Текст книги "Краснокожий пророк"

Автор книги: Орсон Скотт Кард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Произнеся эту тираду, Гаррисон вышел из кабинета. Рвач дергался, плевался, поминал жену Гаррисона и мать, но рядовой Дики крепко держал в руках свой мушкет, а на конце того мушкета сидел добрый штык, поэтому Рвачу ничего не оставалось делать, кроме как раздеться и позволить себя обыскать. Только это ничего не изменило, и он снова принялся ругаться, пока голышом под надзором Уизерса маршировал через весь форт. Ему даже одеяла не дали, заперев в одну из кладовых. Кладовая была наполовину заполнена пустыми бочонками, оставшимися с последнего привоза виски.

Дожидаясь суда, Рвач просидел взаперти ровно два дня. Впервые в его сердце зародилось желание убить. Можете быть уверены, он придумал массу способов отомстить. Сначала он решил подпалить кружевные занавески в доме Гаррисона, потом – поджечь амбар, где хранилось виски. Но лучше всего вообще весь форт спалить. Какой резон быть факелом, если не можешь использовать свой дар, чтобы поквитаться с тем, кто сначала притворяется твоим другом, а потом заключает тебя в тюрьму?

Но форт поджигать он не стал, потому что надо быть круглым идиотом, чтобы устроить здесь пожар. Рвач знал, что, если одно из зданий внутри крепости загорится, меньше чем за полчаса пламя перекинется и на противоположный конец форта. Все тогда кинутся спасать своих жен, детей, порох, виски и не вспомнят о каком-то торговце, запертом в одной из кладовых. Рвачу совсем не хотелось сгореть заживо в пожаре, который он сам же и устроил, – что ж это будет за месть такая? Он успеет поджечь пару-другую домов, когда ему на шею накинут петлю, но рисковать собственной шкурой, чтобы поквитаться с предателем, он не собирался.

Однако главной причиной того, что Рвач так и не совершил поджог, был не страх, а чисто деловой расчет. Гаррисон хотел продемонстрировать, что ему не нравятся махинации Рвача, который специально задержал груз виски, чтобы заломить цену повыше. Гаррисон показывал ему, что он обладает реальной силой, а Рвач – всего лишь деньгами. Что ж, пусть поиграется в великого и могучего губернатора. Только Рвачу тоже кое-что известно. Он знал, что когда-нибудь Воббская долина подаст петицию в филадельфийский конгресс с просьбой принять ее в Соединенные Штаты. И тогда некий Уильям Генри Гаррисон душу продаст ради того, чтобы стать губернатором штата. А Рвач достаточно выборов повидал, пока торговал в Сасквахеннии, Пенсильвании и Аппалачах, и успел узнать, что немного ты голосов наберешь, если не будешь раздавать направо-налево звонкие серебряные доллары. У Рвача эти серебряные доллары будут. Когда придет время, он может раздать свои денежки голосующим за Гаррисона – и опять-таки может не раздать. Просто так, возьмет и не даст денег. Поможет другому человеку обосноваться в губернаторском особняке, когда Карфаген превратится в настоящий город, а Воббская долина – в полноправный штат. Тогда Гаррисон на всю оставшуюся жизнь запомнит, чем это чревато – бросать нужных людей за решетку. Он зубами будет скрежетать от гнева при виде того, как люди типа Рвача отнимают у него заветную власть.

Вот какими мыслями развлекался Рвач, коротая в запертой кладовке два долгих дня и две темные ночи.

Затем его вытащили, одели и приволокли в суд – небритого, грязного, с торчащими в разные стороны волосами и в мятой-перемятой одежде. Судьей выступал генерал Гаррисон, члены жюри были одеты в мундиры, а защиту представлял – Эндрю Джексон! Очевидно, губернатор Билл хотел позлить Рвача, хотел, чтобы тот начал протестовать, но Рвач тоже не вчера родился. Он знал наперед, что замышляет Гаррисон, поэтому ругаться не стал – выгоды это не принесло бы. Сев на скамью, он выпрямился и решил побыстрее покончить с представлением.

Суд занял несколько минут.

