Текст книги "Товарищ Кисляков"

Автор книги: Пантелеймон Романов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

А он хорошо помнил, что в первый момент каждый раз ждал ее взгляда и не отводил глаза, пока она на него смотрела. Потом, когда она пролезала на диван между ним и столом, он убрал с дороги свои ноги, но так, чтобы она всё-таки задела его колени своими коленями.

Теперь же он чист перед другом даже в самых сокровенных своих помыслах. Они могут смело и просто смотреть друг другу в глаза, потому что это будут только братские взгляды.

Он чувствовал необычайную, скорее отеческую, чем братскую, нежность к этой молоденькой женщине-девушке и радость от того, что он может называть ее на «ты», как свою маленькую сестру.

Тамара зачем-то пошла в кухню.

Выждав, когда она скрылась за дверью, Кисляков сказал, обращаясь к Аркадию:

– Как я тебе благодарен! Я уже давно не испытывал того, что испытываю сейчас!

– Спрячь это… – сказал Аркадий, подав ему кинжал, которым открывал бутылку, и ничего не ответив на слова друга.

Тот удивленно посмотрел на него

– А что?.. Да, скажи, почему ты так побледнел?

– Я сам ничего не понимаю, – сказал Аркадий, – я сегодня видел ужасный сон: я возвращаюсь глухой ночью откуда-то сюда. Дверь раскрыта. На столе жутко-одиноко стоит догорающая свеча. Окна зловеще-страшно, как бывает только во сне, темнеют. Я вдруг чувствую, – нет, не чувствую, а знаю, – говорил Аркадий, широко и с ужасом раскрывая глаза, – что меня ждет что-то в той комнате. – Он указал на спальню. – Вдруг я вижу… – сказал он шопотом.

Кисляков почувствовал, как у него пробежали по спине мурашки от жуткого ожидания того, что скажет дальше Аркадий.

– Вдруг я вижу целый след капель крови от стола к порогу спальни. Я бросаюсь туда, открываю дверь… за ней вижу черный занавес, дорога из капель идет туда. Меня охватывает ужас… Я раздергиваю занавес, и там… ничего… пустота!.. но пустота такая страшная, как бывает только во сне. И эти темные окна и догорающая свеча в другой комнате… – говорил Аркадий с ужасом. – Я схватываю эту свечу, осматриваю все закоулки, отодвигаю то большое ореховое кресло и под ним вижу… вот этот твой кинжал… – тихо договорил он, в то время как Кисляков почувствовал, что сам он побледнел от такого неожиданного заключения.

– Но, может быть, тебе приснился вообще кавказский кинжал? Они все походят один на другой.

– Нет! В том-то и дело, что этот самый, – сказал с ужасом Аркадий. – Та же монограмма, то же сломанное украшение… Аркадий с каким-то суеверным страхом указал на украшение. – Откуда такое совпадение, когда я его сегодня в первый раз вижу?.. Ведь я же его у тебя не видел!

Кисляков стал вспоминать и от волнения никак не мог сообразить, видел или не видел Аркадий кинжал прежде.

В комнату вошла Тамара. Оба замолчали на полуслове.

– Что это у вас такие странные лица? – спросила она с удивлением.

– А что? Мы ничего, – пробормотал Аркадий. И, когда она прошла в спальню, он тихо сказал Кислякову: – Не рассказывай ей, а то она, как все женщины, суеверна и непременно взволнуется.

XX

Ипполит Кисляков вернулся домой от Аркадия растроганный, просветленный новым, неожиданным чувством и вдруг с удовольствием заметил, что в коридоре непривычно чисто. А на другой день узнал, что его очередь дежурить.

Он питал инстинктивное отвращение ко всякой общественности, к домовым собраниям, выборам, перевыборам, как к унижению личности. А если нужно было итти отстаивать свою комнату от посягательств соседей или входить в какие-нибудь объяснения с домоуправлением, он положительно чувствовал себя больным. И поэтому, пропустивши все собрания и все сделанные на них постановления, узнавал о них всегда из вторых рук.

