Текст книги "Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза"

Автор книги: Осип Мандельштам

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

Воспоминания о Задонске летом 1936 г. вошли в стих. «Сосновой рощицы закон…» – «сосновая рощица была перед нашим домом в Задонске на пригорке, открытом ветрам» (НЯМ) – и «Пластинкой тоненькой жиллета…» (жиллет – безопасная бритва, ср. о ней в «Четвертой прозе», гл. 6; ОМ систематически писал «жилет»). Эол – бог ветра, эоловой арфой назывались струнные инструменты, звучащие под ветром. Рюисдалевы картины – рощи в пейзажах голландского художника Я. Рейсдаля (1628–1682); последовательность описания – рощи, поле, река.

Воспоминания о летней поездке в Воробьевский район и о зимней поездке в Тамбов на Дне соединились в стих. «Ночь. Дорога. Сон первичный…», к которому примыкают «Вехи дальнего обоза…» (вид из окна тамбовского санатория), «Где я? Что со мной дурного?..», «Шло цепочкой в темноводье…» и «Как подарок запоздалый, ощутима мной зима…» (холода в тот год установились рано, но снег лег поздно (НЯМ), отсюда степь беззимняя). Дворянское угодье – Воронеж до революции считался «дворянским городом». Фанерный рисунок – Воронежской области с городами-фонариками находился на междугородной телефонной станции, где часто бывали ОМ и НЯМ. Анна, Россошь и Гремячье – названия райцентров Воронежской области. Поэт А. В. Кольцов (1809–1842) с его несчастливой судьбой родился в Воронеже и работал прасолом в степи, поэтому она – мачеха Кольцова. Прикованность Кольцова к Воронежу задала мотив и стих. «Я около Кольцова Как сокол закольцован…»: бор привязан к ноге, как ядро каторжника, ожидание вестника о помиловании – тщетно; дом без крыльца – тогдашний дом, где жил ОМ, глубоко осел в землю, окна были на полметра над поверхностью. Параллельно ему стих. «Когда в ветвях понурых…»: шуршат сучья, молчат птицы, пора сесть в похоронные сани по языческому обряду.

Стих. «Твой зрачок в небесной корке…» обращено к НЯМ с ее редким голубым цветом глаз; соседнее стих. «Оттого все неудачи…» – к Н. Е. Штемпель (1910–1988), воронежской учительнице, новой знакомой Мандельштамов, и ее черному коту с недобрым взглядом (НЯМ была недовольна таким соседством стихотворений); и Кащей и кот восходят к образам пролога «Руслана и Людмилы». ОМ писал о втором стихотворении Н. Тихонову: «В этой вещи я очень скромными средствами, при помощи буквы «ща» и еще кое-чего, сделал материальный кусок золота. Язык русский на чудеса способен: лишь бы стих ему повиновался…».

Стих. «Дрожжи мира дорогие…» и «Влез бесенок в мокрой шерстке…» были первоначально одним стихотворением, вызванным «воспоминанием о монастырской дороге, где после дождя в следы, оставленные копытами, набиралась вода… Вмятины дороги навели ‹ОМ› на мысль о памяти, о том, как события оставляют следы в памяти» (НЯМ): в первом стихотворении поэт на ощупь ищет в памяти следы поэзии, дрожжи, вздымающие мир; во втором эти осколки памяти обирает бесенок, и ось ищущего свой путь поэта сбивается с пути.

