Текст книги "Карты в зеркале"

Автор книги: Орсон Скотт Кард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 54 страниц)

Гробница песен

Перевод Л. Шведовой

Во время дождя она сходила с ума. Уже четыре недели подряд почти каждый день шел дождь, и в лечебнице Миллард-Каунти пациентов не выводили на прогулку. Это, разумеется, никому не нравилось, а особенно несладко приходилось сестрам: им приходилось все время выслушивать жалобы и требования людей, которые хотели, чтобы их развлекали.

Элен, однако, не требовала, чтобы ее развлекали. Она вообще почти никогда ничего не требовала. Но дождь переносила еще хуже остальных. Возможно, потому, что ей было всего пятнадцать, и она была единственным ребенком в заведении, куда помещали обычно только взрослых. Скорее всего, она так плохо переносила дождь из-за того, что для нее были очень важны прогулки на открытом воздухе, и, несомненно, она получала от прогулок больше удовольствия, чем другие. Обычно ее приподнимали в кресле, обкладывали со всех сторон подушками, чтобы она сидела прямо, и кто-нибудь быстро катил кресло к стеклянным дверям, а Элен кричала:

– Быстрее, быстрее!

И так ее вывозили на улицу. Мне рассказывали, что на улице она обычно мало говорила. Просто тихонько сидела в своем кресле на лужайке, наблюдая за тем, что происходит вокруг. А потом ее везли обратно.

Я часто видел, как ее возвращали в дом раньше времени, потому что я пришел ее навестить, но она никогда не жаловалась, что из-за этого пришлось сократить прогулку. Я смотрел, как ее катят к дому, а она так жизнерадостно улыбалась, что я воображал, будто она приветственно машет руками – этот жест как нельзя более подходил к ее детской счастливой улыбке. Я представлял, как мелькают ее ноги, когда она бежит по траве, рассекая воздух, словно тяжелые волны. Но там, где полагалось быть рукам, были воткнуты подушки, чтобы она не упала на бок, а ремень на ее поясе удерживал ее от падения вперед, потому что у нее не было ног.

Дождь шел четыре недели, и я чуть не потерял ее.

Моя работа – одна из самых тяжелых во всем штате, я должен по очереди посещать шесть лечебниц в шести графствах, на посещение каждой отводится неделя. Я «проводил терапию», когда администрация лечебницы решала, что таковая необходима. Я так и не понял, чем они руководствовались, принимая подобное решение, ведь все до одного пациенты были не в своем уме: у большинства было безнадежное возрастное безумие, у некоторых – душевная мука калек и инвалидов.

Тот, кто проявил недюжинные способности в колледже, не станет работать обычным терапевтом на государственной службе. Иногда я притворяюсь, что не проявил особых способностей в учебе только потому, что не хотел плясать под чужую дудку. Но это неправда. Как объяснил один добрый профессор – мягко, и в то же время жестоко, – я просто не создан для научной деятельности. Зато я создан для терапии, не сомневаюсь. С тех пор, как я утешал свою больную раком мать весь последний год ее жизни, я уверился – у меня есть определенный дар, умение вправлять людям мозги. Я сделался всеобщим наперсником.

Тем не менее, я никогда не предполагал, что моя жизнь будет посвящена попыткам оказать помощь безнадежным, да еще в той части страны, где даже у здоровых нет больших оснований радоваться жизни. Но это все, на что я имел полномочия, и когда понял, что сумел преодолеть разочарования начального этапа, стал извлекать из своих занятий максимальную пользу.

Максимальной пользой оказалась Элен.

– Дождь, дождь, дождь, – такими словами приветствовала она меня на третий дождливый день.

– Как будто я сам не знаю, – ответил я. – У меня все волосы мокрые.

– А у меня – нет, как жаль, – ответила Элен.

– Не о чем тут жалеть. Зато не простудишься.

– Не простужусь, – сказала она.

– Мистер Вудберри говорит, ты хандришь. Я пришел, чтобы тебя развеселить.

– Сделай так, чтобы кончился дождь.

– Я похож на Господа Бога?

