Текст книги "Краснокожий пророк"

Автор книги: Орсон Скотт Кард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Он – та ниточка, которая не согласуется с остальным рисунком холста. – Она улыбнулась Элвину. – Ну, заходи, я хочу наконец увидеть легендарного Мальчика-Ренегата.

– Кого? – не понял Элвин. – Какого гада?

– Мальчика-Ренегата. Вы что, не знаете? Аппалачи слухами полнятся. Народ только и говорит о Такумсе, который сегодня появляется в верховьях Ошконсин, а завтра уже сидит в деревне на берегах Язу, призывая краснокожих к убийствам и насилию. И везде его сопровождает бледнолицый мальчик, который толкает краснокожих на страшные жестокости, который учит их тайным пыткам, практиковавшимся когда-то папской инквизицией в Испании и Италии.

– Это все не так, – возразил Элвин.

Она улыбнулась. Вновь в ее глазах затанцевали огоньки.

– Меня, наверное, очень ненавидят, – сказал Элвин. – А ведь я даже не знаю, что такое инкивзиция.

– Инквизиция, – поправил Исаак.

Элвин ощутил, как сердце его холодными щупальцами сжал страх. Если о нем рассказывают такие истории, его, должно быть, считают преступником, чудовищем в человеческом облике.

– Но я только следую за…

– Я знаю, что ты делаешь и почему, – перебила Бекка. – Мы здесь хорошо знаем Исаака, поэтому не верим всяким лживым сплетням о вас двоих.

Но Элвину не было дела до того, чему верят и чему не верят «здесь». Его больше интересовало, что думают у него дома, в Воббской долине.

– Не беспокойся, – успокоила Бекка. – Никто не знает, кто этот бледнолицый мальчик. Уж конечно, не один из двух Невинных, которых Такумсе разрезал в лесу на кусочки. Конечно, это не Элвин и не Мера. Кстати, который из двоих ты?

– Элвин, – сказал Исаак.

– А, ну да, – кивнула Бекка. – Ты ведь уже представил его мне. Мне что-то очень сложно стало запоминать людские имена.

– Такумсе никого не резал на кусочки.

– Как ты можешь догадываться, Элвин, этому слуху мы тоже не поверили.

– А-а…

Элвин не знал, что сказать, а поскольку он долгое время провел среди краснокожих, он поступил так, как обычно поступают краснокожие, когда им нечего сказать. Белый человек почему-то очень редко додумывается до подобного выхода из положения. Элвин просто промолчал.

– Хлеба и сыра? – спросила Бекка.

– С удовольствием. Спасибо тебе большое, – ответил Исаак.

Весь мир летит вверх тормашками. Такумсе благодарит, как истинный джентльмен. Конечно, среди своего народа он считался благородным, честным человеком. Но на языке бледнолицых он всегда изъяснялся скупо и очень холодно. До сегодняшнего дня. Колдовство.

Бекка позвонила в маленький колокольчик.

– Еда очень проста, но здесь, в этом доме, мы живем незамысловато. И тем более я, в этой комнате. Впрочем, дом у нас действительно незамысловат.

Элвин огляделся вокруг. Она была абсолютно права. Он только сейчас понял, что эта комната была той самой первой хижиной-времянкой. Через единственное незаколоченное окно лился неяркий южный свет, стены были сложены из грубых старых бревен. Неожиданно Элвин заметил, что все вокруг покрывает холст – свисает с крюков, громоздится на мебели, лежит свернутым в рулоны. На этом необычном холсте смешивались всевозможные краски, но цвета не образовывали никакого рисунка, они лишь перетекали один в другой, меняя оттенки – широкий ручей голубизны сменялся потеками зелени, впуская в себя другие краски, переплетаясь и расходясь в стороны.

В комнату, откликнувшись на зов колокольчика Бекки, вошел, судя по голосу, какой-то пожилой мужчина; она послала его за едой, но Элвин даже не оглянулся, чтобы посмотреть, кто к ним заходил, – его полностью поглотил странный холст. Зачем столько ткани? Кому могла понадобиться такая яркая, нелепая мешанина красок?