Воспоминанием о Петербурге является стих. «Слышу, слышу ранний лед…», где поэт сравнивает себя с изгнанником Данте. Описание реального вида из последнего воронежского жилища Мандельштамов (с холма над рекой) – в стих. «Люблю морозное дыханье…». «По этому стихотворению, говорил ОМ, нетрудно будет догадаться, что у него на морозе одышка, Я – это я, явь – это явь» (НЯМ). Описание эстетизированного вида Воронежа (с холма над улицей, где жила Н. Штемпель), как бы написанного на иконной доске, с набором соответственно ярких красок и, конечно, без карличьей стаи мальчишек с санками, – в стих. «На доске малиновой, червонной…». «Куда мне деться в этом январе?..» – непреувеличенное выражение одиночества поэта, которому некому даже прочесть стихи: Н. Штемпель вспоминает, как однажды ОМ бросился к телефону-автомату читать их следователю НКВД, к которому был прикреплен: «нет, слушайте, мне больше некому!..» – и перечисляет воронежские лающие переулки близ обледенелой водокачки на перекрестке с деревянным коробом для стока воды. Углан – по-видимому, бандит, засевший в углу.

Главной работой ОМ в январе – феврале 1937 г. была так называемая «Ода Сталину» («Когда б я уголь взял…»): в противоположность своей обычной работе «с голоса», он заставлял себя работать над ней усидчиво, за столом. Большинство стихов этого времени перекликаются с ней темами и стихотворными размерами. Первые из них – это попытка душевного самоутверждения в невзгодах: «Еще не умер ты. Еще ты не один…» – с тобой верная жена (нищенка-подруга) и безгрешный труд, ты не потерял себя, не стал тенью, просящей у тени («пожалуйста, не считайте меня тенью – я еще отбрасываю тень», – пишет он в эти дни Ю. Тынянову; ср. выше «Слышу, слышу ранний лед…»). «В лицо морозу я гляжу один…» – снежная равнина плоится ровными складками, солнце ясно, мир безгрешен (десятизначные леса – почти что те, которые были на Каме и в Чердыни). «О, этот медленный, одышливый простор!..» – он становится избыточным, тягостным, в каторжном камском пейзаже было больше жизни. «Что делать нам с убитостью равнин…» – они мертвы (слово убитость – двусмысленно) и ждут чуда, чтобы ожить, их пространство мнимо, а настоящее, поэтическое, еще не создано, и вдруг будет создано неправильно, губительно? (Отсюда образ Иуды; позднейший вариант НЯМ «Народов будущих Иуда» придает ему дополнительную политическую окраску). Здесь душевный надлом обрывается, написанное пересматривается: «Не сравнивай: живущий несравним…» (не упрекай, что я не стоек, как тосканский Данте) – я тоскую под здешним небом и мечтаю об ином, итальянском, но тоска моя ясна (реминисценция из Пушкина), потому что я знаю: молодые еще воронежские холмы тоже скажут слово в мировой культуре. «Я нынче в паутине световой…» – это я должен найти это слово, нужное народу. Для этого нужна тихая работа простого труженика («Как женственное серебро горит…») и небесное вдохновение, свидетельствующее о правоте («Как землю где-нибудь небесный камень будит…»).

Сталинская ода («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…») построена по такому плану. (1) Если бы я был художник, я бы писал его портрет медленно и любовно – как исполина, (2) как отца и друга. (3) Оберегай его, художник, а настоящую хвалу ему воздаст весь народ, идущий за ним. (4) Вот он с трибуны наклоняется к народу для честного разговора: его можно обвинять, но должник сильнее иска, (5) несчастья – лишь случайности при выполнении большого плана. (6) Я был не прав, придавая им значение, и теперь учусь, совершенствуюсь, глядя на него. (7) Он поклялся дать счастье народу, и это счастье – вот. (8) Я счастлив, что видел это, я исчезаю в народной массе, но стихи мои донесут наше счастье до потомков. Кульминация – в середине, где со Сталина снимаются упреки, брошенные самим поэтом в инвективе 1933 г. Хитрые углы – обычное у художников разложение поверхности на мелкие плоскости: так делали Ю. Анненков и Н. Альтман наброски с Ленина. Рисуя, плачу – от избытка чувств и от горящего угля (герой Эсхила, титан Прометей, страждущий на Кавказе за принесенный людям огонь, – обычное сравнение для Сталина). Близнец Сталина – сам портрет и поэт, его рисующий; конечно, присутствует и привычная ассоциация «близнец Сталина – Ленин». Вождь на трибуне и головы внизу – схема популярной картина А. Герасимова «Ленин на трибуне» (по кадру из кинохроники). Шестиклятвенный простор – шесть клятв верности делу Ленина в речи Сталина 26 января 1924 г. Шестикратно – дополнительная ассоциация с шестью ссылками Сталина. Рифма стали – традиционная в сталинской поэзии (в черновиках: «Да закалит меня той стали сталевар, В которой честь и жизнь и воздух человечества»). От этого стихотворения отделились два других, с видом на Красную площадь с танковым парадом (черепах маневры) под бой кремлевских часов и радиопение «Интернационала» – «Обороняет сон мою донскую сонь…» – и с народной демонстрацией – «Как дерево и медь – Фаворского полет…» (мысль о многочисленных гравюрах В. А. Фаворского на революционные темы). «А может, я действительно увижу этот парад?» – говорил ОМ (НЯМ).