Так случилось и теперь. Вместо того, чтобы работать утром над проектом, ему пришлось убирать кухню, уборную и коридор.

Ему казалось, что все выйдут из своих комнат, чтобы посмотреть, как он, – ни на кого не похожая индивидуальность, личность, – будет орудовать шваброй и мыть клозет

за мещанкой.

Он взял швабру и начал подметать коридор. На его лице была презрительная усмешка и небрежность в движениях, на случай, если бы кто-нибудь вышел и застал его, интеллигента с высшим образованием, за таким занятием.

Но, против ожидания, жильцы не выбежали на такое зрелище из своих комнат, и никто не смеялся над ним. А жена слесаря, проходя в кухню и видя, как он выжимает тряпку, сказала ему:

– Вы бы завесились, а то хорошие брюки сразу испортите. Постойте, у меня есть мешок, вы его, вместо фартука, ремнем прихватите.

Она сказала это так просто, серьезно, без всякой насмешки, что ему, как бы в благодарность за такое отношение, показалось неловко отказаться от совета слесарши. – Она принесла мешок и даже сама пристроила его, подпихнув под брючный ремень. А Кисляков, растопырив поднятые руки, только повертывался, стоя посреди кухни, как будто примеривал новый костюм у модного портного.

– И тряпку-то вы вот так выжимайте, – сказала жена слесаря, когда он комкал в руках тряпку над раковиной.

Она взяла у него из рук тряпку, прихватила меж коленями подол юбки и, скрутив тряпку жгутом, выжала ее. Кисляков растроганно поблагодарил ее.

Пока он мел коридор и стирал тряпкой пыль в кухне, можно еще было усмехаться презрительной усмешкой барина, не привыкшего к такой черной работе. Но когда дошло дело до уборной, он перестал усмехаться, а, затворившись там, присел на корточки и начал работать. Но забыл запереться на задвижку.

Красивая дама, ходившая по утрам под лиловым шарфом, торопливо, как бы скрываясь от посторонних взглядов, пробежала по коридору, с размаху растворила в ванную дверь и поддала ею под зад Кислякова, который с тряпкой, на корточках и с мешком вокруг тальи сидел над ведром и мочил в нем тряпку. Дама испуганно вскрикнула, а у него упало с носа пенснэ в ведро, и он покраснел густым румянцем до самой шеи.

– Бежать, бежать отсюда! – говорил сам себе Кисляков. Он – личность, неповторяемая индивидуальность – принужден убирать за какой-то мещанкой

– Нет, я всё понимаю, но когда мое достоинство… – сказал он громко и вдруг, спохватившись, замолк, так как кто-то подошел к двери и, очевидно, удивившись патетическому восклицанию, стал стучать и спрашивать, кто там и что случилось.

Кисляков затих, как был – на корточках, с тряпкой в руках – и не шевелился, чтобы не выдать своего присутствия. В самом деле хороша была бы картина: сидит интеллигентный человек в уборной с тряпкой в руках, в мешке, вместо фартука, и громит кого-то вслух.

Кончив убирать, он осторожно выглянул из ванной и, увидев, что коридор пуст, бросил в кухне ведро и пошел в свою комнату.

Попавшаяся ему на дороге профессорша в старомодной прическе и в пенснэ окинула его удивленным взглядом и почти испуганно спросила:

– Что с вами?..

Кисляков подумал, что он, вероятно, так сильно изменился в лице от унизительной работы, и сказал:

– Когда ваше достоинство…

И вдруг, увидев себя опоясанным мешком, который забыл снять, замолчал и шмыгнул в свою комнату.

XXI

Переступив через порог, он почувствовал, что наступил на что-то. Он посмотрел под ноги и увидел лежавшее под дверью письмо.

В квартире было обыкновение получаемую почту подсовывать отсутствующим жильцам под дверь. Вероятно, когда он, прижукнувшись, сидел в ванной, его искали, чтобы передать это письмо, так как видели, что дверь его комнаты отперта, и, значит, он еще не ушел.

