Текст книги "Карты в зеркале"

Автор книги: Орсон Скотт Кард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 54 страниц)

Проклятие бессмертия

Перевод И. Иванова

Его разбудили бабочки. Амаса почувствовал их раньше, чем увидел. Сотни нежных лапок коснулись его ворсистого шерстяного одеяла, Амасе почудилось, что на него падают мягкие пушистые хлопья теплого снега.

Открыв глаза, он увидел, что лучи утреннего солнца пробиваются через сотни крошечных цветных окошек. Пол, усеянный бабочками, напоминал затейливый ковер, сотканный вдохновенным безумцем. Бабочки кружились в воздухе, похожие на подхваченные ветром листочки.

«Наконец-то», – подумал Амаса.

Он еще немного полюбовался бабочками, потом осторожно откинул одеяло. Бабочки неслышно вспорхнули. Так же осторожно Амаса спустил ноги на пол. Бабочки метнулись прочь от его ступней и тут же вернулись, усевшись ему на ноги.

Каждый его шаг сопровождался всплеском крылышек. Амасе казалось, что он идет по мелководью, гоня перед собой волны. Бабочки подлетали к нему и тут же устремлялись прочь. Умницы. Тот, кто умеет вовремя наступать и вовремя убегать, имеет шансы выжить.

«Наконец-то вы ко мне явились», – подумал Амаса – и вздрогнул.

Появление бабочек означало долгожданную перемену в его жизни, но теперь он не знал, нужна ли ему эта перемена или нет.

Бабочки порхали вокруг все утро, пока он собирался в путь. В свое последнее путешествие, последнее из очень многих. Амаса был в этом уверен.

Его жизнь началась в богатстве и роскоши, в городе Сеннабрисе [92]92
  В этом рассказе автор упоминает названия мест, упоминаемых в литературе, связанной с библейской археологией. В действительности Сеннабрис – одно из рыбачьих поселений на берегу Галилейского моря (Тивериадского озера). По другим источникам – возможно, один из городов Десятиградия. – Примечание переводчика.


[Закрыть]– самом большом из городов побережья, процветание которых зависело от нефти. В детстве он любил смотреть, как большие корабли швартуются у причалов, перекачивают содержимое своих трюмов в ненасытное чрево города и снова уходят в море. Когда началось его первое путешествие, Амаса не последовал за нефтеналивными судами, вместо этого двинувшись прочь от берега.

Блистательной была его жизнь в висячем городе Бесара, раскинувшемся на склонах горы Кармель. [93]93
  Кармель (в русской Библии – Кармил) – невысокая горная цепь, протянувшаяся от Ездраэлонской (Изреельской) равнины на северо-запад, к берегу Средиземного моря. Место религиозного поклонения, связанное с жизнью библейских пророков Илии и Елисея. В переводе с древнееврейского Кармель означает «земля садов». – Примечание переводчика.


[Закрыть]Некоторое время, до самой Мегиддонской войны, [94]94
  Мегиддон (или Мегиддо) – древний палестинский город на берегу реки Кишон, стоявший на южной оконечности Ездраэлонской (Изреельской) равнины. Находясь на дороге, связывающей Египет с Месопотамией, город всегда имел стратегическое значение и являлся ареной ожесточенных сражений, начиная с эпохи фараона Тутмоса III (XV в. до н. э.) и вплоть до Первой мировой войны (1914–1918 гг.). – Примечание переводчика.


[Закрыть]Амаса был правителем Кафр-Катнея, что стоит на равнине Ездраэлона. [95]95
  Ездраэлон (греческое название Израиля) – плодородная равнина (ее современное название – Изреельская равнина), тянущаяся между побережьем Средиземного моря и долиной реки Иордан. В древности здесь происходило немало сражений. – Примечание переводчика.


[Закрыть]Он строил Экдиппскую лестницу, [96]96
  Экдиппа – одно из древних поселений, расположенное в относительной близости от горной цепи Кармель. Другое его название – Акжиб. – Примечание переводчика.


[Закрыть]пробиваясь сквозь скалы. Строительство это унесло жизни тысячи человек, что считалось очень небольшой жертвой.

