Текст книги "Краснокожий пророк"

Автор книги: Орсон Скотт Кард

Он развернулся, подошел к своим собратьям, ожидающим на противоположном берегу, и, поддерживая раненого мальчика, побрел к начинающемуся неподалеку лесу. За его спиной воды Типпи-Каноэ вновь возобновили свое течение.

Миллер спустился по склону к своему сыну.

– Мера, – позвал он, – Мера, Мера…

Мера повернулся и протянул руки, чтобы обнять своего отца.

– Пап, Элвин жив, он сейчас на востоке. С ним Такумсе, и он…

Но Миллер знаком велел ему замолчать и, взяв руки сына, осмотрел их. С них, как и с его собственных, струилась кровь. Миллер покачал головой.

– Это все я виноват, – сказал он. – Это я виноват.

– Нет, пап, – прервал его Мера. – Здесь вины хватит на всех.

– Но ты, сынок, сделал все, что мог, чтобы предотвратить эту бойню. На тебе лежит мой стыд.

– Что ж, может, тебе будет легче, если мы разделим его и понесем вместе. – Мера взял отца за плечи и крепко прижал к себе. – Мы видели самое страшное, на что способны люди. И мы видели, какими они могут быть. Но это не означает, что в один прекрасный день мы не станем свидетелями обратному. И если после сегодняшнего мы никогда не обретем совершенство, мы все же можем стать значительно лучше.

«Наверное», – подумал Миллер. Но он сомневался. Может быть, он сомневался, что когда-нибудь поверит в это, даже если пророчество его сына исполнится. Он больше не сможет заглянуть себе в душу и не ужаснуться увиденному там.

Они подождали, пока подойдут остальные члены семьи. Их руки, руки Дэвида, Кальма, Неда и Нета, также сочились кровью. Дэвид держал ладони перед собой и плакал.

– Лучше б я погиб вместе с Вигором в Хатраке!

– Вряд ли бы ты чем-нибудь нам помог, – сказал Кальм.

– Но я был бы мертв – и был бы чист.

Близнецы ничего не сказали. Они молча держали друг друга за руки.

– Надо идти домой, – произнес Мера.

– Я не пойду, – заявил Миллер.

– Но они ж с ума сойдут от беспокойства, – напомнил Мера. – Мама, девочки, Кэлли…

Миллер вспомнил свое прощание с Верой.

– Она сказала, что если я… если это…

– Я знаю, что она могла сказать, но также знаю, что детям нужен отец, а значит, она не прогонит тебя.

– Я должен буду рассказать ей. О том, что мы натворили.

– Да, ей, девочкам и Кэлли. Нам всем придется рассказать им об этом, а Кальму и Дэвиду еще предстоит поведать свою историю женам. Лучше сделать это не откладывая, мы очистим наши руки и будем жить дальше. Все вместе. И я еще должен рассказать, что случилось со мной и Элвином. Но это уже после, хорошо? Договорились?

Армор встретил их на берегу Воббской реки. Паром стоял у противоположного берега, и люди молча сходили с него; лодки, на которых переправлялись через реку вчера вечером, уже разобрали. Поэтому они уселись на траву и стали ждать.

Мера снял с себя окровавленные сюртук и брюки, но Армор не стал надевать их. Армор не произнес ни слова в упрек, но все упорно избегали встречаться взглядом со своим родственником. Мера отвел его в сторону и, пока паром медленно плыл через реку, рассказал ему о проклятии. Армор выслушал, затем подошел к Миллеру, который, стоя к нему спиной, внимательно изучал противоположный берег.

– Отец, – позвал Армор.

– Ты был прав, Армор, – понурив голову, признался Миллер, старательно отводя глаза. Он вытянул руки. – И вот оно, доказательство твоей правоты.

– Мера сказал, что я должен выслушать от вас повесть о случившемся, – сказал Армор, обводя всех взглядом. – После этого вы от меня и слова не услышите о том, что случилось сегодня. Я все еще ваш сын и брат, если вы примете меня, а моя жена – ваша дочь и сестра. Вы единственные родные мне люди в здешних местах.

– К твоему стыду и позору, – прошептал Дэвид.

– Мои руки чисты, но это не причина гнать меня прочь, – произнес Армор.

Кальм протянул ему окровавленную руку. Армор без малейших колебаний принял ее, крепко пожал и отпустил.