– Я думала, может, ты просто выступаешь под чужой личиной? Я, например, – да, – сказала она. То была наша обычная игра. – На самом деле я – огромный броненосец из Техаса, которому пообещали исполнить одно-единственное желание. И я пожелала стать человеком. Но одного броненосца недостаточно, чтобы получился настоящий человек, поэтому получилась я.

Она улыбнулась. Я улыбнулся в ответ.

Ей было всего пять лет, когда перед машиной ее родителей взорвался бензовоз, оба они погибли, а ей оторвало руки и ноги. Она выжила чудом и продолжала жить, что было чудовищной жестокостью. И при этом она оставалась более или менее счастливым человеком, всеобщей любимицей в клинике, чего я вообще не мог понять. Возможно, причина заключалась в том, что ей больше ничего не оставалось. Человеку, лишенному рук и ног, не так-то просто покончить с собой.

– Я хочу на улицу, – сказала она, отворачиваясь к окну. На улице было почти не на что смотреть. Несколько деревьев, лужайка, а за ней – забор, поставленный не для того, чтобы пациенты не разбежались, а для того, чтобы скрыть их от неприглядного любопытства жителей этого неприглядного города. Но вдалеке тянулись невысокие холмы, и почти всегда весело щебетали птицы. Теперь, разумеется, из-за дождя не было видно ни птиц, ни холмов. Не было и ветра, и деревья стояли не шелохнувшись. Просто лил и лил дождь.

– В открытом космосе так же, как в дождливую погоду, – сказала она. – Такие же звуки, негромкий тихий шелест где-то неподалеку.

– Вообще-то нет, – сказал я. – В открытом космосе вообще нет звуков.

– А ты откуда знаешь? – спросила она.

– Там нет воздуха. А без воздуха не бывает и звуков.

Она презрительно взглянула на меня.

– Так я и думала. На самом деле ты ничего не знаешь. Ты ни разу в жизни там не был, ведь правда?

– Ты что, хочешь поссориться?

Она уже собиралась отпарировать, но спохватилась и просто сказала:

– Чертов дождь.

– Тебе, по крайней мере, не приходится ездить по такой погоде, – сказал я. Но взор ее затуманился, и я подумал, что зашел в своих подтруниваниях слишком далеко.

– Эй, – окликнул я. – Как только распогодится, я повезу тебя кататься.

– Это все гормоны, – сказала она.

– При чем здесь гормоны?

– Мне пятнадцать. Мне всегда не нравилось оставаться дома. Но сейчас хоть волком вой. Мышцы напряжены, желудок сжался, и я хочу выбежать на улицу и громко кричать. Это все гормоны.

– А твои друзья? – спросил я.

– Ты что, шутишь? Они все там, играют под дождем.

– Все?

– Разумеется, кроме Гранти. Он от воды растает.

– И где же теперь Гранти?

– В морозильнике, где же еще.

– Когда-нибудь его по ошибке примут за мороженое и скормят гостям.

Она не улыбнулась. Просто кивнула, и я понял, что ничего не достиг. Она и впрямь хандрит. Я спросил, не хочется ли ей чего-нибудь.

– Только не таблеток, – сказала она. – От них я все время сплю.

– Если дать тебе возбуждающее, ты на стенки полезешь.

– Ловкий трюк, – сказала она.

– Просто это очень сильное средство. Так что, дать тебе что-нибудь, чтобы ты отвлеклась и от дождя, и от этих жутких желтых стен?

Она покачала головой.

– Я стараюсь не спать.

– Почему?

Она лишь снова покачала головой.

– Не могу спать. Не могу позволить себе спать слишком много.

Я повторил вопрос.

– Потому что, – ответила она, – я могу не проснуться.

Она говорила довольно резко, и я понял, что лучше больше не спрашивать ни о чем. Она редко сердилась на меня, но на сей раз ясно чувствовалось, что я подошел слишком близко к той черте, за которой мое общество уже не будет для нее желанным.

– Мне пора, – сказал я. – Ты обязательно проснешься.

И я ушел, и не видел ее целую неделю, и, по правде говоря, даже нечасто ее вспоминал – и из-за дождя, и из-за самоубийства в Форд-Каунти. Это самоубийство глубоко меня потрясло, ведь та женщина была еще такой молодой, ей было ради чего жить. Так, по крайней мере, я думал. Она моего мнения не разделяла и выиграла наш спор, хотя и дорогой ценой.