С каждым путешествием Амаса что-то оставлял в прошлом. Его тяга к роскоши осталась в Бесаре, любовью к власти он навсегда натешился в Кафр-Катнее. Желание строить он сбросил, как обветшавший плащ, в Экдиппе. И наконец очутился здесь, на жалком клочке земли у самой кромки пустыни Махирус. У него был плохонький трактор, который всегда капризничал, не желая заводиться. Урожая едва хватало на пропитание и горючее для машин, и Амасе было нечем платить за свет, а темнота в этих краях наступала сразу после захода солнца. Но и здесь его путешествия не кончились, Амаса знал, что его ждет еще одно, самое последнее.

Он многое оставил в прошлом, но не все. Работая в поле, он любил погружать пальцы в землю. Он любил мыть ноги под струей воды в глинистой канаве. Амаса мог часами сидеть на послеполуденной жаре и смотреть, как застывшие в безветрии колосья наливаются золотом, как впитывают в себя солнце, чтобы дать сухие и твердые зерна. Амаса чувствовал: прежде, чем он завершит свой жизненный путь и решится умереть, он должен расстаться со своей последней любовью – с любовью к жизни.

Бабочки торопили его, побуждая отправиться в это последнее путешествие.

Амаса тщательно смазал трактор и поставил его под навес.

Потом перекрыл водоспуск канавы и насыпал земляной вал, чтобы весной вода не вытекала понапрасну на невспаханные поля. Наполнил водой флягу и положил в сумку.

– Это все, что я возьму с собой, – сказал вслух Амаса.

Но даже такая ноша его тяготила.

Бабочки вились вокруг, торопя отправиться в путь, однако он не спешил.

Оглянулся на убранные поля с пожухлой стерней: за ними тянулась полоса сорных трав, пышно разросшихся благодаря воде, что не успевали выпить колосья. А дальше начиналась пустыня Махирус – место, где все влаголюбивое умирало. Почва там была песчаной, смешанной с гравием и обломками камней; но даже там виднелись деревянные остовы жилищ, в которых некогда жили люди. Кто-то считал эти развалины зловещими и утверждал, что пустыня наступает на плодородные земли. Амаса не верил этим россказням, потому что знал правду.

Развалины остались от поселения незадачливых себаститов – вечных кочевников, мотающихся по земле, как перекати-поле, и довольствующихся самым малым. Однажды в здешних краях вода переполнила оросительные каналы и хлынула в пустыню. Не прошло и нескольких часов, как себаститы узнали об этом, и через пару дней они явились сюда на своих обшарпанных грузовиках. А еще через пару недель в пустыне выросла деревушка из наспех сколоченных домишек, и поселившиеся в них люди вовсю распахивали каменистые поля. В тот год себаститам повезло: они собрали приличный урожай, потому что уровень воды в оросительных каналах был на несколько дюймов выше обычного. Но уже на следующий год уровень упал до прежней отметки, и себаститы исчезли так же быстро, как появились. Буквально за одну ночь они разобрали свои домишки, и громко фырчащие грузовики вновь повезли кочевников на поиски счастья.

«А ведь и я такой же себастит, – подумал Амаса. – Вырвал у упрямой пустыни кусочек жизни, но скоро песок заберет его обратно».

«Пора!» – говорили бабочки, садясь ему на лицо. «Пора!» – твердили они, обмахивая его крылышками. Они нетерпеливо перепархивали с места на место и звали Амасу на Иерусалимскую дорогу.

– Нечего меня подгонять, – упрямо отвечал им Амаса.

И все же подчинился воле бабочек и двинулся вслед за ними по земле мертвых.

В воздухе не ощущалось ни дуновения, зной жадно вытягивал из него влагу. Иногда Амаса делал маленький глоток из фляги, но все равно его запас воды быстро уменьшался.

Но еще хуже было то, что крылатые проводники начали покидать Амасу. Похоже, теперь, когда он послушался их и двинулся по Иерусалимской дороге, у бабочек появились другие дела. Еще около полудня Амаса заметил, что их стало меньше. К трем часам его сопровождало всего несколько сотен бабочек.

Амаса понял: пока он следит за какой-то бабочкой, та порхает рядом, но стоит ему отвести взгляд, как она исчезает. Наконец Амаса облюбовал одну бабочку и уже не спускал с нее глаз. Вскоре возле него только она и осталась, но тоже все время норовила упорхнуть.

«Не выйдет, – подумал Амаса. – Я послушался вас, а теперь ты будешь слушаться меня».

