Текст книги "Мальчик из Гоби"
Автор книги: П. Хорлоо
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)
П. Хорлоо
Мальчик из Гоби
Предисловие
Монгольские ребята, встречая известного детского писателя П. Хорлоо на просторных, светлых улицах Улан-Батора или в далеких степных поселках, почтительно приветствуют его, невысокого, седовласого человека с бронзовой кожей и добрыми глазами. Имя П. Хорлоо хорошо известно и студентам, и научным работникам: Хорлоо-гуай – известный ученый, член-корреспондент Академии наук МНР.
Собранные в этой книге рассказы П. Хорлоо, очень разнообразные по тематике, знакомят читателя не только с природой Монголии, с ее бескрайними степями, не только с занимательными приключениями героев. Со страниц этой интересной книги встает живая история.
Далекий 1921 год. В Монголии совершилась Народная революция. Народ навсегда изгнал из своей страны иноземных захватчиков, уничтожил власть феодалов. В Москву, к Ленину, выехала делегация монгольских революционеров во главе с Сухэ-Батором, прославленным вождем монгольского народа. Владимир Ильич Ленин посоветовал монгольским товарищам улучшать работу партии и народной власти, укреплять независимость страны, внедрять новые формы хозяйства и культуры.
В стране началось строительство новой жизни: создавались первые школы, строились больницы и клубы.
Но не сразу феодалы и ламы уходили с исторической арены. Под грохот барабанов и медных тарелок по-прежнему совершались долгие богослужения и столь же рьяно собирались с верующих подати. По старому религиозному обычаю, повелевающему монголам отдавать сыновей в «ученье» к монахам-ламам, многие араты (так в Монголии называют крестьян-скотоводов) продолжали отвозить своих детей в монастыри. Зазубривание тибетских молитв, смысла которых часто не знали и сами ламы-наставники, непосильный труд и побои – такова была участь маленьких послушников – хувраков.
А где-то неподалеку от монастырей кипела совсем иная жизнь. В школах ребята изучали мир не по религиозным книгам и молитвенникам, у них были другие учебники, другие учителя, у них было счастливое детство. Об этом увлекательно рассказал писатель Хорлоо в повести «В лучах солнца», которой начинается эта книга. В этой повести все правда – от начала до конца, хотя иногда она и напоминает страшную сказку…
Монгольский народ продолжал успешно строить социализм. На древней земле вырастали фабрики и заводы, пастухи и дети пастухов становились рабочими и инженерами. Они вставали за станки, управляли автомобилями, водили трактора. Все больше строилось новых школ, лучше, богаче и интереснее становилось жить. Постепенно забывалось тяжелое прошлое.
Но ничто не исчезает из народной памяти. Не забыты герои тех лет, герои, которые, не щадя своей жизни, отстаивали право народа обходиться без эксплуататоров, без грабительской церкви, без религиозного дурмана. Вот и теперь каждой весной монгольские пионеры и школьники приносят первые полевые цветы к подножию строгого серого обелиска, что высится в центре поселка Цогт-цэ́цэг в Южной Гоби. Памятник воздвигнут в честь члена Революционного союза молодежи, юной героини Тувдэнгийн Бор, отважно боровшейся против контрреволюционных лам. Враги выследили отважную девушку. После зверских пыток они сбросили ее с высокой скалы, и она погибла со словами: «Да здравствует наша революция! Да сгинет враг!»
Это случилось в 1932 году.
В те годы контрреволюция была еще сильна во многих аймаках (областях) страны. Опорными пунктами ее стали монастыри, главарями – крупные ламы, всей душой ненавидевшие народную власть. Они мечтали о возврате к прошлому, к старой вольготной жизни – без труда и забот под сенью старинных храмов. Пусть гнут на них спины араты, пусть, как и встарь, широкой рекой польются в монастыри их подношения. Что с того, если бедняк отдаст последнюю овцу? Бедняков не так уж мало, значит, и овец, и лошадей, и верблюдов будет много в монастырских хозяйствах, а пасти скот, как и до революции, станут все те же араты, которых разоряет церковь. Но главное, пусть араты по-прежнему отдают в монастырь своих сыновей.
И вот в глубокие тайники складывается оружие, закупленное у империалистов, далеко в горах ламы устраивают тайные сборища, готовят мятеж против народной власти. Мало того, они подбивают аратов покинуть родные кочевья и уйти за кордон.
Все это было. Но люди не хотели больше жить по-старому, с прошлым было покончено раз и навсегда. И народ поднялся на борьбу с реакцией, весь народ, от мала до велика.
