Текст книги "Кузен Понс"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Часто говорят, что смерть – это конец путешествия, но даже представить себе нельзя, насколько справедливо это уподобление для Парижа. Покойника, особенно ежели это покойник знатный, встречают на мрачном бреге словно путешественника, которого, не успел он ступить на землю, уже осаждают со своими предложениями агенты гостиниц. Кроме нескольких философов и нескольких семейств, уверенных, что они будут жить в веках, и потому сооружающих себе усыпальницы столь же монументальные, как их особняки, никто не думает о смерти и ее социальных последствиях. Смерть всегда наступает слишком рано, да, кроме того, родные стараются не думать о ней по совершенно понятному чувству. Поэтому-то почти всегда тех, кто потерял отца, мать, жену или ребенка, сейчас же начинают осаждать всякие дельцы, которые пользуются душевным расстройством родных, чтобы перехватить выгодный заказ. В прежнее время мраморщики, хозяева заведений, помещавшихся около знаменитого кладбища Пер-Лашез, где мастерские образуют целую улицу, которую следовало бы назвать Надгробной, осаждали наследников около могилы или у кладбищенских ворот, но понемногу под влиянием конкуренции, в силу торговой предприимчивости, они захватывали все новые позиции и теперь добрались уже до города, подступили к мэриям. Есть и такие агенты, что врываются с готовыми проектами надгробий в самое жилище скорби.

– Мы договариваемся, – поспешил заявить агент фирмы Сонэ опоздавшему коллеге.

– Следующий покойник!... Свидетели есть? – вызвал служитель.

– Пожалуйте, сударь, – сказал агент, обращаясь к Ремонанку.

Ремонанк попросил агента помочь ему поставить на ноги Шмуке, который сидел на скамье, равнодушный ко всему на свете; вместе они подвели его к барьеру, которым чиновник, составляющий акты о смерти, отгорожен от человеческого горя. Ремонанку, игравшему роль провидения при Шмуке, помог доктор Пулен, пришедший, чтобы дать необходимые сведения о возрасте и месте рождения Понса. Немец помнил только одно: Понс был его другом. Когда акт был подписан, Ремонанк и доктор с неотстававшим от них маклером посадили несчастного Шмуке в экипаж, куда проскользнул за ними все тот же ретивый маклер, решивший во что бы то ни стало получить заказ. Тетка Соваж, которая ходила дозором у ворот, с помощью Ремонанка и агента фирмы Сонэ внесла почти потерявшего сознание Шмуке в дом.

– Он сейчас лишится чувств! – крикнул маклер, которому не терпелось покончить с делом, уже бывшим, как он выражался, на мази.

– Еще бы! – ответила тетка Соваж. – Он уже сутки плачет и ничего в рот не берет. У кого горе, тому не до еды.

– Послушайте, дорогой клиент, скушайте бульончику, – принялся уговаривать бедного немца агент фирмы Сонэ. – У вас еще столько хлопот впереди: надо поехать в ратушу, купить место под надгробие, которое вы собираетесь воздвигнуть в память этого друга искусств и в знак вашей вечной признательности.

– Какой же смысл себя голодом морить, – убеждала мадам Кантине, поднося Шмуке чашку бульона и хлеб.

– Послушайте, сударь, – подступил к нему Ремонанк, – раз уж вы так ослабли, надо вам с кем-нибудь договориться, чтоб он вас заменил, потому что у вас еще столько дела! Надо заказать похоронную процессию! Ведь не станете же вы хоронить своего друга как нищего.

– Да ну же, ну, сударь! – сказала тетка Соваж, улучив минутку, когда Шмуке откинул голову на спинку кресла.

И она влила ему в рот ложку супа и насильно, как ребенка, стала его кормить.

– А теперь, сударь, будьте благоразумны и, если вы желаете, чтоб вам не мешали убиваться, возьмите кого-нибудь заместо себя...

– Раз вы, сударь, выразили желание воздвигнуть великолепный памятник вашему другу, то можете возложить на меня все хлопоты, я все устрою...

– Что такое, что такое? – вмешалась тетка Соваж. – Он вам заказал? Да кто вы такой?

