Текст книги "Карты в зеркале"

Автор книги: Орсон Скотт Кард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 54 страниц)

– Знаю, – тихо ответила Кирен.

– Тебе нужно выбраться отсюда.

– Нам обеим нужно отсюда выбраться, – поправила Кирен. – Но как?

Все утро ловушка играла с ними в свои зловещие игры. Стоило повернуться к одной из стен спиной, как стена эта тут же придвигалась на пару футов. Поскольку саламандра была проворнее Кирен и постоянно находилась в движении, она взялась следить за тремя стенами сразу.

– А ты внимательно следи за той, которая впереди, – велела она Кирен. – Не спускай с нее глаз.

Легко сказать – «не спускай». Девочка смотрела на стену так пристально, что начало щипать в глазах. Кирен поневоле приходилось мигать, а пока она мигала, стена успевала придвинуться. К полудню в распоряжении Кирен и саламандры остался только крохотный кусочек земли.

– Они все придвигаются и придвигаются, – угрюмо сказала саламандра.

– А что, если я попробую перебросить тебя на ту сторону? – предложила Кирен.

– Хорошая мысль. Тогда я побегу за подмогой.

Но Кирен тщетно пыталась перебросить саламандру через стену. Она тратила драгоценные силы, а стена словно дразнила ее. Девочке казалось, что каменная преграда подпрыгивает и ловит саламандру, заставляя фарфоровое создание соскальзывать внутрь их тюрьмы.

Вскоре Кирен окончательно выдохлась, а за это время пятачок внутри стен уменьшился вдвое.

– Они хотят нас раздавить, – сказала саламандра, не прерывая бега, хотя теперь ее бег больше напоминал кружение на месте. – Нам остается лишь одно.

– Что? Говори скорей! – закричала Кирен.

– Если бы ты на что-нибудь взобралась, ты бы смогла перелезть через стену.

– Как же через нее я перелезу? – в отчаянии спросила Кирен. – Она не выпускает нас наружу.

– Мне кажется, стена не выпускает только меня, – возразила саламандра. – Посмотри, птицы спокойно пролетают над ней, и она их не ловит.

Саламандра была права. И, словно в подтверждение ее правоты, птаха, распевавшая на соседнем дереве, вспорхнула и спокойно пролетела над стеной.

– Ты забыла, что я – неживая, – сказала саламандра. – Меня заставляет двигаться лишь сила магии. А ты живая, поэтому сможешь отсюда выбраться.

– Но мне не на что встать.

– Вставай на меня, – сказала саламандра.

– Как же я на тебя встану, если ты все время бегаешь?

– Ради тебя я остановлюсь.

– Нет! – со слезами на глазах крикнула Кирен. – Нет! Не делай этого!

Но саламандра уже замерла у кромки стены и стала всего лишь фарфоровой фигуркой, твердой и холодной.

Кирен заплакала, но стена не дала ей погоревать. Девочка уже ощущала холодное прикосновение камней. Саламандра пожертвовала жизнью, чтобы помочь Кирен выбраться отсюда, и она должна была хотя бы попытаться это сделать.

Кирен встала на холодную саламандру, но смогла лишь с трудом дотянуться до верха стены. Тогда девочка приподнялась на цыпочки и сумела уцепиться за край. Напрягая последние силы, Кирен подтянулась и… перелезла через стену.

Она упала на кучу сухих листьев, и в тот же миг произошли два чуда. Стена начала быстро съеживаться, вскоре превратилась в четыре столба, а потом и эти столбы исчезли, а вместе с ними исчезла саламандра. А Кирен вдруг почувствовала себя совершенно здоровой. Отныне она могла бегать, прыгать и качаться на ветках.

Прилив сил был подобен ударившему в голову крепкому вину. Девочка вскочила на ноги так резко, что с непривычки чуть не упала снова. Кирен бегала по лесу, перепрыгивала через ручьи, карабкалась на деревья, стараясь залезть как можно выше. Проклятие исчезло, она была совершенно здорова.

Но даже здоровые дети устают от долгой беготни. Запыхавшаяся Кирен наконец села на землю, и вдруг ей стало очень стыдно: в своем безудержном ликовании она совершенно забыла про фарфоровую саламандру, которая пожертвовала ради нее жизнью.