Монгольские пионеры и школьники оказали большую помощь Монгольской Народно-революционной партии в разоблачении врага и его ликвидации. Как они это делали? Раскройте книгу Хорлоо на том месте, где начинается рассказ «Тайна пещеры», и вы сразу же очутитесь в атмосфере жизни тридцатых годов, последуете в густой лес, в горы за пионером Батом и, наконец, отыщете вместе с ним пещеру, переживете волнующее приключение.
Издавна прочные узы дружбы связывают монголов с советским народом. Плечом к плечу шагают они в едином строю.
Хорошо шагать дорогой одной,
Хорошо нам вместе петь и дружить,
С этой дружбой нам любой не страшен бой,
С этой дружбой никому нас не сломить!
Так поют монгольские пионеры в одной из своих любимых песен.
В стихах и песнях, сказаниях и легендах воспевает монгольский народ свою дружбу со Страной Советов. Когда конница неустрашимого Сухэ-Батора гнала врага до самых границ, рядом с ней мчалась кавалерия Красной Армии. И часто на привалах и биваках алая пятиконечная звездочка перекочевывала с красноармейского шлема на круглую шапочку монгольского солдата-цирика. А сколько раз приходили на выручку частям Монгольской народной армии советские пулеметчики, помогая отразить шквальные атаки противника!
На крутых дорогах войны завязывалась эта дружба и крепла в последующие годы.
Советские доктора пришли на смену шаманам и ламам-лекарям и выиграли первый жестокий бой со знахарством и невежеством.
Советские машины повезли в Монголию станки и оборудование для новых заводов, тюки с добротными тканями, муку и сахар, карандаши и тетради.
Когда в 1939 году залпы над рекой Халхин-Гол взорвали степную тишину и грянул новый бой, Красная Армия вновь пришла на подмогу Народной Монголии, которая с ее помощью успешно отразила натиск японских агрессоров. Сейчас на берегах Халхин-Гола колосится пшеница, шумят яблоневые сады. Создавать их также помогали монгольским братьям советские люди.
Давно отгремели грозы второй мировой войны, но в памяти советского народа навсегда осталось воспоминание о той преданности и самоотверженности, которые проявили по отношению к нему в эти трудные годы монгольские друзья. Лучших степных скакунов, теплые полушубки, меховые ушанки и варежки монголы посылали на фронт советским солдатам. Пионеры и школьники принимали самое активное участие в сборе средств на постройку танковой колонны «Революционная Монголия», которая была передана одновременно с другими подарками Советской Армии. Кроме того, ребята внесли свой вклад в средства монгольского народа, на которые была приобретена и передана Военно-Воздушным Силам СССР авиационная эскадрилья «Монгольский арат».
Об этом – один из рассказов книги П. Хорлоо «Гнедой». Был у пионера Гэрэла гнедой скакун. Мальчик сам вырастил коня, бережно ухаживал за ним, объезжал и приучал к седлу. Гэрэл недаром гордился своим воспитанником. Еще бы! На всех конных состязаниях его Гнедой неизменно приходил первым. И вот им пришлось расстаться… Но не станем, пожалуй, пересказывать то, что уже рассказано: проще прочитать рассказ.
И этот и другие рассказы и повести книги монгольского писателя П. Хорлоо приглашают вас, ребята, к путешествию в братскую страну Монголию.
Г. Матвеева
От автора
Дорогие ребята – читатели мои!
По случаю второго издания сборника моих повестей и рассказов «Мальчик из Гоби», выпускаемого издательством «Детская литература», мне, писателю из далекой Монголии, вновь доставляет удовольствие передать вам, дорогие ребята, и многим тысячам советских читателей горячий привет и сказать слова, идущие от чистого сердца.
Многие ребята прочли сборник в его первом издании, вышедшем в 1972 году, и некоторые из них прислали мне письма, в которых делились своими впечатлениями о книге, давали оценку моим произведениям.
Например, в письме учеников школы-интерната КИД города Малая Виска Кировоградской области говорилось:
«Пишут Вам пионеры из Советской Украины! Мы прочитали Вашу книгу „Мальчик из Гоби“. Она нам очень понравилась. И мы решили написать Вам, чтобы Вы нас познакомили с монгольскими пионерами. Мы очень хотим с ними дружить…»
С большим волнением прочел я эти строки, было приятно сознавать, что своим скромным творчеством я способствую братскому сближению монгольской и советской детворы.
А вот выдержки из письма ученицы 6-го класса одной из московских школ Марины Захаровой. Отметив, что книга «Мальчик из Гоби» произвела на нее хорошее впечатление, Марина далее писала: «…Мне понравились все рассказы. Но особенно мне запомнился рассказ „Дедушка“. Только непонятно, почему же он (внук) не узнал своего дедушку, разве фотографии в семье не было?»