Рвач с непоколебимым лицом выслушал свидетельство молодого лейтенанта, заверившего, что все виски Рвача было продано маркитанту в точности по той же цене, что и в прошлый раз. Согласно официальным бумагам, Рвач ни на пенни не нажился, заставив Карфаген-Сити ждать новой поставки целых четыре месяца. «Что ж, – подумал Рвач, – справедливо, Гаррисон хочет продемонстрировать мне, как должны делаться дела». Поэтому он ни словом не возразил. Гаррисон, облачившись в судебную мантию, веселился от души. «Ничего, радуйся жизни, – думал Рвач. – Все равно меня не разозлишь».

Однако это ему все-таки удалось. Из суммы вычли двести двадцать долларов и прямо на суде передали Эндрю Джексону. Отсчитали одиннадцать золотых двадцатидолларовых монет. Рвач чуть не корчился от боли, видя, как блестящий металл исчезает в лапах Джексона. Тут он не выдержал. Правда, голос ему удалось обуздать.

– По-моему, это явное нарушение, – абсолютно спокойно заявил он, – когда истец выступает в роли защиты.

– Он выступает твоим адвокатом не по обвинению в неуплате долгов, – растолковал его честь судья Гаррисон. – Он защищает тебя по обвинению в продаже спиртного краснокожим.

Затем Гаррисон улыбнулся и стукнул молотком, показывая, что вопрос закрыт.

Слушание дела о поставке виски в Карфаген-Сити отняло совсем немного времени. Джексон представил суду те же документы и расписки в получении, доказывая, что все до единого бочонки с виски были проданы маркитанту в форте Карфаген и ни капли спиртного не ушло краснокожим.

– Хотя должен отметить, – в конце заявил Джексон, – что количества виски, указанного в данных документах, хватит на три года содержания армии раз в десять больше местного гарнизона.

– Наши солдаты не прочь выпить, а пьют они много, – ответил судья Гаррисон. – Могу поспорить, уже через шесть месяцев этого спиртного не будет. Но краснокожим мы не дадим ни капли, мистер Джексон, можете не сомневаться!

Затем он отклонил все обвинения, выдвинутые против Рвача Палмера, он же Улисс Барсук.

– Пусть это послужит вам уроком, мистер Палмер, – нравоучительным тоном изрек Гаррисон. – Справедливость на границе быстра на расправу. Не забывайте оплачивать свои долги. И никогда не замышляйте зло.

– Да, разумеется, – бодренько отозвался Рвач.

Гаррисон хорошенько его покатал, но все в результате закончилось благополучно. Конечно, потерянные двести двадцать долларов немало беспокоили его, как и два проведенных в тюрьме дня, но Гаррисон вовсе не хотел надувать Рвача. Джексон не знал одного маленького фактика, о котором почему-то никто не счел должным упомянуть, – так случилось, что, согласно контракту, Рвач Палмер являлся официальным маркитантом располагающейся на Воббской территории армии Соединенных Штатов. Документы, доказывающие, что он не продавал виски краснокожим, на самом деле показывали, что он продал спиртное самому себе, да еще с прибылью. Теперь Джексон отправится домой, а Рвач займет место в магазинчике маркитанта, распродавая краснокожим огненную воду по самым неимоверным ценам, делясь прибылью с губернатором Биллом и с радостью отмечая, что дикари мрут как мухи. Гаррисон сыграл злую шутку над Рвачом, это верно, но зато как он разыграл Гикори!