В выходные я живу в трейлере в Пидмонте. Живу один. Мое жилье сияет безупречной чистотой, потому что я ее фанатичный приверженец. Кроме того, убеждаю я себя, однажды вечером мне, возможно, захочется привести сюда женщину. Время от времени такое случается, время от времени мне даже бывает хорошо. Но я становлюсь раздражительным и беспокойным, когда женщины пытаются заставить меня изменить рабочее расписание, или хотят, чтобы я взял их с собой в мотели, где я останавливаюсь, или пристают к управляющему трейлерного парка, чтобы тот впустил их в мое отсутствие в мой трейлер. Они хотят навести там «уют».

«Уют» меня вовсе не интересует. Возможно, это связано со смертью матери. Ее болезнь переложила на меня ответственность за ведение хозяйства для отца – вот почему я стал аккуратной домохозяйкой. Лекарь, излечи себя сам.

Дождливые дни были заполнены переездами по скоростным магистралям, попытками вытащить из депрессии доведенных до безумия людей, ночи я проводил перед телевизором, поедая сэндвичи и ночуя в мотелях на средства штата. А потом наступило время отправиться в лечебницу Миллард-Каунти, где меня ждала Элен. Именно тогда я о ней впервые вспомнил, и вдруг осознал, что дождь льет уже не меньше недели, и что бедняжка, наверное, совсем лишилась рассудка.

Я купил кассету с записью Копланда. Элен предпочитала кассеты, которые останавливаются сами. А записи на восьми дорожках крутятся и крутятся, пока она не теряет способность думать.

– Где ты был? – спросила она.

– Сидел в клетке у одного кровожадного герцога из Трансильвании. Клетка, всего четырех футов высотой, висела над прудом, кишащим крокодилами. Спастись мне удалось только потому, что я выгрыз замок зубами. Крокодилы, к счастью, оказались сыты. А ты где была?

– Я серьезно. Ты что, работаешь не по расписанию?

– Я всегда придерживаюсь расписания, Элен. Сегодня среда. В последний раз я был здесь в прошлую среду. В этом году Рождество приходится на среду, значит, я буду здесь на Рождество.

– Еще почти целый год.

– Всего десять месяцев. Встретимся на Рождество. С тобой что-то стало скучновато.

Но она не была расположена к шуткам. В глазах ее стояли слезы.

– Я больше не выдержу, – сказала она.

– Извини.

– Мне страшно.

И ей в на самом деле было страшно. Ее голос дрожал.

– И ночью, и днем, когда я сплю. Я как раз подходящего размера.

– Для чего?

– Ты о чем?

– Ты сказала, что как раз подходящего размера.

– Я так сказала? Ах, не знаю, что я имела в виду. Я схожу с ума. Ты ведь именно поэтому здесь, разве не так? Чтобы я не потеряла рассудок. Я ничего не могу поделать. Я ничего не вижу, а все, что слышу, – лишь шелест дождя.

– Как в открытом космосе, – заметил я, вспомнив ее слова в прошлый раз.

Но она, оказалось, не помнила нашего разговора и испугалась.

– Откуда ты знаешь? – спросила она.

– Ты сама так сказала.

– В открытом космосе нет никаких звуков, – сказала она.

– Вот как, – ответил я.

– Потому что там нет воздуха.

– Я знаю.

– Тогда почему ты сказал «Вот как»? Слышен только шум двигателей. Слышен по всему кораблю. Легкое гудение, которое не прекращается ни на секунду. Совсем как шум дождя. А спустя некоторое время ты его уже не слышишь. Оно как будто становится тишиной. Мне Ананса рассказала.

Еще одна воображаемая подруга. В ее истории болезни говорилось, что ее вымышленные друзья продержались гораздо дольше, чем у большинства других детей. Именно для этого меня к ней и прикрепили – чтобы я помог ей избавиться от вымышленных друзей. От Гранти, ледяного поросенка, от Говарда, мальчика, который всех колотил, от Фуксии, ростом в несколько дюймов, жившей среди цветов, от Сью-Энн, приносившей ей куклы и игравшей в них вместо нее. Элен говорила, что куклы должны делать, а Сью-Энн это выполняла. Были и другие личности.