– Посмотри, – показал Кальм. – Ты коснулся нас, и тебя тоже запятнала кровь.

В ответ Армор протянул свою испачканную кровью ладонь Миллеру. Миллер, посмотрев Армору в глаза, пожал ее. Вскоре подошел паром. И они отправились домой.

Глава 15
ОДИН ЧЕЛОВЕК, ДВЕ ДУШИ

Сказитель проснулся на заре и сразу ощутил, что происходит что-то неладное. Такумсе сидел рядом, повернувшись лицом к западу. Раскачиваясь из стороны в сторону, он тяжело дышал, будто претерпевал некую ужасную боль. Может, он заболел?

Нет. Видимо, у Элвина ничего не вышло. Началась бойня. И Такумсе испытывал страдания своего народа, который умирал далеко отсюда. Он ощущал не сожаление и не жалость, его тело раскаленным прутом жалила смерть. Пусть Такумсе обладал намного более острыми чувствами, пусть он и Сказитель находились за много миль от Типпи-Каноэ, но раз вождь почувствовал страдания, значит, множество, огромное множество душ отправилось сегодня на небеса.

Как и прежде, Сказитель вознес молчаливую молитву к Господу. Как всегда, она сводилась к одному-единственному вопросу: «Боже, ты подвергаешь нас таким ужасным пыткам, когда же все это закончится?» Ведь все тщетно. Такумсе и Элвин пробежали через всю страну, Сказитель торопился как мог, Элвин поднялся на Восьмиликий Холм – и что? Спасли они хоть кого-нибудь? Сейчас на берегах Типпи-Каноэ умирали люди, и Такумсе, находясь за много миль от реки, ощущал их страдания.

Как всегда, Господу нечего было ответить Сказителю.

Сказителю не хотелось беспокоить Такумсе. Более того, он догадывался, что сейчас Такумсе не особенно жаждет вступать в какие-нибудь разговоры с бледнолицым. Однако странник ощутил, как внутри него возникает видение. Не то видение, которое обычно является пророкам, и не то, которое видишь, заглядывая внутрь себя. Видение Сказителя обычно выражалось словами, и он не мог сказать, в чем его суть, пока не услышит собственный голос. Однако даже сейчас он понимал, что никакой он не пророк. Его видения не изменяли мир, они всего лишь описывали, толковали его. Впрочем, он ни минуты не колебался, стоит записывать свое видение или нет. Оно явилось, и он должен был занести его в книгу. Но поскольку в этом месте он писать не мог, ему ничего не оставалось делать, кроме как начать декламировать суть видения вслух.

И Сказитель заговорил, составляя из слов рифмы, потому что настоящее видение может быть выражено только в поэзии. Сначала он ничего не понимал, он не мог даже определить, чей ужасный свет ослепил его – Господа или Сатаны. Но слова катились вперед, и он знал, что кто бы это ни был, кто бы ни принес в этот мир страшную бойню, он заслуживает гнева Сказителя. Поэтому он не особенно заботился о том, чтобы подбирать выражения некультурнее.

В конце концов слова превратились в сплошной поток, Сказитель даже передохнуть не мог, чтобы не прервать стройные ряды рифм. Голос его становился все громче и громче; слова вылетали из его рта и разбивались о плотную стену окружающего воздуха, как будто сам Господь услышал его и обозлился на сии яростные речи:

 
Когда разразился я вызовом гневным,
Дрожь овладела светилом полдневным,
А луна, в отдален и и тлевшая, сразу,
Как снег побелев, получила проказу.
На душу людскую накинулись вдруг
И горе, и голод, и скорбь, и недуг.
На пути моем Бог пламенеет яро,
И солнце вовсю раскалилось от жара,
Что стрелы мыслей и разума лук, —
Оружье мое! – излучают вокруг.
Тетива – огниста, колчан мой злат!
Впереди выступают отец мой и брат.[22]22
  Уильям Блейк, «Грозный Лос»


[Закрыть]
 

– Остановись! – перебил его голос Такумсе.

Сказитель замер с открытым ртом. Изнутри рвались новые слова, страдания ждали своей очереди, чтобы излиться из него. Но Такумсе нельзя было ослушаться.

– Все кончено, – сказал Такумсе.

– Все погибли? – прошептал Сказитель.