И где этот холст заканчивается?

Он пробрался в угол, где стояло не меньше дюжины рулонов холста, и понял, что все рулоны – это по сути дела один кусок ткани. Когда рулон получался слишком большим, ткань не обрезали, а просто отступали немного, складывали и начинали новый кусок, который потом перетекал в центр следующего, и так далее. На самом деле холст был единым, и ни разу ножницы не касались его, чтобы разъединить ткань. Элвин принялся ходить по комнате, пальцами водя по холсту и следуя течению ткани, свисающей с вбитых в стену крюков и складками громоздящейся на полу. Он шел, шел, пока наконец, как раз в тот самый момент, когда в комнату вернулся старик, принесший хлеб и сыр, не нашел конец холста. Холст привел Элвина прямо к ткацкому станку Бекки.

Все это время Такумсе разговаривал с Беккой – тем же странным, принадлежащим Исааку голосом, – а она отвечала ему. В глубокие мелодичные нотки ее речи вкрадывался какой-то легкий чужеродный акцент. Она говорила как некоторые голландцы, которые обосновались в окрестностях Церкви Вигора и которые прожили в Америке всю жизнь, но сохранили в речи музыку своей родины. Добравшись наконец до ткацкого станка и оглянувшись на низенький столик с тремя стульями вокруг, Элвин прислушался к тому, о чем говорят Такумсе и Бекка. Да и то разговор его привлек только потому, что ему страшно захотелось узнать, зачем могло понадобиться такое количество холста, ведь он такой длинный, она, наверное, ткала его больше года, и тем не менее ножницы ни разу не коснулись ткани, чтобы использовать холст в хозяйстве. Увидев столько холста, мама наверняка назвала бы это «зряшней тратой», поскольку ткань валялась здесь абсолютно ненужная. Такой же «зряшней тратой» она называла голосок Дэлли Фрэймер, которому позавидовала бы любая певица, а Дэлли пела целыми днями дома и ни разу не спела ни одного псалма в церкви.

– Ешь, – приказал Такумсе.

Обращенная к Элвину его речь мигом утеряла английские нотки, и Такумсе вновь стал самим собой. Это сразу успокоило Элвина, поскольку он понял, что колдовство здесь ни при чем – просто Такумсе может изъясняться и так, и так. Но одновременно это породило еще больше вопросов, например, где Такумсе научился настолько чисто говорить по-английски. Элвин слыхом не слыхивал, что у Такумсе среди бледнолицых есть какие-то друзья в Аппалачах, а такая сплетня мигом бы распространилась. Хотя нетрудно догадаться, почему Такумсе не хотел, чтобы о его знакомствах пошла молва. Что бы подумали поднятые им краснокожие, если бы увидели сейчас своего вождя? Что бы тогда стало с войной, затеянной Такумсе?

Но если хорошенько поразмыслить, то зачем Такумсе разжигать войну, если у него среди бледнолицых этой долины множество хороших друзей? Земля здесь мертва, любой краснокожий увидит это. Но как с этим мирится Такумсе? Эта земля разбудила такой голод внутри Элвина, что, даже набив свой живот до отказа сыром и хлебом, он по-прежнему ощущал внутри какое-то сосущее чувство – ему хотелось вернуться в леса и снова услышать песнь земли.

За едой Бекка рассказывала о событиях, происшедших в долине, называла имена, которые ничего не значили для Элвина, разве что любое из них точно так же могло принадлежать какому-нибудь поселенцу из Церкви Вигора. Здесь даже жила одна семья по фамилии Миллер. И это было неудивительно – в такой большой долине, в которой наверняка множество полей, пшеницы хватит, чтобы загрузить работой не одного, а даже нескольких мельников.

Старик вернулся, чтобы убрать со стола.

– Ты пришел взглянуть на мой холст? – спросила Бекка.

Такумсе кивнул:

– И за этим тоже.

Бекка улыбнулась и подвела его к ткацкому станку. Присев на невысокую табуретку, она подняла с пола недавно сотканный холст.