Образ Прометея, терзаемого коршуном, и образ народа-Гомера развернут в стих. «Где связанный и пригвожденный стон?..»: муки Прометея кончились, поэт вновь сливается с народом (у Эсхила была автоэпитафия, где он поминал себя не как поэта, а только как гражданина), и театр – это место, где народ сходится, чтобы радостно увидеть самого себя (мысль Гёте о веронском амфитеатре – см. «Молодость Гёте», эпизод 9). Поэт примеривает свое место в этом новом мире. Он – похожий на Прометея Христос («Как светотени мученик Рембрандт…») с выставленной в воронежском музее картины «Шествие на Голгофу», приписывавшейся Рембрандту (теперь – Я. В. де Виту-старшему); и он осуждает Рембрандта за любование роскошью старого мира в его темных картинах. Он – народный певец одноголосого хора, празднующего абхазскую свадьбу («Пою, когда гортань свободна и суха…») – «в Сухуме мы видели абхазскую свадьбу, имитирующую умыкание» (НЯМ). Он тоскует по Черному морю, которого лишен («Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева…»), но смиряется с тем, что его удел – ссыльные места: крутой Урал, «плечистое» Поволжье, равнинный Воронеж. Он вспоминает Тифлис с Давид-горой над ним, где он был в 1920, 1921, 1930 гг. («Еще он помнит башмаков износ…», мотив из «Разговора о Данте»), потому что по тем же местам ходил когда-то Сталин. Сливаясь с народом, он погружается мыслью еще глубже, в дикарскую величавую простоту первобытного коммунизма («Я в львиный ров и в крепость погружен…» – написано по впечатлению от записи пения Мариан Андерсон, выступавшей в Москве в 1934–1935 гг. с ариями под органную музыку Баха и с негритянскими спиричуэле – может быть, и о Данииле в львином рву). Наконец, сливаясь с самой природой, он отождествляет себя с осами, впивающимися в суть мира («Вооруженный зреньем узких ос…»; образ оси земной – из сталинской оды; вероятно, важно и созвучие с именами Осип и Иосиф); концовка «О, если б и меня…» – из «Деревьев» Гумилева. Осколок той же темы, остроты всех чувств, – четверостишие «Были очи острее точимой косы…», где зегзица (из «Слова о полку Игореве») – стремящаяся птица (кукушка или горлинка).

Параллельно оде Сталину были написаны два более простых стихотворения. «Средь народного шума и спеха…» – еще одно воспоминание о возвращении по Каме из Чердыни, с еще более усиленной темой раскаяния и тоже с образом сталинского портрета («смотрит века могучая веха» – и от «веко», и от «век»); «я узнал, он узнал, ты узнала» – ср. в «Не у меня, не у тебя…» об «окончаньях родовых». «Если б меня наши враги взяли…» (сложный ритм в подражание переводам из Эсхила) вводит дополнительную тему врагов (может быть, отклик на второй московский процесс в январе 1937 г.?) и тюрьмы; здесь рисуется последовательность сближения поэта с народом (как «чертящий» художник, как звонарь, как пахарь) и народа с поэтом (сперва «легион братских очей», потом борьба ленинской революции, потом победное бессмертие сталинского разума и жизни). Вариант последней строки «Будет губить…» никак не укладывается в эту логику и, вероятно, является ошибкой памяти НЯМ.