Письмо, как и следовало ожидать, было от Елены Викторовны. Она писала, что в отсутствии, как никогда, почувствовала свою любовь к нему и то, как трудно ей быть без него. Кисляков по привычке пробросил эти строчки, ища какой-нибудь приятной или, скорее, неприятной сущности дела, каких-нибудь поручений или требований.

Далее Елена Викторовна касалась положения бедной Звенигородской, делилась своими мыслями о дикой распущенности мужчин и полном их моральном падении. А кстати просила разузнать, не начала ли Звенигородская продавать свои вещи, так как у нее уже второй день какое-то безотчетное беспокойство. Она сама не найдет его причины. Но хорошо знает, что у нее есть совершенно исключительная (десятки раз проверенная) способность к предчувствию.

Эти строки Кисляков тоже пропустил. И только подумал: «Женщина, окончившая высшие женские курсы, имевшая прикосновение к философии и естественным наукам, говорит о предчувствиях».

В заключение она писала опять о своем чувстве и о том, что ей скучно без него. Тем более, что городишко ужасно противный: везде народ, везде толпа, в лесу на траве – бумажки и по вечерам горланят песни под гармошку. Ей было бы полезнее пожить в Ессентуках с ее печенью, чем на ветер бросать деньги здесь. Приходится даже спать с закрытым окном без воздуха.

– Не хотите ли за границу… – не удержавшись, сказал сам с собой Кисляков и даже ужаснулся этому мещанскому восклицанию.

Но последняя фраза в письме заставила его скомкать письмо и бросить с озлоблением в угол. Эта фраза заключала в себе предостережение от излишней траты денег. «А то ты половину пропустишь, сам не зная – куда».

Хорошенькое дело! Она там наслаждается покоем, дышит воздухом (всё воздуху ей мало), а он здесь уборные моет. И она же еще предлагает ему поэкономнее расходовать деньги, какие-то несчастные сто рублей, которые она оставила ему на весь месяц! Да еще при этом постоянные напоминания о его мифической рассеянности, благодаря которой он сам не знает, куда девает деньги.

– А их есть куда девать и без рассеянности, – говорил Кисляков сам с собой, взволнованно шагая из угла в угол.

Действительно, он подумал о том, что давно бы нужно пригласить Аркадия с Тамарой в ресторан и угостить ужином, даже спросить бутылочку шампанского, так как он запомнил восклицание Тамары, что дядя Мишук привез ее по-богатому, в такси. Значит, ей было бы приятно и побывать в хорошем ресторане и выпить дорогого вина.

И какое она имеет право требовать отчет в каждой копейке? Ведь не она зарабатывает, а он. Что, она ему интересна как женщина? Ничуть! Так почему он обязан отказывать себе ради ни на что не нужной ему женщины?

Но разговоры разговорами, а отвечать на письмо всё-таки было надо. Прежде всего уже потому, чтобы успокоить ее насчет предчувствия, иначе она, чего доброго, может на другой же день прилететь.

Он мрачно сел к столу. На столе за время отсутствия Елены Викторовны уже скопились все предметы, необходимые в хозяйственном обиходе: недопитый стакан чаю с торчащей из него ложечкой и с мокрыми окурками на блюдце, платяная щетка, банка со столярным клеем, солонка, в которую по рассеянности был воткнут окурок, и вороха пожелтевших газет.

Вся комната была похожа на номер гостиницы, еще не освобожденный прежним постояльцем, куда уже втиснулся новый постоялец, лишь бы обеспечить себе хоть какой-нибудь ночлег.

Теоретически Ипполит Кисляков был человек с тонким, воспитанным вкусом, и в чужой квартире с одного взгляда замечал какую-нибудь обивку дурного тона, клеенку, вместо скатерти, на обеденном столе (клеенка всегда резала глаза, как символ мещанской убогости обстановки). Но практически, т. е. когда оставался без Елены Викторовны, он погибал от головокружительного хаоса вещей. Окурки, туфли, штаны – это было главное зло. А второстепенное зло – грязь. Наволочка на подушке была явно несвежая. Но когда он собирался ее менять, для чего нужно было лазить по комодам, ему вдруг начинало казаться, что она почти чистая, и только при входе постороннего лица он прикрывал ее на всякий случай чем-нибудь подвернувшимся под руку.