Рвач не преминул отметиться на пристани, когда Джексона переправляли на другой берег Гайо. Как оказалось, законника сопровождали два неимоверно здоровых горца с винтовками на плечах – ни больше ни меньше. Рвач взял на заметку, что один из них выглядит как краснокожий-полукровка, вероятно, помесь черрики и белого человека, – Рвач немало повидал таких типчиков в Аппалачах, там белые мужчины на самом деле женились на скво, как будто те были настоящими женщинами. Причем на обеих винтовках горцев стояло клеймо «Эли Уитни», которое означало, что ружья были сделаны в штате Ирраква, где некий парень по имени Уитни открыл целую фабрику, выпускающую винтовки с такой скоростью, что цены на них сразу покатились вниз. Но самое интересное в этой истории было то, что работали на его фабрике одни женщины, скво из Ирраквы, хотите верьте, хотите нет. Джексон сколько угодно мог распространяться насчет того, что краснокожих надо изгнать на запад от Миззипи, – поздно, слишком поздно. На его дуги встал Бен Франклин, позволив племени ирраква основать на севере собственный штат, и к нему присоединился Том Джефферсон, который только ухудшил положение – во время войны за независимость против владычества короля он подарил черрики право называться полноправными гражданами и голосовать. Начни обращаться с краснокожими как со свободными людьми, и они тут же возомнят, будто обладают теми же правами, что и белый человек. Как тут сохранить порядок в обществе, если творится такое? А потом черные станут протестовать против рабства… Оглянуться не успеешь, как будешь сидеть в баре, в каком-нибудь салуне, и слева от тебя развалится краснокожий, а справа – черный. Нет, это же ненормально, неестественно.

Вот Джексон, к примеру, считает, что спасет белых людей от краснокожих, если будет путешествовать в компании с полукровкой и с винтовками, сделанными руками дикарей. Но хуже всего то, что в мешочке, привязанном к седлу Джексона, позвякивают одиннадцать золотых монеток, монет, которые по справедливости принадлежат Рвачу Палмеру. При мысли об этом Рвач так разозлился, что позабыл о всякой осторожности.

Сосредоточившись, Рвач нагрел горловину мешочка, как раз там, где металлическая булавка пришпиливала его к седлу. Он отсюда чувствовал, как плавится кожа, как она чернеет и твердеет вокруг булавки. Вскоре, когда лошадь пустится вскачь, мешочек непременно упадет на землю. Но поскольку они скорее всего заметят пропажу, Рвач решил не ограничиваться одним мешочком. Он поджарил еще дюжину мест на том седле и на седлах, что были надеты на других лошадях. Переправившись на другой берег, законник и его сопровождающие оседлают лошадей и поскачут домой, но Рвач знал, что еще задолго до Нэшвилла им придется забыть о такой роскоши, как седла. Он надеялся, что постромки Джексона порвутся таким образом, что старина Гикори брякнется прямо на свой зад, а может, даже сломает руку. Одна мысль о подобной перспективе развеселила Рвача и подняла ему настроение. Все-таки забавно быть факелом. Никогда не мешает потыкать какого-нибудь надутого святошу-законника носом в грязь.

По правде говоря, честный человек вроде Эндрю Джексона вряд ли мог состязаться с парой таких отъявленных мошенников, как Билл Гаррисон и Рвач Палмер. Стыд и позор, что армия до сих пор не выдает медалей солдатам, которые спаивают своих врагов до смерти, вместо того чтобы палить по ним из ружей. Потому что в таком случае Гаррисон и Палмер стали бы настоящими героями – в этом Рвач ни секунды не сомневался.

Но тем не менее он знал, что Гаррисон все равно выкрутится из положения и найдет способ объявить себя героем, тогда как на долю Рвача останутся деньги. «Что ж, таков порядок вещей, – философски решил Рвач. – Одни получают славу, другие – желтые монетки. Но я против этого не возражаю – если только не окажусь среди тех, кто заканчивает вообще с пустым карманом. Хотя к проигравшим я себя никогда не относил. Но ежели я проиграю, ой, как все пожалеют, ой, как пожалеют».

Глава 2
ТАКУМСЕ

Пока Рвач смотрел, как Джексон переправляется через реку, Такумсе наблюдал за бледнолицым торговцем виски и видел, что за пакость тот подстроил законнику. Это увидел бы каждый краснокожий, если бы посмотрел в ту сторону, – ну, во всяком случае, каждый трезвый краснокожий. Белый человек часто поступает непонятно и неразумно, но, если он начинает играться с огнем, водой, землей или воздухом, от глаз краснокожего ему никогда не укрыться.