За стихами о вожде последовали стихи о безымянном бойце – Стихи о неизвестном солдате; работа над этой «ораторией» (выражение ОМ) шла в марте – апреле 1937 г. (сохранилось несколько последовательных редакций) и осталась незавершенной – ОМ колебался между текстами из 7 и 8 отрывков. Тема стихотворения – воспоминание о Первой мировой войне, угроза новой мировой войны, подобной светопреставлению, и готовность противостоять ей в «последней решительной» революционной войне за мир без войн. Прямее всего об этом сказано в 12-стишии, следовавшем за ‹8› отрывком и прояснявшем картину последней переклички: «Но окончилась та перекличка И пропала, как весть без вестей, И по выбору совести личной, По указу великих смертей Я – дичок, испугавшийся света, Становлюсь рядовым той страны, У которой попросят совета Все, кто жить и воскреснуть должны, И союза ее гражданином Становлюсь на призыв и учет, И вселенной ее семьянином Всяк живущий меня назовет». Потом эти строки были отброшены как слишком прямолинейные. План стихотворения в его теперешнем виде таков. ‹1› Пусть природа засвидетельствует бедствия людей. Им нет конца: памятник их – Могила неизвестного солдата на земле и неизвестного пилота в небе. А поэт раздваивается между тем и другим. ‹2› Война угрожает земле гибелью с неба (этот отрывок был сочинен первым и более не менялся). ‹3› Но с того же неба, от зрелища былых битв, лучом летит просветляющая надежда. ‹4› Взгляд поэта видит мировые бойни, и слова его мечутся под этим небом меж прошлым и будущим над могилами минувшей войны. ‹5› Умирает пехота, выживают калеки, но они верят в будущее: ‹6› не может быть, чтобы лишь для погибели развивалась вся мировая культура! ‹7› Взгляд, обежав небо прошлого и будущего, видит: впереди славная борьба за прожиток во имя избытка. В этой борьбе я делаю свой выбор ‹8› и становлюсь в строй своих сверстников на рубеже прошлых и будущих войн. Отрывок ‹3› Мандельштам склонен был выбросить. Океан без окна – так Лейбниц воображал единицы бытия, монады; применительно к людям в землянках это подчеркивает их взаимонепонимание, неспособность к единению. Звезды изветливы – отрицательное отношение к звездам, идущее от ранних стихов ОМ (ср. еще сильнее далее, в отрывке ‹2›). Лесистые крестики – самолеты клином «на воздушном океане» и солдатские могилы впереди. Могила неизвестного солдата впервые была сооружена в Париже в 1921 г. и в советской печати обличалась как образец буржуазного лицемерия. Ласточка, как обычно, связующее звено между мирами живых и мертвых. Лермонтов назван как источник реминисценций о воздушном океане «без руля и крыла» (ср. далее хор ночной); его сутулость подставляется в пословицу «горбатого могила исправит». Угроза с неба (то ли будет, то ли нет, отсюда обмолвки и ябеды) – бомбардировками и особенно газовыми атаками, крадущими целые города. Жирное у ОМ обычно отрицательно окрашено. От битвы давнишней светло – лучи света от земли еще не успели донести до дальних концов вселенной картину сегодняшних битв и доносят еще прошлые, наполеоновские (отсюда далее аравийское месиво). Сегодняшняя же битва наступающей революционной войны – иное, новое, от нее будет свету светло. Протоптали тропу в пустоте то ли души убитых, то ли (вероятнее) в несущихся лучах – картины их смерти. Земляные крепости – окопы; мглящий гений могил – вероятнее всего, газ фосген («светородный»), один из самых губительных в Первую мировую войну, а оспенный – накожный иприт. Череп, обычно символ смерти, здесь – носитель разума человеческого; он чаша чаш (от пушкинского «изделье гроба преврати в увеселительную чашу» из «Послания Дельвигу» и «подымем стаканы… да здравствует разум!» из «Вакхической песни») и отчизна отчизне (т. е. объединяющий людей разум предшествует разъединяющим людей национальным чувствам), несколько далее он – тара обаянья. Костными швами он напоминает шитый чепец; Шекспира отец, вероятно, значит: могучий череп мировой культуры порождает и знаменитые речи Гамлета над ничтожными черепами кладбища; ср. также парадоксально-жизнеутверждающее стих. «Череп» Баратынского. Ясность и зоркость чуть-чуть красная – не только из-за красного смещения в расширяющейся вселенной (или из-за охлаждения белых звезд в красные), а и из-за дополнительного значения «красный – революционный»; возвращающаяся ясность взгляда и мысли оставляет обмороки и полуобмороки позади. Варево у ОМ всегда отрицательно; свою голову ем под огнем – самоубийство разума, изнанка образа череп… сам себе снится (самосознание разума). Оба неба с их тусклым огнем и столетья окружают меня огнем – видимо, один и тот же образ. Я рожден… – даты рождения сверстников Мандельштама, которые выжили в одной мировой войне лишь затем, чтобы встретить другую. «Может быть, я сам – неизвестный солдат», – говорил ОМ. Мнимым эпилогом к «Стихам о неизвестном солдате» ощущается восьмистишие «Я скажу это начерно, шепотом…» («это» – последняя реплика в «Неизвестном солдате») – напоминание, что революционная война – не ад, а чистилище, и рай – впереди.