Он долго сидел за столом. Перед ним лежали лист почтовой бумаги и открытка. Вопрос состоял в том, на чем писать: на листе бумаги – это очень длинно, целый час просидишь и всё-таки не выдумаешь, чем заполнить листок. На открытке – после ее нежного письма – оскорбительно. Она может обидеться за его холодность и, что хуже всего, заподозрит в нем охлаждение… А это подозрение принесет с собой тревогу, а тревога – ускоренный приезд. Получался заколдованный круг: приходилось ни на что не нужной женщине писать самое нежное письмо, чтобы только на возможно более долгий срок избавиться от ее присутствия.

Тогда он решил взять лист бумаги, но писать через строчку, – так, чтобы работы было немного, а текста на вид много. Он так и сделал.

При чем еще раз убедился, что вынужден жить фальшивкой, не только в политическом отношении, а и в отношениях с женой. Приходилось не только скрывать то, что есть, а даже выдумывать с высокой степенью умственного напряжения то, чего нет совсем.

Он написал, что страшно обрадовался ее письму, так как уже беспокоился, что долго не получал письма. Потом отметил, что одному страшно скучно и пусто, и, если бы не желание поправить ее здоровье и дать ей возможность подышать воздухом, он сам поехал бы за ней и привез ее. Написал также, что один раз был у Аркадия. Но он так поглощен своей любовью к жене, что у него просто скучно бывать. Бедная Звенигородская ходит как тень, бледная, с каким-то мертвым, неузнающим взглядом. Судится. Про вещи постарается узнать немедленно. Потом опять упомянул о своей любви. После этого долго сидел, держа ручку над листом бумаги и глядя в окно остановившимся взглядом, каким смотрят в жаркий летний день ученики, решающие трудную задачу по арифметике.

В те времена, когда в нем еще была жива идея жизни, т. е. его работа, жена была самым первым поверенным его внутренней жизни, всех его счастливых догадок и продвижений вперед по творческому пути.

Когда ему приходила какая-нибудь счастливая мысль, он не мог дождаться возвращения жены, чтобы поделиться с ней, спросить ее мнения и почувствовать двойную бодрость при ее одобрении.

Она как бы вошла в его внутреннюю лабораторию, на свежий глаз часто лучше его видела какой-нибудь неправильный ход. Она изучила специально для этого высшую математику и часто доделывала некоторые вычисления, когда он уставал от длительного напряжения и бросал работу неоконченной. Она же делала по его указаниям нужные ему чертежи, которые он не хотел никому поручать.

Она окружила его таким вниманием и заботой, что ему самому ни о чем не нужно было беспокоиться. Когда он работал, она за три комнаты (у них была большая квартира) ходила на цыпочках. И считала себя безмерно счастливой, что может жить с человеком, который вносит в жизнь высшие ценности.

Но с тех пор, как он, бросив свое подлинное дело, заменил его фальшивкой и стал просто зарабатывать хлеб, в отношениях жены к нему что-то незаметно, неуловимо изменилось.

У нее не стало прежней настороженности к нему. Она всякий раз полным шагом входила в комнату, как будто зная, что он не занят, как прежде, своим делом, – значит, можно стучать, ходить и делать что угодно.

Он тогда переживал глубокую внутреннюю трагедию, и каждое такое выступление жены лишний раз напоминало ему о том, что он живет сейчас не настоящим, а фальшивкой, что он похоронил себя, потому что не мог перенести чуждого ему духа эпохи.

Она часто говорила небрежно и почти раздраженно:

– Сходи в лавочку, всё равно ничего не делаешь.

Это «всё равно ничего не делаешь» было для него каким-то террором. Если он лежал на диване и слышал шаги жены по коридору, он сейчас же вскакивал и садился к письменному столу, чтобы только она не подумала про него: «Лежит, ничего не делает».