– Я не способен видеть отсюда жизнь, – объяснил Такумсе. – Я могу ощущать лишь смерть – мир разрывается, как старые, ветхие лоскуты. И его уже не залатать. – Отчаяние сменила холодная ненависть. – Но его еще можно очистить.

– Если б я мог предотвратить это, Такумсе…

– Да, Сказитель, ты хороший человек. Среди твоего народа много хороших и честных людей. К примеру, Армор Уивер. Если бы все бледнолицые были похожи на вас, если б все они стремились познать эту землю, между нами не случилось бы войны.

– Но между тобой и мной нет войны.

– Можешь ли ты изменить цвет своей кожи? Могу ли я изменить свой цвет?

– Дело не в цвете нашей кожи, дело в наших сердцах…

– Когда на одной стороне поля выстроятся краснокожие, а на другой – бледнолицые, где ты встанешь?

– Посредине, и буду молить обе стороны не…

– Ты встанешь со своим народом, а я – со своим.

Сказитель не мог с ним спорить. Может быть, у него достало бы мужества отвергнуть подобный выбор. А может, и нет.

– Упаси нас Господи от подобного исхода.

– Это уже произошло, Сказитель, – грустно промолвил Такумсе. – С сегодняшнего дня никто не сможет помешать мне собрать армию краснокожих.

Сказитель не успел толком обдумать ответ, слова сами сорвались с его языка:

– Что ж за ужасную цель ты избрал, если смерть стольких людей лишь помогает тебе в ее достижении!

Такумсе ответил гневным ревом. Он прыгнул на Сказителя и повалил его на траву луга. Правая рука Такумсе вцепилась в редкие пряди седых волос странника, а левая схватила Сказителя за глотку.

– Тот бледнолицый, который не скроется за морями, умрет!

Однако не жажда убийства кипела в его венах. Хотя ему достаточно было лишь сжать руку, чтобы задушить Сказителя. Спустя мгновение краснокожий вождь оттолкнул от себя странника и упал в траву, прижавшись лицом к земле. Его руки и ноги были раскинуты в стороны, будто он хотел слиться с родной землей.

– Прости, – прошептал Сказитель. – Я был неправ.

– Лолла-Воссики! – вскричал Такумсе. – Брат мой, я не хотел оказаться правым!

– Он жив? – спросил Сказитель.

– Не знаю.

Такумсе повернулся и прижался щекой к траве, однако глаза его со смертельной ненавистью буравили Сказителя.

– Сказитель, те слова, что ты произносил… Что они означали? Что ты видел?

– Ничего, – пожал плечами Сказитель. И вдруг, осознав всю правду, произнес: – Я передавал видение Элвина. Это явилось ему. «Впереди выступают отец мой и брат». Его видение, мой стих.

– Но куда подевался мальчик? – вдруг вспомнил Такумсе. – Он провел на Холме всю ночь, он что, и сейчас еще там?

Такумсе вскочил на ноги, повернувшись к Восьмиликому Холму и пристально вглядываясь в дебри.

– Никто не может оставаться там всю ночь, но солнце уже поднялось, а он не вернулся. – Такумсе посмотрел на Сказителя. – Он не может спуститься.

– Что ты имеешь в виду?

– Я нужен ему, – ответил Такумсе. – Я чувствую это. В его теле огромная рана, и его сила утекает в землю.

– Да что это за Холм такой?! Что, его ранило?

– Кто знает, что обнаружит бледнолицый мальчик на Восьмиликом Холме? – как бы про себя проговорил Такумсе. Затем снова повернулся к горе, как бы услышав еще один призыв. – Да, – решительно кивнул он и быстрым шагом направился к Холму.

Сказитель последовал за ним, решив не обращать внимание Такумсе на некоторую несуразность его поведения. Только что он поклялся сражаться с бледнолицыми, пока не изгонит из этой страны всех до единого, а теперь бежит со всех ног к Восьмиликому Холму, чтобы спасти какого-то бледнолицего мальчишку.

Отыскав место, где поднялся Элвин, они остановились.

– Ты видишь что-нибудь? – спросил Сказитель.

– Тропа исчезла, – подтвердил Такумсе.

– Но ты же ее видел вчера.

– Вчера она еще была.

– Значит, надо подниматься другим путем, – решил Сказитель. – Пойдем на Холм своей дорогой.