Кирен нашли только под вечер: она горько плакала, уткнувшись лицом в груду пожухлых прошлогодних листьев.

Поиски возглавил сам Ирвасс, поэтому Кирен удалось отыскать так быстро.

– Посмотри, – сказал Ирвасс отцу Кирен. – Твоя дочь полностью здорова. Проклятия больше нет.

– Она здорова, но сердце ее разбито, – ответил отец, поднимая дочь на руки.

– Разбито? – удивился Ирвасс. – Быть того не может. Глупо страдать по неживой фарфоровой безделушке.

– Нет, она была живой! – возразила Кирен. – Она разговаривала со мной! Она отдала за меня жизнь!

– Не спорю, – согласился Ирвасс. – Но подумай вот о чем, девочка. Пока над саламандрой властвовала моя магия, ящерка ни на секунду не останавливалась. Как ты считаешь, она никогда не уставала?

– Конечно, никогда.

– Ошибаешься. Уставала, и даже очень, – сказал Ирвасс. – Теперь она сможет отдохнуть. И не только отдохнуть. Когда саламандра перестала двигаться и навсегда замерла, какой была ее последняя мысль?

Ирвасс повернулся и зашагал прочь, однако, отойдя на несколько шагов, остановился и вновь повернулся к Кирен и ее отцу.

– Последней мыслью саламандры была мысль о тебе, Кирен. И эта мысль осталась с ней навсегда.

– Верни мне саламандру, – рыдая, попросила Кирен. – Верни. Ты ведь можешь это сделать!

Ирвасс покачал головой.

– Даже если бы мог, я бы этого не сделал. И знаешь почему? Теперь, когда ты поправилась, твоя жизнь станет другой. Саламандра быстро бы тебе наскучила. Она уже не смогла бы тебя забавлять, как раньше; чего доброго, даже начала бы раздражать тебя своей непрерывной беготней. Но теперь она останется самым дорогим твоим воспоминанием. У тебя остались воспоминания о ней, а у нее остались воспоминания о тебе, которые никогда не померкнут.

Мудрые слова Ирвасса не смогли утешить одиннадцатилетнюю девочку, но, повзрослев, Кирен часто их вспоминала. Где бы сейчас ни находилась фарфоровая саламандра, она продолжала жить в навеки замершем мгновении. В том прекрасном мгновении, когда ее фарфоровое сердце переполняла любовь…

Нет, фарфоровая саламандра не знала любви. Просто она решила, что пусть уж лучше оборвется ее собственная неживая жизнь, чем она увидит смерть Кирен.

Но все равно, то было удивительное мгновение, в котором можно жить вечно. И чем старше становилась Кирен, тем лучше понимала, что такие мгновения крайне редки и длятся совсем недолго – потому их и называют мгновениями. А у фарфоровой саламандры это мгновение превратилось в вечность.

Кирен прославилась на всю Прекрасную Страну, хотя вовсе не искала славы. Ее называли Самой Прекрасной из Прекрасных Людей. О ней услышали и за пределами Страны, и находились смельчаки, которые пересекали океан или переваливали через Высокую Гору только для того, чтобы увидеть Кирен, поговорить с нею и навсегда запечатлеть в памяти ее лицо.

Когда Кирен говорила, ее руки, словно сделанные из белого блестящего фарфора, двигались, словно танцуя в воздухе и не замирая ни на секунду. С лица Кирен не сходила улыбка, светлая, как множество лун. Те, кто хорошо ее знал, утверждали, что порой ее глаза начинали мерцать, когда она как будто следила за движениями какого-то юркого зверька.

Обычная женщина

Перевод И. Иванова

А-Чью жила в великой империи Чинь – стране холмов и равнин, стране пышного богатства и вопиющей бедности. А-Чью была самой обыкновенной женщиной: ни бедной, ни богатой, ни старой, ни молодой. Половина земель ее мужа лежала на равнине, а вторая половина – на склоне холма. У А-Чью было две сестры: старшая и младшая, первая жила в тридцати лигах к северу, вторая – в тридцати лигах к югу.

– А я – средняя, – как-то раз сказала о себе А-Чью, считая это большим достоинством.

Услышав эти слова, свекровь разразилась упреками:

– Зло всегда собирается в середине, оттесняя добро к краю.