Мысль о будущей войне рождает стихотворения о ее участниках – Франции и Италии. В стих. «Я молю, как жалости и милости…» примечателен социальный мотив: правда горлинок и кривда…виноградарей в их разгородках, правда – в природе, кривда – в частной собственности. Далее упоминаются июльская революция (ср. «Язык булыжника…»), Чарли Чаплин (в «Огнях большого города») как «неизвестный солдат» в штатском; безбожница – традиционный образ Франции, с золотыми глазами козы – видимо, реминисценция Эсмеральды из Гюго; по НЯМ, этот образ связывался для ОМ с его старой знакомой М. Кудашевой, женой Р. Роллана, чей визит в СССР в 1935 г. подавался как важное событие в борьбе за мир. Двухбашенный готический собор с розой на груди (реминисценция из Блока) подробно описан в стих. «Я видел озеро, стоявшее отвесно…» (заглавие в автографе – «Реймс – Лаон»: Реймс был памятен по немецкой бомбардировке 1914 г., а Лаон (Лан) был местом, откуда обстреливали Париж «большие Берты» и где в XII в. «Ланская коммуна» была одним из первых революционных выступлений третьего сословия). Стихотворение построено как загадка: озеро – фасад собора с рябью декора, роза в колесе – круглый витраж над порталом, три портала, две башни, невскрытые дуги – подпружные арки (см. «Notre Dame»), недуги – может быть, воспоминание, как у Гюго Notre Dame осаждали воры, бродяги и калеки, т. е. социальные и телесные недуги; в противоположность раздорам общества (лиса и лев – из «Романа о Лисе») честным назван природный песчаник. Рим, в противоположность ранним стихам 1914–1915 гг., изображен как Рим-человек, томящийся под гнетом фашистов-чернорубашечников и их диктатора. Образ Рима – синтетический: на самом деле микеланджеловские Давид и Ночь (из капеллы Медичи, памятная скорбным четверостишием самого Микеланджело «…О, в этот век преступный и постыдный… отрадно спать, отрадней камнем быть») находятся не в Риме, а во Флоренции, лягушки фонтанов – в Милане (в римских фонтанах не лягушки, а черепахи), Моисей не лежит, как Ночь, а сидит (ОМ быстро вспомнил это, «но менять не захотел» – НЯМ). Мост Ангела – через Тибр, к замку, бывшему прежде императорской гробницей, а потом папской тюрьмой; купол – святого Петра; лестничные реки – на площади Испании; ямы Форума – новые раскопки при перестройке центра Рима; ворота Тита на краю Форума (в честь победы над Иудеей) представлены, наоборот, воротами для въезда злодея Ирода. К этим воспоминаниям о земных войнах примыкает и «Как по улицам Киева-Вия…» – о Киеве 1919 г., где ОМ познакомился с НЯМ (отмечены переклички этого стихотворения с «Как закалялась сталь» Н. Островского, по которой ОМ делал радиомонтаж). Купеческий сад и Господские Липки – богатые районы Киева; в Липках под властью красных находились помещения ЧК.