– Агент фирмы Сонэ, голубушка, самого крупного заведения могильных памятников, – сказал маклер, вытащив карточку и показывая ее здоровенной тетке Соваж.

– Ладно, ладно!.. Когда нужно будет, к вам обратятся. Нельзя же пользоваться горем нашего хозяина. Вы же видите, что хозяин совсем голову потерял...

– Если вы устроите так, чтоб заказ получили мы, – шепнул маклер тетке Соваж, выйдя с ней на площадку лестницы, – я имею, полномочия предложить вам сорок франков...

– Давайте сюда ваш адрес, – сказала тетка Соваж, сразу подобрев.

Оставшись один и почувствовав себя крепче после того, как его насильно заставили съесть несколько ложек бульона, Шмуке поспешил в спальню к Понсу и погрузился в молитву. Он весь отдался своему горю, но из этого состояния покорного смирения его вывел молодой человек в черном, который уже в десятый раз окликал его: «Сударь!» и наконец даже дернул за рукав, так что несчастному страдальцу волей-неволей пришлось откликнуться.

– Што ешше слютшилось?

– Сударь, мы обязаны доктору Ганналю поразительным открытием; оспаривать у него славу мы не собираемся: он возродил египетские чудеса. Но с помощью некоторых усовершенствований мы добились поразительных результатов. Так вот, если вы хотите видеть вашего друга таким, каким он был при жизни...

– Я буду видеть моего друга? – воскликнул Шмуке. – И он будет говорить зо мной?

– Ну, не вполне!... У него не будет только дара речи, – продолжал агент по бальзамированию покойников, – но он на веки вечные сохранится в том же виде. Процедура очень недолгая. Достаточно надрезать сонную артерию и сделать впрыскивание; но ждать нельзя... Через четверть часа мы уже не сможем сохранить тело и тем самым доставить вам тихую радость.

– Убирайтесь к тшорту! Понс сталь духом! И дух его есть на небезах.

– Какой неблагодарный человек, – изрек агент одного из соперников знаменитого Ганналя, выходя из дому, – он отказался от бальзамирования тела своего друга!

– Ничего нет удивительного, – сказала тетка Сибо, которая как раз набальзамировала своего ненаглядного муженька. – Ведь он наследник, ему все по завещанию отказано. А такому человеку, раз он свое получил, на покойника наплевать.

Час спустя в спальню вошла тетка Соваж в сопровождении человека в черном, по виду ремесленника.

– Сударь, – сказала она, – Кантине был так любезен, что прислал сюда приходского гробовщика.

Гробовщик поклонился с соболезнующим и сокрушенным видом, в то же время всем своим обликом выражая уверенность, что он персона, здесь совершенно необходимая. Он посмотрел на покойника взглядом профессионала.

– Какой, сударь, вам желателен – сосновый, просто дубовый или двойной: дубовый и свинцовый? Двойной: дуб со свинцом – самое приличное. Покойник, – заметил он, – обычных размеров...

Он пощупал, где кончаются ноги.

– Метр семьдесят сантиметров! – прибавил он. – Отпевать, конечно, будете в церкви?

Шмуке посмотрел на гробовщика тем взглядом, который бывает у сумасшедших, когда они задумали что-то недоброе.

– Сударь, – сказала тетка Соваж, – вам бы надо было поручить кому-нибудь заняться заместо вас всеми этими делами.

– Хорошо, я буду порутшитъ, – согласился страдалец.

– Сходить, что ли, за господином Табаро, ведь у вас еще много хлопот впереди. Господин Табаро на весь квартал честностью славится.

– Да, за господин Табаро! Мне о нем говориль, – сдался наконец Шмуке.

– Вот и хорошо, сударь, поговорите со своим уполномоченным, а потом можете горевать, сколько хотите, никто вам мешать не станет.

Около двух часов явился скромный молодой человек, старший писарь г-на Табаро, предназначавший себя к карьере судебного пристава. Молодость имеет удивительные преимущества – она не отпугивает. Молодой человек, которого звали Вильмо, сел около Шмуке, он не сразу заговорил, выжидая подходящую минуту. Такая сдержанность тронула Шмуке.