И он продолжал идти, пока солнце не побагровело и не поползло вниз. Амаса забыл про жажду и не следил за дорогой: все его внимание было поглощено бабочкой. И та послушно порхала впереди. Амаса одержал маленькую победу: он научился управлять бабочкой силой взгляда.

– Пожалуй, тебе пора остановиться, друг.

Амаса не ожидал услышать на пустынной дороге человеческий голос. Он поднял голову, сознавая, что бабочка сейчас исчезнет, готовый возненавидеть того, кто с ним заговорил.

– Послушай, друг, раз уж ты идешь, сам не зная куда, мог бы и задержаться.

Тот, кто это сказал, был довольно стар, его почерневшее от солнца тело не прикрывала одежда. Старик расположился рядом с большим камнем, выбрав местечко в тени.

– Я предпочитаю идти один и молча, иначе взял бы с собой друзей, – ответил Амаса.

– Если ты считаешь бабочек своими друзьями, ты идиот.

Откуда старик знает про бабочек?

– Я знаю больше, чем ты думаешь, – продолжал старик. – К твоему сведению, раньше я жил в Иерусалиме. А теперь я – страж Иерусалимской дороги.

– Уйти из Иерусалима нельзя, – возразил Амаса.

– А я все-таки ушел, – сказал старик. – И теперь сижу возле дороги и даю путникам ключи, с помощью которых можно попасть в Иерусалим. Немногие прислушиваются к моим словам, но если ты пропустишь их мимо ушей, тебе никогда не добраться до Иерусалима и твои кости лягут рядом с костями других, а солнце и ветер превратят их в прах.

– Я пойду туда, куда поведет меня дорога, – заявил Амаса. – Мне не нужны твои подсказки.

– Ничего удивительного, ты не первый, кто так говорит. Доверять мертвым дорожным столбам всегда проще, чем прислушиваться к советам живых людей.

Амаса задумался.

– Тогда говори, что хочешь сказать.

– Сперва отдай мне всю твою воду.

Амаса рассмеялся. Смех получился тихим; он смеялся, почти не разжимая губ.

– Вот тебе первый ключ к Иерусалиму, – сказал старик. – Вижу, ты мне не веришь, но это правда. Тот, у кого есть вода или пища, не может войти в город. Думаю, ты понял, что этот город не увидишь глазами. Если бы ты, путник, обладал волшебным зрением, то уже увидел бы Иерусалим – он ведь совсем рядом. Но он сокрыт от всех людей, кроме отчаявшихся. Вход в него может найти только тот, кто близок к смерти. И вот еще что я скажу: если ты пройдешь мимо входа в Иерусалим и не заметишь этого – а такое может случиться, если у тебя с собой будет вода, – тогда броди хоть до скончания дней. Рано или поздно вода твоя кончится, у тебя пересохнет в горле, и ты шепотом станешь умолять, чтобы город явился тебе. Но все будет напрасно. Ты так никогда и не найдешь пути в Иерусалим. Учти: прежде чем этот город появится перед тобой, ты должен ощутить во рту привкус смерти.

– Это похоже на религиозную проповедь, – сказал Амаса. – Но я уже много лет назад порвал с религией.

– Говоришь, порвал с религией? Да есть ли религия в нашем мире, если в его сердце обитает дракон?

Амаса заколебался. Часть его – та, которую он привык называть разумом, – велела не обращать внимания на болтовню старика и идти дальше. Но Амаса давно перестал прислушиваться к разуму. К тому же большинство людей стоило бы называть «двуногими, лишенными перьев», а не «разумными животными». У Амасы нещадно болела голова, гудели ноги, горели запекшиеся губы. Он протянул старику флягу, а затем, поразмыслив, отдал ему и сумку.

– Разве там нет ничего ценного для тебя? – удивился старик.

– Нет. Возьми ее, а я хочу спать, – сказал Амаса.

Старик кивнул.

Они уснули и проспали до тех пор, пока на востоке не взошла яркая луна, предвещавшая близкий рассвет. Амаса проснулся первым и стал ворочаться с боку на бок; это разбудило старика.

– Ты уже собрался уходить? К чему такая спешка?

– Расскажи мне про Иерусалим.

– А что тебя интересует, друг? История? Мифы? Современность? Стоимость проезда в общественном транспорте?

– Почему город скрыт от обычных взоров?

– Чтобы его не нашли.

– Тогда зачем ключи, с помощью которых можно туда проникнуть?