После нескольких сеансов я понял, что она отдает себе отчет, что ее друзья воображаемые, просто она коротала с ними время. Они находились вне ее тела и совершали поступки, на которые она сама не была способна. Я понял, что от них никакого вреда, а если уничтожить этот вымышленный мир, Элен станет еще более одинокой и несчастной. Она была в здравом рассудке, несомненно. И все-таки я продолжал к ней приезжать, и не просто потому, что она очень мне нравилась. Еще и для того, чтобы окончательно убедиться: она и вправду уверена, что ее друзья – лишь плод ее воображения. Ананса была чем-то новым.

– Кто такая Ананса?

– На самом деле ты не хочешь этого знать.

Она, без сомнения, не желала об этом говорить.

– Я хочу знать.

Она отвернулась.

– Я не могу тебя выгнать, но мне бы хотелось, чтобы ты ушел. Иногда ты становишься слишком любопытным.

– Такая уж у меня работа.

– Работа! – В ее голосе зазвучало презрение. – Прямо как вижу вас всех – как вы бегаете на своих здоровых ногах и работаете!

Что я мог на это ответить?

– Иначе нам не выжить, – сказал я. – Но я стараюсь.

И вдруг на ее лице появилось какое-то странное выражение. «У меня есть тайна, – казалось, думала она, – и я хочу, чтобы ты ее выведал».

– Может, у меня тоже будет работа.

– Может быть, – сказал я.

И попытался придумать, чем бы она могла заняться.

– Музыка не умолкает, – сказала она. Я неправильно понял.

– Ты мало на чем сможешь играть. Так уж получилось.

Немножко реализма не помешает.

– Не говори глупостей.

– О'кей. Больше не буду.

– Я говорю, что на моей работе всегда звучит музыка.

– А что это за работа?

– Тебе и вправду хочется знать? – произнесла она, таинственно возведя глаза к потолку, а потом отвернувшись к окну.

Я представил себе, что она – обычная пятнадцатилетняя девчонка. Тогда я расценил бы такое поведение, как заигрывание. Но тут крылось нечто другое. Что-то отчаянное. Она права. Я действительно хотел знать. Я сделал весьма логичное предположение, соединив два секрета, которые она побуждала у нее выманить.

– Какую работу предлагает тебе Ананса?

Она испуганно взглянула на меня.

– Так значит, это правда.

– Что правда?

– Все так страшно. Я стараюсь убедить себя, что это – всего лишь сон. Но это не сон, верно?

– Что не сон – Ананса?

– Ты думаешь, она такая же, как и все остальные мои друзья, да? Но они не приходят ко мне во сне, во всяком случае, не так. Ананса…

– Что Ананса?

– Она для меня поет. Когда я сплю.

Мои поднаторевшие в психологии мозги быстро сложили два и два.

– Разумеется, – сказал я.

– Она – в космосе, и она для меня поет. Ты не представляешь, какие песни.

И тут я вспомнил кое-что и вытащил кассету, которую для нее купил.

– Спасибо, – сказала она.

– Пожалуйста. Хочешь послушать?

Она кивнула. Я вставил кассету в магнитофон. «Весна в Аппалачах». Она кивала головой в такт музыке. Я представил, как она танцует. Она хорошо чувствовала музыку.

Но спустя несколько минут она замерла и заплакала.

– Это совсем другое, – сказала она.

– Ты уже слышала эту песню раньше?

– Выключи. Выключи, говорю.

Я выключил магнитофон.

– Извини. Мне казалось, тебе понравится.

– Вина, ничего, кроме вины, – сказала она. – Ты все время чувствуешь себя виноватым, так ведь?

– Почти всегда, – легко согласился я. Психологическим жаргоном злоупотребляли многие мои пациенты. Так же, как языком мыльных опер.

– Извини, – сказала Элен. – Просто это не та музыка. Совсем не та. Вот я послушала, и все остальное по сравнению с ней кажется таким темным. Как будто идет дождь, все серое, мрачное и тяжелое, словно композитор пытается разглядеть далекие холмы, но дождь ему мешает. Но несколько минут мне казалось, что у него получится.

– Такая же музыка у Анансы?

Она кивнула.