– Поднявшись по другому склону, я окажусь в совсем другом месте.

– Да ладно тебе, Такумсе. Холм, конечно, велик, но не настолько же, чтобы там заблудился и пропал без вести мальчишка.

Такумсе пренебрежительно взглянул на Сказителя.

– Значит, чтобы оказаться в том же месте, надо обязательно подняться по той же тропе? – уже несколько менее уверенно уточнил Сказитель.

– Откуда я знаю? – фыркнул Такумсе. – Я никогда не слышал, чтобы люди поднимались на Холм по одной и той же тропке.

– Так вы что, ни разу не приходили сюда по двое, по трое?

– Это место, где земля говорит со всеми живыми существами. Речь земли – трава и деревья; драгоценности и перлы ее – птицы и звери.

Сказитель заметил, что Такумсе, когда захочет, может изъясняться на английском без малейшего акцента, совсем как белый человек. Причем как хорошо образованный белый человек. Перлы! Это он в Гайо набрался таких мудреных словечек?

– Значит, мы не можем подняться наверх?

Лицо Такумсе ничего не выражало.

– Ладно, подниматься все равно надо. Мы знаем, где он прошел, – давай пойдем там же. Да, тропинка пропала, ну и что?

Такумсе ничего не ответил.

– Ты что, так и будешь здесь стоять? Пусть он там погибает, да?

Не произнеся ни слова, Такумсе шагнул к Сказителю. Лица их оказались совсем рядом, грудью они едва не касались друг друга. Такумсе схватил его за руку, обнял другой Сказителя за пояс и прижал к себе, обвив своими ногами его ноги. Сказитель на секунду представил, как они сейчас смотрятся со стороны. Наверное, не разобрать, чья нога кому принадлежит, так они сплелись. Он почувствовал биение сердца краснокожего, его стук отзывался в груди Сказителя куда громче, чем еле слышное постукивание его собственного сердца.

– Мы теперь едины, – прошептал Такумсе. – Мы были краснокожим и бледнолицым, нас разделяла кровь. Теперь мы один человек, у которого две души. Душа краснокожего и душа бледнолицего, но мы едины.

– Хорошо, хорошо, – согласился Сказитель. – Пусть будет так, как ты скажешь.

Не отпуская странника из объятий, Такумсе развернулся; их головы прижались друг к другу, в ушах Сказителя гулом океанских волн отзывался пульс Такумсе. Но теперь, когда их тела приникли друг другу так плотно, словно в груди у них билось единое сердце, Сказитель различил тропинку, поднимающуюся по склону Холма.

– Ты… – начал было Такумсе.

– Вижу, – успокоил его Сказитель.

– Не отпускай меня, – сказал Такумсе. – Мы теперь как Элвин – в одном теле уживаются душа краснокожего и душа бледнолицего.

Подниматься по тропинке в таком положении было очень неловко, как-то глупо. Но стоило им хоть немножко, самую капельку отодвинуться друг от друга, как сразу какая-то лоза попадала под ноги, какой-то корень возникал на пути, какой-то куст впивался в тело. Поэтому Сказитель как можно крепче прижимался к Такумсе, а тот – к Сказителю. В конце концов, преодолев долгий, трудный путь, они очутились на Холме.

Оказавшись на вершине, Сказитель изумился, увидев, что на самом деле Восьмиликий Холм – это не единая гора, а целых восемь отдельных холмов с восьмиугольной долиной посредине. Но, самое интересное, Такумсе тоже выглядел удивленным. Казалось, он не знал, что делать дальше. За Сказителя он держался уже не так крепко; очевидно, он не знал, куда идти дальше.

– Если белый человек очутится в таком месте, куда он направится первым делом? – спросил Такумсе.

– Вниз, конечно, – ответил Сказитель. – Увидев перед собой долину, белый человек сразу спустится вниз, чтобы посмотреть, что там такое.

– И что, вы всегда ведете себя подобным образом? – поинтересовался Такумсе. – Вы никогда не знаете, где вы, что вас окружает?

Только тогда Сказитель понял, что, поднявшись на Холм, Такумсе лишился чувства земли. Здесь он был так же слеп, как и бледнолицый.

– Давай спустимся вниз, – предложил Сказитель. – И смотри-ка, нам уже можно не цепляться друг за друга. Это самый обыкновенный, покрытый травой холм, и тропинка нам не понадобится.