– Чтобы найти вход в город. Не понимаю, зачем спрашивать о том, что само собой разумеется?

– Кто построил Иерусалим?

– Люди.

– Зачем они это сделали?

– Чтобы человечество не исчезло.

Амаса кивнул. Наконец хоть какой-то намек на здравый смысл.

– Но что за враг угрожает Иерусалиму, заставляя его прятаться?

– Друг мой, ты не понимаешь. Иерусалим как раз для того и построили, чтобы враг не вырвался за его пределы. И старый, и новый Иерусалим строились, чтобы запереть дракона в сердце мира.

Старик говорил напевно, словно сказочник. Амаса снова лег и слушал его, следя за движением луны. Луна по левую руку от Амасы медленно плыла вверх.

– Люди прилетели сюда на кораблях, которые умели преодолевать пустоту ночи, – говорил старик.

Амаса вздохнул.

– Наверное, ты и сам это знаешь?

– Старик, давай без дураков. Расскажи мне про Иерусалим.

– Разве книги и учителя не поведали тебе, что когда наши далекие предки прилетели на эту планету, она была не пустой?

– Послушай, давай без сказок, прошу тебя. Я хочу услышать простой и ясный рассказ. Без мифов, без магии. Только правду.

– Сколь незатейлива твоя вера, – вздохнул старик. – Тебе нужна правда? Что ж, слушай правду, и пусть она пойдет тебе во благо. Здешний мир был покрыт лесами, и в них жили существа, которые спаривались с деревьями и черпали от них силу. Они и сами очень походили на деревья.

– Могу себе представить.

– Когда прилетели наши предки, здешние, похожие на драконов, существа, жившие среди деревьев, испугались космических кораблей. В огне, вырывающемся из сопел, они учуяли смерть. Эти существа вовсе не были пугливыми зверьками; то, что они умели, нашим предкам казалось чудесами. Иначе, чем магией, это не назовешь. Драконы, жившие среди листвы, обладали знаниями, о которых наши предки и понятия не имели, зато у наших предков были знания, совершенно неведомые драконам. Здешние существа просто не нуждались в подобных знаниях, тут люди превосходили их, потому что умели применять дефолианты. [97]97
  Химические препараты, вызывающие опадание листьев растений и применяемые обычно для ускорения созревания хлопчатника и облегчения его машинной уборки.


[Закрыть]

– Выходит, наши предки погубили деревья.

– Да, но потом повсюду выросли новые леса. Там, где раньше они были не очень густы, они возрождались быстрее – теперь это населенные места. Но здесь… Раньше тут не было никакой пустыни Махирус, а рос диковинный лес. Деревья в нем были невероятно высоки, а чаща так густа, что под ее пологом не выживали ни кустарники, ни трава. Когда дефолианты погубили деревья, некому стало удерживать почву; дожди вымывали ее, она стала сползать на равнины Ездраэлона. Поэтому там сейчас такие плодородные земли, а здесь не осталось ничего, кроме песка.

– Я просил рассказать про Иерусалим, – напомнил Амаса.

– Поначалу Иерусалим возник, как научный форпост. Там жили ученые, изучавшие драконов – маленьких коричневых бестий. Дефолианты косили драконов тысячами, и говорили, будто они умирают не от самих дефолиантов, а от отчаяния. Уцелевшие драконы спрятались среди камней, и людям никак было не извлечь их оттуда. Ученые в Иерусалиме остались без дела, и этот город стал городом наслаждений. В таком захолустье были позволительны любые грехи, ведь даже Бог их здесь не замечал.

– Я просил рассказывать только правду.

– Не перебивай. Как-то раз оставшиеся в городе ученые бродили среди скал и обнаружили, что не все драконы вымерли. Они увидели маленького упрямца, жившего среди серых камней. Но он неузнаваемо изменился: из темно-коричневого дракон стал серым, как камни вокруг. Теперь его шкура походила не на кору, а на камень. Ученые поймали дракона и принесли в свою лабораторию. Спустя несколько часов дракон сбежал и больше не попадался им на глаза, а по Иерусалиму прокатилась волна убийств. Что ни ночь, то убийство. Убивали не просто кого попало, а лишь прелюбодействующие пары: их находили с перерезанными глотками или со вспоротыми животами. Не прошло и года, как все искатели наслаждений покинули город, и Иерусалим вновь изменился.