Такумсе не видел, как кожа седла на лошади Джексона почернела и обгорела. Он не почувствовал жара. Он увидел лишь какое-то возмущение в воздухе, крохотный водоворотик над водой, который и привлек его внимание. Нарушение в плавном течении земли. Большинство краснокожих не обладали таким острым чувством восприятия, как Такумсе. Только младший брат Такумсе Лолла-Воссики владел еще более острым ощущением земли – но подобных ему Такумсе никогда не встречал. Он знал все водовороты, все омуты в течении жизни. Такумсе помнил, как их отец Пукишинва говорил когда-то, что Лолла-Воссики будет шаманом, а Такумсе станет великим вождем.

Это было еще до того, как Лживый Рот Гаррисон застрелил Пукишинву прямо на глазах у Лолла-Воссики. Такумсе тогда был на охоте, в дне ходьбы к северу, но он ощутил случившееся убийство, словно ружье выстрелило у него под ухом. Когда белый человек творит магический знак или заклинание, Такумсе чувствует неприятный зуд под кожей, но когда бледнолицый убивает – будто нож вонзается в сердце.

Рядом с ним находился другой его брат, Метава-Таски, и, повернувшись, Такумсе спросил его:

– Ты слышал?

Глаза Метава-Таски расширились. Он ничего не ощутил. Но даже в те годы, даже в том возрасте – ему и тринадцати не исполнилось, – Такумсе не сомневался в себе. Он чувствовал. Он не ошибся. Произошло убийство, и он должен спешить к умирающему человеку.

Он бежал первым. Его слияние с лесом и землей было абсолютным – такое в древние времена было доступно каждому краснокожему. Ему не нужно было думать, куда поставить ногу; он знал, что корни под его ногой размягчатся и прогнутся, листья покроются влагой и не зашуршат, ветви, откинутые в сторону, сразу вернутся на старое место, не оставив и следа, что он здесь прошел. Белые люди любили бахвалиться – мол, они умеют двигаться так же бесшумно, как краснокожие. Некоторые из них действительно умели – только им приходилось идти медленно, осторожно, оглядывая землю впереди себя, огибая кустарники. Они понятия не имели, что краснокожий практически не задумывается об этом – он и так движется совершенно бесшумно.

Стремительно мчась через леса, Такумсе не думал о том, куда поставить ногу, не думал о себе. Его окружала зеленая жизнь лесной страны, и в сердце ее, прямо у него перед лицом, все усиливаясь, вращался черный водоворот, засасывающий туда, где живая зелень была прорвана, как рана, чтобы пропустить сквозь себя убийство. Вскоре и Метава-Таски ощутил водоворот. Выбежав на поляну, они увидели лежащего на земле отца с развороченным от выстрела лицом. А рядом, молча и ничего не видя вокруг, стоял десятилетний Лолла-Воссики.

Такумсе нес тело отца на плечах, как тушу оленя. Метава-Таски вел Лолла-Воссики за руку, иначе мальчик отказывался сдвинуться с места. Мать встретила их скорбными рыданиями, ибо она тоже почувствовала смерть, правда, пока не вернулись сыновья, не знала, что погиб именно ее муж. Мать веревками примотала тело мужа к спине Такумсе, после чего он забрался на самое высокое дерево в округе, отвязал погибшего отца и привязал его к самой высокой ветви, до которой только смог дотянуться.

Он мог бы выбиться из сил и случайно выронить тело – дурнее знака не придумать. Но Такумсе не выбился из сил. Он привязал отца так высоко, что солнце касалось его лица круглый день. Птицы и насекомые будут питаться его плотью; солнце и ветер иссушит его; дождь смоет останки на почву. Таким образом Такумсе возвращал отца обратно земле.

Но что было делать с Лолла-Воссики? Он ничего не говорил, не ел, если его насильно не кормили, и, если бы его не водили за руку, он бы всю жизнь просидел на одном месте. Мать страшно перепугалась, увидев, что произошло с сыном. Она очень любила Такумсе – ни одна женщина в их племени не испытывала таких чувств к собственному ребенку, – но Лолла-Воссики она любила больше. Множество раз она рассказывала всем, как малыш Лолла-Воссики в первый раз закричал, – это случилось во время зимы, когда воздух становится особенно злым и кусачим. Он плакал и плакал, его было не остановить, как ни укрывала она малыша медвежьими и бизоньими шкурами. Наконец он немного подрос и сам смог объяснить, почему он все время плачет. «Пчелы умирают», – сказал он. Вот каким был Лолла-Воссики, единственный шони, способный ощущать смерть пчел.

