Текст книги "Кузен Понс"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

– Чтобы я да что-нибудь от вас утаила... После всего, что мы вместе делали! – возразила тетка Сибо, содрогнувшись.

– Я-то, голубушка, ничего предосудительного не сделал! – сказал Фрезье, явно отрекаясь от ночного визита на квартиру к Понсу.

Тетка Сибо почувствовала, что волосы как огнем жгут ей голову, а самое ее охватил смертельный холод.

– Как же так? – пробормотала она, растерявшись.

– Вот вам одно преступление и готово!.. Вас могут обвинить в изъятии завещания, – холодно заявил Фрезье.

Тетка Сибо в ужасе отшатнулась.

– Успокойтесь, у вас есть советчик, – продолжал он. – Я хотел только показать вам, как легко тем или иным способом осуществить то, о чем я вам говорил. А ну-ка, что же такое вы выкинули, раз уж этот простак немец решил без вашего ведома спрятаться в спальне?

– Ничего, это все со вчерашнего разговора, когда я уверяла господина Понса, что у него было помрачнение рассудка. С того самого дня их обоих как подменили. Вот и выходит, что вы причина всех моих бед. Пусть господин Понс отбился от рук, ну а уж за немца я могла голову дать на отсечение, он на мне жениться хотел или взять к себе, а это одно на одно выходит!

Этот довод был так правдоподобен, что Фрезье пришлось им удовлетвориться.

– Не бойтесь ничего, – сказал он, – я обещал, что рента вам будет, и сдержу свое слово. До сих пор насчет завещания мы могли только строить догадки, теперь же тут пахнет большими деньгами: вы получите не меньше тысячи двухсот франков пожизненной ренты... Но надо, голубушка мадам Сибо, меня слушаться и с умом выполнять все мои приказания.

– Буду, дорогой господин Фрезье, – с рабской готовностью согласилась окончательно укрощенная привратница.

– Итак, прощайте, – сказал Фрезье, выходя из швейцарской и унося с собой опасное завещание.

Он вернулся домой в веселом настроении: в его руках было страшное оружие – завещание Понса.

«У меня, – думал он, – есть теперь козырь на тот случай, если супруга председателя суда окажется недобросовестной. Пусть только не сдержит слова, и наследства ей не видать».

Рано утром Ремонанк, открыв лавку и оставив ее под присмотром сестры, пошел проведать своего дорогого дружка Сибо, что за последние дни вошло у него в привычку, и застал привратницу за разглядыванием картины Метсу, которую она вертела в руках, недоумевая, как может стоить таких денег крашеная дощечка.

– Ага, – сказал гость, заглядывая через плечо тетки Сибо, – господин Магус эту картинку поминал, все жалел, что она ему не досталась, «если бы, говорит, еще эту штучку заполучить, ничего больше и не надо бы».

– А что он за нее может заплатить? – спросила тетка Сибо.

– Ну, если вы дадите мне слово, как овдовеете, выйти за меня замуж, – ответил Ремонанк, – я берусь получить за нее с Элиаса Магуса двадцать тысяч франков, если же вы не выйдете за меня замуж, вы ее нипочем больше как за тысячу не продадите.

– Это почему?

– А потому что вам тогда придется поставить под квитанцией свою подпись как владелицы, а тогда наследники затеют с вами тяжбу. А если вы станете моей женой, то я сам продам ее господину Магусу, а с торговца, кроме записи в торговых книгах, ничего не требуется, вот я и запишу, что купил ее у господина Шмуке. Давайте поставим эту доску ко мне... Если ваш муж умрет, как бы не начались всякие придирки, а что картина у меня – никому не покажется странным... Вы меня знаете. Да, если хотите, я могу вам расписочку выдать.

Алчная привратница, пойманная с поличным, согласилась на это предложение, тем самым навсегда связав свою судьбу с овернцем.

– Вы правы, принесите расписку, – согласилась она, убирая картину в комод.

