Текст книги "Искусство Ленинграда январь 1991"

Автор книги: Осип Мандельштам

Соавторы: Николай Рубцов,Нестор Кукольник,Вадим Вацуро,Ирина Афанасьева,Эдуард Шнейдерман,Борис Кац,Галина Скотникова,Валерий Суров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

В. Стерлигов. Распятие. 1970-е. Бумага, тушь.

О Стерлигове долгое время официально не упоминалось; его вытесняли из русского искусства, как и Филонова, Кандинского. Он был не нужен. Трудно доказать, что пластическая идея Стерлигова – самодостаточна. Это определенное мировоззрение и изобразительная культура; ни в коем случае – не сумма приемов. Он всегда отстаивал философские основы искусства.

Художники, называющие себя группой Стерлигова, учились у него в разное время. Они создали особый мир высокой пластической культуры, разнообразный по индивидуальным манерам, кругу образов и настроению. Выставка дала возможность зрителям познакомиться как с общей направленностью этой группы, так и с творчеством ряда крупных художников, известных пока преимущественно искусствоведам и коллекционерам.

Графику и живопись Стерлигова объединяет поиск пластически совершенной формы, отвечающей возвышенному духовному смыслу. Выполненное тушью на листе бумаги «Распятие» отличается лаконизмом и ясностью художественного мышления. Глубокий черный цвет и размытый серый приводят к предельному напряжению плоскости листа. В композиции «Голгофа» мгновенно поражает экспрессия внутренних ритмов и контраст коричневых и серебристо-розовых тонов, наполняющих образ пластической энергией. Акварель «Тайная вечеря» по интонациям глубоко музыкальна. Удлиненные, тающие как мираж силуэты фигур создают ощущение призрачности изображения. Два натюрморта «Окружающая геометрия» представляют собой просветленную разумную модель мира, излучающую гармонию. Камерная, пронизанная плавным ритмом картина «Разговор» определенно классична по композиционной уравновешенности и цветовой гамме. Обращает внимание пристрастие художника к белому цвету – чувственному символу духовной красоты в традициях иконописцев. В картине «Море» – две сферы: море и небо соприкасаются на горизонте, растворяясь в красках радуги. Сферическое пространство Вселенной пластически выражает христианскую идею единства мира в Боге. Общение с природой давало художнику радость первооткрытия. Мир на картинах Стерлигова предстает духовно очищенным, поэтически-созерцательным.

В работах Т. Н. Глебовой «Концерт» и «Канатоходец» пластическая экспрессия возникает из утонченной живописности и проработанности фактуры холста. Красота пластики завораживает, как будто втягивает в глубь этого мира. В пейзажах природа изображается несколько мистически, как таинственная иная связь – цвет лишен осязаемости, все постигается через ритм и одухотворенность линий.

Последователи Стерлигова учились у него видеть в природе характерное и, сохраняя впечатление целостности, стремились создать пластическую формулу изображения. А. Б. Батурин учился у Стерлигова в 30-е и в 60-е годы. Его картины «В Дзинтари», «Мост через реку Кронверку» напряженны по колориту, отмечены сложными цвето-пространственными решениями. Конструктивность образного мышления и пластическая выразительность в них – предельны. Каждая композиция лаконична и емка, как поэтическая метафора.

В изобразительной манере В. Соловьевой привлекает мажорность звучания излюбленных цветовых контрастов. Цвет ассоциируется с жизнью, изменчивостью природы, сменой времен года. Лирическое переживание цвета художником определяет внутреннюю музыкальность картин «Весна», «Встреча».

Образные представления М. Цэруша сосредоточены на пластических возможностях изысканной живописной гаммы. В его пространственных композициях модуляция тепло-холодных тонов и почти ажурная декоративность фактуры подобны цветовой феерии. Созданные Л. Астрейн пейзажи Павловска в изумрудных оттенках зелени пленительно идилличны. Красота хрупка, эфемерна. В картине «Белая форма» экспрессия ритма и нервный взвихренный мазок вызывают ощущение ломкости, неустойчивости бытия.