Вот каким был тот мальчик, что стоял рядом с отцом, когда полковник Билл Гаррисон пристрелил Пукишинву. Если уж Такумсе, находившегося в целом дне пути от места, где разыгралась трагедия, это убийство пронзило как нож, что же ощутил Лолла-Воссики, который стоял совсем рядом и был куда более чувствителен, чем старший брат? Если зимой он оплакивал умирающих пчел, что он почувствовал, когда бледнолицый у него на глазах застрелил его отца?

Прошло несколько лет, прежде чем Лолла-Воссики снова заговорил, но огонь покинул его глаза, он не замечал ничего вокруг. Глаз он потерял совершенно случайно – споткнувшись, он упал на торчащую из земли обломанную ветку куста. Он споткнулся и упал! Да с кем из краснокожих такое случалось? Лолла-Воссики перестал чувствовать землю; он стал глух и слеп, как бледнолицый.

«Хотя, может быть, – подумал Такумсе, – в его ушах до сих пор звучит далекий ружейный выстрел, и из-за этого постоянного грома он ничего теперь не слышит; может быть, старая боль по-прежнему мучает его, и он не ощущает движение живого мира». Боль постоянно терзала его, пока первый глоток виски не научил Лолла-Воссики, как избавляться от мук.

Вот почему Такумсе никогда не бил Лолла-Воссики за то, что он пьет, хотя немилосердно избил бы любого шони, даже своих братьев, даже старика, если б увидел, что тот сжимает в руках чашку с отравой белого человека.

Но бледнолицые не догадывались, что видят, слышат и ощущают краснокожие. Белый человек принес смерть и опустошение в эту страну. Белый человек рубил мудрые старые деревья, которые могли бы многое поведать, срезал молодые деревца, у которых столько лет жизни было впереди, и никогда не спрашивал: «Согласишься ли ты стать хижиной для меня и моего племени?» Он лишь рубил, пилил, выкорчевывал, жег – это есть образ жизни белого человека. Он берет у леса, берет у земли, отнимает у реки, но ничего не дает взамен. Белый человек убивает животных, которые ему не нужны, животных, которые не причиняют ему никакого вреда; зато если проснувшийся от зимнего голода медведь случайно задирает одного-единственного молоденького поросенка, белый человек выслеживает и в отместку убивает зверя. Бледнолицые не способны ощутить равновесие земли.

Неудивительно, что земля ненавидит белого человека! Неудивительно, что вся природа земли восстает против него – хрустит под ногами, ломается, кричит краснокожему: «Здесь стоял враг! Здесь прошел чужак, через эти кусты, поднялся вон по тому холму!» Бледнолицые любили подшучивать, мол, краснокожий способен обнаружить след даже на воде, после чего смеялись, будто на самом деле этого не может быть. Может, может, ибо, когда бледнолицый проходит по реке или озеру, спустя долгие часы вода булькает, пенится и громко шумит после этого.

И вот Рвач Палмер, торговец отравой, коварный убийца, стоит, напуская свой глупый огонь на седло белого собрата, и думает, что никто его не видит. Ох уж эти бледнолицые с их жалкими способностями-дарами! Ох уж эти бледнолицые с их заклинаниями и оберегами! Неужели они не знают, что их колдовство способно отпугнуть только неестественное? Если придет вор, понимающий, что поступает неправильно, то добрый сильный оберег разбудит внутри него страх, и он убежит, вопя во все горло. Но краснокожий не может быть вором. Краснокожий принадлежит этой земле. Для него оберег всего лишь холодное место, возмущение в воздухе, не более. Для него скрытый дар подобен мухе – жжж-жжж-жжж. По сравнению с этой мухой сила живой земли – сотня ястребов, которые кружат в небе, наблюдают.