– Соседка, – сказал торговец шепотом, уводя тетку Сибо к дверям, – по всему видно, что нам не спасти беднягу Сибо. Доктор Пулен уже вчера вечером потерял всякую надежду и сказал, что он и дня не протянет... Это большое горе! Но в конце концов швейцарская – не по вас место... Вам место в роскошном антикварном магазине на бульваре Капуцинов. Знаете, за десять лет я наторговал тысяч на сто, и вот, ежели вы получите столько же, я обещаю вам, что мы сколотим хороший капиталец... Выходите-ка за меня замуж... Заживете барыней... сестра будет вести хозяйство и угождать вам, и...

Речь соблазнителя была прервана жалобными стонами портного, у которого началась агония.

– Уходите, – сказала тетка Сибо, – аспид этакий, о чем со мной говорите, когда бедный мой муж так перед смертью мается.

– Да ведь я же вас люблю, – сказал Ремонанк, – все ради вас позабыть готов...

– Если бы вы меня любили, вы бы в такую минуту не приставали ко мне с разговорами, – возразила она.

И Ремонанк ушел домой в полной уверенности, что женится на тетке Сибо.

Около десяти часов у парадного собрался народ, – Сибо причащался перед смертью. Его приятели, привратники и привратницы с Нормандской улицы и со всего квартала, толпились в швейцарской, в парадном и на улице. Никто не обратил внимания ни на г-на Леопольда Аннекена, пришедшего с своим помощником, ни на Шваба и Бруннера, которые поднялись к Понсу, не замеченные теткой Сибо. Привратница соседнего дома, когда нотариус обратился к ней, чтоб узнать, на каком этаже проживает Понс, указала ему квартиру. А Бруннер, пришедший вместе со Швабом, бывал здесь раньше, когда осматривал музей Понса, и теперь, никого не спрашивая, поднялся наверх, а за ним последовал и его компаньон... Понс с соблюдением всех формальностей отменил предыдущее завещание и сделал своим единственным наследником Шмуке. Когда с официальной стороной дела было покончено, Понс поблагодарил Шваба и Бруннера, затем обратился к господину Аннекену с горячей просьбой не оставлять своими советами Шмуке; тут больной впал в чрезвычайную слабость – слишком много душевных сил потребовала от него ночная сцена с теткой Сибо и выполнение последнего житейского долга; Шмуке, заметив, в каком состоянии Понс, попросил Шваба сходить за аббатом Дюпланти, ибо сам не хотел отходить от постели друга, а больной желал причаститься перед смертью.

Тетка Сибо сидела около мужа и не приготовила завтрака г-ну Шмуке, тем более что оба друга выставили ее за дверь; да Шмуке и не чувствовал голода, он был совершенно убит событиями этого утра и смирением Понса, который мужественно глядел смерти в глаза.

Однако во втором часу, не видя старого немца, привратница столько же из любопытства, сколько и из корыстных побуждений попросила сестру Ремонанка сходить узнать, не нужно ли чего г-ну Шмуке. Аббат Дюпланти как раз соборовал умирающего музыканта, которого только что исповедовал. Итак, священнодействие было нарушено трезвоном, поднятым сестрой Ремонанка, тщетно дергавшей звонок. Понс, боясь, как бы его опять не ограбили, взял со Шмуке клятвенное обещание никого не впускать, поэтому-то Шмуке и не вышел на неоднократные звонки мадмуазель Ремонанк, которая вернулась в швейцарскую совсем перепуганная и доложила тетке Сибо, что немец не открывает. Фрезье сейчас же учел это обстоятельство. Шмуке, впервые присутствовавшему при смерти близкого человека, несомненно, предстояло столкнуться со всевозможными трудностями, связанными в Париже с похоронами, особенно если некому помочь, взять на себя хлопоты, переговоры. Фрезье отлично знал, что действительно убитые горем родственники теряют в такую минуту голову, и потому, решив взять на себя руководство действиями Шмуке, с самого утра засел в швейцарской и непрерывно совещался с доктором Пуленом.

И вот что предприняли оба друга – доктор Пулен и Фрезье, – чтобы добиться желаемого результата.