– Я знаю, ты мне не веришь. Но во сне я ее слышу. Она говорит, что только во сне и может со мной общаться. И она не разговаривает, только поет. Она там, далеко, в своем космическом корабле. Поет. А я по ночам ее слышу.

– Почему именно ты?

– Ты хочешь спросить, почему ее слышу только я? – Она рассмеялась. – Потому что я такая, какая есть. Ты ведь сам говоришь – из-за того, что я не могу бегать, я живу воображением. Она говорит, что связующие нити между разумами очень тонкие, и их трудно не упустить. Но мою нить она не упускает, потому что я живу исключительно сознанием. Она держит мою нить. Теперь, когда я засыпаю, я вообще не могу от нее отделаться.

– Отделаться? Мне казалось, она тебе нравится.

– Не знаю, что мне нравится. Мне нравится. Нравится музыка. Но Анансе нужна я. Она хочет, чтобы я была с ней. Она хочет дать мне работу.

– А как она поет?

При слове «работа» она задрожала и как-то замкнулась в себе. Чтобы поддержать затухающий разговор, я попытался коснуться темы, которой она недавно интересовалась.

– Это ни на что не похоже. Она там, в космосе, все вокруг черным-черно, и слышен только гул двигателей, похожий на шум дождя, а она собирает космическую пыль и прядет свои песни. Она простирает в пространство свои пальцы или уши, я не знаю. Не могу понять. Так она собирает пыль и плетет свои песни, превращая пыль в музыку, которую я слышу. Это очень сильная музыка. Ананса говорит, что именно благодаря песням она может передвигаться в межзвездном пространстве.

– Она одна?

Элен кивнула.

– Я ей нужна.

– Ты ей нужна. Но как она может тебя заполучить, ведь ты здесь, а она – там?

Элен облизала губы.

– Я не хочу об этом говорить. – Она произнесла это таким голосом, что я сразу понял: она уже готова все рассказать.

– Лучше бы ты все-таки рассказала. На самом деле очень важно, чтобы ты все рассказала.

– Она говорит… Говорит, что может меня забрать. Говорит, что, если я выучу ее песни, она сможет вытащить меня из моего тела и забрать туда, к себе, где она даст мне и руки, и ноги, так что я смогу и бегать, и танцевать, и…

Она расплакалась.

Я похлопал ее по единственному месту, к которому она разрешала прикасаться, – по мягкому животику. Она запрещала себя обнимать. Я попытался разок, много лет назад, но она закричала во весь голос, чтобы я не смел. Одна из сестер рассказала, что ее обнимала мама, и Элен хотелось тоже обнять кого-нибудь. Но она не могла.

– Это очень хороший сон, Элен.

– Это ужасный сон. Как ты не понимаешь? Я стану такой же, как она.

– А какая она?

– Она – это космический корабль. Межзвездный корабль. И она хочет, чтобы я пришла к ней, тоже стала космическим кораблем. И чтобы мы плыли в космосе, распевая песни, тысячи и тысячи лет.

– Элен, это всего лишь сон. Не надо его бояться.

– Вот что с ней сделали: отрезали ей руки и ноги и засунули в этот аппарат.

– Но тебя никто не собирается засовывать в аппарат.

– Я хочу на улицу, – сказала она.

– Нельзя. Дождь.

– Пусть идет к черту, этот дождь.

– Пусть идет к черту, но это не поможет.

– Я не шучу! Она все время преследует меня, даже когда я не сплю. Она пристает ко мне, усыпляет, а потом начинает петь, и я чувствую, как она тянет и тянет меня к себе. Если бы мне удалось выйти на улицу, я бы еще продержалась, если бы я только могла…

– Эй, успокойся! Знаешь, тебе лучше принять…

– Нет! Я не хочу спать!

– Слушай, Элен, это всего лишь сон. Нельзя позволять сну так сильно на тебя влиять. Все из-за дождя, поэтому ты не можешь выйти на прогулку. От этого тебе хочется спать, и тебе снится один и тот же сон. Но не надо сопротивляться, это, в общем, очень хороший сон. Почему бы тебе просто с ним не смириться?

Она смотрела на меня, в ее глазах застыл ужас.

– Ты ведь не всерьез. Ты не хочешь, чтобы я ушла.