Такумсе проводил взглядом возвращающегося в форт Рвача. Вскоре Рвач в открытую начнет торговать своим зельем. Множество краснокожих, собравшихся здесь, опьянеют. Поэтому Такумсе останется и будет наблюдать. Ему вовсе не обязательно говорить. Достаточно, чтобы его видели, и тогда те, в чьих сердцах еще жива хоть какая-то честь, повернутся и уйдут, не выпив ни капли огненной воды. Такумсе пока что не вождь. Но с ним нельзя не считаться. Такумсе – гордость шони. Прочие краснокожие из других племен должны сравнивать себя с ним. Краснокожие, поклоняющиеся виски, сжимаются изнутри, когда видят этого высокого, сильного мужчину.

Он подошел туда, где стоял Рвач, и своим спокойствием утихомирил порожденные бледнолицым возмущения. Вскоре жужжащие, разозленные насекомые успокоились. Запах торговца огненной водой развеялся. Снова вода принялась обнимать берег с прежней монотонной песней.

Как легко исцелить землю, по которой прошел белый человек. Если б сегодня все бледнолицые снялись с места и уехали, то к завтрашнему дню земля бы вернулась к обычному покою, а через год не осталось бы и следа пребывания белого человека. Даже развалины хижин, где жили бледнолицые, снова стали бы частью земли, приютив мелких животных, постепенно рассыпаясь в объятиях вьющихся лоз. Металл белого человека превратился бы в ржавчину; камни белого человека образовали бы холмы и маленькие пещерки; убийства, совершенные бледнолицыми, влились бы резкими, красивыми нотами в песнь иволги – ибо иволга запоминает все и, когда может, обращает зло в добро.

Весь день Такумсе провел рядом с фортом, следя за краснокожими, которые шли покупать свой яд. Мужчины и женщины из разных племен – вийо и кикипу, потивотами и чиппива, виннебаго и пиорава – все они заходили в крепость, неся шкуры или корзины, а возвращались, бережно прижимая чашки или маленькие кувшинчики с огненной водой, а иногда и вовсе с пустыми руками – все, что они наторговали, плескалось у них в животах. Такумсе ничего не говорил, но он чувствовал, что краснокожие, выпившие отраву, сразу лишались поддержки земли. Они не искажали зелень жизни, как это делал белый человек, скорее они вообще переставали существовать. По мнению земли, краснокожий, выпивший виски, становится мертвым. Нет, даже не мертвым, потому что он ничего не возвращает земле. «Я стою и наблюдаю за призраками, – подумал Такумсе, – не мертвыми и не живыми». Он произнес эти слова про себя, но земля почувствовала его скорбь, и легкий ветерок ответил ему, заплакав среди листвы.

На закате прилетела иволга и принялась вышагивать перед Такумсе.

«Расскажи мне свою повесть», – молча, по-своему попросила иволга, глядя снизу вверх на краснокожего глазками-бусинками.

«Ты и так ее знаешь, – ответил про себя Такумсе. – Ты ощущаешь мои слезы, прежде чем я пролью их. Ты чувствуешь мою кровь, когда ее капли еще не коснулись земли».

«Почему ты скорбишь по краснокожим, которые не вхожи в племя июни?»

«До того как пришел белый человек, – объяснил Такумсе, – мы не понимали, что все краснокожие похожи друг на друга, что все они братья земли, потому что живые существа вели себя абсолютно иначе. Мы ссорились с другими краснокожими, как медведь спорит с кугуаром, как ондатра скандалит с бобром. Но затем появился белый человек, и я увидел, что краснокожие похожи, как близнецы, по сравнению с бледнолицыми».

«А кто такой белый человек? Что он делает?»

«Белый человек похож на человеческое существо, только, ступая по земле, он убивает все живое».

«Тогда почему, о Такумсе, заглянув в твое сердце, я вижу, что ты не желаешь причинять белому человеку боль, не хочешь убивать его?»