Космические масштабы «Стихов о неизвестном солдате» дали толчок к циклу стихов о небе. В стих. «Небо вечери в стену влюбилось…» небо уподобляется фреске Леонардо «Тайная вечеря», разрушаемой стенобитными таранами (образ условный), от которых штукатурка осыпается, как звезды; соответственно доосмысляется стих. «Я скажу это начерно, шепотом…»: небохранилище – это миланский монастырь с фреской Леонардо, и от нашего пота и опыта зависит раздвинуть его до пределов вселенной. В начале «Стихов о неизвестном солдате» небо представлялось враждебным, в конце – дружественным: перелом этот – в двух вариантах стих. «Заблудился я в небе – что делать?..» (Дантовы диски – девять небесных сфер, лавр – обычный атрибут изображений флорентийца Данте) – поэт захлебывается счастьем, голова его кружится при взгляде ввысь, и он просит у Бога (виночерпий и чашник) выпить здравье просветленного неба (в подтексте – тютчевское «как небожитель, из чаши их бессмертье пил» из стих. «Цицерон»). Концовка «Неизвестного солдата» стоит за стих. «Может быть, это точка безумия…»: это – раскрывающий душу выбор жизненной позиции, по совести или по безумию мировой войны; этот узел жизни сравнивается, во-первых, с замковым камнем соборного купола, от которого паучьими ножками распускаются купольные швы (образ из Гюисманса), во-вторых, с точкой в небосводе, где в перспективе сходятся все лучи света; далее эта перспектива меняется на обратную, эти всесвязующие лучи когда-нибудь сойдутся не в небе, а на земле, «как в наполненный музыкой дом», это и будет счастье. Последнее стихотворение о лучах, связывающих землю со звездами – любовное «О, как же я хочу…», обращенное к НЯМ: луч и свет оживают только в слове поэта.

Стих. «Чтоб приятель и ветра, и капель…» написано во славу давнего героя ОМ Франсуа Виллона (упоминаются два его Завещанья, он назван небесным разбойником, сораспятым с Христом, но – в отличие от ранней статьи о нем – противопоставлен готике и паучьим правам церкви; образ черепа – из «Стихов о неизвестном солдате»); здесь он неожиданно противопоставляется враждебной человеку египетской культуре (ср. «Гуманизм и современность»). В бутылках цари – форму бутылок имели короны фараонов Южного Египта; множество цапель и бутылок – иероглифы царских имен окружались рамками-картушами, похожими на флакон, лежащий на боку; собачина – видимо, от загробного судьи Анубиса, изображавшегося с головой шакала; всякая всячина – игрушечная утварь, которая хоронилась с мертвецами и вызывала такое умиление ОМ в статье «О природе слова». Весной 1937 г. усилилась травля ОМ воронежской писательской организацией, он говорил о себе: «Надо виллонить».