Это прямо, без обиняков высказанное в конце письма недоумение показалось мне особенно интересным и поучительным. Оно показало, что когда в произведении не хватает четкости и ясности, это вызывает у читателя недоуменные вопросы…
Время идет.
Моя младшая дочь Булган, которая в 1972 году была ученицей 8-го класса, теперь студентка Московского института иностранных языков имени Мориса Тореза.
Выросли и те школьники, которые были читателями первого издания этой книги, одни стали студентами, другие трудятся на заводах и в колхозах.
Пользуясь возможностью, я сердечно благодарю и по-братски приветствую всех тех советских ребят, кто написал мне о своих впечатлениях о книге, и желаю им больших успехов в труде и учебе.
П. Хорлоо
В лучах солнца
Повесть
Перевел М. Гольман
Проливные дожди шли днем и ночью. Но вот наконец полоса дождей позади. Первый летний месяц порадовал обитателей долины Хух Бургэ́д солнечной, ясной погодой. Все вокруг зазеленело, засверкало яркими красками, заблагоухало свежестью, тонким запахом анемонов.
В долине, заросшей серебрящимся на солнце ковылем, расположился хото́н:[1]1
Хото́н – группа семей, кочевавших вместе и имевших одно хозяйство; также загон для скота.
[Закрыть] три юрты, загон, стадо – около ста коз и овец.
Над серой кошмой большой юрты тянется дымок, рядом привязаны два теленка. Это юрта семьи Сэнгэ́ – старшего в хотоне.
Поодаль, на отшибе, стоит еще одна белая юрта. Она очень нарядна и потому сразу привлекает внимание всех, кто проезжает или проходит мимо. Стоит аратам увидеть дверь, окрашенную суриком, и высоко торчащую из то́но[2]2
То́но – дымовое отверстие в крыше юрты.
[Закрыть] железную трубу, как они без всяких расспросов догадываются, что здесь живет бакши́[3]3
Бакши́ – учитель; здесь: монах, лама. В дореволюционной Монголии и в первые годы после революции 1921 года почти у каждой скотоводческой семьи был свой лама – «покровитель, защитник».
[Закрыть] Цо́ржи.
В хотоне все заняты с самого утра: квасят молоко – готовят та́рак;[4]4
Та́рак – вид простокваши.
[Закрыть] укладывают на крыше юрт деревянные противни с творогом – для просушки; шьют бурдюки для кумыса – они скоро понадобятся.
Сам Сэнгэ низко склонился над землей, где расстелена шкура быка, зарезанного на мясо еще прошлой осенью. Сейчас он выкраивает из нее бурдюк. Услышав блеяние ягнят, Сэнгэ выпрямился и вытер рукавом дэ́ла[5]5
Дэл, дэ́ли – национальная одежда: пальто, халат.
[Закрыть] пот со лба.
– Буя́н! – закричал он. – Гони ягнят прочь от маток, не давай им сосать молоко!
Из узкой двери юрты с забранным наверх войлочным пологом выскочил мальчик лет десяти, в белой рубашке с длинными рукавами, в коротких синих штанишках. Волоча за собой длинный кнут, он вприпрыжку побежал к зеленой лужайке.
Вслед за ним появилась пожилая женщина с высокой прической законной супруги,[6]6
Замужние женщины в Монголии до революции 1921 года и в первые годы после нее носили особую прическу: волосы были забраны справа и слева в небольшие серебряные трубочки и поднимались, словно круто загнутые рога.
[Закрыть] с большим медным чайником в руках.
– Сынок! – крикнула она вслед Буяну. – Твои ягнята совсем в другой стороне – у источника! Возвращайся к обеду, сынок!
Мальчик остановился как вкопанный, обернулся и, прикрыв глаза рукой, посмотрел туда, где сверкал на солнце родник.
Женщина подошла к Сэнгэ.
– Из этой шкуры хороший бурдюк получится, – сказала она, часто моргая.
Широкие губы Сэнгэ раздвинулись в улыбке. Погладив усы и закинув назад свои пять косичек,[7]7
До революции 1921 года и в первые годы после нее женатые мужчины выстригали переднюю часть головы, оставшиеся волосы заплетали в косички.
[Закрыть] в которых уже поблескивала седина, он проткнул шилом шкуру.