И был рад, когда заболевал, и у него появлялся жар; тогда он даже преувеличивал свою болезнь, чтобы хоть на правах больного иметь возможность лежать, сколько хочешь.

Елена Викторовна, как бы чувствуя, что он сам сознает незаконность своего существования, постепенно переходила из заботливой, преклоняющейся жены в раздражительную хозяйку, у которой в жизни нет ничего светлого, а только мещанское стряпанье да хождение на базар. В ней как-то разом исчезли все высшие способности, высокая интеллектуальная настроенность заменилась строгим и точным ведением бюджета.

В ней, очевидно помимо ее воли, сквозило презрение к мужу, в которого она еще недавно так верила. Она даже не постеснялась выписать к себе тетку и завести собак.

Но на людях она всегда любила бывать с ним, как бы желая показать, что она устроена, у нее есть муж, который ее содержит, и они хорошо живут.

Это уже была квинтэссенция мещанства. В особенности, когда самому, чтобы не делать скандала, приходилось с Еленой Викторовной итти в воскресенье на прогулку и, останавливаясь, подолгу разговаривать с знакомыми.

И с тех пор, как прекратилось его дело, он почувствовал, что порвались все нити, соединяющие его с женой. Часто в отчаянии думая о том, что его личность для жизни погибла, Кисляков приходил к неожиданному для себя выводу: «Раз всё погибло для него, и впереди только жалкая обывательская жизнь без идеи, то теперь всё равно! Теперь он имеет право на всё!»

И тут-то вставала, как помеха, Елена Викторовна. Когда он думал о ней, то ему теперь только приходили соображения о том, что на те деньги, которые он тратит на нее, он мог бы иметь много интересных встреч с молодыми и красивыми женщинами. По крайней мере там хоть есть удовольствие, а тут что?

Ко всему этому еще примешивалась мысль о том, что она его совершенно не уважает, не любит и, должно быть, смотрит на него только как на предмет получения денег. Его глаза уже пристально следили иногда за ней. И, когда она становилась ласкова, он, отвечая на ее поцелуй, думал о том, что она, вероятно, хочет себе что-нибудь купить и потому так ласкова.

Один раз он увидел ее сберегательную книжку, на которую она клала деньги. Сейчас же против воли мелькнула противная мысль: почему она кладет не на его имя? И почему его золотые часы, которые она ему подарила в первые годы жизни, не вылезают из ее комода?

Но сейчас же он с ужасом думал, до чего он дошел! Какие ему, интеллигентному человеку, приходят мысли о своей подруге жизни. А может быть – он уже давно не интеллигент, а самый низкопробный мещанин? И, может быть, его внутренняя ценность, потеряв живую связь с жизнью, действительно уже перестала существовать? Тогда что же он теперь собою представляет? И является ли он в мировой картине трагическим героем, которого победила сила? Или, может быть, чем-нибудь другим?..

Но об этом нечего было думать. Он теперь думал уже о том, чтобы только как-нибудь, не нарушив своей честности мысли, обмануть и уцелеть в каком бы то ни было виде. А это уже дело истории вынести ему героический мученический венок или что-нибудь другое, попроще.

Наконец, он вспомнил о письме, запечатал его и встал из-за стола.

Прежде чем итти на службу, он высунул руку в форточку, чтобы узнать, холодно или тепло. Если холодно, то можно надеть драповое пальто, вполне приличное. А если тепло, то придется надевать летнее, с бубновым тузом заплатки на спине.

На дворе было довольно тепло.

Кисляков взял шляпу и, подумав, перекинул через руку пальто, решив, что лучше он прозябнет немножко, но пойдет по улице в приличном виде.

Отворив дверь в коридор, он так и застыл на месте от того зрелища, какое ему представилось на противоположной стене коридора, прямо против егр двери. Он сразу понял всё значение краски, в которую несколько дней назад попал ногой.

Кисляков, хотя и кончил высшее учебное заведение и проходил естественные науки, всё-таки имел несколько примет, которые были проверены на десятках фактов.