На Орлеанской улице, в соседнем с доктором Пуленом доме жил причетник церкви св. Франциска, по имени Кантине, который прежде держал посудную лавку. Его жена, взимавшая плату с прихожан за церковные стулья, была давнишней даровой пациенткой доктора Пулена, которому, естественно, она чувствовала себя навеки обязанной и нередко поверяла свои огорчения. Оба щелкунчика по воскресным дням и церковным праздникам ходили к службе в церковь св. Франциска и были в добрых отношениях с причетником, церковным сторожем, служителем, подающим святую воду, – словом, со всей церковной братией, известной в Париже под названием «причта» и обычно собирающей дань с прихожан. Жена причетника хорошо знала Шмуке, так же как и он ее. У мадам Кантине были две душевные раны, вследствие чего Фрезье и удалось сделать из нее слепое и послушное орудие своей воли. Кантине-сын, пристрастившись к театру, отказался вступить на церковное поприще, сулившее ему должность привратника, пошел фигурантом в Цирк-Олимпик и начал вести беспутную жизнь, к великому огорчению мамаши, чей кошелек он часто опустошал самовольными займами. Старику Кантине, страдающему двумя пороками – приверженностью к спиртным напиткам и ленью, пришлось бросить торговлю. Но это его не исправило, более того – новая должность только способствовала развитию обеих дурных наклонностей; он целыми днями бездельничал, пил с кучерами свадебных карет, с факельщиками похоронных процессий, с бедняками, подопечными кюре, пил так, что уже к полудню физиономия его полыхала как огонь.

Мадам Кантине боялась, что останется на старости лет нищей; каково это, когда ты принесла мужу двенадцать тысяч приданого! Доктору Пулену, вероятно, уже сотни раз слышавшему повесть об этих несчастьях, пришло в голову воспользоваться ее помощью, чтоб легче всучить Понсу и Шмуке в кухарки и поломойки мадам Соваж. Рекомендовать самому мадам Соваж было совершенно бесполезно, потому что оба щелкунчика стали весьма недоверчивы, в чем Фрезье смог окончательно убедиться, когда Шмуке даже не впустил сестру Ремонанка в квартиру. Но в то же время наши друзья-приятели были твердо убеждены, что благочестивые старички музыканты тут же согласятся взять человека, рекомендованного аббатом Дюпланти. Они сговорились, что мадам Кантине приведет с собой тетку Соваж. А уж раз там водворится служанка Фрезье, можно быть спокойным – она вполне заменит своего хозяина.

В подъезде аббат Дюпланти не сразу пробрался сквозь толпу друзей Сибо, которые пришли осведомиться о здоровье самого уважаемого привратника в квартале.

Доктор Пулен поклонился аббату Дюпланти, отвел его в сторону и сказал:

– Я сейчас собираюсь навестить бедного господина Понса; возможно, что он еще выкарабкается; надо бы его уговорить согласиться на операцию – необходимо извлечь камни, образовавшиеся у него в пузыре; они чувствуются на ощупь и грозят вызвать воспаление со смертельным исходом, может быть, время еще не упущено... Было бы очень хорошо, если бы вы употребили свое влияние и убедили больного. Я ручаюсь за то, что он выживет, если во время операции не произойдет какой-либо досадной случайности.

– Вот только отнесу святые дары в церковь и тут же вернусь, – сказал аббат Дюпланти, – господин Шмуке в таком горе, что ему необходимо утешение религии.

– Я сейчас узнал, что он остался один, – сказал доктор Пулен. – Сегодня утром этот добродушный старичок повздорил с мадам Сибо, которая уже десять лет ведет их хозяйство, и они рассорились, надеюсь, ненадолго, но, принимая в расчет нынешние обстоятельства, его никак нельзя оставить одного. Позаботиться о нем – это доброе дело. Послушайте, Кантине, – сказал доктор, подзывая к себе причетника, – узнайте у жены, не согласится ли она поухаживать несколько дней за господином Пенсом и присмотреть за хозяйством господина Шмуке вместо мадам Сибо, ее ведь все равно пришлось бы на время отпустить, даже если бы они и не поссорились. Мадам Кантине женщина честная, – добавил доктор, обращаясь к аббату.

– Лучше и не найти, – ответил добряк священник, – ведь ей церковноприходским советом поручено собирать деньги за стулья.