Они пересекли ручей и обнаружили Элвина лежащим на лугу; мальчика обволакивала легкая, туманная дымка. С виду Элвин был цел и невредим, но тело его сотрясала частая дрожь – как будто он лихорадку подхватил, правда, лоб у него был холодным. Как и сказал Такумсе, мальчик умирал.

Сказитель дотронулся до него, погладил рукой по голове, потом встряхнул, пытаясь разбудить. Элвин словно ничего не почувствовал. От Такумсе помощи было не дождаться. Вождь опустился рядом с мальчиком на траву, взял его за руку и принялся тихо, монотонно что-то напевать – так тихо, что Сказитель даже подумал, уж не кажется ли ему это.

Сам Сказитель не намеревался отступать, как бы ни горевал Такумсе. Он огляделся. Поблизости росло дерево, цветущее, как весной; листья его были настолько зелеными, что в лучах рассветного солнца они казались выкованными из тонких пластинок золота. На дереве висел какой-то плод. Чисто белый плод. Внезапно Сказителю в нос ударил сладкий, пронзительный аромат, словно он откусил кусочек от этого необычного плода.

Он действовал без малейших раздумий. Подойдя к дереву, он сорвал плод и принес туда, где клубочком свернулся маленький Элвин. Сказитель поднес плод к носу Элвина, используя сладкий аромат как нюхательную соль. Почуяв запах, Элвин глубоко и резко задышал. Глаза его широко распахнулись, губы приоткрылись; сквозь плотно сжатые зубы послышалось еле слышное скуление, точно щенка ударили ногой.

– Откуси, – предложил Сказитель.

Такумсе потянулся к мальчику, положил одну руку на нижнюю челюсть Элвина, а другую – на верхнюю и, нажав, с трудом открыл Элвину рот. Сказитель просунул плод между зубов Элвина; Такумсе силой заставил Элвина откусить. Плод поддался, и светлый сок потек в рот Элвина, капая с его щек на траву. Медленно, с видимым усилием Элвин принялся жевать. Из глаз его ручьем хлынули слезы. Он проглотил. Неожиданно резким движением он вскинул руки, ухватился одной за шею Сказителя, а другой – за волосы Такумсе и, подтянувшись, сел. Приникнув к вождю и страннику, прижав к себе их головы, Элвин рыдал, орошая своими слезами их лица, а поскольку Такумсе и Сказитель тоже плакали, вскоре уже нельзя было сказать, чьи слезы кому принадлежат.

Элвин рассказал очень немного, но и этого было достаточно. Он поведал, что произошло в тот день на Типпи-Каноэ, описал кровь, текущую в реке, упомянул, как тысяча спасшихся краснокожих перешли по затвердевшей воде на другой берег. Рассказал он и о крови на руках бледнолицых и о том, какая кара постигла человека, замыслившего эту бойню.

– Этого мало, – сказал Такумсе.

Сказитель не стал спорить. Вряд ли Такумсе будет слушать бледнолицего, который попытается убедить его, что убийцы были наказаны соответственно греху, который совершили. Кроме того, Сказитель сам не был уверен в этом.

Элвин рассказал о том, как провел здесь вечер и ночь, как спас Меру от неотвратимой смерти, как утром принял на себя неизмеримую агонию девяти тысяч невинных душ, которые вопили в разуме Пророка – девять тысяч раз раздавался черный шум, который много лет назад свел его с ума. Что было сложнее – исцелить Меру или принять страдания Лолла-Воссики?

– Все оказалось так, как ты говорил, – прошептал Элвин Сказителю. – Я не могу возводить стену быстрее, чем она рушится.

Наконец, изнемогая от усталости, но несколько успокоившись, Элвин заснул.

Сказитель и Такумсе сидели лицом друг другу, а между ними, свернувшись, мирно посапывал Элвин.

– Теперь я понял природу его раны, – сказал Такумсе. – Он скорбит о своем народе, чьи руки обагрила кровь.

– Он скорбит о мертвых и живых, – поправил Сказитель. – Насколько я знаю Элвина, боль ему причиняло то, что он не успел, что у него не получилось, что если б он творил чуточку побыстрее, то Мера прибыл бы вовремя, еще до того, как прозвучал первый выстрел.