– Говорят же, чтобы кумыс пить, надо посуду сшить. Да, дорогая Чимэддолго́р, будет у нас во что лить вино. Как только коровы отелятся – осталось, кажется, ждать недолго, – начнем вино гнать… Это учителю? – Сэнгэ показал на чайник.
– Да. Наверное, он уже встал. – И Чимэддолгор направилась к белой юрте.
А Сэнгэ принес из юрты толстую иглу с дратвой и принялся сшивать бурдюк, то и дело поглядывая в ту сторону, куда побежал Буян.
Скоро из белой юрты вышла Чимэддолгор и быстро направилась к себе.
Через несколько минут она появилась, держа в руках деревянную чашку с сушеными сливками, и снова скрылась в белой юрте.
Так летним утром начался день для семьи Сэнгэ.
Отогнав ягнят на луг, где сочно зеленела молодая трава, Буян, наслаждаясь безветренной чудесной погодой, принялся играть в камушки. Сначала он построил из камней юрту, затем нашел мягкий плоский камень и стал выбивать из него кремнем фигуру верблюда, напевая тоненьким голосом:
Тихое блеяние ягнят, пение маленького чабана, казалось, растрогали саму природу, и она, видно в знак благодарности, послала Буяну мираж: в степи вдруг выросли горы, зашумели водопады, возникли очертания большого города. Мираж висит в неподвижном воздухе, а под ним поют жаворонки, звучит песня.
Буян уже закончил высекать из камня верблюда, как вдруг до него донесся шум, от которого тут же сбились в кучу испуганные овцы. Вдали возникло что-то диковинное. Оглушительно тарахтя, поднимая за собой тучи пыли, непонятное существо приближалось так стремительно, что ни резвый конь, ни быстроногий верблюд не могли бы с ним сравниться.
Буян впервые видит такое чудо и потому вначале немного теряется. Но потом он быстро приходит в себя. «Должно быть, это и есть та самая „телега без оглоблей“, о которой рассказывал дедушка Соно́м, сосед по аи́лу».[9]9
Аи́л – семья, хозяйство; группа семей, кочующих вместе.
[Закрыть] Сгорая от любопытства, Буян бросается «телеге» наперерез.
Буян прямо-таки оглох от грохота, сверкание ветрового стекла его совсем ослепило. А тут еще «телега» резко затормозила и загудела что есть мочи. Не чувствуя под собой ног от страха, Буян кидается в сторону, к зарослям ковыля. Оглянувшись на бегу, он видит, что «телега» стоит на месте и какой-то человек машет ему рукой.
– Эй, паренек! Иди сюда! На, возьми еэвэ́н![10]10
Еэвэ́н – сорт печенья.
[Закрыть] – доносится до него.
«Какой хороший! Печенье дает! – успокаивается Буян. – Но все-таки лучше держаться подальше: а вдруг что случится?» И, добежав до высокой травы, он падает ничком на землю.
Отдышавшись, Буян поднимает голову и видит, что «телега» без оглоблей удаляется, оставляя за собой хвост дыма и пыли…
Как только она растаяла вдали, Буян выскочил из укрытия и стремглав побежал к тому месту, где она только что стояла и где, как он предполагал, могло остаться угощение.
Но там только примятая трава и свежие узорчатые следы от колес. Печенья нет, хотя Буян и прошел порядочное расстояние вдоль колеи. Дальнейшим поискам помешало громкое блеяние ягнят. Присмотревшись, Буян увидел, что из-за ручья к ним движется стадо овец. Он бросился к лужайке.
«И чего это Цолмо́н в такую рань гонит овец? Не будь его, я бы обязательно нашел печенье», – с досадой думает Буян. Он даже не заметил, как впопыхах ободрал ногу о камень.
Отогнав своих ягнят подальше, Буян решает подождать приятеля. Но тот не спешит – рукояткой кнута он пытается выгнать из норы мышь.
– Цолмон! – зовет его Буян, теряя терпение.
– Чего тебе?
– Иди сюда, что-то расскажу.
Цолмон нехотя перебрался через ручей и подошел к Буяну.
Они почти ровесники, только Цолмон ниже ростом да одет в вылинявший коричневый тэ́рлик,[11]11
Тэ́рлик – летний халат с застежками сбоку; национальная одежда монголов.
[Закрыть] а на голове вместо шапки старенький платок.
– Чего это ты так рано пригнал овец? Еще нет и полудня!
– Да ты что? – Глаза у Цолмона округлились от удивления. – Не видишь, где солнце? Самое время гнать их в загон.
И вправду солнце стояло уже в зените.
– Знаешь, – захлебываясь от возбуждения, заговорил Буян, – здесь только что проехала телега без оглоблей! Вся сверкает стеклами, тарахтит – ужас как интересно!