Глядя на картины этой выставки, мы испытываем особое очарование мышления художников, порождающего множество ассоциаций. Пластическую мощь и монументальность древнерусского искусства заставляют вспомнить гуаши Е. Александровой с предельно обозначенными драматическими контрастами цвета. В акварелях с легкими прозрачными планами В. Матюх цвет существует в рефлексиях, создающих иллюзию «легкого дыхания» живописи.

Мастер пастели А. Носов соединяет в своем творчестве рафинированную живописную культуру и дар преображения реального мира. В пейзажах Абхазии приглушенные, землистые тона, сумрачный колорит; впечатление органической природности, «первозданности» и одновременно космичности ландшафта, придающей метафорическую многозначность изображению. В картинах В. Смирнова «Сотворение натюрморта» и «Весенний праздник» пространство пронизано ритмами, максимально обобщенными, выявляющими живописно-пластическую полифонию композиций.

Если живопись – непосредственное, импульсивное восприятие мира, то скульптура осознанно выстраивается из пластики объемов. Скульптурные работы А. Киселева отмечены обостренной выразительностью форм и пластической уравновешенностью в пространстве. В композиции «Армения» сильно ощущение материала – природного камня, туфа,– его мягкой, обтекаемой поверхности. Камень хранит в себе дыхание жизни. В пластике формы чувствуется вибрация, потенция движения; соотношения объемов наполнены энергией – и возникает образ самой земли, земной плоти, вслушивающейся в свою тайну.

Основными заповедями для художников группы Стерлигова были пластическая убедительность картины, ее абсолютная одухотворенность. В трех работах Ю. Гобанова живописность пастозной, будто вылепленной фактуры и красота цветовых отношений сгармонированы до декоративной изысканности. Маленькие, отменно сделанные картины Г. Зубкова «Лодки», «Разорванное пространство» выстроены цветом, осмысленной точностью линий и ритмических структур. Безмятежные пейзажи А. Гостинцева словно сотканы из цветовых бликов, оттенков голубого, коричневого, желтого, составляющих дивный орнамент.

Более рационалистические тенденции характерны для стилистики работ А. Кожина. Пластическая манера художника тяготеет к знаковой системе. В графических композициях – это воплощение чистоты и аскетизма художественного мышления. В картинах «Белый вариант», «Медленное течение» он пытается дать некий образный эквивалент природной структуры. О. Николюк ищет логику построения формы, мощной, архитектоничной, с глубоким торжественным ритмом, но на первый план выдвигаются живописные эмоциональные ассоциации. Холст «Арка» будто «взрывается» от драматургической напряженности контрастов черного, серого и белого.

Колористические задачи артистично разрабатывает Р. Хальфин в традициях супрематического воплощения. Характер пластической трактовки, внутренние ритмы в картине «Лицо» утрачивают чувственную нагрузку – это более знак, символ, чем реальное изображение. И в таком пластическом решении есть глубокая сущностная связь с древнерусской живописью. В композиции Е. Гриценко «Трое» вновь монументальность художественной формы, высокая декоративность строя, отказ от чувственного наполнения образа ассоциируются с предельной одухотворенностью языка иконы.

Группа Стерлигова является средоточием художественно-философских идей. Безусловно, многие из художников заслуживают монографии, а не беглого упоминания. Каждый автор узнаваем, индивидуален, сохраняет свой взгляд на мир и искренность пластического выражения. Их общность сказывается в отношении к искусству, абсолютно неконформистском, в эстетических позициях, унаследованных от Стерлигова, от традиций художественного авангарда 10—20-х годов. Их вклад в становление ленинградской художественной школы неизмеримо выше, чем пока признается. Наверное, подлинное признание этого художественного явления впереди.