Несколько минут спустя доктор Пулен, стоя у кровати больного Понса, следил за ходом агонии, а Шмуке тем временем напрасно молил своего друга согласиться на операцию. Старик музыкант в ответ на все мольбы удрученного немца только отрицательно качал головой, а иногда у него даже вырывалось нетерпеливое движение. В конце концов умирающий собрал последние силы, бросил на Шмуке измученный взгляд и прошептал:

– Дай мне умереть спокойно!

Шмуке сам чуть не умер от горя; но он взял руку Понса, нежно поцеловал ее и уже не выпускал из своей, еще раз пытаясь вдохнуть в друга собственную жизнь. Как раз в эту минуту доктор Пулен услышал звонок и открыл дверь аббату Дюпланти.

– Наш бедный больной кончается, – сказал Пулен. – Он протянет еще несколько часов; вы, верно, пришлете священника читать над покойником. Теперь самое время приставить к господину Шмуке мадам Кантине и кого-нибудь для услуг, он совсем голову потерял, я опасаюсь за его рассудок, а здесь много ценных вещей, присмотр за которыми можно доверить только вполне честному человеку.

Аббат Дюпланти, пастырь добрый и достойный, доверчивый и бесхитростный, был поражен справедливостью замечаний доктора Пулена; к тому же он верил в добродетели квартального врача; поэтому он с порога спальни поманил к себе Шмуке. Шмуке никак не мог решиться высвободить свою руку из рук Понса, который судорожно за него цеплялся, словно чувствовал, что падает в пропасть, и хотел удержаться, ухватясь хоть за что-нибудь. Обычно умирающие, во власти галлюцинаций, ловят что-то вокруг себя, – так люди во время пожара хватают самое для себя дорогое, – и Понс, выпустив руку своего друга, вцепился в простыню и стал ее обирать вокруг тела ужасными по своей выразительности торопливыми и жадными движениями.

– Что вы будете делать один, когда ваш друг скончается? – спросил добрый пастырь немца, который подошел к нему. – Тетушки Сибо с вами нет?

– Она исшадие ада, она убиль Понса! – сказал Шмуке.

– Нельзя же оставлять вас одного, – вставил свое слово доктор Пулен, – ночью кто-то должен читать молитвы над покойником.

– Я буду тшитать над ним! – ответил простосердечный немец.

– Но вам пить-есть надо! Кто теперь будет вам готовить? – не унимался доктор.

– Горе отбиль у менья всякий аппетит, – просто ответил Шмуке.

– Но, – сказал Пулен, – надо заявить о смерти, подтвердить ее факт свидетелями, надо обмыть тело, зашить в саван, уложить, надо заказать похороны в бюро похоронных процессий, надо накормить того, кто будет дежурить при покойнике, и священника, который будет над ним читать, – разве вы один с этим справитесь?.. В столице цивилизованного мира покойника не бросают, как собаку.

Шмуке широко открыл испуганные глаза, на минуту на него напало безумие.

– Но Понс не будет умирать!.. Я не дам ему умирать!..

– Вы не выдержите долго без сна, кто вас заменит? Понса нельзя оставлять ни на минуту, его надо попоить, дать ему лекарство...

– Да, да, это ви отшень правильно сказаль... – согласился немец.

– Ну так вот, – сказал аббат Дюпланти, – я хочу предложить вам в помощницы мадам Кантине, честную, порядочную женщину...

Шмуке так растерялся от мысли о хлопотах, связанных с последним долгом по отношению к умирающему другу, что самым горячим его желанием было умереть вместе с ним.

– Он настоящий ребенок! – шепнул доктор Пулен аббату Дюпланти.

– Настояшший ребенок! – как эхо повторил Шмуке.

– Хорошо, – сказал кюре, – я поговорю с мадам Кантине и пришлю ее к вам.

– Не трудитесь понапрасну, мы с ней соседи, а я иду домой, – сказал доктор.

Смерть похожа на невидимого убийцу, агония – это борьба умирающего со смертью. Она наносит ему последние удары, а он отбивается, старается вырваться. Понс был сейчас при последнем издыхании, он застонал, что-то крикнул. Шмуке, аббат Дюпланти и Пулен подбежали к постели. Вдруг к Понсу, жизненным силам которого смерть нанесла последний удар, разрешающий телесные и душевные узы, вернулось на миг то полное умиротворение, которое следует за агонией, он пришел в себя, спокойствие смерти легло на его лицо, он обвел окружающих просветленным взглядом.