Именно: он уже привык к тому, что если случается какая-нибудь гадость, то уже непременно вслед за ней является другая, а может быть – и третья и четвертая. Но одна во всяком случае никогда не приходит.

Первая уже была: это – неожиданное дежурство с ползаньем в мешке по уборной; второю можно считать получение от жены письма. И третья – на стене перед собой он увидел разрисованный красками лист бумаги с художественным изображением, похожим на те, что заполняют обложки наших юмористических журналов. По общей ситуации он догадался, что изображение имеет непосредственное отношение к нему. Была изображена комната, стол, уставленный таким количеством вина, какое полагается при оргиях, и среди некоторого подобия гостей сидел он, Кисляков (на это внизу указывала подпись), с бутылкой, опрокинутой в рот. Внизу другая картина: он же в коридоре, с всклокоченными волосами (Кисляков тотчас отметил про себя несходство, так как у него волосы были значительно короче), тоже с бутылкой в руке. А в ванной виднелась фигура женщины.

Смысл был понятен.

Кисляков не успел ничего сообразить, как его рука уже сорвала это художество со стены, и он растоптал его ногами.

XXII

Слепой догадался бы, что это было делом рук ребят.

Это была какая-то кара. Всего их в квартире было девять душ: восемь у рабочих и один у мещанки, – рыжий, веснущатый и лопоухий малый.

Летом было еще ничего, так как они с утра отправлялись на двор, гоняли там с собаками, рылись в песке и устраивали всевозможные игры, от которых звенело в ушах. Двор, окруженный домами с бесчисленными рядами окон, разносил все крики и визги по всем окнам, так что их приходилось держать на запоре. Противопоставить этой бегающей, орущей и визжащей стихии ничего было нельзя. Только изредка кто-нибудь высовывался из пятого этажа и, крикнув: «Чтоб вам глотки перехватило, окаянные!» – скрывался опять, захлопнув с сердцем окно.

Зимой и в дождливую погоду было еще хуже. Все эти девять душ сидели дома, толклись в кухне и всюду совали носы. От них не было никакого спасенья. Кто бы что ни начал делать, они уже являлись и, став кружком, молча смотрели. Для них безразлично, что было – точильщик, точивший по квартирам ножи, замазка рам на зиму или починка электрического звонка. Если в комнате какого-нибудь жильца что-нибудь делалось, или даже ничего не делалось, а только отворяли дверь, чтобы стянуло табачный дым, они немедленно оказывались перед дверью и молча стояли и смотрели.

Когда у них спрашивали, что им нужно, они ничего не отвечали и продолжали стоять. Когда их пробовали спровадить силой от комнаты, они бежали жаловаться матери. В особенности страшен был в этом отношении сын мещанки.

Поэтому большей частью все сидели запершись.

Даже если кто-нибудь из жильцов шел в ванную и, оставив дверь открытой, умывался, то у порога непременно появлялись две-три тени и молча наблюдали. Они знали решительно всё, что делается в квартире, от них никуда нельзя было укрыться.

Территории у них своей не было, и потому в зимние и осенние вечера они населяли дальний конец коридора, как раз против дверей бывшей хозяйки – Софьи Павловны Дьяконовой. Здесь постоянно стояла столбом пыль, точно в манеже. Правильных, организованных развлечений не было, и потому каждый дул, во что горазд. Кто стругал столовым ножом лучинку, кто клеил бумажную коробку, кто, изогнувшись и подстегивая себя кнутом, скакал верхом на палке.

Если же в коридоре жильцы проливали воду, они, не медля ни минуты, устраивали на этом месте каток и с разбега катались на каблуках, балансируя руками.

Возраст их колебался между шестью и тринадцатью годами. Старшая половина была активна, задавала тон всему, а младшая молчаливо участвовала и плелась за всеми в хвосте.