– Ты хочешь сказать, он стал таким, как сейчас.

– Ученым удалось перенять у драконов крупицы их знаний, и с помощью этих знаний город был запечатан. Жители обратились помыслами к святости, вере и красоте, и убийства прекратились. Но серый дракон жив и по сей день. Многие мельком видят его то здесь, то там – он похож на ожившую химеру. Иерусалим запечатали еще и для того, чтобы дракон не вырвался в большой мир, где люди не настолько святы и могут побудить его к новым убийствам.

– Значит, Иерусалим уберегает мир от греха.

– Он уберегает мир от возмездия, давая ему время на покаяние.

– Я что-то не замечал у людей тяги к покаянию.

– Кое-кто из них к этому склонен. И тогда бабочки уводят кающегося из мира и ведут ко мне.

Амаса молчал. За его спиной взошло солнце, и не успело оно подняться из-за гор на востоке, как вновь наступила жара.

– А теперь я расскажу тебе про законы Иерусалима. Закон первый: если ты увидел город, ни в коем случае не делай ни шагу назад, иначе потеряешь его из виду… Закон второй: на улицах не заглядывай в дыры, откуда исходит красное сияние, иначе у тебя вытекут глаза, слезет кожа, раздробятся кости, но ты будешь оставаться в сознании до самой последней минуты и умрешь мучительной смертью… Закон третий: раздавивший бабочку будет жить вечно… Закон четвертый: не приглядывайся к маленькой серой тени, что снует по гранитным стенам царского дворца, иначе она проберется к тебе в постель… Закон пятый и последний: дорога на Далмануфу ведет к тому знаку, который тебе нужен. Но ты никогда его не достигнешь.

Старик улыбнулся.

– Почему ты улыбаешься? – спросил Амаса.

– Потому что ты, блаженный Амаса, – настоящий святой и Иерусалим с нетерпением ждет твоего прихода.

– А как зовут тебя, старик?

Старик вскинул голову.

– Созерцающий.

– Но это не имя.

Старик вновь улыбнулся.

– А я не человек.

На мгновение Амаса поверил его словам и протянул руку – пальцы его прикоснулись к телу, которое не рассыпалось и не исчезло.

– До чего же велика твоя вера, – восхищенно произнес старик. – Ты спокойно расстался со своей сумой, сказав, что там нет ничего ценного для тебя. А что тогда ты ценишь?

В ответ Амаса снял с себя одежду и бросил под ноги старику.

Когда-то его звали иначе, но как – он уже не помнил. Теперь его звали Серый, и он жил среди камней, серых, как его имя. Порой он забывал, где кончается камень и где начинается его тело, а иногда, неподвижно застыв, высматривал растопыренные пальцы своих ног, вцепившиеся в камни; наконец с удивлением их замечал и так же удивленно шевелил ими.

Серый был неподвижен почти весь день и почти всю ночь, но в сумерки и предрассветную пору наступало его время. Неслышно, точно паук, он скользил по щербатым каменным стенам дворца, иногда останавливаясь, чтобы напиться из щели, в которой собралась дождевая вода.

Но сейчас движения Серого стали медлительными и неуклюжими, потому что его тычинка выросла и набухла. Она задевала за вертикальные камни, попадала ему под ноги, и он на нее наступал. Так будет продолжаться несколько недель, и день ото дня она будет болеть все сильнее. Надо как-то унять эту боль… унять… обязательно унять, но слабый разум Серого не знал, как это сделать.

Долгие годы он не встречал соплеменников, ни на стенах, ни на потолках. Серый помнил, что когда-то выслеживал людей, которые по ночам ложились друг на друга. Кажется, он что-то с ними делал, но что?

А теперь его вновь влекло к дворцовым окнам. Сам того не понимая, он искал там исцеления от нестерпимой боли, хотя совершенно не представлял, какое исцеление можно найти в темных комнатах дворца. Он лишь помнил, что сумерки – время охоты. Только где искать добычу и как она выглядит?

«Я прошел мимо ворот Иерусалима, потому что не был близок к смерти», – думал Амаса.