Каждый год А-Чью взваливала на спину мешок и отправлялась навестить либо старшую, либо младшую сестру. Шла она не спеша, и на дорогу у нее уходило три дня.

И вот однажды на пути ей повстречался дракон.

Дракон был громадным и страшным, и А-Чью рухнула на колени, склонила голову до земли и взмолилась:

– О, великий дракон, пощади меня!

Дракон лишь гулко рассмеялся и спросил:

– Женщина, как тебя зовут?

Не желая называть дракону свое настоящее имя, А-Чью сказала:

– Меня зовут Средняя.

– Что ж, Средняя, у тебя есть выбор. Я могу немедленно съесть тебя или исполнить три твоих желания. Что ты выбираешь?

Удивленная А-Чью подняла голову.

– Разумеется, исполнение трех желаний. Зачем ты спрашиваешь? Думаю, каждый человек на моем месте выбрал бы то же самое.

– Зачем спрашиваю? Мне забавно видеть, как люди делают столь губительный для них выбор вместо того, чтобы быстро и без хлопот покончить счеты с жизнью.

– Но как исполнение трех желаний может меня погубить?

– Назови свое первое желание, тогда увидишь.

А-Чью долго думала, но вскоре со стыдом поняла, что все ее желания продиктованы алчностью. Тогда она решила пожелать лишь одно – то, что было ей нужнее всего.

– Я хочу, чтобы моя семья никогда не голодала.

– Это исполнится, – пообещал дракон и исчез.

Не прошло и минуты, как он появился снова, улыбаясь и облизывая губы.

– Я исполнил то, что ты попросила, – сказал дракон. – Я съел всю твою семью, и теперь твои родные никогда больше не будут голодать.

А-Чью горько заплакала, проклиная свою глупость, ибо теперь ясно поняла, что задумал дракон. Любое желание, даже самое невинное, будет оборачиваться против нее.

– Проси обо всем, что пожелаешь, но добра от этого не жди. Большие мудрецы – не чета тебе – пытались и так и эдак сформулировать свои желания, но я всегда находил в их просьбах слабое место.

Но А-Чью уже знала, о чем попросить.

– Я желаю, чтобы все стало в точности таким, каким было за минуту до того, как я вышла из дома.

Дракон изумленно посмотрел на нее.

– И это все? И больше тебе ничего не надо?

– Ничего, – ответила А-Чью. – А теперь исполни мое желание.

Все вокруг задрожало, и А-Чью очутилась в родном доме. На спине ее был мешок с гостинцами, и она уже собиралась проститься с домашними и двинуться в путь. Но вместо этого А-Чью бросила мешок на пол.

– Я передумала, – объявила она. – Никуда я не пойду.

Все домочадцы очень этому изумились. Муж отчитал ее за ветреный и переменчивый нрав, свекровь принялась бранить за то, что она забыла сестринский долг. Дети надули губы, потому что мать всегда приносила им какие-нибудь подарки от теток. Однако А-Чью была непреклонна – она не хотела испытывать судьбу.

Постепенно родные А-Чью успокоились, а сама она втайне радовалась, поскольку у нее осталось еще одно неиспользованное желание. Теперь, если нагрянет беда, она сумеет спасти себя и свою семью.

Однажды случился пожар – их хижина загорелась. Все успели выбежать из горящего дома, кроме младшего сына А-Чью, который в страхе забился в самый дальний угол. Понимая, что еще немного, и ее малыш сгорит заживо, А-Чью уже хотела произнести желание, но призадумалась.

«Зачем понапрасну тратить желание, а руки у меня на что?» – подумала она.

Пригнувшись, она прорвалась в горящую дымную хижину, ощупью нашла обезумевшего от страха ребенка и выбежала с ним наружу. Огонь сильно опалил ее волосы, но А-Чью не печалилась об этом. Главное – она спасла сына и сохранила желание.

Следующий год был неурожайным, начался голод. По всему государству Чинь люди голодали, и А-Чью, видя, как слабеют от голода ее родные, хотела было произнести желание, но опять призадумалась.

«Зачем тратить желание? Ноги-то у меня на что?» – решила она.

Взяв корзину, А-Чью отправилась по холмам и набрала листьев и съедобных кореньев. Ими она кормила семью до тех пор, пока однажды в селении не появились солдаты императорской армии и не привезли мешки с рисом. А-Чью радовалась: она не только спасла своих домашних, но и сохранила желание.