Они отличались удивительно четкой классовой линией, и всё, что хоть отдаленно имело привкус непролетарского, отличалось ими без всякого труда. Больше всего они не любили Софью Павловну, за то, что она – хозяйка квартиры и ходила в старомодной шляпке с цветочками. Ей всегда вслед свистали или накидывали у нее на дороге картофельных очисток, чтобы она поскользнулась. А один раз обстригли усы у ее кота, так что тот дня два прятался где-то на чердаке. А когда появился бритый, как унтер, ребята, глядя на него, умирали со смеху.

Даже среди собак они делали различие. Вообще с собаками у них были дружеские отношения. На дворе около них всегда околачивалась собачня всех мастей и оттенков, с длинной свалявшейся шерстью. С ними были простые, товарищеские отношения. Никто не отказывался на досуге промчаться наперегонки по двору с какой-нибудь невзыскательной дворняжкой, от роду незнавшей никаких бантов и цепочек.

Но с собаками, что ходили аристократками – с лентами и бантами на шее, велась непримиримая война.

Например, кисляковскую Джери доводили иногда до истерики, если прищучивали ее где-нибудь в коридоре. И, когда хозяева выручали ее, она целый час не могла успокоиться, с поднявшейся на спине шерстью лаяла и волновалась.

Поэтому зимним вечером в квартире стоял стон от собачьего лая. Не пропускали ни одной без того, чтобы не взвинтить ее нервы до крайнего предела.

Правовая база была довольно слабая, – главным образом потому, что все эти девять душ объединялись только общностью территории, но внутренне не были организованы. Каждый лично отвечал за себя, и когда кого-нибудь драли или вели от места преступления за ухо, остальные созерцали это молча, а при наличии старых личных счетов – так и с злорадством.

Многие жильцы сильно учитывали это обстоятельство и действовали по принципу «Разделяй и властвуй», т. е. если одному давали затрещину, то других подкупали конфеткой. И слабая человеческая природа шла на это.

В этом были основной грех и слабость этого разрозненного общества из девяти душ.

Но в конце лета в квартире напротив, через площадку лестницы, недели на две поселился какой-то пионер с военными замашками, лет двенадцати от роду, всегда ходивший в синей рубашке с красным галстуком, видневшимся из-под отложного воротника.

Он имел явно организаторские способности и, сблизившись с обитателями квартиры номер 6, сразу спаял в одно целое разрозненные индивидуумы.

Все девять человек получили название «Отряд имени Буденного».

Идея названия пришла в то время, когда отряд верхом на палках брал довольно сильно укрепленную белогвардейскую позицию у мусорной ямы на дворе.

И вот с этого-то момента жильцы квартиры № 6 почувствовали, что значит организация.

Первым испытал это на себе Ипполит Кисляков, который даже ничего не знал о возникновении новой общественной единицы – отряда имени Буденного, а тем более не предполагал ничего в дальнейшем.

XXIII

Проект реорганизации музея быстро подвигался вперед. Кисляков приходил на службу, когда хотел, и почти не работал в своем отделе, а ходил по залам и изучал наличность музея, чтобы расклассифицировать ее по собственному плану.

Один раз он, пройдя по залам и составив списки нужных ему экспонатов, зашел в кабинет к Полухину.

Ему ничего не было нужно ни в кабинете Полухина, ни от него самого, но он часто заходил теперь туда, чтобы не исчезать от него надолго, из боязни, что Полухин забудет про него, про их проект и поручит его кому-нибудь другому. А кроме того, каждый такой заход без всякого дела устанавливал всё большую и большую прочность отношений и вызывал приятное чувство сознания некоторой привилегированности своего положения. «Входит в кабинет без доклада, когда захочет». Это не всякий может.

Кисляков приоткрыл дверь в кабинет; там было сильно накурено и сидело много народу. О чем-то горячо спорили. Полухин ходил по кабинету большими шагами, лохматил волосы и иногда в конце комнаты делал большой шаг, чтобы поставить ногу ровно на край клетки паркета. Иногда он останавливался и начинал что-то доказывать.

– Да ты послушай, что тебе говорят, заткни свою глотку, – кричал он кому-нибудь, кто говорил свое и не слушал.