Ирина Афанасьева

МЕЖДУ ФОЛЬКЛОРОМ И ЛИТЕРАТУРОЙ

Н. В. Кукольник. Портрет работы К. Брюллова (деталь). 1836

Публикация, предлагаемая ниже, не случайная находка, а небольшая часть обширного и целенаправленно собранного материала. Автор ее, тбилисский филолог Е. Я. Курганов, многие годы разыскивал в печатных и рукописных источниках образцы русского анекдота – своеобразного жанра, занимающего как бы промежуточное положение между фольклором и письменной литературой. С фольклором роднит его устное происхождение и распространение и нередко особенности сюжета – простого, стремительно развивающегося, построенного на одной комической ситуации или остром слове. Как и в фольклоре, авторство большинства произведений утрачено и для рассказчика и слушателя несущественно. С другой стороны, литературная природа миниатюрной новеллы-анекдота ощущается достаточно ясно: и ситуации, и характеры в ней чаще всего индивидуальны, а герои – нередко реальные и даже исторические лица.

Такие анекдоты широко распространены и в наше время, преимущественно в городской, интеллигентской среде. В последние годы они появляются и на страницах печатных изданий – достаточно вспомнить превосходные образцы современного анекдота из коллекции Ю. В. Никулина.

Е. Курганов знакомит нас с собранием старинных анекдотов, записанных известным в свое время литератором Нестором Васильевичем Кукольником (1809—1868). Эта публикация весьма примечательна и в научном и в литературном отношении.

Уже самое сочетание «анекдоты Кукольника» не вполне привычно. Кукольник известен прежде всего как драматург, автор нашумевших официозно-патриотических драм. Его «Рука Всевышнего отечество спасла» в сознании нескольких поколений осталась образцом ходульного и казенного искусства. Его причисляли – и не без оснований – к «ложновеличавой школе» позднего русского романтизма; демократическая, реалистическая эстетика и критика отвергли его как бездарного писателя. Исторически это было закономерно, по существу – несправедливо.

Кукольник отнюдь не был бездарностью, напротив: он был многообразно талантлив. В нем жили поэт, актер, художник, музыкант, ценитель искусств; он писал и прозу, достоинства которой признавали и его противники. В юношеские годы он блистал в любительских спектаклях в Нежинской гимназии высших наук, вместе со своим однокашником Николаем Гоголем, а десятилетием позже вошел в узкий кружок петербургской артистической богемы вместе с К. Брюлловым и М. Глинкой. Брюллов писал его портрет: Глинка – романсы на его стихи («Сомнение», цикл «Прощание с Петербургом»...). Как личность, как писательская индивидуальность он был шире и интереснее своей «школы».

И собрание анекдотов было вполне в духе его беспокойной и озорной богемной натуры, где пафос уживался с рискованной шуткой, вольномыслие – с правоверным монархизмом, литературное безвкусие – с литературным чутьем.

Дело в том, что в XIX веке, и в особенности в пушкинскую эпоху, к которой принадлежал и Кукольник, анекдот играл заметную роль в развитии русской прозы. Из подобных маленьких новелл составились такие выдающиеся произведения, как «Старая записная книжка» П. А. Вяземского и «Table-Talk» самого Пушкина. Петербургский анекдот лежит в основе «Пиковой дамы» и даже «Медного всадника», хотя, конечно, является в них в преображенном почти до неузнаваемости виде. Мастерски пользовался анекдотом Гоголь – и вовсе не случайно Кукольник включает в свое собрание устный рассказ старинного знакомца и некогда приятеля. Читатель, знакомый с пушкинским творчеством, легко обнаруживает среди записей Кукольника и пушкинские сюжеты, а заглянув в комментарий, убедится, что записная книжка Кукольника позволяет раскрыть в пушкинских текстах некоторые инициалы, остававшиеся до сих пор нерасшифрованными. Здесь публикатор делает, казалось бы, небольшое, а на деле важное открытие в пушкиниане.

Кукольник встречался с Пушкиным, но о знакомстве их говорить трудно. Литературная деятельность Кукольника вызывала у Пушкина сдержанное, но недвусмысленное неодобрение; Кукольник питал к Пушкину неприязнь. Анекдоты свои Кукольник получил, конечно, не от Пушкина: он взял их из недр того же петербургского литературного быта, из которого их черпал и Пушкин.