– Сударь, – сказал Вильмо, – я старший писец господина Табаро, который поручил мне защиту ваших интересов и приказал взять на себя все формальности, связанные с похоронами вашего друга... Вы ничего не имеете против?

– Шисни вы мне не будете спазать, шить мне остальось недольго; а вот в покое ви будете менья оставлять?

– О, вас ничем не побеспокоят, – ответил Вильмо.

– Што я дольшен делять?

– Подписать вот эту бумагу, в которой вы уполномочиваете господина Табаро вести все ваши дела, касающиеся наследства.

– Хорошо, будете давать зюда бумагу! – сказал немец, собиравшийся тут же поставить свою подпись.

– Нет, сперва я прочту вам.

– Тшитайте.

Шмуке не проявил ни малейшего интереса к чтению доверенности и тут же подписал ее. Молодой человек осведомился о желаниях Шмуке относительно похоронной процессии, места (немец хотел, чтоб его похоронили рядом с Понсом), отпевания и уверил несчастного старика, что больше к нему приставать не будут ни с вопросами, ни с требованием денег.

– Я готов отдавать все, што у менья есть, только оставляйте менья в покое, – сказал Шмуке, снова опускаясь на колени около тела друга.

Фрезье торжествовал: теперь наследник не мог и шагу ступить – он был всецело в руках тетки Соваж и Вильмо.

Нет такой скорби, которую в конце концов не одолел бы сон. И когда под вечер тетка Соваж вошла в спальню, Шмуке лежал в ногах кровати, на которой покоился Понс, и крепко спал; она отнесла его в спальню, с материнской заботливостью уложила в постель, где он и проспал до утра. Когда он проснулся, то есть когда после временного забытья снова ощутил свою скорбь, тело Понса на траурном помосте, освещенном и убранном, как это полагается при похоронах по третьему разряду, уже стояло у ворот; итак, его друга уже не было в квартире, и теперь она казалась ему огромной и вызывала тяжелые воспоминания. Тетка Соваж, распоряжавшаяся бедным Шмуке так же самовластно, как если бы он был грудным младенцем, а она его кормилицей, заставила его позавтракать, раньше чем идти в церковь. Пока несчастный страдалец с трудом глотал пищу, тетка Соваж со вздохами, достойными Иеремии, сокрушалась, что у него нет черного фрака. И до болезни Понса гардероб Шмуке, находившийся в ведении Сибо, был более чем скромен, впрочем, так же как и его стол, – у него имелось два сюртука и две пары панталон!..

– Вы в таком виде и на похороны пойдете? Да ведь вас весь квартал засмеет!..

– А в каком виде ви будете мне приказать идти?

– В трауре!

– В траур!

– Приличия...

– Прилитшия! Не нушни мне все эти глюпости! – горестно воскликнул бедняга, только детски наивные души скорбь повергает в столь беспредельное отчаяние.

– Экое чудовище неблагодарное, – сказала тетка Соваж, оглядываясь на неожиданно появившегося в дверях господина, от одного вида которого Шмуке вздрогнул.

Вошедший был облачен в черный суконный фрак, короткие черные суконные штаны, черные шелковые чулки, наряд довершала серебряная цепь с бляхой, белые манжеты, белый муслиновый очень строгий галстук и белые перчатки; этот официальный представитель бюро похоронных процессий, на котором лежал стереотипный отпечаток соболезнования чужому горю, держал в руке жезл черного дерева, олицетворявший его функции, а под мышкой – треуголку с трехцветной кокардой.

– Я церемониймейстер, – сказал он елейным голосом.

По своим обязанностям этот человек ежедневно возглавлял похоронные процессии и не раз видел семьи, погруженные в горе – иногда подлинное, иногда притворное, – он привык, так же как и все его коллеги, говорить тихим и елейным голосом. Подобно статуе, изображающей гения смерти, он был благопристоен, вежлив, обходителен, как ему и полагалось по профессии. При словах церемониймейстера Шмуке охватила нервная дрожь, словно перед ним предстал палач.

– Сударь, кем вы приходитесь покойнику – сыном, братом, отцом?.. – обратился к несчастному официальный представитель бюро похоронных процессий.