Иногда ему казалось, что Иерусалима вообще не существует, что он напрасно проделал долгий путь. Но Амаса не испытывал страха и не предавался отчаянию, он думал о смерти с надеждой, он ждал ее, ибо смерть означала желанный конец его путешествия. Он искал смерти, которая подступила бы к нему с жадно высунутым языком. Он искал смерти, прячущейся в прохладе пещер, а в сумерках и на рассвете отправляющейся на поиски жертв. Смерть могла оказаться песком пустыни, или ветром, что заставит его сбиться с дороги, или подвернувшимся под ноги камнем, споткнувшись о который, Амаса провалится в яму и переломает кости.

И вдруг он увидел Иерусалим.

Светило неяркое солнце, обрамленное плотными тяжелыми облаками. По обе стороны дороги тянулись нескончаемые огороды, их зелень блестела после недавнего дождя. Над головой Амасы жужжали пчелы… И тут Амаса увидел город, его купола виднелись из-за деревьев. Величественный серо-зеленый город. Повсюду журчала вода – не та, что боязливо текла по оросительным каналам, отбиваясь от жадной земли, готовой поглотить ее целиком, не пустить на поля. Нет, Амаса слышал журчанье воды, привыкшей течь свободно, взмывать вверх беспечными струями фонтанов. Здесь, наверное, никому и в голову не приходило собирать и запасать воду.

Это зрелище так потрясло Амасу, что ему захотелось повернуть назад, чтобы проверить – не мираж ли это. Иерусалим появился перед ним слишком внезапно, и Амаса все еще сомневался, не мерещится ли ему. Но он вспомнил первый закон, о котором рассказал старик: ни шагу назад. Иерусалим был чудом, и Амаса решил не испытывать судьбу.

Он двинулся вперед, шагая по упругой земле. Впрочем, земля была не везде; иногда под его ногами была густая трава, иногда – замшелые камни. Амаса вволю напился из ручья, который весело журчал среди цветов. Потом двинулся вперед и вскоре увидел поднимавшуюся уступами стену, а в ней – небольшую дверь.

Открыв дверь, Амаса вошел, поднялся по ступеням и вскоре обнаружил вторую дверь, а за ней и третью. Первая дверь подалась с трудом, скрипнув ржавыми петлями. Вторая густо заросла шиповником и открылась без скрипа. Амаса ожидал, что ему вот-вот кто-нибудь встретится: садовник или те, кто пришли сюда отдохнуть и весело провести время. Раз двери были в порядке, ими наверняка кто-то пользовался.

Он прошел еще через несколько дверей, а последняя открылась раньше, чем он потянулся к ручке.

Перед ним стоял человек в грязном коричневом одеянии паломника. Он явно не ожидал увидеть Амасу, потому что тут же резко отвернулся. Но Амаса все-таки успел заметить, что паломник держит… младенца. Младенца с окровавленными руками. Амаса ясно увидел кровь. Уж не детоубийца ли открыл ему дверь?

– Все совсем не так, как ты думаешь, – поспешно, словно оправдываясь, объяснил паломник. – Я нашел этого ребенка, и рядом не было никого, кто мог бы о нем позаботиться.

– Тогда откуда кровь?

– Этот младенец – дитя прелюбодеев. Пророчество исполнилось: он омыл руки в крови собственного отца.

Паломник с надеждой взглянул на ребенка.

– Мы должны биться с врагом, затаившимся в городе. Тебе не следует…

Внезапно он замолчал, заметив порхающую бабочку. Она сделала круг над головой Амасы – всего один, но паломнику этого было достаточно.

– Значит, это ты? – спросил паломник.

– Ты меня знаешь?

– Вот уж не думал, что доживу до этого дня!

– До какого дня? – спросил Амаса.

– До дня, когда будет убит дракон.

Паломник втянул голову в плечи, осторожно подхватил ребенка левой рукой, а правой широко распахнул перед Амасой дверь.

– Тебя явно призвал сам Господь.

Амаса вошел. Он так и не мог понять, за кого его принял паломник и почему его появление здесь так много значит для этого человека. За его спиной послышалось бормотание:

– Время пришло. Время пришло.

Дверь оказалась последней. Амаса вошел в Иерусалим.

Он брел, глядя на утопающие в зелени мужские и женские монастыри, сворачивал на улицы, где вперемешку стояли магазины и часовни, храмы и жилые дома. Амаса шел мимо садов и навозных куч… И все вокруг было ослепительно зеленым, живым, святым, напоенным множеством запахов, бурлящим или застывшим в созерцании.

«Для чего я здесь? – спрашивал себя Амаса. – Зачем бабочки меня сюда позвали?»

