той же стене – кровать тетки, всегда закрытая ширмой.
Около входной двери были возведены уже целые сооружения. Дело в том, что в коридоре на вешалке боялись оставлять одежду из опасения кражи. Поэтому устраивались, кто как мог, у себя дома. Сюда тащили всё – пальто, калоши, мокрые зонтики, которые, растопыривши, ставили на пол, чтобы они отекли. Для всей этой благодати посредством книжного шкафа было отгорожено налево от двери узкое пространство. Если бывали гости, то они добрую четверть часа возились в этом закоулке, разбирая перепутанные калоши, точно старатели на золотых приисках.
На правой стороне от двери другим шкафом было отгорожено какое-то таинственное место. И если гость, вместо левой стороны, попадал за своими калошами сюда, то ему испуганно кричали, что калоши налево. Это святилище было даже завешено ситцевой занавеской, передвигавшейся сборками на проволоке. Тут был филиал кухни и помойной ямы. Сюда ставилась на столик грязная посуда, кое-что из съестного. Здесь же стояло помойное ведро для местных нужд, так как в редкие дни приходов гостей закуски приготовлялись в этом закоулке. Это делалось из желания избежать излишнего любопытства соседей, которые всегда стремились узнать, сколько и какие закуски покупают их ближние. А потом, когда придет время платить по разным коммунальным счетам, сказать:
– Как по счетам платить, так спор затевают, а как разносолы всякие покупать, так в этом себя не стесняют!
И вот, во избежание частого повторения таких замечаний, все приготовления делались в комнате. И комната сама имела один вид в обычные, будние дни и совсем другой вид в праздничные, когда бывали гости.
Сейчас чета Кисляковых прежде всего занялась приведением комнаты в праздничный вид.
Прежде всего тщательно осмотрели диван и стены, нет ли клопов, чтобы помазать их клопиной жидкостью.
– Тут вот маленькие есть, – сказала тетка, раскопав пальцами под шнурками диванных подушек.
– Ну, маленькие – ничего, оставьте их, а то будут пятна и запах.
Из внутренности дивана был вынут свернутый в трубку ковер, его разостлали посредине пола. Из-за шкафа появились две картины, писаные масляными красками, и из нижнего, самого темного ящика – фарфор, который поместился в пустующем изящном стеклянном шкафчике.
Всё это добро хранилось там, во-первых, на случай прихода фининспекторских молодых людей. Они обыкновенно являлись в пальто с поднятым воротником, если на дворе шел дождь, и, развернув мокрыми, озябшими руками какую-то тетрадку, садились к столу. На глазах перепуганных хозяев, старавшихся казаться равнодушными и безразличными к этой операции (совесть чиста), что-то записывали, при чем периодически обводили глазами комнату. А в конце концов ставили резюме: бедная обстановка, средняя, хорошая, богатая. И хозяева больше всего боялись, как бы у них не оказалась хорошая, а тем более богатая обстановка. А кроме того, те же соседи, даже свой брат интеллигент, в этих случаях часто были хуже всяких молодых людей: те пришли один раз, записали и – с Богом, их уж неизвестно когда увидишь, а эти каждый день, каждый час под боком, всё видят, всё слышат, и в результате:
«Как по счетам платить…» и т. д.
Ипполиту Кислякову, как человеку с интеллигентскими традициями, были противны все эти декорации. Но Елена Викторовна очень дорожила возможностью «по-человечески принять гостей», и он, принужденный повиноваться, вытаскивал ковры, вешал картины, но становился в это время необычайно хмур и рассеян, так что непременно что-нибудь разбивал или ронял. Тогда Елена Викторовна, всплеснув руками, кричала на него, что у него руки никогда ничего не держат, что если бы она знала, то ни о чем бы не просила, а всё бы сделала сама, и т. д.
Тетка почему-то на цыпочках, с таинственным видом, как будто они всей семьей изготовляли фальшивую монету, развертывала пакеты, раскладывала по тарелкам закуски. И ко всему прикладывала излишне много показного старания, как казалось Кислякову.
Елена Викторовна, говорившая о том, чтобы гостей было никак не больше шести человек (а с ними – девяти), делала это не без основания: у нее оставался от прежних времен дорогой сервиз. Три прибора от него были разбиты в свое время Кисляковым (он хорошо помнил эти случаи до сих пор), оставалось девять приборов. И если за столом будет девять человек, то стол будет иметь богатый вид. Приход же каждого лишнего гостя означал катастрофу. Тогда пришлось бы ставить на стол щербатую тарелку с желтой трещиной посредине и делать обычные в этих случаях ссылки на советскую действительность, где не то что приличного сервиза завести, а скоро есть нечего будет.