– И тем, и другим, и третьим... больше того, я прихошусь ему другом! – сказал Шмуке, заливаясь слезами.

– Вы наследник? – спросил церемониймейстер.

– Наследник? – повторил Шмуке. – Мне нитшего на этом звете не нушно.

И Шмуке снова погрузился в мрачное отчаяние.

– Где остальные родственники и друзья? – спросил церемониймейстер.

– Вот они все тут зобрались! – воскликнул Шмуке, указывая на картины и редкости. – Эти друзья никогда не притшинили страданий бедному моему Понс! Я и они – вот все, што он любиль!

– Он помешался, – сказала тетка Соваж церемониймейстеру. – С ним не стоит и разговаривать.

Шмуке сел, машинально утирая слезы, и лицо его опять приняло тупое выражение. Тут появился Вильмо – старший писец г-на Табаро, и церемониймейстер, признав в нем посетителя, заказавшего в бюро похоронную процессию, обратился к нему:

– Пора двигаться, сударь... колесница приехала; но мне не случалось еще видеть таких похорон. Где родственники и близкие?

– Мы очень спешили, – ответил г-н Вильмо. – Господин Шмуке в таком горе, что обо всем позабыл; впрочем, у покойного только один родственник...

Церемониймейстер сочувственно посмотрел на Шмуке, этот эксперт по людскому горю давно научился отличать подлинное от притворного; он подошел к бедному немцу:

– Возьмите себя в руки, сударь!.. Подумайте о том, что вам надо достойным образом почтить память друга.

– Мы позабыли разослать приглашения на похороны, но я позаботился известить господина де Марвиля, председателя суда, единственного родственника, о котором я вам уже говорил... Друзей у него не было... Не думаю, чтобы пришли сослуживцы, покойный состоял капельмейстером в театре... Но, насколько я знаю, господин Шмуке единственный наследник.

– Значит, он должен возглавлять похоронную процессию, – сказал церемониймейстер. – У вас нет черного фрака? – спросил он, оглядывая костюм бедняги музыканта.

– У менья здесь в груди все тшерное! – сказал тот раздирающим душу голосом. – Тшерное, тотшно в зердце у менья смерть... Господь бог смилюется надо мной и зоединяет менья в могиле с моим другом, за што я буду блягодарить его.

И он молитвенно сложил руки.

– Наша администрация уже сильно улучшила постановку дела, и все же необходимо, – о чем я уже не раз говорил – приобрести надлежащий гардероб и давать напрокат наследникам соответствующий костюм, с каждым днем в этом ощущается все большая потребность, – сказал церемониймейстер. – Но раз этот господин наследник, ему следует надеть траурную мантию; в ту, которую я захватил с собой, его можно завернуть с головы до пят, и никто и не заметит, что он одет неподобающим образом... Не будете ли вы так любезны встать? – попросил он Шмуке.

Тот поднялся со стула, но едва устоял на ногах.

– Поддержите его, – обратился церемониймейстер к старшему писцу, – ведь вам же переданы все полномочия.

Вильмо поддержал Шмуке, схватив его под мышки, а церемониймейстер взял отвратительную черную широкую мантию, которую накидывают на плечи наследникам, провожающим катафалк от дома покойника до церкви, и облачил в нее Шмуке, завязав под самым подбородком черные шелковые шнуры.

И Шмуке нарядили наследником.

– У нас еще одно большое затруднение, – сказал церемониймейстер. – Надо пристроить четыре кисти на покрове... А держать их некому... Половина одиннадцатого, – прибавил он, посмотрев на часы. – В церкви уже ждут.

– А вот и Фрезье! – весьма неосторожно воскликнул Вильмо.

Но присутствующим было невдомек, что эти слова прямое признание в сообщничестве.

– Кто этот господин? – спросил церемониймейстер.

– Это от семьи.

– От какой семьи?

– От семьи, обделенной покойным. Это уполномоченный господина Камюзо, председателя суда.

– Хорошо, – сказал с удовлетворенным видом церемониймейстер. – Хоть две кисти пристроены. Одну возьмете вы, другую – он.

Церемониймейстер, обрадованный тем, что пристроил две кисти, взял две пары прекрасных белых замшевых перчаток и любезно предложил их Фрезье и Вильмо.