– Ну да?! – изумился Цолмон.
– Честное слово! А меня угостили печеньем.
– Покажи!
– Оно там осталось, где телега остановилась. Я как раз собирался поднять его, а тут ты со своими овцами. Давай сбегаем?
– Давай! – загорелся Цолмон.
Ребята оставили ягнят и овец пастись на лугу, а сами наперегонки побежали за еэвэном. Они долго искали его, шарили по траве вдоль колеи, но так ничего и не нашли.
– Чудеса, – задумчиво сказал Буян, распрямляя затекшую спину. – Я ведь слышал, как человек с телеги кричал: «Возьми еэвэн!» – Он грустно посмотрел вдаль и вдруг увидел колеблющееся на ветру белое пятно среди голубых ирисов.
Мальчишки подошли ближе. За стебель цветка зацепился лист бумаги с непонятными черными значками и большим портретом незнакомого человека.
Буян поднял листок и с любопытством уставился на лицо незнакомца:
– Кто бы это мог быть? Бурха́н?[12]12
Бурха́н – бог; изображение буддийского божества; статуэтка.
[Закрыть] Не похоже! У нас в юрте стоят бурханы, так у них у каждого множество рук. Нет, это не бог. Но, видно, кто-то такой же важный. Иначе бы не рисовали!
– А красиво-то как! – восхитился Цолмон. – Вот это картинка!
– Да, интересная штука, – согласился Буян. – Помнишь, ты показывал мне как-то коробку от папирос? Там тоже рисунок. Но теперь можешь не хвастаться – мой лучше!
– Правда, – кивнул Цолмон. – Я такого еще никогда не видел. А может, это все же бурхан?
– Что ты! – покачал головой Буян. – Ничуть не похож.
– А кто же это? – не унимался Цолмон. – Может, ты его знаешь?
Буян только пожал плечами. Откуда ему знать? А Цолмон между тем вытащил из-за пазухи крышку от папиросной коробки.
– Давай меняться?
Буян покачал головой.
– Не хочу.
– А если в придачу кусок а́рула?[13]13
Арул – сушеный творог, лакомство.
[Закрыть]
– Все равно не пойдет. – И Буян выдернул из рук Цолмона листок с портретом.
– Подумаешь, воображала! – обиделся Цолмон. – У меня зато цветная картинка, а у тебя просто человек нарисован.
Надувшись друг на друга, приятели молча вернулись к овцам и также молча погнали их в хотон.
– Буян! – завидев сына, закричала Чимэддолгор. – Иди сюда! Помоги подоить коз!
Буян подбежал к матери и сразу же показал ей свою находку.
Чимэддолгор бросила на портрет беспокойный взгляд.
– Это кто такой? Откуда? – с явным испугом спросила она. – Никогда не видала, чтобы портреты могли печатать. Надо показать Цоржи-бакши, понял?
– А он знает этого человека?
– А как же! Ему да не знать. Он все знает: ведь он бывал в Тибете, всю страну изъездил.
Буян насупился: он побаивался Цоржи, пронзительного взгляда его маленьких косых глаз. Но когда, поймав среди коз матку и обхватив ее за шею двумя руками, он притащил козу к Чимэддолгор, Цоржи-бакши собственной персоной был уже тут. Его надменная поза, руки, заложенные за спину, не предвещали ничего хорошего.
– Ну-ка, Буян, покажи учителю свой листок, тот, что я видела, – ласково сказала мать.
– Если нашел чего – показывай! – грозно потребовал Цоржи.
– Покажи, покажи, сынок, не таись, – настойчиво повторяла Чимэддолгор, принимаясь доить козу.
С замирающим сердцем Буян расстегнул рубашку и вытащил спрятанный на груди заветный листок. Внимательно поглядев на портрет, лама вдруг изменился в лице и с яростью стукнул Буяна янтарными четками по голове.
– У, чертово семя! – закричал он. – Несчастье хочешь на нас накликать?
Буян покраснел до корней волос и схватился руками за голову. Он чуть не расплакался от обиды и боли.
– Я так и знала, что это какая-то напасть, – всполошилась Чимэддолгор. – Хорош сынок, нечего сказать! Сунул мне под нос бумажонку и опять спрятал!
Она поднялась с коленей и, подхватив ведро с молоком, заспешила в юрту.
А Цоржи схватил Буяна за ухо и поволок за собой.
– Эй, Сэнгэ! – загремел он прямо с порога.
Сэнгэ дремал в глубине юрты. Он тотчас проснулся и сел на кошму, протирая глаза.