Классовая борьба за бесклассовое будущее в «Стихах о неизвестном солдате» заставила ОМ бросить взгляд и на доклассовое прошлое «первобытного коммунизма» – такой (или почти такой) казалась советской науке недавно открытая догреческая критская культура. ОМ знал о ней по книгам, а классическая греческая керамика хорошо была представлена в собрании воронежского (прежде – Юрьевского) музея. Первым явилось стих. «Длинной жажды должник виноватый…» – о сосуде для смешения вина и воды («кратере») с классической росписью. Затем «Гончарами велик остров синий…»: дельфины – излюбленный мотив критских росписей, текучая богиня – от гипотезы о матриархате на Крите, а волоокое (небо), летучая рыба и вода, говорящая «да» еще раз напоминают о критском стиле в картине Серова «Похищение Европы» (ср. «С розовой пеной усталости…»). Выздоравливай же – обращение к НЯМ. Стих. «Флейты греческой мята и йота…» возвращает к теме раннего стих. «Silentium»: правдива чистая музыка, неправдива – облеченная в слова; истинна флейта, самообманчив флейтист, мнящий себя творцом. Концовка, сомнение в собственной мере, грозящей мором и убийством, – может быть, прорвавшееся в стихи сомнение поэта в своем равноденствии с народом, в приятии советской действительности. (НЯМ видела здесь память о флейтисте К. Швабе (1873–1939), воронежском знакомом ОМ, арестованном тремя месяцами раньше.) К этому же ряду стихов относится отрывочное четверостишие «Нереиды мои, нереиды…».

Последние воронежские стихи связаны с именем Н. Е. Штемпель, которая в это время выходила замуж. Стих. «Я к губам подношу эту зелень…» о весенней клейкой клятве природы (от «клейких листочков» Достоевского), которая в вечном кругообороте преступит эту клятву осенью, написано после совместной прогулки в воронежском Ботаническом саду. По поводу стих. «На меня нацелилась груша да черемуха…» – НЯМ сказала: «Это о нас с вами, Наташа». Свадебная стилизация «Клейкой клятвой липнут почки…» (старший брат и сестрица вымышлены) была написана в ответ на первое известие о будущей свадьбе. Через два дня Н. Штемпель познакомила ОМ с женихом (юношей-погодком), вчетвером с подругой они вместе ужинали и гуляли по Воронежу; на следующий день ОМ подарил ей двухчастное стихотворение «К пустой земле невольно припадая…» – тоже о вечном круговороте умирания и воскресения земли и человека; Н. Штемпель хромала (стесненная свобода одушевляющего недостатка), припадая к земле, поэтому точка зрения поэта и героини – из подземного царства: сопровождать воскресших и впервые приветствовать умерших – их призванье. Эти стихи он назвал своим завещанием: «Это лучшее, что я написал».

Из стихов, написанных летом после Воронежа, сохранились лишь немногие. Чарли Чаплин – одно из первых, тотчас по приезде в Москву, с мотивами из фильмов «Новые времена» и «Скейтинг-ринг»; ОМ склонен был отождествлять себя с образами Чаплина, поэтому НЯМ сердилась на строку «А жена твоя – слепая тень». В Савелове, на берегу Волги, написаны два стихотворения в новой образной и ритмической манере – «Пароходик с петухами…» (Москва, радио, сводка погоды, небо и непонятная последняя строфа) и «На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь…» – похвала южной красоте Е. Е. Поповой (1903–1964), жены и режиссера моноспектаклей артиста В. Н. Яхонтова (1899–1945), друга ОМ, – красоте, как бы перенесенной из Индии на Русь Алексея Михайловича. Неожиданный опереточный мотив («Стрелочек») уже использовался ОМ в детском стих. «Два трамвая» («Я спрошу у лошадей, лошадей…»). Е. Попова импонировала ОМ искренней и страстной верой в Сталина («Я не отдам его!») – об этом оба последних стихотворения, «С примесью ворона голуби…» («стихи эти явились в результате нашей прогулки в машине по городу», «выглядит хулиганистым мальчишкой и написал мне стихи, которые прячет от Н. Я.», – писала Попова мужу) и вторые Стансы («Необходимо сердцу биться…») (полоса с приговором – по делу М. Тухачевского и других военачальников; футбол – событием июня 1937 был приезд команды басков из республиканской Испании; «Новые плоды» – композиция о Мичурине, над которой работал Яхонтов).