– Вот, – сказала она, отыскав место на ткани ярдах в трех от валиков станка. – Это твой народ собирается в Граде Пророка.

Она провела рукой по скоплению нитей, которые резко сворачивали в сторону и, пройдя через весь холст, собирались у самого края.

– Краснокожие всех племен, – произнесла она. – Самые сильные представители твоего народа.

Зеленоватого оттенка нити были толще остальных волокон. Бекка немножко приспустила ткань на пол. Пятно собравшихся воедино нитей постепенно приобрело очертания, став ярко-зеленого цвета. Разве могут нити так резко менять цвет? Что же это за станок такой, который может изменять оттенок холста по желанию мастерицы?

– А вот это бледнолицые, выступившие против Града Пророка, – продолжала объяснять Бекка, проведя рукой по другому скоплению нитей, узловатых и неровных.

В этом месте холст бугрился перепутанными узлами – вряд ли кто наденет рубаху, сшитую из такой материи, – а цвета беспорядочно сменяли один другой, не создавая даже видимости рисунка.

Такумсе взял из рук Бекки ткань и потянул на себя. Он тянул ее, пока не добрался до места, где ярко-зеленые нити вдруг истончались и обрывались, лишь немногие из них продолжали бежать по холсту дальше. Здесь материя была усеяна маленькими дырочками, поскольку из десяти нитей уцелела лишь одна. Этот кусок ткани весьма походил на сношенный, вытертый локоть старой рубахи – согнешь руку и увидишь сквозь материю кожу, по которой бежит дюжина истертых ниточек.

Если зеленые нити означают Град Пророка, стало быть, это…

– Типпи-Каноэ, – прошептал Элвин.

Теперь он понял, что обозначает лежащий перед ним холст.

Бекка склонилась над тканью, и слезы закапали из ее глаз.

Такумсе, ни жестом не выдавший обуревавших его чувств, снова потянул холст. Немногочисленные ниточки, уцелевшие в бойне на Типпи-Каноэ, свернули в сторону, подошли к краю холста, где и оборвались. Материя, лишившись множества нитей, стала заметно уже. Однако неподалеку уже виднелось еще одно скопление волокон, только на этот раз зеленого цвета не было и в помине. Все нити, собравшиеся в том месте, были жгуче-черного цвета.

– Они черны от ненависти, – сказала Бекка. – Ты пользуешься ненавистью, чтобы сплотить свой народ.

– А ты считаешь, войной правит любовь? – в ответ спросил Такумсе.

– В таком случае зачем вообще вести войны? – пожала плечами Бекка.

– Твои слова сейчас – слова белой женщины, – сказал Такумсе.

– Но ведь кожа ее белого цвета, значит, и она белая, – удивился Элвин, посчитавший, что Бекка абсолютно права насчет войн.

Такумсе и Бекка разом взглянули на Элвина, в глазах вождя застыло равнодушие, тогда как Бекка посмотрела на него с… любопытством? С жалостью? Затем, не произнеся ни слова, мужчина и женщина вернулись к изучению раскинувшегося перед ними холста.

Вскоре они добрались до места, где ткань скрывалась в недрах ткацкого станка. Черные нити армии Такумсе сходились все ближе и ближе, бугрились узлами, переплетались. Тогда как другие нити, некоторые – голубого цвета, некоторые – желтого, другие – мрачно-черного, собрались с другого края холста. Ткань пошла волнами, становясь то плотнее, то тоньше. Но даже в самых плотных местах она выглядела как-то… ненадежно. Словно материя дала слабину.

– М-да, – заметил Элвин, – если такой холст пойдет и дальше, немного от него будет проку.

– Истинная правда, истиннее быть не может, малыш, – мрачно усмехнулась Бекка.

– Если на одном этом куске запечатлелась история целого года, – сказал Элвин, – то в этой комнате холста, наверное, лет на двести.

Бекка тихонько кивнула:

– Больше.

– Тогда, чтобы ткать такой холст, вы должны знать все-все, что происходит. Откуда?

– Ах, Элвин, если бы все можно было объяснить! Я просто исполняю свою работу – и все.