– На, полюбуйся, что твой сынок носит за пазухой! – продолжал бушевать Цоржи, швырнув листок прямо в лицо Сэнгэ.
Сэнгэ повертел портрет перед глазами.
– Бакши! Кто это? – с тревогой спросил он монаха.
– Плохой человек! Дурное предзнаменование! Вот увидите, быть теперь беде. Этот человек из далекой страны! Безбожник! Красный русский! Вот он кто!
Цоржи прямо кипел весь от гнева. Своей пухлой рукой он вкатил Буяну увесистую пощечину. Буян не выдержал и разрыдался. А лама все кричал и кричал, размахивая листком.
– Позор! Твой единственный сын таит на груди бумагу, пропитанную лжеучением Народной партии, словно талисман какой! Вот послушай, что здесь написано: «Да здравствует свобода монгольского трудового народа!» А, каково? Эти слова против всемогущего Будды, его любви и милости ко всему сущему, против установленных богом порядков!
Взгляд Сэнгэ упал на застывшую в дверях Чимэддолгор с полным ведром молока в руках.
– Откуда этот безбожный листок? – сердито спросил он ее.
Жена в ответ только пожала плечами.
– Теперь, когда мерзость безбожного учения коснулась вас, ждите беды. Вы можете остаться без скота, стать нищими, побирушками. Горе, горе над вашими головами! – запричитал лама, быстро перебирая четки и нашептывая молитвы.
Слова Цоржи повергли Сэнгэ в уныние. Он мрачно посмотрел на Буяна:
– Откуда ты это принес?
– Из степи.
– А еще чего ты там нашел?
– Больше ничего.
– Как же, скажет он!.. – ехидно заметил Цоржи. – Кто, кроме дьявола, мог подкинуть в степь эту штуку? Все это козни нечистой силы.
– Что делать? Скажите, учитель! – склонился перед ламой Сэнгэ.
– «Что делать, что делать»!.. Сейчас же уничтожь этот несущий несчастье портрет! – И он снова бросил листок Сэнгэ.
Тот схватил бумагу и тотчас кинул на горячие угли тагана́.[14]14
Тага́н – железная печь в юрте.
[Закрыть]
Но тут встрепенулась молчавшая до сих пор Чимэддолгор.
– Зачем ты оскверняешь домашний очаг, а?
Сэнгэ спохватился и, обжигая пальцы о раскаленную золу, выхватил листок из печки.
– Верно говоришь, верно… – запричитал Цоржи. – Жечь такую нечисть в очаге, который заложили еще твои предки? Какая же ты скотина, Сэнгэ, нет, хуже скотины!
Сэнгэ промолчал, а Чимэддолгор схватила листок и выбежала из юрты. Когда она вернулась, в руках ее уже ничего не было.
Буян продолжал всхлипывать. Но на сердце у него отлегло – какое счастье, что листок не сожгли! Однако беспокойство не покидало его. «Что с портретом? Куда это мама могла его выбросить?»
Между тем гнев ламы утих. Он милостиво принял из рук Чимэддолгор большую пиалу парного молока и принялся с шумом отхлебывать из нее. На Буяна никто уже не обращал внимания. Он тихо вышел за дверь и сел в тени юрты, прислушиваясь к разговору между родителями и ламой. Потом Цоржи пошел к себе – пришло время послеполуденного отдыха.
Дождавшись ухода ламы, Буян вернулся в юрту. Мать налила ему молока.
– Смотри, сынок, – сказала она примирительно, – не приноси больше подобных вещей из степи, ладно? Мало ли что найдешь на земле.
После полудня родители вновь занялись делом: Чимэддолгор выпустила на луг овец и отправилась собирать арга́л,[15]15
Арга́л – сухой помет, кизяк; используется как топливо.
[Закрыть] Сэнгэ поехал за куревом. Буян тут же кинулся искать портрет.
После долгих поисков он нашел его рядом с колышком, за который привязывали телят. Буян бережно поднял клочок бумаги, стряхнул с него пыль и золу, разгладил и аккуратно свернул в трубочку. Потом он принес бумагу в юрту и спрятал в голенище одного из своих гуту́лов,[16]16
Гуту́лы – национальные сапоги с загнутыми кверху носками.
[Закрыть] валявшихся под кроватью.
Прошло несколько дней. Хотон Сэнгэ перекочевал на новое стойбище, в самую глубь долины, где были прекрасные луга с густой, сочной травой.
Настало время отёла – пора изобилия кобыльего и овечьего молока.