– Бледнолицые оплакивают только бледнолицых, – уверенно заявил Такумсе.

– Себе можешь лгать сколько угодно, – ответил Сказитель, – но меня ты не обманешь.

– Но краснокожие не поддаются скорби, – продолжал Такумсе. – Краснокожие прольют на землю кровь бледнолицых, смывая сегодняшнюю боль.

– Я-то думал, ты служишь земле, – вздохнул Сказитель. – Неужели ты не понимаешь, что сегодня произошло? Неужели ты не помнишь, где мы находимся? Ты видел часть Восьмиликого Холма, о существовании которой даже не подозревал, – а все почему? Потому что земля пропустила нас сюда затем, чтобы…

Такумсе поднял руку:

– Чтобы спасти этого мальчика.

– Чтобы краснокожие и бледнолицые могли разделить эту землю и…

Такумсе приложил палец к губам Сказителя.

– Я не фермер, который любит слушать сказки о далеких краях, – произнес Такумсе. – Рассказывай свои истории тому, кто желает их слушать.

Сказитель отбросил руку Такумсе. Он хотел просто отвести ее, но удар оказался слишком силен, и Такумсе даже повалился на бок. Вождь сразу вскочил на ноги, странник тоже поднялся.

– Вот как все начинается! – выкрикнул Такумсе.

У их ног беспокойно заворочался Элвин.

– Ты рассердился на краснокожего и ударил его. В тебе, как и во всяком бледнолицем, нет места терпению…

– Ты приказал мне замолчать, сказал, что мои истории – это…

– Слова, я всего лишь произнес слова и легонько коснулся тебя, а ты ответил мне ударом.

Такумсе улыбнулся. То была ужасная улыбка, словно клыки тигра блеснули в ночных джунглях. Глаза вождя полыхали, кожа его казалась самим пламенем.

– Прости, я не хотел…

– Бледнолицые все время так себя ведут, ничего не могут с собой поделать, очередная ошибка. Вот что ты сейчас думаешь, Бледнолицый Лжец! Народ Элвина убил моих собратьев по ошибке, сочтя, что двое бледнолицых мальчиков погибли от руки краснокожего. И они напали на нас, совсем как ты, и убили девять тысяч моих соплеменников, детей и матерей, стариков и мальчиков, их пушки…

– Я слышал, что рассказывал Элвин.

– Что, не нравится моя история? Не хочешь слушать ее? Ты бледнолицый, Сказитель. Ты, как и все прочие бледнолицые, любишь вымаливать прощение, но сам его даришь весьма неохотно. Вы всегда ожидаете от других терпения, а сами вспыхиваете, как искра, стоит подняться ветру – и сжигаете весь лес, в котором споткнулись о корень!

Такумсе повернулся и быстро зашагал туда, откуда они пришли.

– Но ты не сможешь уйти без меня! – закричал Сказитель вслед. – Мы должны идти вместе!

Такумсе остановился, повернулся, откинул голову и невесело расхохотался.

– Чтоб спуститься отсюда, мне не понадобится тропа, Бледнолицый Лжец!

И он бросился вверх по склону.

Элвин к тому времени уже проснулся.

– Извини, Элвин, – понуро произнес Сказитель. – Я не хотел.

– Погоди, – перебил Элвин. – Дай я сам догадаюсь, что он сделал. Он дотронулся до тебя вот так.

Элвин повторил движение Такумсе, коснувшись пальчиком губ Сказителя.

– Да.

– Так поступает мама-июни, когда хочет заставить замолчать маленького мальчика, который чересчур расшумелся. Спорю, если б один краснокожий поступил так с другим… Он специально провоцировал тебя.

– Но я его ударил.

– Если б ты его не ударил, он бы сделал что-нибудь еще, но вызвал бы тебя на оскорбление.

Сказителю нечего было ответить. Похоже, мальчик действительно прав. Определенно прав. Сегодня Такумсе меньше всего хотелось, чтобы его поддерживал и успокаивал какой-нибудь бледнолицый.

Элвин снова заснул. Сказитель походил по округе, но не обнаружил ничего необычного. Полная тишина и покой. Он попытался отыскать дерево, с которого сорвал плод, но не смог. Все деревья вновь стали похожи друг на друга, все шелестели серебристо-зеленой листвой, и как бы долго он ни шел, обратная дорога к Элвину все равно занимала несколько минут. Странное место, место, карту которого не запомнить, место, которое никогда не подчинится человеческой власти. Здесь земля дает тебе только то, что сама пожелает дать, и не больше.