Публикация Е. Курганова вводит нас в область устной литературы, пышно расцветавшей еще на рубеже XVIII—XIX столетий,– литературы не собранной и во многом утраченной, но заслуживающей самого серьезного внимания исследователей и читателей.

Образцы ее, приведенные автором, являются помимо всего прочего и примерами писательского мастерства. Как мы уже сказали, прозу Кукольника ценили современники, даже столь взыскательные, как В. Г. Белинский,– и читатель нашего времени, без сомнения, оценит не только остроумие и находчивость «героев», но и искусство рассказчика.

В. Э. Вацуро

В отделе рукописей Института русской литературы АН СССР (Пушкинского Дома) хранится маленькая изящная рукописная книжечка; на переплете ее золотом оттиснуто: Н. Кукольник. Анекдоты^[47]. Этот яркий и по-своему уникальный историко-литературный документ представляет собой своеобразную летопись второй половины николаевской эпохи (сороковые – начало пятидесятых годов XIX столетия). В центре анекдотов, собранных Н. В. Кукольником, лежит петербургский быт, в котором естественно выделяется несколько основных пластов: так, в отдельный и вполне самостоятельный цикл складываются анекдоты о знаменитом острослове А. С. Меншикове. Достаточно четко представлен мир театрального анекдота (рассказы об актере и водевилисте П. А. Каратыгине). Совершенно особая сфера – анекдоты о петербургских комендантах П. Я. Башуцком и П. П. Мартынове. Как преамбула к этому анекдотическому эпосу всплывает ряд сюжетов о петербургском полицмейстере эпохи Екатерины II Н. Рылееве. Вообще, события и люди XVIII столетия осмысляются Кукольником в контексте современной ему действительности. Например, известный рассказ о том, как К. Г. Разумовский, слушая призыв митрополита Платона: «Встань, встань, Великий Петр...», шепнул соседу: «Ну, як встане, всем нам достанется», в изложении Н. В. Кукольника дополняется характерной деталью николаевского царствования: «Шпицрутеном», – подхватил другой собеседник. Таким образом, история постоянно включается в современность, уточняет, углубляет и обогащает ее. Композиция записной книжки продумана, и за ней вырисовывается достаточно убедительная концепция: различные исторические срезы петербургского быта пронизывают некоторые общие тенденции, сложившиеся модели поведения.

Е. Курганов

АНЕКДОТЫ

НЕСТОР КУКОЛЬНИК

Рисунки О. Яхнина

1

Князь Меншиков, защитник Севастополя, принадлежал к числу самых ловких остряков нашего времени^[48]. Как Гомер, как Иппократ, он сделался собирательным представителем всех удачных острот. Жаль, если никто из приближенных не собрал его острот, потому что оне могли бы составить карманную скандальную историю нашего времени. Шутки его не раз навлекали на него гнев Николая и других членов Императорской фамилии. Вот одна из таких.

В день бракосочетания нынешнего императора в числе торжеств назначен был и парадный развод в Михайловском манеже. По совершении обряда, когда все военные чины одевали верхнюю одежду, чтобы ехать в манеж,– «Странное дело,– сказал кому-то кн(язь) М(еншиков),– не успели обвенчаться и уже думают о разводе».

2

Одна разгульная барыня, еще довольно свежая и благообразная, вместе с взрослою и миловидною дочерью завели трактир, и чтобы дать публике понятие о двойном их промысле, наняли квартиру в большом доме и на углу повесили вывеску

ЗДЕСЬ

ОБЕ ДАЮТ

3. Про кн(язя) Чернышева^[49]

Жена одного важного генерала, знаменитого придворною ловкостью, любила, как и сам генерал, как и льстецы, выдавать (его) за героя, тем более что ему удалось в кампанию 14 года с партиею казаков овладеть, т. е. занять никем не защищаемый дрянной немецкий городок. Жена, заехав с визитом к другой даме, рассказывала эпопею подвигов своего Александра Ивановича. Чего там не было: Александр разбил того; Александр удержал грудью целую артиллерию; Александр взял в плен там столько-то, там еще больше, так что если сосчитать, то из пленных выходила армия больше Наполеоновской 12 года; Александр взял город... И на беду забыла название: «Как бишь этот город; вот так в голове и вертится; Боже мой, столичный город; вот странно; из ума вон...»