«Белый человек не осознает зла, которое творит. Белый человек не умеет ощущать умиротворение земли и поэтому не видит смертей, свершающихся по его вине. Я не могу винить его. Но и не могу допустить, чтобы он остался. Поэтому, изгнав бледнолицых с этой земли, я не буду ненавидеть их».

«Если ты свободен от ненависти, о Такумсе, тогда ты наверняка изгонишь белого человека отсюда».

«Я причиню ему ровно столько боли, сколько необходимо, чтобы он оставил эти земли, не более того».

Иволга кивнула. Один раз, дважды, трижды, четырежды. И взлетела на ветку, которая росла напротив лица Такумсе. Птичка запела новую песню, и в песне этой не было слов, но Такумсе услышал в ней историю своей жизни. С этой поры его историю будет рассказывать каждая иволга, что порхает над землей, ибо то, что ведомо одной пташке, известно и всем остальным.

Если бы кто-нибудь со стороны наблюдал сейчас за Такумсе, он бы не понял, что сказал, увидел и услышал этот краснокожий. Лицо Такумсе не выражало ничего. Он стоял как стоял; рядом с ним опустилась иволга, попрыгала немножко, запела – и улетела.

Однако это мгновение перевернуло Такумсе всю жизнь. До сегодняшнего дня он был неопытным юнцом. Его силой, спокойствием, мужеством восхищались, но говорил он как обычный шони и, сказав, умолкал, ожидая решения старейшин. Теперь он мог решать сам, как настоящий вождь, как вождь, ведущий племя на войну. Не как вождь шони и не как вождь живущих на севере краснокожих, но как вождь всех племен в войне против белого человека. Он давно знал, что война грядет, но до сегодняшнего дня считал, что ее возглавит кто-нибудь другой, такой вождь, как Кукурузный Стебель, как Черная Рыба или любой из вождей криков и чоктавов, обитающих на юге. Но иволга прилетела к нему, к Такумсе, и включила его в свою песню. Теперь, в каких бы краях Такумсе ни очутился, люди, слышавшие песню иволги, сразу узнают его имя, имя мудрейшего из краснокожих. Он стал великим вождем всех краснокожих, в ком еще жива любовь к земле. Сама земля избрала его.

Стоя на берегу Гайо, он внезапно превратился в лик всей земли. Огонь солнца, дыхание воздуха, сила земли, скорость воды воплотились в нем и теперь глядели на мир его глазами. «Я земля. Я руки, ноги, рот, глас земли, вознамерившейся избавиться от белого человека».

Таковы были его мысли.

Он стоял на одном месте, пока не стемнело. Остальные краснокожие вернулись в свои шалаши, хижины и улеглись спать – или валялись пьяными, все равно что мертвыми. Такумсе очнулся от мыслей, на которые навела его песня иволги, и услышал громкий хохот, доносящийся со стороны деревни краснокожих, оглушительный смех и пение веселящихся в форте белых солдат.

Такумсе наконец сошел с места, на котором простоял столько часов. Ноги его затекли, но он даже не покачнулся, заставив себя двигаться плавно, а землю под ногами – мягко расступаться. Белому человеку приходится носить грубые, тяжелые башмаки, чтобы ходить по этой земле, потому что камни впивались и рвали его ступни, но краснокожий мог носить одни и те же мокасины долгие годы, потому что земля благосклонно принимала каждый его шаг. Шагая, Такумсе ощущал почву, ветер, реку, всполохи молний, движущихся вокруг него, – внутри него жила земля, он был руками, ногами и ликом земли.

Изнутри форта донесся крик, за которым последовало еще несколько:

– Вор! Ворюга!

– Держите его!

– Бочонок уносит!

Проклятия и вопли. А затем самый страшный звук на свете – звук выстрела. Такумсе напрягся, ожидая укола смерти. Но ничего не почувствовал.

Над частоколом замаячила какая-то тень. Кем бы ни был этот человек, на плечах он держал бочонок с виски. Секунду-другую он в нерешительности качался на краю забора, после чего спрыгнул. Такумсе сразу понял, что это краснокожий, поскольку, таща на себе тяжеленный бочонок, неизвестный без труда спрыгнул с высоты в три человеческих роста и приземлился почти бесшумно.