– Но если вы поменяете местами нити, значит, и вся история пойдет по-другому? – уточнил Элвин.

Он подумал было, а что, если немножко развести черные нити друг от друга, сделать холст более однотонным…

– Ничего не получится, – покачала головой она. – Это не я управляю событиями, сидя в этой комнате. Наоборот, то, что происходит, изменяет меня. Здесь ничего не поделаешь, Элвин.

– Но ведь белые поселенцы появились в этой части Америки не двести лет назад, а много позже. А вы сказали, что холста здесь больше чем на двести лет…

Бекка вздохнула и поглядела на Такумсе:

– Исаак, ты привел его сюда, чтобы он замучил меня вопросами?

Такумсе лишь хитро улыбнулся.

– А ты никому не скажешь? – снова повернулась Бекка к Элвину. – Обещаешь держать в тайне, кто я и чем занимаюсь?

– Обещаю."

– Я тку, Элвин. Вот и все. Вся моя семья, сколько мы себя помним, занималась ткацким ремеслом.

– Так вас зовут, да? Бекка Уивер, Бекка Ткачиха? Знаете, муж моей сестры, Армор, его отец тоже был Ткачом, Уивером, и…

– Нас ткачами никто не зовет, – перебила его Бекка. – А если нас и называют, то обращаются к нам, как к… нет[23]23
  поскольку Бекка, по сюжету, жила в Голландии, очевидно, Орсон Скотт Кард выводит под ее личностью одну из норн, скандинавских богинь судьбы, хотя на самом деле ей ближе греческий прототип богини судьбы – мойры Клото («прядущая»)


[Закрыть].

Она не хотела говорить ему.

– Нет, Элвин, я не могу возложить на твои плечи такую ношу. Потому что тебе захочется вернуться. Вернуться и посмотреть.

– Посмотреть на что? – не понял Элвин.

– Ты станешь как Исаак. Не надо было ему говорить…

– Но он крепко хранит твою тайну. Даже словом никому не обмолвился.

– Но для него это уже не тайна. И он продолжает приходить, чтобы посмотреть.

– Посмотреть на что? – снова спросил Элвин.

– Посмотреть, сколько еще нити осталось в моем станке.

Элвин обратил внимание на заднюю часть ткацкого станка, откуда выходили нити. Самое интересное, все они были чисто-белого цвета. Хлопок? Не шерсть точно. Может быть, лен. Заглядевшись на краски холста, он даже не заметил, из чего тот соткан.

– А как вы красите нити? – поинтересовался Элвин.

Но ответа не последовало.

– Некоторые нити ослабли.

– А некоторые закончились, – вступил в разговор Такумсе.

– Многие закончились, – подтвердила Бекка. – И многие только начались. Таков ход жизни.

– Что ты видишь, Элвин? – обратился к мальчику Такумсе.

– Раз эти черные нити означают твой народ, – сказал Элвин, – стало быть, как мне кажется, надвигается битва, в которой погибнет множество людей. Но не столько, сколько было убито на Типпи-Каноэ. Такого больше не повторится.

– Это я и сам вижу, – кивнул Такумсе.

– А что вот это за цвета? Это войска белых поселенцев?

– Говорят, человек по имени Эндрю Джексон с Теннизи собирает армию. Его еще кличут Гикори.

– Я знаком с ним, – усмехнулся Такумсе. – В седле он держится неважно.

– Он делает с бледнолицыми то же, что ты делаешь с краснокожими, Исаак. Он объезжает всю страну, поднимая народ, болтая о Краснокожей Угрозе. Это он тебя, Исаак, так называет. И на каждого краснокожего, что ты привлекаешь в свои ряды, он отвечает двумя рекрутами из белых поселенцев. Он считает, что ты пойдешь на север, чтобы воссоединиться с французской армией. Ему известны все твои планы.

– Ничего ему не известно, – поморщился Такумсе. – Элвин, скажи, скольким нитям из армии бледнолицых суждено оборваться?

– Многим. Я точно не знаю. Ваши войска потеряют примерно поровну.

– Это мне ни о чем не говорит.