– Ах, доктор, я так исстрадался; но вы правы, мне лучше... Спасибо, дорогой господин аббат; я все думал, где же Шмуке!..

– Шмуке не ел со вчерашнего вечера, а сейчас уже четыре часа! Больше никого при вас нет, а на мадам Сибо полагаться опасно.

– Она на все способна, – подтвердил Понс, на лице которого при упоминании имени тетки Сибо выразился ужас. – Это верно, Шмуке нужен очень честный человек.

– Мы с аббатом Дюпланти подумали о вас обоих, – сказал Пулен.

– Спасибо, спасибо, – отозвался Понс, – как это мне не пришло в голову.

– Господин аббат рекомендует вам мадам Кантине...

– А, церковную сторожиху, – воскликнул Понс – Это превосходная женщина.

– Она недолюбливает мадам Сибо, – продолжал доктор, – а господину Шмуке она угодит...

– Пришлите ее, благодетель мой господин Дюпланти, и ее и мужа, тогда я буду спокоен, что здесь ничего не растащат.

Шмуке снова взял Понса за руку и радостно сжимал ее, думая, что он вернулся к жизни.

– Пойдемте, господин аббат, – сказал доктор. – Я сейчас же пришлю мадам Кантине; картина ясна: она, может быть, уже не застанет господина Понса в живых.

Покуда аббат Дюпланти уговаривал умирающего взять к себе в сиделки церковную сторожиху, Фрезье уже позвал ее к себе и с ловкостью профессионального крючкотвора начал совращать хитрыми доводами, устоять против которых было весьма трудно. Мадам Кантине, женщина сухопарая и желтая, с длинными зубами и холодно поджатыми губами, отупевшая от невзгод, как и многие женщины из простонародья, почитала за счастье возможность что-то подработать поденно, и посему ее не пришлось долго уламывать – она согласилась привести с собой в качестве кухарки тетку Соваж, уже получившую от Фрезье соответствующее приказание. Она обещала сплести железную паутину вокруг обоих музыкантов и следить за ними, как паук следит за поймавшейся мухой. За труды тетке Соваж была обещана табачная лавочка: Фрезье рассчитывал таким образом под благовидным предлогом отделаться от своей бывшей кормилицы и вместе с тем в ее лице приставить к церковной сторожихе соглядатая и жандарма. При квартире, занимаемой нашими друзьями, была комната для прислуги и кухонька, так что тетке Соваж было где поставить складную кровать и заниматься стряпней. В ту минуту, когда явился доктор Пулен с обеими женщинами, Понс как раз испустил последний вздох. Шмуке, который не понял, что друг его умер, все еще держал в своих руках его постепенно холодевшую руку. Он знаком попросил мадам Кантине не нарушать молчания, но солдафонская наружность тетки Соваж так его поразила, что он не мог удержаться от испуганного жеста, которым обычно встречали этого гренадера в юбке.

– Вот женщина, которую рекомендует аббат Дюпланти; она служила в кухарках у епископа, честней ее не найти, она будет на вас готовить, – шепнула мадам Кантине.

– Можете говорить вслух! – воскликнула, громко отдуваясь, тетка Соваж. – Он, бедняжка, помер!.. Сейчас только преставился.

Шмуке пронзительно вскрикнул – он ощутил холод костенеющей руки Понса и, вглядевшись в его остановившиеся глаза, чуть не помутился рассудком; но служанка Фрезье, должно быть, не раз видавшая подобные сцены, подошла к кровати и приложила зеркало к губам покойника; зеркало не помутнело от дыхания, тогда она быстро высвободила руку умершего из рук Шмуке.

– Не держите его за руку, сударь, потом вам ее не высвободить; вы не знаете, как деревенеет тело! Покойники остывают очень быстро, надо его обрядить, пока он еще теплый, а то потом придется ломать кости.