Специально ли, нет, но спасающийся бегством вор налетел прямо на Такумсе и замер. Такумсе опустил глаза. В ярком свете звезд он узнал похитителя.

– Лолла-Воссики, – сказал он.

– Вот, бочонок добыл, – похвастался Лолла-Воссики.

– Мне следовало бы разбить его, – покачал головой Такумсе.

Лолла-Воссики слегка наклонил голову, прямо как иволга, и оценивающе посмотрел на брата.

– Тогда мне придется вернуться и стянуть еще один.

Бледнолицые, гонящиеся за Лолла-Воссики, застучали в ворота, требуя у охранников отворять побыстрее. «Я должен запомнить это, – подумал Такумсе. – Так я заставлю их открыть для меня ворота». Думая об этом, он одновременно обнял одной рукой брата, продолжавшего сжимать бочонок. Зеленая земля жила в Такумсе вторым сердцем, наполняла его силой, так что, когда он прижал к себе брата, та же самая сила земли вошла и в Лолла-Воссики. Такумсе услышал, как тот восторженно вздохнул.

Бледнолицые толпой вывалились из форта. Но хотя Такумсе и Лолла-Воссики стояли на открытом месте, у всех на виду, белые солдаты не увидели их. Вернее увидели, но просто не заметили двух шони. Они пробежали мимо, крича и время от времени паля в ночной лес. Наконец, набегавшись, они остановились рядом с братьями, так близко, что если бы кто-нибудь поднял руку, то непременно коснулся бы двух краснокожих. Но никто не поднял руку, никто не дотронулся до них.

Вскоре бледнолицые прекратили поиски и, проклиная все на свете, потащились обратно в форт.

– Это был тот одноглазый краснокожий.

– Пьяница-шони.

– Лолла-Воссики.

– Найду – убью.

– Повесить ворюгу.

Так они говорили, а Лолла-Воссики стоял неподалеку, на расстоянии броска камня, и на плече его покоился заветный бочонок.

Когда последний бледнолицый скрылся в форте, Лолла-Воссики захихикал.

– Ты смеешься, а сам несешь на плечах отраву белого человека, – напомнил Такумсе.

– Я смеюсь, а мой брат обнимает меня, – ответил Лолла-Воссики.

– Оставь это виски здесь, брат, и пойдем со мной, – сказал Такумсе. – Мою историю выслушала иволга и включила меня в свою песнь.

– Я буду слушать эту песню и радоваться, – кивнул Лолла-Воссики.

– На моей стороне выступает земля, брат. Я лик земли, земля – мое дыхание, моя кровь.

– Я услышу биение твоего сердца в порывах ветра, – ответил Лолла-Воссики.

– Я изгоню белого человека обратно за моря, – поклялся Такумсе.

И тогда Лолла-Воссики начал плакать – не пьяными слезами, а сухими, тяжелыми всхлипами человека, переживающего горькую скорбь. Такумсе попытался было крепче прижать брата к себе, но тот оттолкнул его и, качаясь из стороны в сторону, цепляясь за бочонок, побрел в темноту деревьев.

Такумсе не стал преследовать его. Он догадывался, почему его брат скорбит, – земля наполнила Такумсе великой силой, силой, которая способна была накинуть покров невидимости, благодаря которой можно было встать среди пьяных бледнолицых и превратиться в дерево. И Лолла-Воссики знал, как бы ни велика была сила, наполнившая брата, Лолла-Воссики по праву должен был обладать вдесятеро большим могуществом. Но белый человек убийствами и огненной водой украл у Лолла-Воссики эти способности, теперь иволга никогда не узнает его песню и земля не наполнит его сердце.

Ничего, ничего, ничего.

«Земля избрала меня своим голосом, и я должен заговорить. Больше я здесь не задержусь, я не буду больше пытаться пристыдить пьяниц, которых убила страсть к отраве белого человека. Я не стану предупреждать бледнолицых обманщиков и лжецов. Я обращусь к краснокожим, которые еще живы, которые остались людьми, и сплочу их воедино. И наш единый великий народ изгонит белого человека обратно за моря».