Прошло еще некоторое время, и протекавшая поблизости река разлилась настолько, что смыла почти все дома в деревне. А-Чью забралась с маленьким внуком на крышу и, видя, как вода подмывает стены хижины, чуть было не попросила у дракона лодку, чтобы уплыть подальше отсюда.

«Но зачем тратить желание? Голова-то у меня на что?» – сказала себе А-Чью.

Сняв с крыши несколько досок, она разорвала свои юбки и связала доски этими лоскутами, соорудив нечто вроде плота. Потом А-Чью посадила ребенка на плот, сама ухватилась за доски и поплыла. Так они плыли, пока не достигли суши. Когда сын А-Чью увидел, что его мать и его маленький сын целы и невредимы, он заплакал от радости и сказал:

– Матушка А-Чью, вряд ли кто-нибудь когда-нибудь любил свою мать так, как я тебя люблю!

А-Чью улыбнулась: она спасла не только внука, но и свое желание.

Прошли годы. А-Чью жила в доме старшего сына. И вот однажды она слегла и больше не вставала. А-Чью слабела, худела и понимала, что умирает. Женщины, дети и старики селения пришли воздать ей последние почести.

– Никогда еще на свете не было более счастливой и удачливой женщины, чем А-Чью, – говорили они. – Мы не знаем никого добрее, щедрее и праведней этой женщины!

А-Чью было приятно слушать эти слова. Смерти она не боялась и ни о чем не жалела – она и в самом деле счастливо прожила жизнь.

В последнюю ночь перед кончиной она одна лежала в темноте, как вдруг кто-то позвал ее:

– Средняя, постой, не умирай.

А-Чью открыла глаза и увидела дракона.

– Чего тебе нужно, дракон? – спросила она. – Я настолько высохла, что едва ли гожусь тебе в пищу.

– Средняя, ты так и не использовала свое третье желание.

– Оно мне не понадобилось.

– О, жестокая женщина! За что ты решила мне отомстить? Ведь я не причинил тебе зла. Почему же ты так поступаешь со мной?

– А что плохого я тебе сделала? – удивилась А-Чью. – Мне ничего от тебя не надо.

– Если ты умрешь, не использовав третьего желания, тогда я тоже умру! – вскричал дракон. – Быть может, тебе вовсе меня не жаль, но драконы обычно бессмертны. Представляешь, сколько веков жизни я потеряю из-за тебя?

– Бедный дракон, – сказала А-Чью. – Но чего же мне пожелать?

– Бессмертия, – подсказал дракон. – Я тебя не обманываю. Ты будешь жить вечно.

– Я не хочу жить вечно, – ответила А-Чью. – Соседи станут мне завидовать.

– Тогда пожелай, чтобы твоя семья стала сказочно богатой.

– Но у них и так есть все, что нужно.

– Произнеси хоть какое-нибудь желание! – взмолился дракон. – Любое желание, иначе я умру!

А-Чью улыбнулась, протянула свою высохшую руку, погладила когтистую лапу дракона и сказала:

– Хорошо, дракон. Вот мое желание. Я желаю, чтобы всю свою оставшуюся жизнь ты был счастлив и приносил счастье всем, с кем сведет тебя судьба.

Дракон удивленно посмотрел на А-Чью, облегченно вздохнул, улыбнулся и заплакал от радости. Он долго благодарил Среднюю и наконец, весело напевая, покинул ее жилище.

Чуть позже А-Чью тоже покинула этот дом, но куда тише, чем дракон. Она знала, что уже никогда не вернется сюда, но на душе ее было радостно и легко.

Задира и дракон

Перевод И. Иванова

Паж, запыхавшись, вбежал в графские покои: он давно уже не опаздывал на хозяйский зов. Граф считал, что паж всегда должен быть поблизости; любая задержка бесила вельможу, и тогда пажа могли отправить на конюшню.

– Я здесь, ваше сиятельство! – выпалил паж.

– «Ваше сиятельство», – передразнил граф. – Опять тащился нога за ногу?

Граф глядел в окно, держа в руках бархатное женское платье, затейливо расшитое золотом и серебром.