В затруднении она оглянулась и заметила другого генерала, который сидел между цветов и перелистывал старый журнал.

– Ах, князь, – обращаясь к нему, сказала генеральша,– вот вы знаете, какой это город взял Александр?

– Вавилон.

– Что вы это?! Я говорю про моего мужа Александра Ивановича.

– А я думал, что про Александра Македонского.

4

В Петербурге были в одно время две комиссии. Одна – составления законов, другая – погашения долгов. По искусству мастеров того времени надписи их на вывесках красовались на трех досках. В одну прекрасную ночь шалуны переменили последние доски. Вышло: Комиссия составления долгов и Комиссия погашения законов.

5

В обществе, где весьма строго уважали чистоту изящного, упрекали Гоголя, что он сочинения свои испещряет грязью самой подлой и гнусной действительности.

– Может быть, я и виноват,– отвечал Гоголь,– но что же мне делать, когда я как нарочно натыкаюсь на картины, которые еще хуже моих. Вот хотя бы и вчера, иду в церковь. Конечно, в уме моем уже ничего такого, знаете, скандалезного не было. Пришлось идти по переулку, в котором помещался бордель; в нижнем этаже большого дома все окна настежь; летний ветер играет с красными занавесками. Бордель будто стеклянный: все видно. Женщин много; все одеты будто в дорогу собираются; бегают, хлопочут, посреди залы столик покрыт чистой белой салфеткой, на нем икона и свечи горят... Что бы это могло значить? – У самого крылечка встречаю пономаря, который уже повернул в бордель.

– Любезный! – спрашиваю.– Что это у них сегодня?

– Молебен,– покойно отвечал пономарь,– едут в Нижний на ярмонку; так надо же отслужить молебен, чтобы Господь благословил и делу успех послал.

6

Неваховичи – происхождения восточного^[50]. Меньшой, Ералаш, и не скрывал этого, говоря, что все великие люди современные – того же происхождения: Майербер, Мендельсон-Бартольди, Ротшильд, Эрнст, Рашель, Канкрин и прочие. Старший Невахович был чрезвычайно рассеян. Случилось ему обещать что-то Каратыгину 2-му, и так как он никогда не исполнял своих обещаний, то и на этот раз сделал то же.

При встрече с Каратыгиным он стал извиняться:

– Виноват, тысячу раз виноват. У меня такая плохая память... Я так рассеян...

– Как племя Иудейское по лицу земному,– докончил Каратыгин и ушел.

7

Сенатор Безродный с 1811 году был правителем канцелярии главнокомандующего Барклая де Толли. Ермолов зачем-то ездил в главную квартиру. Воротясь, на вопрос товарищей: «Ну что, каково там?» – «Плохо,– отвечал Ермолов,– все немцы, чисто немцы. Я нашел там одного русского, да и тот Безродный».

8. Мордвинов^[51]

Незабвенный Мордвинов, русский Вашингтон, измученный бесполезной оппозицией, вернулся из Государственного Совета недовольный и расстроенный.

– Верно, сегодня у вас опять был жаркий спор...

– Жаркий и жалкий! У нас решительно ничего нет святого. Мы удивляемся, что у нас нет предприимчивых людей, но кто же решится на какое-нибудь предприятие, когда не видит ни в чем прочного ручательства, когда знает, что не сегодня, так завтра по распоряжению правительства его законно ограбят и пустят по миру. Можно принять меры противу голода, наводнения, противу огня, моровой язвы, противу всяких бичей земных и небесных, но противу благодетельных распоряжений правительства решительно нельзя принять никаких мер.

9. Бутурлин^[52]

Бутурлин был нижегородским военным губернатором. Он прославился глупостью и потому скоро попал в сенаторы. Государь в бытность свою в Нижнем сказал, что он будет завтра в Кремле, но чтобы об этом никто не знал. Бутурлин созвал всех полицейских чиновников и объявил им о том под величайшим секретом. Вследствие этого Кремль был битком набит народом. Государь, сидя в коляске, сердился, а Бутурлин извинялся, стоя в той же коляске на коленях.