Ясным погожим днем в юрту Сэнгэ с самого утра потянулись гости – хозяева пригласили отведать свежего молочного хмельного напитка. В этом году перегнали особенно много – новый бурдюк наполнился почти до краев.
Первую чашку Сэнгэ преподнес Соному. Соном-гуа́й[17]17
Гуа́й – вежливое обращение к старшим: «почтенный».
[Закрыть] был из собравшихся самым старшим. Ему же, по обычаю, и посвятил Сэнгэ стих:
Снимите пробу, Соном-гуай,
Благословенье свое скажите!
Вспомните: сарха́д[18]18
Сарха́д – один из видов молочного хмельного напитка.
[Закрыть] этот питался
Тучных пастбищ благодеянием,
Любовью неба зеркального блеска,
Воздухом трав, росой напоенных.
Снимите пробу, Соном-гуай,
Благословенье свое скажите![19]19
Переводы стихов выполнены А. Стручковой.
[Закрыть]
Соном-гуай торжественно вынул из-за пазухи голубой ха́дак,[20]20
Ха́дак – широкая шелковая лента, символ добра и счастья.
[Закрыть] двумя руками принял на него чашу и произнес ответный ёро́л – доброе пожелание:
Хорошими знамениями полон
Этот ясный, погожий день.
В круглой твоей юрте посредине
Крепкая железная печь стоит.
На ярко пылающем огне тагана
В большом котле молоко бурлит,
Сархад чист, как слеза, и горяч, как душа,
В кожаный бурдюк он бежит.
Я же, сархада первую пробу снимая,
Первый глоток за страну свою пью,
За народную власть и за партию нашу,
За заботу о нас и за полную чашу!
Пусть тучнеют стада!
Пусть растут города!
Изобилье и счастье наше растет!
Потом он обмакнул указательный палец в сархад, разбрызгал вокруг несколько капель – отдал дань уважения природе и людям – и только тогда до дна осушил чашу. С низким поклоном поднес он Сэнгэ хадак.
Все были возбуждены и веселы. Хорошо на сердце было и у Буяна. На радостях он даже предложил Цолмону обменяться картинками. Но обмен все-таки не состоялся: Цолмон соглашался добавить к папиросной коробке лишь красную коробку от чая, а Буян счел такое предложение невыгодным.
Домой Буян вернулся лишь после полудня. В юрте, добродушно улыбаясь, сидели отец с матерью.
Отец вынул изо рта дымящуюся трубку и улыбнулся Буяну.
– Ну, сынок, через несколько дней отправимся.
– Куда? – Буян даже вздрогнул от удивления.
– Поживешь немного в монастыре, будешь прислуживать Цоржи-бакши. А там, глядишь, мой единственный сын приобщится к великому учению Будды, станет послушником, а потом и ламой.
Неужели ему придется жить у Цоржи-бакши? Буян приуныл, но сказать «не поеду» у него не хватило смелости. Молча стоял он, понурив голову.
– Правильно это, сынок, очень правильно, – торопливо заговорила мать. – Прочтешь там святые книги, станешь хорошим ламой. Завидная тебя ждет судьба! А останешься дома, чего доброго, заберут насильно в эту, как ее, школу.
– Да, да, – подхватил отец. – Воистину так. Ходят слухи, что детей хватают прямо в степи, завязывают им глаза и увозят в эти самые безбожные школы.
– А Цолмон сказал, что осенью сам поедет в школу. Может, он испугался, что его схватят и отправят насильно? – растерянно спросил Буян.
– Конечно! – подтвердил отец. – А как увезут – пиши пропало: обратно уже не вернешься. Соном, по-моему, того, из ума выжил в старости. Бедняга Цолмон – его только пожалеть можно.
– И правда, – подхватила Чимэддолгор, – Соном-гуай стал какой-то странный. Подумать только, что он говорил сегодня утром: «…За народную власть, за заботу партии-освободительницы…» Много всего наговорил… Мне даже неудобно стало: ведь рядом сидел Доно́й, а он богач.
– Мне тоже не понравился его ёрол, – согласился Сэнгэ. – Но ведь говорят, что Соном – член Народной партии. Чего же теперь от него ожидать?
Буян вспомнил, как хорошо говорил о народных школах Соном-гуай. Соврал, наверное…
– Надо бы носки сыну заштопать к отъезду, – снова обратился к жене Сэнгэ. – Пока у тебя есть время.
– И вправду, сейчас примусь за дело, – согласилась Чимэддолгор. – А как с дэлом? У него ведь нет такого, что носят ламы?[21]21
Монахи и вообще все духовные лица в Монголии носили дэл особого покроя: с полукруглым бортом-воротником, в отличие от стоячего воротника у светских лиц.