– Нет. Конечно, я не хочу, чтобы ты ушла. Но ты и не уйдешь, разве сама не понимаешь? Это только сон, как будто ты паришь там, в космосе, среди звезд…

– Она не парит. Она прокладывает путь в открытом космосе с такой скоростью, что у меня при виде этого кружится голова.

– Ну и пусть кружится. Как будто твой разум придумал для тебя такой способ бегать.

– Ты ничего не понял, мистер Терапевт. Я думала, ты поймешь.

– Я пытаюсь.

– Если я пойду за ней, я умру.

– Кто читал ей в последнее время? – спросил я сестру.

– Мы все читали понемножку, а еще добровольные сиделки из города. Она им нравится. Ей всегда кто-нибудь читает.

– Надо бы проследить за этим повнимательней. У нее появились откуда-то новые фантазии. Про космические корабли, звездную пыль и песни в открытом космосе. И она чем-то напугана.

Медсестра нахмурилась.

– Мы одобряем все, что она читает, и про всякие такие вещи читают уже много лет. Раньше ничего плохого от этого не случалось. Что же теперь стряслось?

– Думаю, все из-за дождя. Сидя взаперти, она теряет ощущение реальности.

Сестра закивала в знак согласия и сказала:

– Да, знаю. Во сне она бог знает что вытворяет.

– Что, например? Что именно вытворяет?

– Поет какие-то жуткие песни.

– На какие слова?

– Вообще без слов. Просто напевает мелодии. Только мелодии просто ужасные, их и музыкой-то назвать нельзя. И голос у нее становится какой-то странный, скрипучий. Она очень крепко спит. Теперь стала спать больше, и это к лучшему, как мне кажется. Она всегда начинает нервничать, если ее не выпускают на улицу.

Элен, несомненно, нравилась сестре. Было трудно не испытывать к девочке сочувствия, но Элен хотела, старалась понравиться окружающим, и люди ее любили. Во всяком случае, те из них, кому удавалось побороть ужас при виде плоского пространства под простыней возле ее туловища.

– Послушайте, – сказал я, – может, все-таки ее одеть и вывезти на улицу, несмотря на дождь?

Сестра покачала головой.

– Дело не только в дожде. Похолодало. А после того взрыва она ведь так до конца и не оправилась, у нее нет сил сопротивляться болезни. Понимаете, слишком велики шансы, что она может умереть от самой обычной простуды. А я не хочу рисковать.

– Значит, мне надо приезжать к ней почаще, – сказал я. – Как можно чаще. С ней что-то происходит, и это пугает ее до смерти. Ей кажется, что она умрет.

– Ох, бедняжка, – сказала сестра. – С чего она взяла?

– Не важно. Может, кто-то из ее вымышленных друзей слегка отбился от рук.

– Но вы же говорили, что от них никакого вреда.

– Раньше так и было.

Покидая лечебницу, я еще раз зашел в комнату Элен. Она спала, и я услышал, как она поет. Жутко. Временами можно было узнать обрывки мелодии Копланда, которые она слушала недавно, но очень искаженные, а все остальное вообще не вызывало никаких ассоциаций, это и музыкой назвать было нельзя. То в ее голосе звучали высокие незнакомые ноты, то вдруг он становился низким, грубым, скрипучим, а один раз ясно послышался скрежет мощного двигателя, доносящийся сквозь металлические стены, – тяжелый гулкий звук, тонущий в бесконечной пустоте.

Я представил себе Элен, из плеч и бедер которой тянутся длинные провода, голова ее внутри металлического скафандра, глаза закрыты. А ее воображаемая Ананса ведет космический корабль так, словно управляет собственным телом. Я понимал, что в какой-то степени для Элен это будет благом. В конце концов, она ведь родилась нормальной. Она помнит, как бегала и играла, как ела сама, как сама одевалась, возможно, даже помнит, как училась читать и произносила слова, прикасаясь при этом к каждой букве. И даже вымышленные руки космического корабля смогут заполнить огромную пустоту в ее душе.