Но ссылки ссылками, а червь раздражения будет весь вечер точить сердце против лишнего гостя и самого хозяина, у которого вместо головы неизвестно что на плечах: по пальцам пересчитать не мог.
– Ну, вот отлично, сегодня хоть тетя может с нами по-человечески поужинать, – сказала Елена Викторовна.
Ресницы тетки дрогнули, она ничего не сказала, только стала еще больше проявлять старательности в сервировке стола. Почти после каждой поставленной тарелки отступала шага на два и смотрела издали на стол, хорошо ли она поставила. Кисляков уже старался не смотреть на нее, чтобы не раздражаться.
Кисляков с Еленой Викторовной забрались в закоулок за занавеской и возились там над резанием колбас и ветчины. В этот закоулок всё никак не могли собраться провести лампочку, и поэтому всё наполовину делалось ощупью, точно они проявляли там карточки.
Это был собственно самый опасный момент, так как в тесноте и в темноте непременно что-нибудь сваливалось и разбивалось. При чем установить, кто именно свалил, было очень трудно. И поэтому сейчас же возникали споры и пререкания, оканчивавшиеся склокой.
– Что ты меня всё в бок толкаешь! – сказала, наконец, Елена Викторовна, вначале молчавшая в надежде, что толчки прекратятся.
– Как же я иначе могу резать? – сказал Кисляков.
– Оставь, я сделаю это без тебя. Откупорь лучше вино. Кисляков, пожав плечами, положил нож и взялся за бутылки. Зажав их между коленами и покрыв верхней губой нижнюю, он осторожно вытягивал пробку, чтобы она не хлопнула. Одна хлопнет – это еще туда-сюда, а вот три, четыре подряд – тогда мещанка сразу сообразит, что здесь готовится оргия.
Все остальные жильцы во время таких приготовлений делались особенно незаметными, даже не выходили из своих комнат, а если проходили мимо кисляковской комнаты, то старались скромно опускать глаза, как будто не знали и не интересовались узнать, что делают их соседи. Но уже по одному этому было видно, что они знают, несмотря на все предосторожности, – и завтра всем будет известно, кто был, что ели, что пили.
Откупорив бутылки и передав их тетке, которая старалась перехватить каждую вещь, идущую на стол, Кисляков ввинтил в трехлапую люстру большую лампочку в сто свечей, чтобы вечеринка казалась более праздничной.
Но в это время из угла вышла с селедочными руками Елена Викторовна и испуганно закричала: «Окно, окно!» – таким тоном, каким кричат: «Пожар!».
Кисляков с екнувшим сердцем оглянулся на бывшее против стола окно. Его забыли завесить, и оно зияло всеми своими шестью квадратами больших стекол на улицу, открывая для окон противоположного дома всю подготовку к оргии, со столом на первом плане.
С необычайной поспешностью, с какой машинист дергает ручку крана, чтобы спустить опасный излишек пара, Кисляков дернул за шнурок шторы и наглухо связал в трех местах шнурочками бахромы половинки шторы.
Собаки, потеряв присущие им каждой в отдельности индивидуальные черты, проявляли теперь общие им собачьи свойства: скромно сидели настороженно в стороне, виляли хвостами и приподнимали уши при каждом движении хозяев.
Кисляков старался не встречаться взглядом с бульдогом, делая вид, что совершенно не замечает его, а когда наталкивался на него, то даже не стеснялся отпихивать с дороги ногой. Бульдог скромно отходил под стол без всякого рычания и только, пригнув голову, выглядывал оттуда.
Когда всё было готово, стол накрыт, селедочные внутренности вынесены в кухню, и везде были постланы чистые салфетки, наступило скучное, тревожное время ожидания.
– Через час могут притти, – сказала Елена Викторовна. И сейчас же, спохватившись, прибавила: – Да, вот что мы забыли: необходимо поставить цветочков на стол; сходи пожалуйста, тут на углу есть, а я пока почищу твой пиджак.
Ипполит Кисляков снял пиджак, надел тужурку и спокойно пошел.
Но, вернувшись, он увидел такую картину, которую меньше всего ожидал увидеть. Елена Викторовна сидела на диване, на коленях у нее лежал его пиджак и щетка, а в руках телеграфная квитанция, на которой было обозначено место назначения – Смоленск… Тогда как он ей сказал, что еще не ответил Аркадию.
Он сразу оценил всю ситуацию.
Елена Викторовна, держа в руках квитанцию и прищурив глаза, смотрела перед собой в одну точку. Она не пошевелилась, когда вошел Кисляков.