Тот же Бутурлин прославился знаменитым приказом о мерах противу пожаров, тогда опустошавших Нижний. В числе этих мер было предписано домохозяевам за два часа до пожара давать знать о том в полицию.

Случилось зимою возвращаться через Нижний восвояси большому хивинскому посольству. В Нижнем посланник, знатная особа царской крови, занемог и скончался. Бутурлин донес о том прямо государю и присовокупил, что чиновники посольства хотели взять тело посланника дальше, но он на это без разрешения высшего начальства не мог решиться, а чтобы тело посланника, до получения разрешения, не могло испортиться, то он приказал покойного посланника, на манер осетра, в реке заморозить.

Государь не выдержал и назначил Бутурлина в сенаторы.

10. Разумовский^[53]

По случаю Чесменской победы в Петропавловском соборе служили торжественное молебствие. Проповедь на случай говорил Платон; для большего эффекта призывая Петра I, Платон сошел с амвона и посохом стучал в Гроб Петра, взывая: «Встань, встань, Великий Петр, виждь...» и проч.

– От то дурень,– шепнул Разумовский соседу, – а ну як встане, всим нам палкой достанется.

Когда в обществе рассказывали этот анекдот, кто-то отозвался: «И это Разумовский говорил про времена Екатерины II. Что же бы Петр I сказал про наше и чем бы взыскал наше усердие?..»

– Шпицрутеном, – подхватил другой собеседник.

11. Мартос^[54]

Теперь иной господин сам на лакея смахивает, а держит двух-трех слуг, а давно ли одна кухарка управляла кухней и хозяйством и гардеробом целого семейства; во многих домах совсем без мужской прислуги обходились. Так было и у знаменитого скульптора Ив(ана) Петр(овича) Мартоса, отца многочисленного семейства. Дуняша, горничная, миловидная дева лет 25-ти, успевала исполнять по дому все работы; в том числе стирала каждое утро пыль и в мастерской, что было не легко, потому что там стояло много статуй и других скульптурных произведений. В числе статуй был там и Геркулес, у которого, большей натуры ради, причинное место листиком прикрыто не было.

Встал Мартос поутру, пришел в мастерскую, глядит, что это с Геркулесом случилось?

– Дуняша, эй, Дуняша! Это что такое?

– Виновата, батюшка! Право, нечаянно. Полотенцем махнула, штучка-то и отскочила.

– Ну отскочила, так отскочила. Зачем же ты ее приклеила, да еще стоймя?

– А то как же?

– Она висела!

– Шутить изволите! Я висячей никогда не видела. Всегда стоймя.

12. Я. И. Ростовцев^[55]

Независимо от душевных недостатков, Ростовцев был еще и заика. Это послужило поводом к забавным столкновениям. Однажды (некий) отец пришел просить о помещении сына в корпус. На беду, он был также заика. Выходит Р(остовцев), прямо к нему:

– Что...о Ва...ам угодно?

Тот страшно обиделся. Заикнулся, кривился, кривился, покраснел, как рак, наконец выстрелил: «Ничего!» – и вышел в бешенстве из комнаты.

В другой раз служащий по армейскому просвещению офицер пришел просить о награждении, но Р(остовцев) не находил возможным исполнить его желание.

– Нет, почтеннейший! Этого нельзя! Государь не согласится.

– Помилуйте, Ваше Превосходительство. Вам стоит только заикнуться...

– Пошел вон! – загремел Ростовцев в бешенстве; и таких случаев было очень много.

13. К(нязь) М(еншиков)

Постодушное народонаселение низших сословий в Москве принимало Николая с особенным восторгом, что чрезвычайно ему нравилось и за что он взыскал ее великою милостью, пожаловав ей в свои наместники графа Закревского^[56], нелепое и свирепое чудовище, наводившее на Москву ужас, хуже Минотавра. Собираясь туда ехать, Государь сказал Меншикову:

– Я езжу в Москву всегда с особенным удовольствием. Я люблю Москву. Там я встречаю столько преданности, усердия, веры... Уж точно, правду говорят: Святая Москва...