– Похоже, надо созвать совет, – сказал он. – Но до чего же не хочется выслушивать болтовню и гогот моих рыцарей. Они наверняка рассердятся, как думаешь?

Прежде граф никогда не советовался с пажом, и тот растерялся.

– С чего бы рыцарям сердиться, мой господин? – наконец ответил паж.

– Видишь этот наряд? – Граф отвернулся от окна и помахал платьем перед носом пажа.

– Да, мой господин.

– И что ты о нем скажешь?

– Богатый наряд, мой господин. Но важно еще, кто его наденет.

– Я заплатил за него одиннадцать фунтов серебром.

Паж кисло улыбнулся. Рыцарь средней руки тратил в год ровно половину названной суммы на оружие, одежду, пищу, кров над головой, и при этом у него еще оставались деньги на женщин.

– И это платье – далеко не единственное, – сообщил граф. – Я купил много таких.

– Но для кого, мой господин? Вы собрались жениться?

– Не твое дело! – загремел граф. – Ненавижу тех, кто сует нос, куда не просят!

Он снова повернулся к окну: в сорока футах от стены замка рос могучий раскидистый дуб, ветви которого затеняли солнце.

– Кстати, какой сегодня день? – спросил граф.

– Четверг, мой господин.

– Я про день спрашиваю, дубина!

– Одиннадцатый после Пасхи.

– Опять просрочил с уплатой дани, – проворчал граф. – Надо было уплатить еще в Пасху. Скоро герцог обязательно хватится, что моих денежек нет.

– Так почему бы вам не заплатить?

– Чем? Меня хоть вниз головой повесь – не вытряхнешь ни фартинга. Да что там дань герцогу! У меня вообще не осталось денег. Ни оружейных, ни подорожных, ни конских. Зато, парень, у меня есть роскошные наряды!

Граф уселся на подоконник.

– Герцог может явиться не сегодня-завтра, прихватив самое лучше средство для выколачивания налогов.

– Что же это за средство?

– Армия, – вздохнул граф. – Давай, парень, созывай совет. Я знаю своих рыцарей: без шума и злословия не обойдется, но в бой они пойдут.

Паж в этом сомневался.

– Они очень рассердятся, мой господин. Вы уверены, что они будут сражаться?

– Еще как уверен, – сказал граф. – А если не будут, герцог их убьет.

– За что?

– За нарушение присяги, которую они мне принесли. Не мешкай, парень, собирай совет.

Паж кивнул. На душе у него было невесело. Он тревожился не столько из-за графа (сегодня этот сумасброд обошелся с ним еще мягко, мог бы и похуже), сколько за себя. Люди герцога наверняка ворвутся в замок, перевернут все вверх дном, станут насиловать женщин, графа упрячут в темницу, а пажу дадут пинка под зад и велят убираться в родительский дом.

Но служба есть служба. Выйдя от графа, паж двинулся по замку, громко выкликая:

– Граф созывает совет! Всех благородных рыцарей приглашают на совет к его сиятельству!

Борка послали за элем в холодный погреб под кухней замка. Пройдя вдоль рядов бочек, он выбрал одну и взвалил ее на плечи. Нельзя сказать, что он поднял бочку играючи, но под ее тяжестью даже не согнулся. Наклонив голову (потолок здесь был очень низким), Борк медленно двинулся вверх по ступенькам. Такую бочку могли поднять только двое обычных мужчин, и то с сопением и кряхтением, а на перетаскивание нескольких бочек в графском замке раньше тратили добрую половину дня. Однако Борк был великаном или, во всяком случае, считался таковым по меркам того времени. Сам граф едва дотягивал до пяти футов, а Борк был выше его на целых два фута и имел силу быка.

Завидев его, люди расступились.

– Ставь сюда, – велел повар, занятый приготовлением обеда. – Только не урони.

Парень не уронил тяжеленную бочку и не рассердился на воркотню повара, считавшего Борка тупицей и растяпой. Эти слова великан слышал всю жизнь, едва ли не с трехлетнего возраста, когда стало ясно, каким он вырастет. «Сила есть – ума не надо». Рослых и сильных всегда считали тупицами и растяпами, и в этом была доля правды. Борк был настолько силен, что нередко совершал то, о чем и не помышлял, – не по худому умыслу, а случайно.