– Это говорит о том, что ты получишь свою битву, – возразила Бекка. – Это говорит о том, что, благодаря тебе, в мире прольется больше крови, прибавится еще страданий.

– Но о победе – ничего, – промолвил Такумсе.

– Как всегда.

Элвин подумал, а что будет, если к концу истончившейся, закончившейся ниточки привязать новую и спасти чью-нибудь жизнь. Он поискал глазами катушки, от которых отходили нити, но ничего не обнаружил. Туго натянутые нити, как будто на них висело нечто очень тяжелое, скрывались позади ткацкого станка. Но пола они не касались. Но и не обрывались. Элвин приподнялся на цыпочки – нет ни катушек, ни мотков. Он заглянул еще дальше и увидел пустоту – нити исчезли. Они появлялись из ниоткуда, и обычным человеческим глазом было не разглядеть, где и как они начинаются.

Но Элвин умел смотреть и другими глазами, своим внутренним зрением, при помощи которого он проникал в крошечные клетки человеческого тела и холодные внутренние течения камня. Он вгляделся в одну из нитей и проник внутрь нее – проследил ее форму, увидел, как сплетаются волокна, цепляясь друг за друга, чтобы создать единое целое. Теперь ему оставалось лишь следовать по этой ниточке. Что он и сделал. Она увела его за собой далеко в пустоту и наконец закончилась – если посмотреть обыкновенным глазом, она исчезала гораздо раньше. Но какую бы душу эта нить ни означала, человека, которого она представляла, впереди ждала долгая, хорошая жизнь, прежде чем придет время его смерти.

Всем нитям был конец, который наступал со смертью человека. Когда же рождался ребенок, на свет каким-то образом появлялась новая нить. Еще одна нить, возникающая из ниоткуда.

– И это будет продолжаться бесконечно, – вновь заговорила Бекка. – Я постарею и умру, но холст и дальше будет ткаться.

– А вы свою нить нашли?

– Нет, – ответила она. – Я и не хочу ее искать.

– А я бы посмотрел на свою. Очень хочется узнать, сколько лет мне еще осталось.

– Много, – вдруг сказал Такумсе. – Или мало. Куда важнее, как ты распорядишься оставшимися годами.

– Но не менее важно, сколько именно я проживу, – возразил Элвин. – И не спорь, потому что ты сам считаешь также.

Бекка рассмеялась.

– Мисс Бекка, – повернулся Элвин, – а зачем тогда вы ткете, раз не можете влиять на ход вещей?

Она пожала плечами:

– Это работа. У каждого своя работа, и мое дело – ткать.

– Вы могли бы выйти отсюда и начать ткать для людей – одежду, например.

– Чтобы ее носили и снашивали, – улыбнулась она. – Нет, Элвин, я не могу выйти отсюда.

– Вы хотите сказать, что должны все время сидеть здесь?

– Да, я все свое время провожу здесь, – подтвердила она. – В этой комнате, за своим станком.

– Однажды я умолял тебя пойти со мной, – сказал Исаак.

– А я однажды умоляла тебя остаться, – улыбнулась она ему.

– Я не могу провести жизнь там, где земля мертва.

– А я не могу ни на мгновение оторваться от своего холста. В тебе живет земля, Исаак, а во мне – души людей Америки. Но я по-прежнему люблю тебя. Даже сейчас.

Элвин почувствовал, что он здесь лишний. Они словно забыли о его присутствии в комнате, хотя он только что разговаривал с ними. Наконец до него дошло, что Такумсе и Бекка, может быть, хотят побыть наедине. Поэтому он отошел в сторонку и снова принялся рассматривать холст. На этот раз он решил найти его другой конец. Элвин глазами проследил, куда ведет холст, – осмотрел стены, куски, свешивающиеся с крюков, рулоны.

Но другого конца материи так и не нашел. Скорее всего он где-то что-то просмотрел, запутался, потому что вскоре ткань привела его обратно к станку. Но он не сдавался. Изменив направление, он снова стал отслеживать, куда идет ткань, но очень скоро опять вернулся на прежнее место. Как некоторое время назад он не смог отыскать, откуда берутся новые нити, точно так же сейчас Элвин не мог понять, куда подевалось начало холста.