Он не глядел в дыры, из которых исходило красное сияние. Проходя мимо серого каменного лабиринта царского дворца, он старался не глядеть на стены, чтобы не увидеть мелькнувшую тень. Амаса решил жить по законам Иерусалима, надеясь, что этот город станет концом его странствий.

Царице Иерусалима было скучно и одиноко. Вот уже месяц она блуждала по дворцу, по самым заброшенным покоям дворцового лабиринта, где давным-давно никто не жил. Она старалась отсюда выбраться, но вместо этого заходила все дальше, туда, где было еще больше пыли и запустения.

Слуги, конечно, знали, где сейчас находится царица, и ворчали, что надо снова тащиться к ней, нюхать пыль и любоваться на старую рухлядь. Но они даже не догадывались, что их госпожа заблудилась. Слуги думали, что царице просто нравится гулять по заброшенным коридорам и пыльным комнатам. Ее величество сама знает, где ей быть…

А царица не могла снизойти до того, чтобы позвать на помощь. В самом деле, разве может царица сказать человеку, который принес ей обед:

– Любезный, не подскажешь, где я сейчас и как мне отсюда выбраться?

Поэтому она все больше углублялась в лабиринт и все сильнее злилась на противную пыль, заставлявшую ее чихать и кашлять.

Царица была ужасно тучной, что еще больше осложняло ее незавидное положение, потому что передвигалась она с трудом. Стоило ей найти комнату с кроватью, способной выдержать ее чудовищный вес, как она на несколько дней застревала там. Потом кровать ломалась, и царице приходилось отправляться на поиски новой. Поэтому ее перемещение по лабиринту было продиктовано не любопытством, а необходимостью и происходило не постепенно, а рывками.

Проснувшись поутру и услышав, что кровать все сильнее трещит, с трудом выдерживая ее царственную особу, правительница горестно вздыхала. Правда, она не забывала съесть обильный завтрак, и слуги, как всегда, стояли наготове, чтобы собрать и унести грязную посуду и объедки. Но после завтрака царица не требовала певцов или чтецов, а велела четверым слугам поднять себя с кровати и начать перемещать туда, куда хотела направиться.

– Сюда! А теперь – туда! – кричала она слугам, а те передвигали ее, точно мебель.

Вся сложность заключалась в том, что царица, подобно набравшему скорость маховому колесу, далеко не сразу могла остановиться. Она проскакивала мимо комнат, едва успевая их оглядеть. Если царица хотела где-то задержаться, ей нужно было вовремя сказать об этом слугам, чтобы те успели ее остановить. Но вдруг впереди окажется что-нибудь более привлекательное?

– Дальше! Дальше! – кричала царица, и слуги едва успевали поворачивать ее необъятное тело, следуя поворотам и изгибам коридоров дворцового лабиринта.

Они знали, что скоро царица выдохнется и ей придется остановиться.

В тот день, когда Амаса пришел в Иерусалим, царица обнаружила громадную комнату с невообразимо широкой кроватью. Давным-давно некий распутный принц предавался здесь плотским утехам сразу с дюжиной любовниц.

– Вот то, что нужно! Я хочу остановиться здесь! – повелительно сказала царица.

Слуги облегченно вздохнули и принялись за уборку, потому что все в комнате было покрыто густым слоем пыли.

– Что вашему величеству будет угодно надеть на Царское Моление? – сладким голосом спросил дворецкий.

– Меня на Молении не будет, – ответила царица. Она ведь не знала, как вернуться в обитаемые покои дворца. – На этот раз я решила пропустить праздник. Ничего страшного, ведь он повторяется каждые семь лет.

Дворецкий с поклоном ушел.

Царица проводила его завистливым взглядом: ей страстно хотелось вернуться к себе, и она уже целый месяц не участвовала в празднествах. Что еще того хуже, она находилась далеко от дворцовой кухни, и все кушанья, пока их сюда несли, успевали остыть.

Царица мысленно прокляла предков своего мужа, построивших все эти лабиринты.

Амаса провел ночь возле навозной кучи: от нее исходило тепло, а он был совершенно гол. Поутру, не отходя от кучи, он нашел себе работу.

Его разбудили слуги важного духовного лица, которого они называли епископом. Слуги оказались конюшенными этого епископа, они привезли сюда навоз, скопившийся в конюшне за неделю. Навоз охотно разбирали окрестные крестьяне, поскольку за него не надо было платить.