Элвин проснулся, когда солнце уже заходило, и Сказитель помог ему подняться на ноги.

– Я хожу точно только что народившийся жеребенок, – сказал Элвин. – Я так слаб.

– За последние двадцать четыре часа ты совершил примерно половину подвигов Геракла, – усмехнулся Сказитель.

– Гер… кого?

– Геракла. Был такой грек.

– Я должен найти Такумсе, – вспомнил Элвин. – Нельзя было позволять ему уйти, но я ужасно устал…

– Ты тоже бледнолицый, – напомнил Сказитель. – Думаешь, он позволил бы тебе пойти с ним?

– Тенскватава предрек, что, пока я с Такумсе, вождь не погибнет, – объяснил Элвин.

Сказитель помог Элвину подняться вверх по поросшему нежной травой склону Холма. Достигнув гребня, они остановились и посмотрели вниз. Сказитель вгляделся в заросли сплетенных друг с другом лоз и кустарников.

– Нет, я здесь спуститься не смогу.

Элвин с удивлением взглянул на него:

– Вот же тропинка, неужели ты не видишь?

– Ты, может, ее видишь, – ответил Сказитель. – Но я – нет.

– Но ты ж как-то поднялся, – пожал плечами Элвин.

– Вместе с Такумсе.

– Но он ушел.

– Я – не краснокожий.

– Давай тогда я пойду вперед.

Элвин уверенно шагнул вперед, словно перед ним простирался чистый, ровный луг. Прямо на глазах у Сказителя тернии раздвинулись и, пропустив мальчика, тут же сомкнулись у него за спиной.

– Элвин! – крикнул он. – Не бросай меня.

Элвин вернулся и взял его за руку.

– Следуй за мной шаг в шаг, – сказал он.

Сказитель последовал за ним, но шипы по-прежнему вцеплялись в него, ранили и терзали его кожу. Пока впереди шел Элвин, Сказитель ясно видел бегущую вниз по склону тропинку, но пускать странника заросли упорно не хотели. Даже оленьи шкуры не могли препятствовать острым, словно отточенные клинки, шипам; ветви хлестали его, как пастуший хлыст. Он почувствовал, как по рукам, по спине, по ногам побежали ручейки крови.

– Элвин, я не могу идти дальше! – закричал Сказитель.

– Я вижу его, – в ответ произнес Элвин.

– Кого?

– Такумсе. Подожди здесь.

Он отпустил руку Сказителя и через мгновение исчез. Странник остался наедине с терниями. Он старался не двигаться, практически не дышал, но шипы и колючки продолжали жалить его со всех сторон.

Элвин вернулся и снова взял Сказителя за руку.

– Иди прямо за мной. Всего один шаг.

Сказитель собрался с силами и сделал требуемый шаг.

– Теперь вниз, – указал Элвин.

Сказитель повиновался и опустился на колени. Посмотрев наверх, он понял, что снова ему не подняться, ибо колючки плотным навесом сомкнулись у него над головой.

Элвин поднес его руку к чьей-то руке, и заросли вдруг немножко отступили. На земле лежал Такумсе, из сотни ран на его обнаженном теле сочилась кровь.

– Он в одиночку дошел сюда, – объяснил Элвин.

Такумсе открыл глаза, в них по-прежнему горела ярость.

– Оставьте меня, – прошептал он.

В ответ Сказитель положил его голову себе на руку. Как только их тела соприкоснулись, шипы и колючки отпрянули еще дальше, и теперь Сказитель увидел маленькую тропку там, где ее раньше не было.

– Нет, – выдавил Такумсе.

– Мы не сможем спуститься, если не поможем друг другу, – произнес Сказитель. – Нравится тебе это или нет, но если ты твердо решил отомстить белому человеку, тебе придется воспользоваться помощью одного из бледнолицых.

– Тогда брось меня здесь, – шепотом промолвил Такумсе. – Брось меня умирать и спаси свой народ.

– Мне без тебя тоже не спуститься, – возразил Сказитель.

– Это хорошо, – прикрыл глаза Такумсе.