– Этого теперь для Москвы еще мало,– заметил к(нязь) М(еншиков),– ее по всей справедливости можно назвать не только святою, но и великомученицею.

14

Князь Меншиков, пользуясь удобствами железной дороги, часто по делам своим ездил в Москву. Назначение генерал-губернатором, а потом и действия Закревского в Москве привели белокаменную в ужас.

Возвращаясь оттуда, кн(язь) М(еншиков) повстречался с гр(афом) Киселевым^[57].

– Что нового? – спросил К(иселев).

– Уж не спрашивай! Бедная Москва в осадном положении.

К(иселев) проболтался, и ответ М(еншикова) дошел до Николая. Г(осударь) рассердился.

– Что ты там соврал Киселеву про Москву,– спросил у М(еншикова) Государь гневно.

– Ничего, кажется...

– Как ничего! В каком же это осадном положении ты нашел Москву.

– Ах, Господи! Киселев глух и вечно недослышит. Я сказал, что Москва находится не в осадном, а в досадном положении.

Государь махнул рукой и ушел.

15. Клейнмихель^[58] и Кербец

При построении постоянного через Неву моста несколько тысяч человек были заняты бойкою свай, что, не говоря уже о расходах, крайне замедляло ход работ. Искусный строитель, генерал Кербец поломал умную голову и выдумал машину, значительно облегчившую и ускорившую этот истинно египетский труд. Сделав опыты, описание машины он представил Главноуправляющему путей сообщения и ждал по крайней мере «спасибо». Граф Клейнмихель не замедлил утешить изобретателя и потомство. Кербец получил на бумаге официальный и строжайший выговор: зачем он этой машины прежде не изобрел и тем ввел казну в огромные и напрасные расходы.

16. Ореус^[59]

Ив(ан) Максимович Ореус, любимец Канкрина^[60], человек деловой и умный, служил себе в звании директора Заемного банка в тишине и смирении.

Государь изобрел себе сам министра финансов Федора Павл(овича) Вронченку^[61], и когда В(еликий) К(нязь) М(ихаил), П(авлович) изъявил на этот счет удивление, Государь сказал: «Полно, брат! Я сам министр финансов; мне только нужен секретарь для очистки бумаг».

Вронченко совершенно соответствовал цели. Но для очистки им же самим заведенного порядка надо было приискать Высочайше товарища. Государь взял список чиновников министерства финансов и давай читать: все мошенник за мошенником. Натыкается на тайного советника Ореуса.

– Как это я его совсем не помню. Дай расспрошу.

Но у кого ни спросит, никто решительно не знает.

«Должно быть, честный человек, если никому не кланялся и добился до такого чина».

Рассуждение весьма правильное, и Ореус назначен товарищем министра. Назначение не только не обрадовало, но оскорбило Ореуса. Раздосадованный он приезжает к Вронченке.

– Как вам не стыдно, Ф(едор) П(авлович)! Вы надо мной жестоко подшутили. Ни мои правила, ни род жизни, ни знакомства не соответствуют должности. Ну сами подумайте: какой я товарищ министра?

– Эх, Иван Максимович,– отвечает Вронченко,– да я-то сам какой министр?

Это изумило и убедило Ореуса. Он принял должность, но не выдержал и в самом непродолжительном времени снова погрузился в тень прежней неизвестности.

17. 1-е апреля

– Г(осподин) Комендант! – сказал Александр I в сердцах Башуцкому^[62].– Какой это у вас порядок! Можно ли себе представить! Где монумент Петру Великому?

– На Сенатской площади.

– Был да сплыл! Сегодня ночью украли. Поезжайте, разыщите!

Башуцкий, бледный, уехал. Возвращается веселый, довольный; чуть в двери, кричит: «Успокойтесь, Ваше Величество. Монумент целехонек, на месте стоит! А чтобы чего в самом деле не случилось, я приказал к нему поставить часового».