– Вы, милостивый государь, не откажетесь держать кисти покрова? – спросил он.

Подчеркнуто строгий костюм Фрезье, его черный фрак и белый галстук, холодная официальность его манер вызывали содрогание – он казался олицетворением сутяжничества.

– Охотно, милостивый государь, – ответил он.

– Еще бы двух, и все четыре кисти пристроены, – сказал церемониймейстер.

В эту минуту подошел ретивый агент фирмы Сонэ в сопровождении единственного человека, который вспомнил Понса и пришел отдать ему последний долг. Этот человек служил в театре ламповщиком, он раскладывал по пюпитрам оркестровые партитуры, и Понс, знавший, что у него большая семья, давал ему ежемесячно пять франков.

– Ах, Топинар!.. – воскликнул Шмуке, узнав его. – Ти любиль Понс!..

– Я, сударь, которое утро захожу, справляюсь о здоровье господина Понса.

– Которое утро, голюбтшик Топинар? – сказал Шмуке, пожимая ему руку.

– Да меня, должно быть, принимали за родственника и встречали очень нелюбезно. Я уж и то говорил, что из театра, что пришел проведать господина Понса, а мне в ответ – «знаем мы вас». Хотелось мне повидать болящего, только меня ни разу к нему не допустили.

– Безбошная Зибо! – сказал Шмуке, прижимая к сердцу заскорузлую руку театрального служителя.

– Какой наш господин Понс человек был! Каждый месяц давал мне сто су... Он знал, что у меня жена и трое детей. Жена уже дожидается в церкви.

– Я буду разделить с тобой последний кусок хлеба! – воскликнул Шмуке, обрадованный, что с ним человек, любивший Понса.

– Не угодно ли вам держать кисть от покрова? – обратился к Топинару церемониймейстер. – Тогда у нас все четыре пристроены.

Агент фирмы Сонэ тут же согласился держать кисть от покрова, особенно после того, как церемониймейстер показал ему прекрасную пару перчаток, которые, по обычаю, должны были достаться ему в собственность.

– Без четверти одиннадцать! Пора выходить... в церкви ждут, – заявил церемониймейстер.

И шестеро мужчин вышли на лестницу.

– Заприте квартиру и никуда не отлучайтесь, – сказал неумолимый Фрезье обеим женщинам, которые стояли на площадке. – Особенно если вы, мадам Кантине, хотите, чтобы вам поручили сторожить имущество. Ведь это сорок су в день!..

По довольно обычной в Париже случайности у подъезда стояло два катафалка, а следовательно, налицо были и две похоронные процессии – катафалк Сибо, скончавшегося привратника, и катафалк Понса. Никто не подходил к великолепному катафалку, чтоб отдать последний долг другу муз, зато все соседние привратники теснились вокруг тела Сибо, чтоб окропить его святой водой. Тот же разительный контраст – толпа народа у гроба Сибо и одинокий гроб Понса – наблюдался не только у подъезда, но и на всем пути следования похоронной процессии; за катафалком Понса шел один только Шмуке, и спотыкавшегося на каждом шагу наследника поддерживал факельщик. От Нормандской улицы до церкви св. Франциска, что на Орлеанской, обе процессии двигались между двумя рядами любопытных, ибо, как уже было сказано, в этом квартале всякое событие в диковинку. Все обращали внимание на роскошный белый катафалк, на котором красовался гербовый щит с огромным вышитым П, – но за этим катафалком шел всего один провожающий, – и на огромную толпу, шедшую за простыми дрогами, какие полагаются, когда хоронят по последнему разряду. К счастью, Шмуке, который совсем оторопел при виде любопытных, глядевших из всех окон, и зевак, стоявших сплошной стеной, ничего не понимал и сквозь слезы, застилавшие глаза, как сквозь пелену, смотрел на сбежавшийся народ.

– Э, да это щелкунчик, – говорили в толпе, – знаете, тот музыкант!

– А кто держит кисти покрова?

– Известно кто! Актеры!

– Гляди-ка, гляди, никак, хоронят бедного папашу Сибо! Еще одним тружеником стало меньше! А как на работу был лют, рук не покладал!