Сказитель вдруг заметил, что ран на теле Такумсе заметно убавилось. А те, что остались, быстро покрывались новой кожей и зарастали. Затем он осознал, что его собственные царапины тоже больше не болят. Он оглянулся. Элвин, закрыв глаза, сидел прислонившись спиной к стволу какого-то деревца. На его изможденном лице проступила усталость.

– Смотри, чего ему стоит исцелять нас, – показал Сказитель.

На лице вождя проступило изумление, сразу сменившееся гневом.

– Я не просил исцелять меня! – закричал он.

Вырвавшись из объятий Сказителя, он попытался кинуться к Элвину. Но руки его мигом обвили терновые ветви, и Такумсе громко вскрикнул – не от боли, а от ярости:

– Я не подчинюсь силе!

– А чем это ты такой особенный? – поинтересовался Сказитель.

– Я поступлю так, как решил, и не иначе, что бы там земля мне ни твердила!

– Наверное, то же самое говорит кузнец в своей кузне, – усмехнулся Сказитель. – И фермер, валящий деревья, тоже, наверное, повторяет эти слова.

– Не смей сравнивать меня с бледнолицыми!

Но колючки крепко держали его, пока Сказитель, скрипя зубами от боли, не продрался к Такумсе и не обнял его. Снова Сказитель ощутил, как раны на его теле зарастают, увидел, как кровь, струящаяся по груди Такумсе, останавливается, а шипы отпускают их и отступают. Элвин с мольбой посмотрел на них, будто бы говоря: «Ну сколько еще вы заберете у меня сил, прежде чем наконец образумитесь?»

Издав стон отчаяния, Такумсе повернулся и обнял Сказителя. Вместе они спустились по широкой тропинке к подножию Холма. Элвин, спотыкаясь и чуть не падая, брел следом.

Ночь они провели на той же самой лужайке, где ночевали вчера, но сон их был беспокойным и тревожным. Утром Сказитель, не говоря ни слова, сложил в котомку свои вещи, включая книгу, буквы которой сейчас ничего не означали. Поцеловав Элвина в лоб, он пошел прочь. Он ничего не сказал на прощание Такумсе, а Такумсе ничего не сказал ему. Они оба прекрасно знали, что повелела земля, но Такумсе впервые в жизни осмелился пойти против ее нужд, удовлетворяя свои желания. Сказитель даже не пытался спорить с ним. Он знал, что Такумсе все равно будет следовать своему пути, сколько бы кровоточащих ран ни осталось на его теле. Он надеялся только, что у Элвина хватит сил поддержать в Такумсе жизнь, когда надежда будет утеряна.

Целое утро он неуклонно шел на запад. Примерно в полдень Сказитель остановился и вытащил из котомки книгу. К его величайшему облегчению, слова снова обрели смысл. Тогда он открыл запечатанные две трети книги, те две трети, куда он заносил собственные мысли, и всю оставшуюся часть дня описывал, что с ним случилось. Он поведал то, что рассказал ему Элвин, и то, чего он больше всего боялся в будущем. Также он записал поэму, которая явилась к нему вчерашним утром, – хотя слова ее, слетающие с его губ, на самом деле принадлежали видению Элвина. Поэма сохранила свою истинность и чистоту, правда, будучи перенесенной на бумагу, несколько утеряла силу. Вчера он почти стал пророком, но сегодня дар покинул его. Очевидно, пророчества все-таки не его удел. Вчера он и Такумсе бродили по лугу и даже не догадывались, что Элвин видел на нем карту целого континента; вот и сегодня, записав в книгу слова, Сказитель уже не ощутил силу, таящуюся за ними.

Сказитель не мог идти, как краснокожий, днем и ночью, отдыхая на ходу. Поэтому, пока он добрался до Церкви Вигора, прошло немало дней. В этом городе его ждало множество людей, чтобы поведать ему свою долгую, горькую повесть. Если и были на земле люди, которые нуждались в таком человеке, как Сказитель, это были жители Церкви Вигора. А если и была на свете история, которую Сказителю меньше всего хотелось услышать, это была история бойни на Типпи-Каноэ. И все же он шел вперед. Он вынесет эту повесть. И услышит еще множество темных сказаний, прежде чем Такумсе обретет покой. Чтобы поспеть за всем, лучше не откладывать дело в долгий ящик.