Итак, этой мегере суждено было закрыть глаза скончавшемуся музыканту; потом она занялась привычным для нее делом, ибо десять лет прослужила в сиделках: раздела Понса, уложила на спину, вытянула ему руки вдоль тела и накрыла простыней по самые глаза, с той же спокойной деловитостью, с какой приказчик заворачивает покупку.

– Дайте простыню, в чем хоронить будем; где взять простыню? – спросила она Шмуке, с ужасом следившего за ее действиями.

Еще несколько минут назад представитель религии с глубоким уважением подходил к созданию божьему, которому уготована была на небесах жизнь вечная, а сейчас его друга просто-напросто упаковывали, обходились с ним как с какой-то вещью, – было от чего лишиться рассудка.

– Деляйте, што ви хотшете! – машинально ответил немец.

Шмуке, эта простая душа, впервые видел, как умирает человек, и этот человек был Понс, единственный друг, единственное существо, которое его понимало и любило.

– Пойду спрошу у привратницы, где простыни, – сказала ему тетка Соваж.

– Нужно хоть койку поставить для вашей прислуги, – обратилась к нему сторожиха.

Шмуке кивнул головой и горько заплакал. Старуха Кантине оставила его, беднягу, в покое, но через час опять подошла к нему:

– Пожалуйте денег на расходы!

Шмуке посмотрел на мадам Кантине взглядом, который обезоружил бы и злодея. В качестве довода, объяснявшего все, он указал на побелевшее, иссохшее и заострившееся лицо покойника.

– Мошете взять, што ви хотшете, и не мешайте мне плякать и молиться! – сказал он, становясь на колени.

Тетка Соваж побежала к Фрезье сообщить о смерти Понса, а тот помчался в кабриолете к г-же Камюзо за доверенностью, уполномочивающей его представлять интересы наследников.

– Сударь, – снова обратилась к Шмуке сторожиха час спустя, – я ходила к мадам Сибо, она одна знает, где что лежит; да только у нее как раз муж помер, и она просто в умопомрачнении. Да послушайте же меня, сударь...

Шмуке посмотрел на эту женщину, даже не подозревавшую своей жестокости; ведь самая сильная душевная боль не выводит простолюдина из равновесия.

– Пожалуйте материи на саван, пожалуйте денег на койку для мадам Соваж, пожалуйте денег на кухонную посуду, на миски, тарелки, стаканы; священник-то будет над покойником всю ночь сидеть, а на кухне ничего нет.

– Сударь, – присоединилась к ней тетка Соваж, – надо обед готовить, а дров нет, угольев нет! Да что же здесь удивительного, раз вы у тетки Сибо на всем готовом жили... – Вы не поверите, голубушка, ему говоришь, а он на все молчит, – сказала сторожиха, указывая на Шмуке, который распростерся в ногах у покойника в полном бесчувствии.

– Ну, так я вас, милочка, научу, что в таких случаях делают, – сказала тетка Соваж.

Она осмотрелась в комнате так, как осматриваются воры, соображая, где могут быть спрятаны деньги. Потом пошла прямо к комоду, выдвинула ящик, обнаружила кошелек, куда Шмуке убрал оставшиеся от продажи картин деньги, и показала его Шмуке, который машинально кивнул головой.

– Вот вам и деньги, милочка! – обратилась тетка Соваж к сторожихе. – Сейчас я их пересчитаю и возьму, сколько надо, на вино, на припасы, на свечи – словом, на все, ведь дома-то у них ничегошеньки нет... Поищите-ка в комоде простыню на саван. Хоть мне и говорили про здешнего хозяина, что он чудной, но он даже не чудной. Чисто новорожденный младенец – хоть с ложечки его корми...

Шмуке смотрел на обеих женщин, на их суету таким взглядом, словно у него окончательно помутился рассудок. Сломленный горем, он почти впал в каталепсию и не сводил глаз с лица Понса, чьи черты стали строгими, когда на них легла печать вечного покоя. Шмуке надеялся, что смерть не замедлит прийти и за ним, и все было ему безразлично. Если бы загорелся дом, он и то бы не двинулся.

– Здесь тысяча двести пятьдесят шесть франков, – сказала ему тетка Соваж.