Он снова повернулся к Такумсе и Бекке. О чем бы они там ни шептались, разговор их явно подошел к концу. Такумсе, склонив голову, сидел со скрещенными ногами на полу. Бекка нежно гладила его по волосам.

– Судя по всему, этот холст старше самого дома, – сказал Элвин.

Бекка не ответила.

– Его, наверное, ткали всегда.

– Этот холст ткут с тех самых пор, как люди научились ткать.

– Но не на этом станке. Он-то почти новый, – подметил Элвин.

– Время от времени станки меняются. Вокруг старого строится новый. Этим занимаются наши мужчины.

– Похоже, этот холст даже старше первых поселений в Америке, – произнес Элвин.

– Когда-то он был частью большего холста. Но однажды, мы тогда еще жили на нашей родине, мы увидели, что целая группа нитей сворачивает в сторону и движется к краю ткани. Мой прапрапрапрапрапрадедушка построил новый ткацкий станок. Нужные нити у нас уже были. Они отошли от старого холста, и с того самого места мы продолжили ткать. Ты и сам можешь заметить, что наш холст по-прежнему соединен со своим прародителем.

– Только он находится здесь.

– Он одновременно и здесь, и там. Не пытайся понять это, Элвин. Я давным-давно отчаялась разобраться. Но разве не здорово знать, что все жизненные нити сплетаются в один огромный холст?

– А кто будет ткать холст для краснокожих, которые ушли с Тенскватавой? – спросил Элвин. – Их нити свернули в сторону и исчезли с ткани.

– Это уже не твое дело, – пожурила Бекка. – Скажем так, был построен еще один станок, который увезли на запад.

– Но Такумсе сказал, что больше ни один бледнолицый не пересечет реку, направляясь на запад. И то же самое сказал Пророк.

Такумсе медленно повернулся. Теперь он, сидя на полу, смотрел на Элвина.

– Элвин, – сказал он, – ты всего лишь маленький мальчик.

– А я была всего лишь маленькой девочкой, – напомнила ему Бекка, – когда полюбила тебя. – Она обернулась на Элвина. – Станок на запад повезла моя дочь. Ей было позволено идти туда, потому что она белая только наполовину. – Бекка снова взъерошила волосы Такумсе. – Исаак – мой муж. Моя дочь Виза – его дочь.

– Манатава, – произнес Такумсе.

– Некоторое время я считала, что Исаак предпочтет остаться здесь и жить с нами. Но когда я увидела, что его нить движется в сторону от наших, хотя его тело остается по-прежнему рядом, то поняла, что он уйдет к своему народу. Я поняла, почему он пришел к нам, пришел один, из лесной чащи. Его гнала жажда, жажда куда большая, нежели та, которую испытывает краснокожий, жаждущий песни живого леса, куда большая, чем та, которая терзает кузнеца, тянущегося к горячему, расплавленному железу, намного более великая, чем та, которая ведет перевертыша к сердцу земли. Эта жажда привела Такумсе в наш дом. В те времена за станком еще сидела моя мать. Я научила Такумсе читать и писать; он перерыл всю библиотеку моего отца и прочел все книги, что смог отыскать в этой долине. Тогда мы заказали новые книги в Филадельфии, и он все прочел. После чего избрал себе имя – имя человека, который написал «Начала»[24]24
  под "человеком, написавшим «Начала» подразумевается Исаак Ньютон; «Начала» (полное название – "Математические начала натуральной философии (1687) – один из первых и основных трудов Ньютона, где великий ученый обобщил опыт всех своих предшественников и вывел единую систему земной и небесной механики, легшую в основу всей классической физики


[Закрыть]. Когда же мы повзрослели, он женился на мне. Я родила ребенка. Он ушел. Когда Визе исполнилось три годика, он вернулся, построил станок и забрал ее на запад, за горы, к своему народу.

– И вы отпустили собственную дочь?