Для ребенка главное – не в нем самом, не в его теле, для него главное лежит снаружи, там, где пальцы левой руки встречаются с пальцами правой. То, к чему прикасаются пальцы, и становится жизнью, то, что видят глаза, и есть истинное «я». А Элен, не успев еще переместиться внутрь себя, утратила это «я» в автокатастрофе. И с помощью загадочной Анансы пыталась его вернуть.

Но это было весьма неприятное «я».

Я вошел и сел у кровати Элен, вслушиваясь в ее пение. Ее тело чуть двигалось, спина слегка изгибалась в такт мелодии. Высокие и низкие, тихие, скрипучие звуки. Песня звучала по-разному, и я пытался понять, есть ли в ней какой-нибудь смысл. Что происходит в ее сознании, порождая подобные звуки?

«Если я пойду за ней, я умру».

Конечно, ей страшно. Я посмотрел на бесформенный кусок плоти на постели, укрытый простыней так, что на виду оставалась лишь голова. Я постарался взглянуть на ее туловище с иной точки зрения, так, как она сама его видела – сверху. Из-за возвышающихся ребер нижняя часть тела – живот и едва намеченные бедра – совсем пропадали из виду, и туловище, увиденное в перспективе, почти исчезало. Но это все, что у нее осталось, и если она верит – а, похоже, она действительно верит, – что, следуя за Анансой, она лишится и этого жалкого подобия тела, разве смерть для нее менее страшна, чем для тех, кто имеет возможность жить полной жизнью? Сомневаюсь. Для Элен жизнь была полна радости. Она не захочет променять ее на существование внутри собственного сознания, посвященное странной музыке металлических рук.

Если бы только не дождь. Для Элен самое главное – жизнь снаружи, там, где деревья, птицы и холмы вдалеке, где дует ветерок, которому дозволяется обнимать ее крепче, чем любому из людей. А если из-за дождя она окажется надолго отрезана от реальности, составляющей важную часть ее жизни, сколько времени она сможет сопротивляться неутомимому зову Анансы, сулящей ей руки, ноги и несмолкающую музыку?

Повинуясь внезапному порыву, я встал и очень осторожно приподнял ей веки.

Ее открытые глаза уставились в потолок, не моргая.

Я отпустил ее веки, она не шевельнулась.

Я повернул ее голову в сторону, но девочка не вернула ее обратно. Не проснулась. Только продолжала петь; то, что я делал, вовсе ее не потревожило.

Кататония или начало каталепсии.

«Она теряет рассудок – думал я, – и если мне не удастся ее вернуть, удержать здесь, Ананса победит, и врачам в этой лечебнице придется в течение многих лет ухаживать за лишенным сознания куском плоти. Столько, сколько они смогут сохранять жизнь в том, что останется от Элен».

– Я вернусь в субботу, – сказал я дежурной.

– Почему так скоро?

– Элен переживает некий кризис, – объяснил я. Некая вымышленная космическая женщина хочет ее забрать – нет, этого я говорить не стал.

– Надо, чтобы медсестры как можно дольше не давали ей спать. Пусть читают ей, играют с ней, разговаривают. Обычного ночного сна вполне достаточно. И никакого дневного отдыха.

– Почему?

– Просто я боюсь за нее, вот и все. Думаю, у нее в любой момент может начаться кататония. Этот сон ненормален. Я хочу, чтобы с нее не спускали глаз.

– Все настолько серьезно?

– Да, настолько серьезно.

В пятницу показалось было, что тучи рассеиваются, но солнце выглянуло лишь на несколько минут, а потом огромная гряда облаков вновь надвинулась с северо-запада, и погода испортилась еще больше. Я заканчивал сеанс терапии довольно небрежно, несколько раз замолкая на середине фразы. Одна из пациенток рассердилась и, прищурившись, взглянула на меня.

– Вам платят не за то, чтобы вы размышляли о своих барышнях, разговаривая со мной.

Я извинился и постарался сосредоточиться на работе. Эта женщина любила поговорить, и мне было трудно следить за ходом ее мыслей. Но в чем-то она была права. Я не мог перестать думать об Элен. А когда пациентка упомянула про барышень, у меня в голове словно прозвенел звоночек. Ведь я общался с Элен дольше и ближе, чем с любой другой женщиной за много-много лет. Если только можно говорить об Элен как о женщине.