Тетка уже сидела за ширмой, как она всегда делала в драматические моменты; значит, она уже знала суть дела…
– Почему ты сказал неправду? – сказала Елена Викторовна, протянув зажатую в руке квитанцию. – Ведь ты мне сказал, что не ответил еще своему товарищу, – а это что?
В этих случаях уличенному можно занять две позиции – или принять покорный, виноватый вид, наскоро придумав какое-нибудь невинное основание, которое заставило его скрыть обнаруженное, – или действовать с откровенной наглостью, нахрапом и заявлениями о том, что он не желает подчиняться какому-то контролю, что он пошлет к чорту всех, кто будет лазить у него по карманам.
В данном случае последняя позиция подходила бы больше всего, так как это был ее же праздник, и она же больше пострадает, если он весь вечер будет сидеть зверем и этим оскандалит ее перед гостями.
Но тут раздались один за другим три звонка (значит – к ним, и, значит – гости). Елена Викторовна с проворством, какого нельзя было ожидать, вскочила, сбросила тужурку с колен на пол, – очевидно, желая этим показать свое отношение к Кислякову. На лице ее была уже готовая приветливость гостеприимной хозяйки, она на ходу успела провести по носу пуховкой с пудрой и заглянуть в зеркало.
Через минуту они оба были уже в коридоре. А тетка спряталась за ширму, дабы не подумали, что она хочет навязаться и непременно торчать за столом, хотя для нее и поставили прибор.
Елена Викторовна спешила к двери, чтобы отпереть, но ее уже предупредила мещанка, несмотря на то, что число звонков было не ее. Кисляковы поняли, что она хочет посмотреть, кто к ним пришел и сколько народу.
Со стороны входивших в дверь гостей и встречавших на пороге хозяев послышались веселые восклицания. Хозяева стояли рядом, однако, стараясь не касаться друг друга локтями, и радостными голосами просили входить.
Но по количеству голосов и слишком большому шуму чуткое ухо Елены Викторовны вдруг заподозрило что-то неладное. И в самом деле: один уже беглый взгляд, который она в полумраке коридора бросила на пришедших, заставил беспокойно шевельнуться ее сердце.
Должны были притти Галахов с женой, длинный Гусев с женой и Андрей Игнатьевич тоже с женой, а в коридор сейчас уже ввалилось девять человек по ее беглому и тревожному подсчету.
Оказалось, что пришлось благодарить Гусева за хорошую услугу. Он всегда изображал из себя душу общества и постоянно был занят изысканием всяких забавных положений, которые ему самому казались очень веселыми и способными поднять общее настроение.
Всё дело было в том, что, подходя уже к дому Кисляковых, они встретили еще двух товарищей по работе. Оба они были маленького роста, какие-то ничтожные: один с голой, как кочерыжка, бритой головой, какой-то подслеповатый, возившийся где-то в архиве при музее; другой, такой же маленький, наоборот, с такими огромными волосами, что выбежавшие в коридор собаки остервенились: бульдог зарычал, а Джери, как ошпаренная, залаяла, что она делала только при виде статистика.
– Вы ничего не будете иметь против двух «малых сих»? – спросил Гусев подталкивая «малых сих» к двери.
Елена Викторовна сделала, как могла, приветливую улыбку (при чем Кисляков даже поразился, насколько она вышла неестественна), и оба стали приглашать войти, говоря, что чем больше народу, тем веселее.
Еще бы, будешь иметь что-нибудь против, когда они уже приперли сюда. Не говорить же им в самом деле, чтобы они убирались по добру по здорову туда, откуда пришли.
– Раздеваться здесь прикажете?
– Нет, нет, здесь украдут! Пожалуйста сюда.
Даже у Кислякова сразу упало настроение при виде такого количества гостей. Он стал уныл, рассеян, наступал всем на пятки, когда входили в комнату.
Все протеснились в дверь, в том числе и две ненавистных маленьких фигуры – лысая и волосатая, которые к тому же не сказали ни одного слова, только молча, с необычайной серьезностью, как-то вниз тряхнули руки хозяевам, когда здоровались.
– Нет, нет, налево! – испуганно вскрикнула Елена Викторовна, когда Гусев, и тут думая, вероятно, устроить развлечение, заглянул было за занавеску направо.
Стали раздеваться в тесном закоулке и в продолжение некоторого времени оттуда только слышались молчаливая возня и испуганные извинения.
А Кисляков в нашедшей на него каменной сосредоточенности и неподвижности стоял в стороне и безучастно смотрел на копошившихся гостей, как на рыбу в тесном садке.