Однажды учитель военного дела, восхитившись силой Борка, предложил научить его драться на тяжелых боевых мечах. Борку тогда исполнилось двенадцать, но мальчишка легко размахивал увесистыми взрослыми мечами.

– А теперь давай, нанеси мне удар, – велел Борку учитель.

– Меч-то острый. Больно будет, – простодушно заметил юный великан.

– Не беспокойся. Я не подпущу тебя близко.

За свою жизнь этот человек обучил искусству сражения как минимум сотню рыцарей, но никому из них не удавалось его достать. Поэтому, когда Борк замахнулся тяжелым мечом, учитель и не подумал заслониться щитом. Он никак не мог предвидеть, какой чудовищный удар нанесет ему этот мальчишка, но меч Борка легко пробил щит. Сам того не желая, Борк отсек учителю левую руку по самое предплечье – еще немного, и меч вонзился бы тому прямо в грудь.

Да, неуклюжим парнем рос этот Борк! Трагический случай с учителем положил конец его мечтам стать рыцарем: оправившись, калека потребовал, чтобы Борка отправили на кухню или в кузницу. Пускай себе рубит пополам говяжьи туши и тащит к огню. Если дать ему топор побольше, не пройдет и получаса, как он свалит здоровенное дерево, а за день обеспечит замок дровами на целый месяц.

Паж, наконец, добрался и до кухни.

– Слушай, повар, граф созывает рыцарей на совет. Им понадобится эль. Много эля.

Повар смачно выругался и запустил в пажа морковкой.

– У графа семь пятниц на неделе! Вечно добавит мне работенки.

Когда паж скрылся, повар повернулся к Борку.

– Волоки бочку в зал, да поживей. Только не урони по дороге.

– Не уроню, – пообещал Борк.

– Не уронит, как же, – пробормотал повар, рассерженный капризами графа. – Силы, как у быка, но и ума не больше.

Борк потащил бочку в большой зал. Там было холодно, хотя снаружи вовсю светило солнце. Впрочем, во всем замке было холодно и мрачно – поскольку на дворе стояла весна, дрова берегли.

Рыцари неторопливо сходились в большой зал и усаживались на длинные скамьи вокруг массивного щербатого стола. Они не забыли прихватить с собой кружки; на советах графа эль всегда лился рекой. В детстве Борк любил смотреть, как рыцари упражняются с оружием, но, повзрослев, понял, что кружками они владеют лучше, чем мечами. Да и застолья кажутся им куда привлекательнее войны.

– А-а, Задира Борк пожаловал, – приветствовал его один из рыцарей.

Борк слегка улыбнулся. Он давно научился не обижаться на это прозвище.

– Как поживает конюшенный Сэм? – язвительно спросил другой рыцарь.

Борк покраснел и молча побрел обратно на кухню. От нечего делать рыцари вовсю смеялись над его скудоумием.

– Откуда же взяться мозгам, если у него все в рост пошло, – заявил один из графских вояк.

– А жрет он, должно быть, как лошадь, – отозвался другой, скривив губы в ехидной усмешке. – Наверное, поэтому минувшей зимой и разразился таинственный падеж среди овец.

Раздался взрыв хохота, который сопровождали громкие удары кружек по столу.

Вернувшийся на кухню Борк весь дрожал. Ему никуда было не скрыться от насмешек рыцарей, они доносились даже сквозь каменные стены.

– Не серчай на них, парень, – сказал повар. – Они ж не со зла, просто подтрунивают.

Борк кивнул и улыбнулся. Так было всегда – над ним постоянно подтрунивали, и Борк знал, что иного отношения не заслуживает. Люди вправе были обращаться с ним жестоко, ведь не зря его прозвали Задирой Борком!

Когда Борку было три года, он уже выделялся среди других детей ростом и силой. Тогда у него был единственный дружок – красивый деревенский мальчишка по имени Мигун, обожавший играть в рыцарей. Из лоскутов, кусков кожи и полосок жести этот парнишка смастерил себе доспехи, а из сломанных вил, найденных возле свиного хлева, сделал копье.

– Ты будешь моим боевым конем, – объявил Борку Мигун.