– Точно так же одна из моих прабабок, сидевшая за старым ткацким станком, отпустила свою дочь за океаны, в эту страну, дав ей в наследство новый станок. Вместе с ней уехал и отец, который должен был заботиться о ней… Да, я отпустила свою дочь. – Бекка печально улыбнулась Элвину. – У всех нас есть своя работа, но у каждой работы есть своя цена. К тому времени, как Исаак забрал нашу дочь, я уже сидела в этой комнате. Все, что случилось, пошло только на благо.

– Вы даже не спросили у него, как живется вашей дочери там, куда он ее забрал! Вы ведь даже не спросили…

– А мне и не нужно спрашивать, – ответила Бекка. – Никто не может причинить зло хранителям станка.

– Но теперь, когда дочь покинула вас, кто займет ваше место?

– Может быть, сюда придет другой муж. Тот, который останется в доме, который сделает новый ткацкий станок для меня и для еще не родившейся дочери.

– А что будет с вами?

– Ты задаешь слишком много вопросов, Элвин, – встрял Такумсе.

Голос вождя звучал мягко и устало, но Элвин не страшился того Такумсе, который читал книги белого человека, поэтому не обратил внимания на этот упрек.

– Что случится с вами, когда ваше место займет дочь?

– Не знаю, – ответила Бекка. – Говорят, мы отправляемся туда, откуда появляются нити.

– А там что?

– Там мы прядем.

Элвин попытался представить мать Бекки, ее бабушку, всех ее праматерей; он попытался представить, сколько их может быть. Все эти женщины сидели за прялками и сучили отходящие от веретена чисто-белые нити, которые уходили в никуда, некоторое время тянулись, после чего внезапно обрывались. Может быть, когда нитка обрывалась, вся человеческая жизнь оставалась в руках пряхи, и тогда женщина подбрасывала ее в воздух, отдавая на волю игривому ветерку, который приносил ее в чей-то ткацкий станок. Полетав немного, жизнь вплеталась в холст человечества; появившись на свет – никто не знает когда и где, – она борется за свое место в холсте и вскоре находит желаемое, вплетаясь в великое полотно.

Представив все это, Элвин немножко разобрался, что за холст лежит перед ним. Он понял, что чем плотнее переплетаются в нем нити, тем толще, тем надежнее становится полотно. Те нити, которые шли по поверхности, лишь изредка ныряя в недра ткани, не добавляли холсту силы. Они давали только краски. Тогда как другие ниточки, чей цвет был практически незаметен, шли внутри полотна, скрепляя, связывая все воедино. В этих связующих ниточках крылось истинное добро. Какой-нибудь тихий, незаметный человечек сплетал целую жизнь деревни, поселка или города, соединяя людей друг с другом. С этого момента, заметив такого человека, Элвин будет внутренне склоняться перед ним, почитать его в своем сердце, потому что сегодня он узнал, что именно благодаря таким людям холст не рвется и не распадается на отдельные лоскуты.

Он вспомнил, сколько нитей обрывается там, где должна будет разразиться битва Такумсе. Такумсе словно ножницами разрезал громадное полотно.

– Неужели нельзя как-то все исправить? – спросил Элвин. – Неужели нельзя сделать так, чтобы грядущее сражение не случилось, чтобы нити не оборвались?

Бекка покачала головой:

– Даже если Исаак не явится на поле боя, битва начнется без него. Нет, нити обрывает не Исаак. Они обрываются в тот момент, когда краснокожий избирает путь, который приведет его к неминуемой гибели. Смерть сеете не вы с Исааком. И Эндрю Джексона нельзя назвать ответственным за смерти людей. Вы лишь предоставляете выбор. Вовсе не обязательно верить вам. Вовсе не обязательно выбирать смерть.

– Но эти люди не знали, что выбирают.

– Знали, – возразила Бекка. – Мы всегда осознаем свой выбор. Может быть, себе в этом не признаемся, пока не взглянем смерти в глаза, но в этот момент, Элвин, перед нами предстает вся жизнь. И тут мы понимаем, как выбирали, как каждый день в жизни делали какой-то выбор. Мы понимаем природу смерти.