В субботу я снова поехал в Миллард-Каунти. Медсестры в лечебнице были чем-то сильно встревожены. Они объяснили, что сперва не поняли, как долго она уже спит, а потом попытались ее разбудить. Утром она засыпала два или три раза, а после полудня – еще того больше. Вечером уснула в полвосьмого и спала не меньше двенадцати часов.

– И она все время поет. Это ужасно. Поет даже по ночам. Все поет и поет.

Но когда я вошел к ней, она не спала.

– Не сплю специально в честь твоего приезда.

– Спасибо, – сказал я.

– Обычный субботний визит. Я, похоже, и в самом деле съезжаю с катушек.

– Вообще-то нет. Но мне не нравится, что ты так много спишь.

Она с трудом улыбнулась.

– Я тут ни при чем.

Я улыбнулся, надеюсь, слегка веселее, чем она.

– А мне кажется, все дело в твоей голове.

– Думайте, что хотите, господин доктор.

– Я не доктор. У меня степень магистра.

– Какая там глубина?

– Глубина?

– Ну, из-за дождя. Наверняка уже натекло достаточно, чтобы удержать на плаву с десяток ковчегов. Бог вздумал уничтожить мир?

– К сожалению, нет. Хотя моторы некоторых автомобилей он уже уничтожил – тех, что решили слишком быстро проехать по лужам.

– А сколько времени должен идти дождь, чтобы затопить всю землю?

– Земля круглая. Вода все время будет с нее стекать.

Она рассмеялась. Как приятно было слышать ее смех – но он оборвался слишком резко, и она испуганно взглянула на меня.

– Знаешь, я ухожу.

– Да?

– Я как раз подходящего размера. Она меня измерила, и я идеально подошла. У нее есть для меня место. Хорошее место, оттуда слышно звездную музыку, и я смогу научиться петь. И у меня будут направляющие двигатели.

Я покачал головой.

– Ледяной поросенок Гранти был таким милым. А это, Элен, вовсе не мило.

– А я разве говорила, что Ананса милая? Ледяной поросенок Гранти был на самом деле, папа сделал его однажды из ледяной крошки на пикнике. Но не успели его выкопать из земли, как он растаял. Я не придумываю своих друзей.

– А цветочная девочка Фуксия?

– Мама обычно обрывала бутоны на фуксии у парадной двери. И мы играли с ними в траве, как с куклами.

– Но Ананса другая.

– Ананса пришла ко мне во сне. Это она нашла меня. Я ее не выдумала.

– Разве ты не понимаешь, Элен, как начинаются галлюцинации? Они очень похожи на реальность.

Она покачала головой.

– Все это я знаю. Медсестры читали мне книги по психологии. Просто Ананса… Она другая. Она не могла просто так возникнуть у меня в голове. Она не такая, она – настоящая. Я слышала ее музыку, не такую примитивную, как у Копланда. Она – не фальшивая.

– Элен, когда в среду ты спала, у тебя начиналась кататония.

– Знаю.

– Знаешь?

– Я чувствовала, как ты прикасаешься ко мне. Как поворачиваешь мою голову. Я хотела поговорить с тобой, попрощаться. Но она тогда пела, понимаешь? Она пела. А теперь она разрешает мне петь самой. Когда я пою для нее, мне кажется, будто я – паук, который по своей паутинке пробирается куда-то далеко, в другие места. Я иду туда, где она меня ждет. В темноту. Там темно, холодно и одиноко, но я знаю, что далеко, на другом конце паутинки, меня ждет она, чтобы навечно стать моим другом.

– Элен, ты пугаешь меня.

– Знаешь, на ее корабле совсем нет деревьев. Только поэтому я все еще здесь. Я вспоминаю деревья, и холмы, и птиц, и траву, и ветер, и думаю, как мне будет не хватать всего этого. Она сердится на меня и обижается. Но все же поэтому я еще здесь. Только мне все труднее вспоминать, как выглядят деревья. Я стараюсь, но получается то же самое, как тогда, когда я пытаюсь вспомнить лицо матери. Я помню ее платье и волосы, но лицо все время ускользает. Даже когда я смотрю на фотографию, она кажется мне чужой. И деревья теперь для меня чужие.

Я погладил ее лоб. Сперва она дернула головой, потом успокоилась.