Взобравшись на спину приятеля, он часами ездил на нем, и Борк ничуть не возражал: ему очень нравилось быть рыцарским конем. По сути, то был предел его мечтаний, хотя потом Борк удивлялся, как это он позволил навязать себе столь унизительную роль. Однажды Сэм, сын конюшенного, принялся высмеивать неказистые доспехи Мигуна. Дело кончилось дракой на кулаках, и Сэм до крови расквасил Мигуну нос. Тот застонал так, словно был при смерти, и Борк решил расквитаться за друга. Сэм был старше его на целых три года, но это не помешало Борку как следует отколотить обидчика.

С тех пор Сэм страдал косноязычием и часто падал. Челюсть, которую в нескольких местах сломал ему Борк, плохо срослась, и он оглох на одно ухо.

Когда Борк понял, что натворил, ему стало страшно и стыдно, однако Мигун уверял, что Сэм получил по заслугам.

– Сэм старше меня и выше на целую голову, – говорил он Борку. – Вспомни, кто первым начал драку. Он и есть настоящий задира, а задир надо наказывать.

Несколько лет подряд Мигун и Борк были грозой всей деревни. Мигун постоянно лез в драку, и вскоре деревенские мальчишки научились не связываться с ним. Если Мигун не мог справиться с противником, он звал на помощь Борка. Правда, после драки с Сэмом юный великан уже никого не бил так жестоко, и все равно мальчишкам крепко от него доставалось, что очень нравилось Мигуну.

А потом Мигуну надоело играть в рыцарей, он забросил доспехи, отпустил на все четыре стороны своего боевого коня и свел дружбу с недавними врагами. Тогда-то Борка и начали звать Задирой. Именно Мигун убедил деревенских ребят, что единственный злодей в деревне – Борк, и однажды тот подслушал разглагольствования бывшего приятеля:

– Он вдвое сильнее любого из нас, но дерется только потому, что никто не может дать ему отпор. Борк – трус и задира. А задир надо наказывать.

Мигун был прав, Борк это знал и с тех пор не мог избавиться от чувства стыда. Он помнил испуганные взгляды мальчишек, с которыми дрался – пусть не по своей воле, а защищая друга; помнил их глаза, умоляющие о пощаде. Однако Мигун истошно кричал и корчился от боли, и Борк, подавляя ужас, налетал на очередного обидчика. В конце концов Мигун вышел сухим из воды, но Борку до сих пор приходилось расплачиваться за детские грехи, и он расплачивался, молча снося насмешки рыцарей; день за днем терпя одиночество; выполняя тяжелую работу, чтобы его сила служила людям, а не причиняла вред.

Но это не означало, что Борк был доволен своей участью. Вот и сейчас из-за насмешек рыцарей у него на глаза навернулись слезы, и это заметил повар.

– Никак реветь вздумал? Брось, парень, – сказал повар. – Только соплей в суп напустишь. А если уж тебе приспичило лить слезы, иди отсюда куда-нибудь!

Так Борк оказался возле дверей большого зала, решив с тоски поглазеть на рыцарей. Трудно сказать, случайно он там оказался или нет, но, как любят выражаться летописцы и сочинители баллад, Борк ступил навстречу своей судьбе.

– И куда же подевались деньги на уплату дани? – недовольно спросил один из рыцарей. – По-моему, грех жаловаться на прошлогодний урожай. Вашему сиятельству хорошо заплатили за проданное зерно.

Рассерженные рыцари – зрелище не из приятных, но они были вправе сердиться и требовать ответа: ведь это им, а не кому-то другому предстояло биться с людьми герцога. Само собой, они не собирались успокаиваться, пока им не скажут правду.

– Друзья мои, – начал граф. – Мои верные, преданные друзья. На свете есть нечто более важное, чем деньги. Я потратил все свое серебро на то, что важнее всякой дани, важнее мира и долгой жизни. Я потратил его на… красоту. Не на создание красоты, а на ее украшение.

Рыцари молча слушали, потому что, несмотря на свирепость и грубость нрава, каждый из них понимал истинную красоту. Поклонение красоте считалось неотъемлемым качеством рыцаря.

– Моим заботам был доверен драгоценный камень, по своему совершенству превосходящий любой бриллиант. На меня легла обязанность создать для этой драгоценности такую достойную оправу, какую только можно купить за серебро. Мне трудно объяснить это, я могу лишь показать.

Граф позвонил в серебряный колокольчик. За его спиной неслышно открылась потайная дверь (таких дверей в замке было несколько), и в зале появилась высохшая старуха. Граф что-то прошептал ей на ухо, старуха поспешно скрылась в потайном ходе.