– День-деньской за работой!

– А жену как любил!

– Осиротела, бедняжка!

Ремонанк шел за гробом своей жертвы и выслушивал соболезнования по поводу смерти соседа.

Обе процессии подошли к церкви одновременно; Кантине договорился с привратником, и к Шмуке не подпускали нищих, ибо Вильмо, обещавший наследнику, что к нему не будут ни с чем приставать, оберегал своего клиента и сам выдавал на расходы. Дроги привратника Сибо до самого кладбища провожало человек шестьдесят-восемьдесят. Для сопровождающих тело Понса к церкви было подано четыре экипажа; один для духовенства и три для родственников; но понадобился только один, так как, пока шло отпевание, агент фирмы Сонэ побежал предупредить хозяина о том, что похоронная процессия сейчас тронется, дабы г-н Сонэ мог показать наследнику набросок памятника и смету уже при выходе с кладбища. Фрезье, Вильмо, Шмуке и Топинар поместились в одном экипаже. Два другие, вместо того чтоб вернуться в бюро похоронных процессий, поехали порожняком на кладбище Пер-Лашез. Такие пустые экипажи, зря едущие на кладбище, дело обычное. Когда покойник не пользуется известностью, похороны не вызывают стечения народа, и экипажей всегда бывает больше, чем требуется. В Париже, где никому не хватает двадцати четырех часов в сутки, редко какого покойника провожают до самого кладбища даже родственники или близкие, разве только он был уж очень любим при жизни. Но кучера не хотят упускать чаевые и потому исполняют свой долг до конца. Есть ли седок или нет, экипажи все равно едут в церковь и на кладбище, а оттуда обратно к дому покойного, где кучера просят на чаек. Даже представить трудно, сколько людей кормятся от покойников. Причт, нищие, факельщики, кучера, могильщики, вся эта братия отличается поразительной поглощающей способностью, после похорон они разбухают, как губка. От церкви, при выходе из которой на Шмуке набросилась целая орава нищих, сейчас же оттиснутых сторожем, до кладбища Пер-Лашез бедный немец ехал словно преступник, которого везут из здания суда на Гревскую площадь[65]65
  Гревская площадь – площадь в Париже, которая с XIV в. до Июльской революции 1830 г. служила местом публичных казней.


[Закрыть]. Он хоронил самого себя. Всю дорогу он держал за руку Топинара, единственного человека, который искренне сокрушался о Понсе. Топинар, польщенный оказанной ему честью, тем, что ему доверили держать кисть покрова, что он едет в экипаже, что он теперь счастливый обладатель пары новых перчаток, решил в конце концов, что похороны Понса – величайший день в его жизни. А убитый горем Шмуке, который чувствовал поддержку только в Топинаре, в сердечном пожатии его руки, сидел в карете с таким покорным видом, словно он теленок, которого везут на убой. Па передней скамеечке поместились Фрезье и Вильмо. Те, кто имел несчастье несколько раз провожать своих близких к месту вечного успокоения, знают, что лицемерие сбрасывает маску во время подчас слишком длительного пути от церкви до Восточного кладбища, где собраны богатые памятники и где живые соперничают друг с другом в тщеславии и роскоши. Люди, посторонние умершему, заводят разговоры, и те, кто искренне огорчен, в конце концов начинают к ним прислушиваться и понемногу отвлекаются от грустных мыслей.

– Господин председатель уже отправился в присутствие, – рассказывал Фрезье старшему писцу, – и я не счел нужным ехать в суд и отрывать его от исполнения обязанностей, все равно бы он опоздал. Поскольку он законный наследник, но лишенный наследства в пользу господина Шмуке, то я подумал, что достаточно будет моего присутствия, ибо я представляю его интересы.

Топинар насторожился.

– А что это за тип держал четвертую кисть? – спросил Фрезье.

– Агент мастерской могильных памятников, добивающийся заказа на надгробие в виде трех мраморных фигур, которые должны изображать Музыку, Живопись и Скульптуру, оплакивающих покойного.

– Мысль неплохая, – отозвался Фрезье. – Старичок вполне заслужил такое надгробие. Но памятник обойдется не меньше семи-восьми тысяч.