– Да что же ты не поможешь! – крикнула, наконец, на него Елена Викторовна, и глаза ее сверкнули новым гневом (плюс старый, за историю с квитанцией).
Кисляков бессознательно, точно не успев отдать себе отчета, бросился в садок, и там стало только еще теснее.
– Нет, в самом деле, вы не очень на нас сердитесь за этих милых людей? – спросил Гусев, выйдя на простор и отирая усы платком.
– Что вы, что вы, прекрасно! – испуганно встрепенувшись, вскрикнула Елена Викторовна, так как на нее тоже нашла минута грустной задумчивости, как и на Кислякова.
Пришлось, сославшись на советскую действительность, ставить дополнительные приборы из старых фаянсовых тарелок с трещинами и сдвигать стулья вплотную, так что о том, чтобы тетке сесть за стол, нечего было и думать.
VIII
Гостей приглашали не потому, чтобы встретиться с людьми своего класса, одинаково чувствующими и одинаково мыслящими, а просто потому, что неловко было долго не звать к себе никого из знакомых.
Несмотря на то, что знакомые были свои люди, внутренней связи с ними не было никакой. Политические разговоры не вызывали особенного оживления и больше ограничивались сравнительно тесным кругом: недостатка на рынке продуктов, в особенности белой муки. Тем более, что каждый из гостей, начав говорить на эти темы, всегда несколько неуверенно прощупывал глазами слушателей, а также бросал беглый взгляд на стены, соображая, насколько они плотны.
Даже близкие по службе товарищи старались не очень распространяться, потому что в чужую душу не залезешь, и выражали друг другу симпатию и взаимную связь более безопасными средствами: участливо спрашивали друг друга о здоровьи, о предполагающихся видах на зимний сезон.
У всех было невысказываемое, но вполне отчетливое ощущение, против чего они. Тут единодушие было общее, хотя и ограничивающееся по вышеуказанным причинам тесным кругом продуктового и мучного вопроса. Но ни у кого не "было отчетливого ощущения, за что они, какая общая политическая платформа их соединяет.
Поэтому самое нудное и тяжелое время для хозяев бывает тогда, когда начинают приходить первые гости. Их как-то нужно занять до прихода всех остальных, когда можно, миновав необходимость беседы, прямо сесть за ужин.
Для гостей этот момент тоже один из самых неприятных в жизни, и они больше всего боятся притти слишком рано, чтобы не пришлось вести нудные разговоры в одиночку с хозяевами и не дожидаться без конца, когда, наконец, можно будет сесть за стол.
Гость, пришедший первым, заглянув в пустую комнату, непременно испуганно и сконфуженно вскрикнет:
– Что же это: я, кажется, первым?
Тут хозяин начинает успокаивать его и хвалить за точность, а опоздавших бранить. Но у гостя всё еще остается несколько сконфуженный вид от мысли, что хозяева могут подумать про него:
«Обрадовался, что позвали, прискакал раньше всех». И поэтому каждый из гостей, если он идет один, а не в компании, старается притти только тогда, когда уже наверное должны все собраться, благодаря чему вместо восьми часов гости являются в десять, вместо десяти – в двенадцать.
Они прежде всего заглядывают в комнату, чтобы видеть, накрыт стол или нет. Если накрыт, то настроение сразу делается хорошим, так как обыкновенно ни с хозяевами, ни с гостями нет общих интересов или какой-нибудь идеи, одинаково близкой всем (кроме продовольственного и жилищного вопросов). И потому не может быть такого разговора, который бы захватил всех, воодушевил, как бывало когда-то прежде, когда студенческие и интеллигентские споры велись всю ночь напролет и вместо ужина была всего одна колбаса из мелочной лавочки на углу, торгующей табаком, керосином и баранками.
Так как теперь разговоров от собственного внутреннего избытка быть не могло, то уже требовались подкрепляющие средства в виде хорошего ужина и соответствующих напитков.
В этот раз всё было бы хорошо, гости приехали сразу и не пришлось по одному занимать и поить чаем, вздрагивая при каждом звонке. Но для хозяев всё испорчено было этими двумя лишними.
Кисляков, потерявший всё настроение из-за истории с женой, а потом из-за прихода двух непрошенных гостей, был в состоянии подавленной рассеянности. Его то тревожила мысль, что нехватит на всех порций индейки, то он старался придумать какое-нибудь невинное объяснение, почему он скрыл от жены квитанцию. Вот Бог захочет наказать – лишит разума. Зачем, спрашивается, потребовалась ему квитанция? Эти мысли так отвлекали его, что не давали возможности начать разговор с гостями, и Елене Викторовне приходилось работать одной.