Слуги неодобрительно покосились на нагого Амасу, но ничего не сказали и принялись за работу. Вывалив навоз из тачек, они взяли вилы и начали разравнивать его, желая придать куче более аккуратный вид. Амаса видел, как эти люди боятся хоть немного испачкаться в навозе; сам он не страдал подобной щепетильностью, поэтому взял свободные вилы, шагнул в самую середину навоза и быстрее и проворнее брезгливых слуг перекидал свою часть в общую кучу. Он работал так усердно, что под конец старший конюшенный отвел его в сторону и спросил:

– Хочешь получить работу?

– Не помешает, – ответил Амаса.

Старший конюшенный многозначительно оглядел нагого Амасу.

– Ты что, постишься?

Амаса покачал головой.

– Я оставил одежду на дороге, только и всего.

– Нужно внимательнее относиться к своим вещам. Я могу выдать тебе ливрею, но целый год буду вычитать ее стоимость из твоего жалованья.

Амаса пожал плечами. Он не знал, на что здесь тратить деньги.

Его новая работа оказалась тяжелой и монотонной, но все равно понравилась ему. К тому же нескончаемое разнообразие окружающей жизни скрашивало труд. Амаса был покладистым, поэтому ему доставалось больше работы, чем остальным; однако перебрасывание навоза было для него лишь фоном для маленьких ежедневных радостей.

Амаса любил утренние молитвы, когда епископ в серебристом облачении произносил величественные слова и слуги, толпившиеся во внутреннем дворе, неуклюже подражали жестам священника. Ему нравилось бежать за каретой епископа: по обеим сторонам улицы стоял народ, а епископ бросал из окна кареты мелкие монетки. Жители радостно кричали «ура!», и слуги тоже радовались, ведь им доставалась часть денег. Они тратили эти деньги на выпивку, а Амаса сидел с ними, слушая их песни и истории.

Он любил сопровождать епископа, когда тот посещал церковь, посольство или знатный дом. Амаса с интересом разглядывал женские наряды: они как будто полностью отвечали строгим требованиям скромности и целомудрия, но стоило присмотреться, и глаз улавливал и признаки роскоши, и почти откровенную похоть, мастерски прикрывавшуюся скромностью и целомудрием. Все это считалось вполне благопристойным и даже богоугодным. Амаса не удивлялся. Он давно понял, что оборотная сторона молитв и духовного экстаза – пламень плотской страсти.

Годы, проведенные почти на краю пустыни, научили Амасу ценить то, на что остальные слуги не обращали внимания. Там, где он жил, питьевую воду привозили из других мест, ее приходилось беречь. Амаса не сразу избавился от привычки наливать лишь столько воды, сколько он мог выпить. А если бы там, где он раньше жил, он вымылся бы так, как мылись в бане слуги – щедро расплескивая воду, – ему нечем стало бы поливать посевы. Рядом с пустыней даже лужица мочи привлекала мелких зверей, не говоря уже о насекомых.

Здешние жители называли Иерусалим городом камня и огня, но для Амасы он был городом жизни и воды, которая стоила дороже золота, вечно меняющего хозяев.

Конюшенные неплохо приняли Амасу, но его отделял от них невидимый барьер. Мало того, что он был пришлым; он явился в Иерусалим совершенно голым и не испугался предстать перед Господом перепачканным в навозе. Для отчужденности слуг были и другие причины.

Амаса не обижался. Он познал привкус смерти и подходил к жизни с иными мерками. Он понимал простые удовольствия, которые так много значили для конюшенных, но не нуждался в них и не мог этого скрыть.

Однажды настоятель передал управляющему, тот – старшему конюшенному, а старший конюшенный – Амасе и всем остальным, чтобы они трижды тщательно вымылись с мылом. Старожилы сразу поняли, в чем дело, и от них Амаса узнал о приближающемся празднике, именуемом Царским Молением, который устраивался каждые семь лет. Епископ будет участвовать в торжественных церемониях, и слуги должны его сопровождать – безупречно чистые, в отглаженных ливреях, с волосами, пахнущими благовониями. А самое главное – они увидят царя и царицу.

– Она красивая? – спросил Амаса, пораженный тем, с каким благоговением эти грубоватые и непочтительные люди говорят о царице.