– Еще бы!

– Если господин Шмуке закажет такой памятник, наследники за это отвечать не могут, ведь этак все наследство ухлопать недолго...

– Начнется тяжба, но фирма выиграет...

– Ну, это его дело! Знаете, с фирмой можно проделать хорошую шутку! – шепнул Фрезье на ухо старшему писцу. – Ведь если завещание будет признано недействительным, а за это я ручаюсь... или если вообще не окажется завещания, с кого тогда получать прикажете?

Вильмо ухмыльнулся. Теперь старший писец г-на Табаро и стряпчий пододвинулись друг к другу и зашептались; но, несмотря на грохот колес и уличный шум, театральный служитель, привыкший к закулисным интригам, разгадал, что они оба измышляют всякие подвохи против бедного немца, и под конец уловил знаменательное слово «Клиши[66]66
  Клиши – парижская долговая тюрьма во времена Бальзака.


[Закрыть]». С этой минуты достойный и честный служитель актерской братии решил не оставлять на произвол судьбы друга Понса.

На кладбище, где собралась толпа любопытных, церемониймейстер вел Шмуке под руку к вырытой уже могиле, под которую стараниями маклера фирмы Сонэ, заявившего о намерении наследника воздвигнуть великолепный памятник, было куплено у города три метра земли. Но когда Шмуке увидел четырехугольную яму, над которой могильщики держали гроб Понса, напутствуемый последними молитвами духовенства, у него сжалось сердце и он лишился чувств. Топинар с помощью маклера и самого г-на Сонэ перенес несчастного немца в заведение мраморщика, где хозяйка и г-жа Витло, жена компаньона фирмы Сонэ, захлопотали вокруг несчастного, проявляя самую сердечную заботливость. Топинар не уходил, так как заметил, что Фрезье, физиономия которого не внушала ему доверия, что-то обсуждает с агентом фирмы Сонэ.

Бедный простодушный немец очнулся примерно через час, то есть около половины третьего. Он надеялся, что события двух последних дней – дурной сон, что, проснувшись, он увидит Понса живым и здоровым. Ему столько раз сменяли мокрое полотенце на лбу, столько раз давали нюхать разные соли и туалетный уксус, что он наконец открыл глаза. Г-жа Сонэ насильно влила ему в рот чашку крепкого бульона, так как у мраморщиков как раз варился суп.

– Не часто случается нам иметь дело с такими чувствительными заказчиками; раз в два года, правда, бывает...

Наконец Шмуке запросился домой.

– Сударь, – сказал тогда хозяин фирмы, – вот рисунок, Витло приготовил его специально для вас, всю ночь просидел!.. Но мысль прекрасная!.. Памятник получился очень красивый.

– Он будет украшением кладбища Пер-Лашез! – прибавила миловидная г-жа Сонэ. – Ведь вы должны почтить память друга, который оставил вам все свое состояние.

Проект, который аттестовали как сделанный специально по этому случаю, был изготовлен еще для де Марсе, известного министра; но вдове заблагорассудилось заказать памятник Стидману, и проект фирмы Сонэ был отвергнут как слишком безвкусный. Тогда три фигуры должны были изображать июльские дни, во время которых проявил себя сей крупный государственный деятель. Затем, внеся кое-какие изменения, Сонэ и Витло переделали эти исторические аллегории в Армию, Финансы и Семью и предназначали их на памятник Шарля Келлера, но и этот памятник тоже был заказан Стидману. Уже одиннадцать лет проект приспосабливался к разным случаям, и теперь, перерисовывая его еще раз, Витло превратил три фигуры в гениев музыки, скульптуры и живописи.

– Это еще что! А какие будут детали и все сооружение в целом! Через полгода памятник будет готов, – сказал Витло. – Вот смета и заказ... семь тысяч франков, не считая оплаты каменотесов.

– Если вам угодно из мрамора, – добавил Сонэ, специалист-мраморщик, – это обойдется в двенадцать тысяч франков, зато вы увековечите и себя, и своего друга...

– Я только что слышал, что завещание собираются оспаривать и наследство, вероятно, достанется законным наследникам, – шепнул Топинар на ухо Витло. – Поезжайте лучше к председателю суда господину Камюзо, а этот бедный простак останется ни при чем...