[Закрыть]
– Надо сшить, – рассердился вдруг Сэнгэ. – Он не куда-нибудь едет – в монастырь! Будет на богослужениях. В светском дэле никак нельзя!
Чимэддолгор перелила чай в кувшин, потом вытащила из-под кровати гутулы Буяна, чтобы достать оттуда войлочные подследы и чулки и начать штопать.
– Мама, не надо, – всполошился Буян. – У меня на чулках нет дырок.
– Ну нет так нет, – сказала мать и собралась уже положить сапоги на место, как вдруг из голенища прямо к ее ногам упал свернутый в трубочку листок бумаги.
– Это еще что? – вздрогнула Чимэддолгор.
Буян недолго думая выхватил листок из рук матери и кинулся к двери. Но Сэнгэ успел схватить его за край рубашки и подтащить к себе. Он вырвал из рук сына листок.
– Да ведь это тот самый портрет! – закричал он, и на Буяна посыпались пощечины.
Сжав зубы, Буян терпел. Но последний удар был таким сильным, что он не смог удержаться и разрыдался.
А Сэнгэ, грозно насупив брови, резко повернулся к Чимэддолгор:
– Ты почему вернула ему эту штуку?
Она покраснела.
– Я ничего не давала. Выбросила во двор, а он, наверно, нашел.
– Вы оба сами не знаете, что творите! – разбушевался Сэнгэ. – Носитесь с этой бумажкой, как со святыней. Вы что, хотите беду на наш дом накликать?
Наконец Сэнгэ успокоился и покосился на плачущего Буяна.
– Да, попал сын к черту на крючок. Что делать будем?
– Да что же теперь делать, – сокрушенно вздохнула Чимэддолгор. – Может, посоветоваться с Цоржи-бакши? – Но тут же передумала: – Лучше возьми-ка сам этот листок, – обратилась она к мужу, – да отвези куда подальше и выбрось.
К счастью, весь этот разговор слышал Цолмон. Он играл неподалеку от юрты и, услыхав ругань и плач приятеля, понял, в чем дело. Эх, жаль, пропадет картинка! А Буян так берег ее, даже на папиросную коробку не захотел сменять.
Цолмон притаился за юртой – и правильно сделал. Полог с силой распахнулся, из юрты выбежал рассвирепевший Сэнгэ. Он вскочил на коня и поскакал к холму, на вершине которого стояла обо́.[22]22
Обо́ – каменная насыпь на перевалах, вершинах холмов.
[Закрыть] Цолмон со всех ног бросился туда же.
Вечером, когда пришло время загонять овец, Цолмон встретился с Буяном, взглянул на его заплаканные глаза и сказал:
– Не плачь, дружище! Я знаю, куда ее увезли. Завтра утром мы туда сбегаем.
– Правда? – расцвел в улыбке Буян.
– Конечно. Стану я врать!
– А где она? – прошептал Буян.
– В овраге, за холмом с обо, – тоже шепотом ответил Цолмон.
– А как ты узнал?
– Побежал следом за твоим отцом и все увидел.
Буян был счастлив. Вот это друг! Он уже забыл про свои недавние слезы.
На другой день ребята погнали овец прямо туда, где на вершине холма возвышалась обо. Они поднялись на самый верх, потом спустились в овраг. На дне его, среди обломков камней, они, к своей великой радости, довольно быстро нашли смятый листок с портретом. Мальчишки веселились весь день. А под вечер Буян задумался: куда спрятать листок? Но тут в голову ему пришла отличная мысль… Вечером Буян незаметно достал из материнской шкатулки иголку с ниткой и, спрятавшись в хотоне, принялся за дело. Он снял с шеи мешочек-амулет, распорол его, достал крошечный молитвенник и вложил в него сложенный в несколько раз портрет. Затем снова зашил мешочек и повесил себе на шею.
Буян лежал в постели уже четвертый день. Он заболел: кружилась голова, было трудно дышать, бросало то в жар, то в холод. Вот под тяжелым тулупом ему опять стало невыносимо жарко. Буян сбросил тулуп наземь, с трудом поднял голову с потной подушки и обвел юрту помутневшим взглядом. На сундуке, где стояли бурханы, лежал новенький дэл из да́лембы[23]23
Да́лемба – разновидность хлопчатобумажной ткани.
[Закрыть] с отворотом, обшитым по краям красным шелком, островерхая желтая шапка и красная накидка. Мать постаралась – все приготовила любимому сыну для жизни в монастыре, даже соседку Цэвэл позвала на помощь, чтобы поспеть вовремя.