– Ну а если камень какой-нибудь вдруг падает человеку на голову и тот погибает?

– Это означает, что человек сам избрал оказаться в таком месте, где может произойти нечто подобное. И не посмотрел наверх.

– Не верю я этому, – нахмурился Элвин. – По-моему, люди всегда могут изменить то, что ждет их в будущем, и мне кажется, иногда случается такое, чего никто не ждал и не выбирал.

Улыбнувшись, Бекка протянула к нему руки.

– Иди сюда, Элвин. Дай я прижму тебя к себе. Мне по душе твоя простая вера, дитя. Я тоже хочу приобщиться к ней, пусть даже не могу поверить в это.

Она задержала его в своих объятьях, ее руки, обвившие его, напомнили руки мамы, сильные и мягкие. Элвин даже немножко всплакнул. По правде говоря, даже не немножко, хотя он вообще не собирался плакать, разве что совсем чуть-чуть. И он не стал просить посмотреть на собственную нить, хотя знал, что найти ее будет нетрудно – она должна была появиться там, где сосредоточились нити белого человека, а потом свернуть и стать зеленой. Стать ярко-зеленого цвета – такого же цвета были нити людей Пророка.

Было еще одно, в чем он был твердо уверен, уверен так твердо, что даже не стал спрашивать, хотя, видит Бог, он не стеснялся задавать вопросы, которые лезли к нему в голову. Он не сомневался, что Бекка знает, какая ниточка в холсте принадлежит Такумсе, и видела, что ниточки Элвина и Такумсе крепко сплелись друг с другом – по крайней мере на время. Пока Элвин будет сопровождать его, Такумсе будет жить. Элвин понимал, что у пророчества имеются два возможных исхода: в первом случае Элвин может погибнуть раньше вождя, тогда Такумсе лишится его поддержки и тоже погибнет; или же никто из них не умрет, и их нити будут тянуться и тянуться, пока не оборвутся сами собой. Правда, был и третий возможный исход: Элвин может взять и бросить Такумсе. Но тогда он уже не будет Элвином, а следовательно, даже обсуждать такой вариант не стоит, потому что он невозможен.

Ночь Элвин провел на матрасе, расстеленном на полу библиотеки, заснув над книжкой, написанной неким Адамом Смитом. Где спал Такумсе, Элвин не знал, да и спрашивать об этом ему что-то не хотелось. Не детское это дело, что там происходит между мужем и женой. Однако интересно, что именно привело сюда Такумсе – желание взглянуть на холст или та жажда, о которой упоминала Бекка? А может быть, он помнил о том, что Бекке нужна вторая дочь, которая приглядит за ее станком? Во всяком случае, как показалось Элвину, оставить холст покоренной белым человеком Америки на попечение дочери краснокожего – не такая уж дурная идея.

Утром Такумсе увел его из долины обратно в леса. Они больше не говорили ни о Бекке, ни об остальном; снова все пошло по-старому, снова Такумсе обращался к Элвину, лишь когда возникала необходимость. Элвин больше ни разу не услышал голоса Исаака, поэтому вскоре даже начал сомневаться, а не привиделось ли ему все случившееся.

На северном берегу Гайо, неподалеку от места, где вливается в него Воббская река, собралась армия краснокожих. Элвин и не подозревал, что во всем мире столько краснокожих. Элвин вообще никогда не видел, чтобы столько людей собиралось в одном месте.

Поскольку такому количеству народа необходимо было чем-то кормиться, следом за краснокожими пришли животные, которые чувствовали их нужду и исполняли данный им от рождения долг. Понимал ли лес, что топоры бледнолицых может отвратить лишь победа Такумсе?

«Вряд ли, – решил Элвин, – лес исполнял то, что исполнял всегда, – вскармливал своих питомцев».

В то утро, когда армия снялась с берегов Гайо и направилась на север, шел дождь и дул холодный ветер. Но что непогода краснокожему? От французов, из Детройта, прибыл гонец. Настало время объединить силы и заманить в ловушку стоящие на севере войска Эндрю Джексона.