При входе Кислякова Полухин рассеянно и даже с досадой занятого человека оглянулся на стук двери и, не ответив на поклон, продолжал ходить и что-то доказывать, по своей привычке жестикулируя прямо вытянутым указательным пальцем.

– Вы заняты?.. После зайти? – спросил Кисляков, почувствовав внезапную робость, когда на него оглянулось несколько человек. Он сказал это в надежде, что Полухин скажет ему: «Садись, ты свой».

Но Полухин ничего не сказал, даже не ответил ему и, отвернувшись, стал что-то доказывать с новым жаром.

Кисляков затворил дверь и стал ходить по коридору.

Было стыдно, что ему пришлось ретироваться из кабинета, как чужому, что ему даже не поклонились, не ответили на вопрос. Совершенно по-хамски. И он, интеллигентный человек, должен был, как какой-нибудь канцелярист старого времени, ретироваться. Он даже не имеет возможности сказать этим людям, что для него оскорбительно кланяться спинам и не получать ответа на свой вопрос.

И вот благодаря этому, его отношения с Полухиным бывали иногда мучительны. А главное – в них была какая-то трещина, которой, очевидно, совсем не чувствовал Полухин, но очень чувствовал Ипполит Кисляков. Трещина была в том, что всё-таки Полухин был начальник, а Кисляков – подчиненный.

А всякому начальнику и занятому человеку прежде всего свойственна переменчивость настроения. То он встречает тебя с радостью, спрашивает, почему долго не заходил. Оказывается, ему пришла блестящая мысль, и ему хочется высказать ее тому, кому он привык высказывать, поэтому он так обрадовался. Или нужно поделиться своей победой над замышлявшимися кознями врагов.

А то едва здоровается, лоб нахмурен, на нем печать заботы, усталости и такого отношения к окружающим, чтобы они хоть все провалились и дали ему спокойно вздохнуть, побыть наедине самому с собой.

Подчиненный, столкнувшийся с таким настроением начальника, чувствует себя точно окунувшимся в холодную воду и начинает ломать голову над тем, что это может значить. Первая мысль, которая ему приходит в голову, это та, что, наверное, кто-нибудь наговорил про него, или он сам сболтнул что-нибудь лишнее в прошлый раз, когда разговорились по душам. Сколько раз говорил себе, что с партийным человеком нужно говорить осторожнее, так как у него в некоторых вопросах дружба отходит на второй план, и во всяком случае он всё запоминает и ничего не пропускает.

Но если наговорили другие, то что они могли наговорить? Не разговорился ли с кем по душам и не сболтнул ли чего-нибудь лишнего в обществе беспартийных? Сколько раз говорил себе, что если ты близок с партийными, тогда особенно строго нужно держаться с беспартийными. О, Господи!..

Тогда подчиненный пробует вернуть хорошее настроение начальника. Он заговаривает о том, чем тот всегда скорее всего может одушевиться. Но и это его не трогает.

Как заскучавшему ребенку предлагают самые любимые его игрушки, а он отказывается от них, вызывая этим тревогу у родителей, так точно начальник вызывает такую тревогу у своего протеже.

И такую тревогу Полухин вызывал у Кислякова, когда бывал рассеян или чем-нибудь озабочен.

Только в данном случае Кисляков беспокоился не о Полухине, а о самом себе.

Когда он говорил с Полухиным, он смотрел на себя со стороны и видел всё время что-то неестественное в своих интонациях, в движениях: он спешил, говорил с большим подъемом, чем на самом деле чувствовал и чем требовала тема разговора, и сам сознавал свою неестественность и думал, что, вероятно, Полухин тоже замечает ее, – недаром он стал как-то невнимателен и почти оскорбительно рассеян. От этого он еще больше чувствовал свою напряженность и неестественность, а с другой стороны – оскорбление от их неравенства, о котором даже нельзя сказать. И вообще оскорбительно уже то, что есть много вещей, о которых ему нельзя говорить с приятелем, потому что он – коммунист и нужно притворяться, что он во всем совершенно такого же мнения о них.