– Кто она? – посыпались вопросы.

– Нянька моих детей, заменившая им мать. Как вы помните, моя жена умерла в родах, но до сих пор никто из вас не знал, что наш ребенок остался жив. Все думали, что у меня есть лишь двое сыновей, но теперь я раскрою секрет: у меня не двое, а трое детей, и третий ребенок – не сын.

Граф видел, как рыцари наморщили лбы, силясь разгадать эту загадку. Неудивительно: ведь сегодня они долго упражнялись в полном боевом облачении, да еще на весеннем солнцепеке.

– Мой третий ребенок – дочь.

– А-а, – облегченно вздохнули уставшие от умственных усилий рыцари.

– Поначалу я прятал ее, ибо мне тягостно было видеть напоминание о горячо любимой жене, умершей в родовых муках. Через несколько лет я справился с горем и решил взглянуть на дочь, которая оказалась необыкновенно красивой девочкой. Признаться, такого красивого ребенка я еще никогда не видел. Я назвал ее Брунгильдой и с той поры всей душой ее полюбил. Я стал самым заботливым отцом на свете, но не позволял дочери покидать ее покои. Конечно, сейчас вы спросите, почему.

– Конечно, спросим, – хором подтвердили несколько рыцарей.

– Моя дочь росла такой красавицей, что я боялся, как бы ее не похитили. Правда, я ежедневно ее навещал и говорил с нею. С годами Брунгильда становилась все прекраснее, но то была уже красота не ребенка, а юной девушки. И это прекрасное создание было вынуждено носить старые платья, оставшиеся от матери. Мое сердце буквально обливалось кровью, ведь красота Брунгильды достойна фламандских кружев, венецианского бархата, флорентийских шелков и самых лучших драгоценностей. Сейчас вы сами увидите, куда и на что я потратил деньги – и, поверьте, они были потрачены не впустую.

Потайная дверь снова отворилась, и старуха ввела в зал Брунгильду.

Борк, стоя в дверях зала, громко вздохнул. Но никто его не услышал, потому что все рыцари тоже громко вздохнули.

Граф не преувеличивал: взорам собравшихся предстала редкая красавица. Ее походка была бесшумной, ее ниспадавшие до плеч темно-рыжие волосы напоминали огненный водопад. От долгого затворничества лицо Брунгильды стало бледным, но когда она улыбнулась, ее улыбка напомнила луч солнца в ненастный день. Никто из рыцарей не решился долго глядеть на ее стан, поскольку им безумно захотелось заключить девушку в объятия. Почувствовав это, граф сказал:

– Должен предупредить: тот, кто дотронется до нее, будет иметь дело со мной. Брунгильда – девственница и девственницей выйдет замуж. Даже если бы некий король предложил мне половину своего королевства, чтобы провести с нею ночь, я счел бы это оскорблением.

– Приветствую вас, господа рыцари, – с улыбкой произнесла Брунгильда.

Голос ее был подобен шелесту листьев под летним ветерком. Рыцари, сраженные ее красотой, дружно упали на колени.

Но, пожалуй, никого так не поразила красота Брунгильды, как Борка. Едва девушка появилась в зале, неуклюжий великан позабыл обо всем на свете и уже не видел ничего, кроме ослепительно прекрасной Брунгильды. Такое случилось с ним впервые. Нет, Борк не мечтал обладать этим совершенством; он хотел, чтобы это совершенство безраздельно властвовало над ним. Борк жаждал до конца своих дней служить Брунгильде, лишь бы та улыбнулась ему. Ради нее он был готов умереть, только бы услышать напоследок: «Я не возражаю, чтобы ты меня любил».

Если бы он был рыцарем, он облек бы свои чувства в возвышенные слова. Но Борк был неотесанным деревенщиной, поэтому чувства родились в его сердце раньше, чем разум сумел их оценить и найти пристойную форму для их выражения. Не замечая никого, кроме Брунгильды, он двинулся прямиком к ней, и его тень показалась рыцарям тенью пролетевшей над головами смерти. Потом испуг графских вояк сменился злобой – и неудивительно! Этот кухонный увалень взял в свои ручищи изящные белые ручки Брунгильды.