Все захохотали:

– 1-е апреля, любезнейший.

– 1-е апреля,– сказал Государь и отправился к разводу.

На следующий год ночью Башуцкий будит государя: «Пожар!» Александр встает, одевается, выходит, спрашивая:

– А где пожар?

– 1-е апреля, Ваше Величество. 1-е апреля.

Государь посмотрел на Башуцкого с соболезнованием и сказал:

– Дурак, любезнейший, и это уже не 1-е апреля, а сущая правда.

18

При Екатерине обер-полицмейстером был одно время Рылеев, такой же Башуцкий, такой же Мартынов, как и все коменданты. Однажды при утреннем рапорте Рылеев застает Екатерину глубоко опечаленную.

– Ах, батюшка, вот несчастье. Прикажи, пожалуй, с Сутгофки кожу содрать и набить чучело, да поискуснее. Да поскорее, сей час!..

И государыня ушла.

Пораженный, словно громом, Рылеев не верит ушам; проходит камердинер императрицы...

– Уж полно ли, так ли я слышал. Неужто Сутгоф?

– Правда, правда, приказано кожу содрать и чучело набить. Вас только и ждали...

– Да за что же?..

Но камердинер уже ушел. Нечего делать; надобно было приступить к исполнению Высочайшей воли. Рылеев, скрепя сердце, берет жандармов, оцепляет дом Сутгофа и ни жив ни мертв входит к испуганному банкиру.

– Что такое случилось, генерал?

– Вы должны лучше знать. Я только палач, а вы преступник. Пожалуйте за мной! Я скрывать перед вами ничего не стану. Приказано с вас кожу содрать...

– Кожу содрать!..

– Решительно!

Поднялся во всем доме плач и скрежет зубов. Жена, пять человек детей, банкир и сам Рылеев – все плакали навзрыд. Сутгоф, известный честностью и домашними добродетелями и постоянной милостью у Екатерины, не мог понять причины такого страшного гнева и такого странного приговора. Он объяснил Рылееву, что тут есть какое-нибудь недоразумение, и ему стоит только явиться, и он обнаружит клевету. Рылеев был неумолим, но вопли детей и жены тронули доброе сердце. Он позвал в кабинет четырех жандармов, выгнал жену и детей. Приставил караул к воротам, крыльцу и выходам, а сам поехал во дворец.

Государыня, печальная, гуляла в Эрмитаже. Приезд обер-полицмейстера по экстренно важному делу еще более ее обеспокоил.

– Зовите! Что там еще случилось?

Входит Рылеев и бух в ноги.

– Матушка-Государыня, помилуй! Повинную голову меч не сещет. Преступник не уйдет, я принял меры. Но выслушай!..

– Что такое? Растолкуй порядочно...

– Жена, пятеро детей, как стали выть, разжалобили.

– У кого это?

– У Сутгофа!

– У какого Сутгофа?

– У того банкира, что Ты всемилостивейше повелела с живого кожу содрать...

Государыня не могла удержаться от смеха: «Перепутал опять, батюшка! За кого ты меня принимаешь, чтоб с живых кожу сдирать. Я велела содрать кожу и чучело набить с той милой собачонки, которую мне год тому назад Сутгоф из-за моря достал! Поди, батюшка, перестань страмиться!..»

19. Каратыгин 2-й^[63]

Один из лучших артистов 2-го класса, Максимов 1-й, вследствие усердного поклонения стеклянному богу^[64], дошел до такой худобы, что поистине остались только кости да кожа, так что когда, после смерти Каратыгина, он затеял играть роль Гамлета, артисты смеялись и хором советовали ему взять лучше в той же пиесе роль тени.

В Красном Селе, где находился постоянный лагерь гвардии, устроили театр, на котором играли петербургские артисты; а коли им жить там было негде, то и для них на случай приезда построили домики, кругом коих развели палисадники. Наследник, нынешний государь, проездом остановился у этих домиков; Самойлова, Каратыгин, Максимов и другие артисты выбежали на улицу.