Шмуке пожал плечами. Но когда тетка Соваж принялась за приготовления к похоронам и, чтоб вымерить, сколько надо холста на саван, прикинула простыню к покойнику, ей пришлось вступить в драку с бедным немцем. Шмуке никого не подпускал к усопшему, как собака, стерегущая тело хозяина. Потеряв терпение, мужеподобная тетка Соваж схватила его в охапку, посадила на кресло и удерживала там силой.

– Ну-ка, голубушка, зашейте покойника в саван, – распорядилась она.

Когда дело было сделано, тетка Соваж водворила Шмуке на прежнее место, в ногах кровати, и сказала:

– Ведь надо же было обрядить его, голубчика, по покойницкому чину, понимаете?

Шмуке заплакал, женщины оставили его в покое и ушли на кухню, куда совместными усилиями быстро натащили все необходимое. Написав первый счет на триста шестьдесят франков, тетка Соваж принялась готовить обед на четыре персоны, и какой же обед! Из мясного – фазан и жирный гусь; затем омлет с вареньем, овощной салат и неизбежный бульон, на который было ухлопано столько всякого добра, что он застыл, как желе. В девять часов вечера пришел священник, присланный настоятелем, чтоб читать над покойником, с ним был Кантине, который принес четыре свечи и церковные подсвечники. Шмуке лежал на кровати рядом со своим другом, тесно к нему прижавшись. Только после увещеваний священнослужителя согласился он расстаться с усопшим. Кюре удобно устроился в кресле и начал читать положенные молитвы, а Шмуке опустился на колени. Пока он, коленопреклоненный у смертного одра, просил господа бога совершить чудо и соединить его с Понсом, чтобы их похоронили в одной могиле, мадам Кантине успела сбегать на ближний рынок и купила для тетки Соваж складную кровать и постель – недаром кошелек с тысячью двумястами пятьюдесятью шестью франками был отдан ей на разграбление. В одиннадцать часов вечера сторожиха пришла узнать, не хочет ли Шмуке покушать. Он махнул рукой, чтоб его оставили в покое.

– Ужин готов, господин Пастело, – сказала сторожиха священнику.

Оставшись один, Шмуке улыбнулся улыбкой безумца, который почувствовал наконец, что теперь он может исполнить желание, столь же непреодолимое, как желания беременных женщин. Он улегся рядом с Понсом и снова крепко к нему прижался. В полночь священник вернулся и пожурил Шмуке, тот оставил Понса и опять стал молиться. Когда рассвело, кюре ушел. В семь часов доктор Пулен навестил Шмуке и стал его ласково убеждать поесть, но тот отказался.

– Если вы не покушаете сейчас, вы проголодаетесь по возвращении, – сказал доктор. – Ведь вам надо найти свидетеля, сходить в мэрию, заявить о смерти господина Понса и составить акт...

– Мне? – в ужасе спросил немец.

– А кому же? Вам никак нельзя от этого уклониться, раз вы один присутствовали при его кончине...

– У менья зил зовсем нет... Я едва на ноги стою... – взмолился Шмуке.

– Так поезжайте, не ходите пешком, – ласково ответил лицемерный эскулап. – Я уже констатировал факт смерти. Попросите, чтоб кто-нибудь из здешних жильцов сопровождал вас. А в ваше отсутствие за квартирой присмотрят обе эти женщины.

Трудно себе представить, как мучительны все эти требуемые законом формальности для человека, который переживает настоящее горе. Тут есть отчего возненавидеть цивилизацию, отдать предпочтение обычаям дикарей. В девять часов мадам Соваж, поддерживая Шмуке под мышки, свела его с лестницы и усадила в пролетку, и Шмуке пришлось попросить Ремонанка поехать с ним в мэрию, чтоб засвидетельствовать смерть Понса. В Париже, в столице страны, где бредят равенством, на каждом шагу и по поводу каждой мелочи сталкиваешься с неравенством. Даже смерть не может изменить этот незыблемый порядок вещей. В богатых семьях родственники, друзья, управляющие избавляют от всех тягостных хлопот того, кто понес утрату; но на народ, на пролетариев и тут, как и при распределении налогов, ложится все бремя горестей, ибо им никто не помогает.