– Вечно вы таких заказчиков приводите! – набросилась г-жа Витло на агента и начала его бранить.

Топинар пешком повел Шмуке на Нормандскую улицу, куда отправились экипажи.

– Не покидайте менья!.. – взмолился Шмуке, когда Топинар хотел уйти, передав бедного немца с рук на руки тетке Соваж.

– Уже четыре, дорогой господин Шмуке. Мне еще пообедать надо. Ведь жена у меня капельдинершей при театре, она будет волноваться, куда я пропал. Вы же знаете, что театр открывается без четверти шесть...

– Снаю, снаю... Но послюшайте, ведь я зовсем один на свете, один как перст. Ви шалель Понса, помогайте мнье, я брошу сльовно во тьме, а Понс сказаль мне, што вокруг мерзавцы и негодяи...

– Я и сам заметил; не будь меня, вас бы запрятали в Клиши.

– В Клиши? – воскликнул Шмуке. – Нитшего не могу понимать.

– Ах бедняга! Ну, будьте спокойны, я еще зайду, прощайте!

– Прошшайте и как мошно скорей приходите! – прошептал Шмуке, чуть не падая от усталости.

– Прощайте, любезный! – сказала Топинару тетка Соваж тоном, задевшим театрального служителя.

– Что вы о себе воображаете, прислужница! – отпарировал он. – Ни дать ни взять мелодраматический злодей!

– Сам злодей! Нечего вам сюда таскаться и в наши дела нос совать. Небось хотите у хозяина денежки выманить!

– Денежки выманить! Умолкни, услужающая! – величественно изрек Топинар. – Я в театре простым служителем состою, но артистам всей душой предан. Знайте, что я еще ни у кого ничего не просил! И у вас ведь никто ничего не просит? Никто вам не задолжал, а, старая?

– Вы служите в театре, а величают вас как? – поинтересовалась эта бой-баба.

– Топинаром, с вашего позволения...

– Очень приятно, – сказала тетка Соваж. – Передайте мой низкий поклон вашей супружнице, ежели вы, любезный, женаты... Вот и все, что мне от вас нужно.

– Что с вами, моя красавица? – спросила мадам Кантине, входя.

– А то, голубушка, что вам надо присмотреть за обедом, пока я сбегаю к своему хозяину.

– Да он внизу, – перебила мадам Кантине, – разговаривает с мадам Сибо, она бедняжка все глаза выплакала.

Тетка Соваж, перепрыгивая через две ступеньки, помчалась вниз, только лестница дрожала у нее под ногами.

– Сударь, – отозвала она Фрезье в сторонку от мадам Сибо и указала на Топинара, который как раз выходил из дому.

Театральный служитель был горд сознанием, что ему удалось отплатить добром своему покойному благодетелю, спасши его друга от расставленной ловушки при помощи хитрости в чисто театральном духе, ибо в театре все в той или иной мере мастера на плутовские проделки. И Топинар дал себе слово и впредь защищать старого музыканта от всех ловушек, в которые, при его простодушии, он, конечно, попадет.

– Видите этого голодранца? Так вот он корчит из себя честного человека и потому сует свой нос в дела господина Шмуке...

– Кто это? – спросил Фрезье.

– Да так, мелкая сошка...

– В делах нет мелких сошек...

– Фамилия ему Топинар, служит при театре...

– Хорошо, мадам Соваж! Действуйте в том же духе, табачная лавочка вам обеспечена.

И Фрезье возобновил прерванный разговор с мадам Сибо.

– Итак, дорогая клиентка, я утверждаю, что вы вели двойную игру, а раз один компаньон надувает другого, все обязательства прекращаются.

– Когда же это я вас надувала? – сказала тетка Сибо, уперев руки в боки. – Подумаешь, испугалась я ваших кислых слов и покойницкой физиономии... Вы ищете, к чему бы придраться, чтоб отделаться от своих обещаний, а еще называете себя честным человеком! Сказать вам, кто вы такой – мерзавец! Да, да, да, нечего руку-то расчесывать! Придется вам это скушать!..