– Как же вам по нем не убиваться, – сказал Ремонанк в ответ на тяжелый вздох бедного мученика, – хороший он был человек, какую коллекцию оставил. Только знаете, сударь, много вам хлопот будет, ведь вы иностранноподданный, а все в один голос говорят, что вы наследник господина Понса.

Шмуке его не слушал, он почти обезумел от горя. На душу, как и на тело, тоже нападает столбняк.

– Чтоб представлять ваши интересы, вам нужен бы советчик, поверенный.

– Зоветшик! – как автомат повторил Шмуке.

– Вот увидите, что вам нужен будет представитель. Я бы на вашем месте взял опытного человека, человека, известного у нас в квартале, человека, которому можно верить... Я по всем своим мелким делам пользуюсь советами Табаро, судебного пристава... Если вы дадите доверенность его старшему писцу, он с вас все заботы снимет.

Идея, которую Ремонанк по уговору с теткой Сибо осторожно внушал немцу, была подсказана Фрезье. Совет овернца запал в память Шмуке: в те минуты, когда от горя как бы прекращается всякая душевная деятельность, память запечатлевает все, что случайно ее коснется. Шмуке, слушая Ремонанка, смотрел на него таким отсутствующим взглядом, что тот замолчал. «Если он и дальше будет таким же истуканом, я скуплю у него за сто тысяч франков весь скарб, что там наверху, раз уж он ему достанется...»

– Сударь, вот мы и приехали.

Ремонанк высадил Шмуке из экипажа и под руку довел до бюро актов гражданского состояния, где они столкнулись со свадебным кортежем. Шмуке пришлось дожидаться своей очереди, так как по довольно частой в Париже случайности у чиновника, ведающего записью актов о смерти, накопилось пять-шесть таких дел. Муки бедного немца, должно быть, не уступали в силе страстям господним.

– Вы господин Шмуке? – обратился какой-то человек, весь в черном, к музыканту, который встрепенулся, услышав свое имя.

Он посмотрел на человека в черном тем же отсутствующим взглядом, каким до того глядел на Ремонанка.

– Ну, что вам от него надо? – спросил овернец незнакомца. – Оставьте его в покое, видите, у человека горе.

– Господин Шмуке лишился друга и, вероятно, хочет достойным образом почтить его память, ведь он его наследник, – сказал человек в черном. – Я полагаю, что господин Шмуке не станет скупиться: он захочет приобрести для погребения место в вечное пользование. Господин Понс так любил искусство! Ну как не украсить его могилу Музыкой, Живописью и Скульптурой... тремя прекрасными скорбными статуями во весь рост...

Ремонанк по-своему, по-овернски сделал человеку в черном знак, чтоб он отстал, а тот тоже по-своему, так сказать по-коммерчески, сделал ему другой знак, означавший: «Ну чего вы мне мешаете подработать!» И лавочник отлично понял этот знак.

– Я агент фирмы «Сонэ и компания», поставщиков надгробных памятников, – продолжал комиссионер, которого Вальтер Скотт, несомненно, назвал бы могильным юношей. – Если господину Шмуке будет угодно дать нам заказ, мы избавим его от хлопот по приобретению места для погребения друга, чья утрата столь горестна для муз.

Ремонанк кивнул головой в знак согласия и тронул Шмуке за локоть.

– Мы постоянно берем на себя хлопоты и выполняем вместо семьи покойного все нужные формальности, – не отставал маклер, ободренный кивком Ремонанка. – В первые минуты горя наследникам весьма трудно самим заниматься всеми мелочами. И мы охотно оказываем эти незначительные услуги нашим заказчикам. За памятники мы считаем с метра – все равно, каменные они или мраморные... Мы принимаем заказы на семейные усыпальницы... берем на себя любые услуги, по самой сходной цене. Наша фирма поставила великолепный памятник красавице Эстер Гобсек и Люсьену де Рюбампре, подлинное украшение Пер-Лашеза. На нас работают лучшие мастера, я не советую обращаться к мелким поставщикам... у них третьесортный товар, – прибавил он, увидя, что подходит молодой человек, тоже в черном, представитель другой фирмы мраморных и гипсовых изделий.