Текст книги "Кузен Понс"

Автор книги: Оноре де Бальзак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

И древние и современные скульпторы часто помещали по обеим сторонам надгробия гениев с зажженными факелами. Пламя факелов, освещая умирающим дорогу смерти, в то же время освещает всю картину их ошибок и заблуждений. Здесь в произведении ваятеля выражена глубокая мысль, сформулировано некое реально существующее явление. В агонии есть своя мудрость. Не раз самые обыкновенные девушки, умиравшие в юном возрасте, поражали зрелостью своих суждений, предрекали будущее, здраво судили о своих родных и близких, не поддаваясь на обманы и притворства. В этом поэзия смерти. Но вот что странно и что заслуживает нашего внимания – люди умирают по-разному. Такая поэзия пророчества, такой дар проникновения, все равно в будущее или в прошлое, даны тем умирающим, у которых поражено только тело, которые гибнут от разрушения жизненно важных органов. Такое высшее просветление бывает у больных гангреной, подобно Людовику XIV, у чахоточных, у погибающих от горячки, как Понс, от желудочного заболевания, как г-жа де Морсоф, у солдат, умирающих в расцвете сил от ран, и в этих случаях смерть достойна всяческого удивления. Люди же, умирающие от болезней, если можно так выразиться, умственных, когда поражен мозг, нервная система, которая служит посредником, снабжая мысль необходимым топливом, поставляемым телом, эти люди умирают целиком. У них и дух и плоть угасают одновременно. Первые – души, освободившиеся от бренной оболочки, они уподобляются ветхозаветным призракам; вторые – просто трупы. Слишком поздно постиг чистый сердцем, можно сказать, почти безгрешный праведник Понс, этот Катон[63]63
  Катон. – Здесь имеется в виду Катон Марк Порций Старший (234—149 гг. до н. э.) – римский государственный деятель, известен скромностью своей жизни.


[Закрыть] во всем, кроме чревоугодия, что у г-жи де Марвиль вместо сердца желчный пузырь. Он понял, что такое свет, уже стоя на краю могилы. И за эти последние часы он с легким сердцем покорился своей участи, посмотрел на все глазами жизнерадостного художника, для которого все предлог к сатире, к насмешке. Сегодня утром были порваны последние нити, связывавшие его с жизнью, разбиты крепкие цепи, приковывавшие страстного знатока к его излюбленным шедеврам. Поняв, что тетка Сибо его обокрала, Понс смиренно простился с суетной пышностью искусства, с своим собранием, с любимыми творцами стольких шедевров, к которым был нежно привязан, и обратил все помыслы к смерти, по примеру наших предков, считавших смерть праздником для христианина. Нежно любя Шмуке, он хотел и после смерти быть его ангелом-хранителем. Вот эта-то отеческая забота и побудила его остановить свой выбор на прима-балерине, он искал поддержки, ибо трудно было надеяться, что его единственный наследник не станет жертвой происков окружающих.

Элоиза Бризту, прошедшая школу Женни Кадин и Жозефа, была из тех натур, которые остаются сами собой даже в ложном положении; она могла сыграть любую шутку с оплачивающими ее любовь обожателями, но товарищем была хорошим и не боялась начальствующих лиц, так как знала, что и у начальников бывают слабости, и привыкла сражаться с полицейскими на маскарадах и на балах в залах Мабиль, которые отнюдь нельзя назвать идиллическими развлечениями.

«Она тем более сочтет себя обязанной оказать мне услугу, что сунула на мое место своего протеже Гаранжо», – подумал Понс.

Так как в швейцарской царила суматоха, Шмуке удалось проскользнуть незамеченным, он постарался вернуться как можно скорей, чтобы не оставлять Понса долго одного.

Господин Троньон пришел для составления завещания одновременно со Шмуке. Хотя Сибо и был при смерти, жена его поднялась наверх вслед за нотариусом, проводила его в спальню и вышла, оставив Шмуке, г-на Троньона и Понса одних; но она вооружилась ручным зеркальцем мудреной работы и остановилась за дверью, которую слегка приоткрыла. Так она могла не только слышать все, что говорится, но и видеть все, что происходит в эту решающую для нее минуту.

– Сударь, – начал Понс, – к сожалению, я в полном сознании, ибо чувствую, что скоро умру; смертные муки не минуют меня, такова, верно, господня воля!.. Позвольте представить вам господина Шмуке...

Нотариус поклонился.

– Это мой единственный друг на земле, – сказал Понс, – и я хочу сделать его своим единственным наследником; скажите, как нужно составить завещание, чтобы никто не мог его оспорить, ибо мой друг – немец и ничего не смыслит в наших законах.

– Сударь, оспаривать можно всегда и все, – заметил нотариус. – В этом и заключается неудобство человеческого правосудия. Но есть неоспоримые завещания...

– Какие же? – спросил Понс.

– Нотариальное завещание, составленное в присутствии свидетелей, которые удостоверят, что завещатель был в здравом уме и твердой памяти, и если у завещателя нет ни жены, ни детей, ни отца, ни братьев...

– У меня нет никого, всю свою любовь я сосредоточил вот на нем, на моем дорогом друге...

Шмуке молча плакал.

– Итак, если у вас только дальние родственники по боковой линии, закон предоставляет вам право свободно распоряжаться своим движимым и недвижимым имуществом, и если вы завещаете его не на условиях, осуждаемых моралью (ибо мы знаем такие завещания, которые оспаривались из-за странностей завещателя), то нотариальное завещание не может оспариваться. Действительно, личность завещателя удостоверена, нотариус констатировал состояние его рассудка, подпись не вызывает никаких сомнений... Однако завещание, написанное собственной рукой завещателя четко и согласно установленной форме, тоже вряд ли может оспариваться.

– По некоторым соображениям я решил собственноручно написать завещание под вашу диктовку и вручить его моему другу, который здесь присутствует... Так можно?

– Вполне! – сказал нотариус. – Угодно вам писать? Я буду диктовать...

– Шмуке, дай сюда мой письменный прибор Буль. Сударь, прошу вас диктовать мне вполголоса, возможно, что нас подслушивают.

– Итак, прежде всего скажите мне, какова ваша воля? – спросил нотариус

Через десять минут тетка Сибо, которую Понс заметил в зеркало, увидела, как нотариус перечитал завещание, пока Шмуке зажигал свечу, а затем запечатал его; Понс отдал завещание Шмуке, наказав запереть его в потайном ящичке секретера. Завещатель попросил ключ от секретера, завязал его в уголок носового платка и спрятал платок под подушку. Нотариус, которого Понс из вежливости сделал душеприказчиком и которому завещал ценную картину, ибо закон не запрещает нотариусам принимать такие подарки, выйдя из спальни, наткнулся в гостиной на тетку Сибо.

– Ну, как, сударь, господин Понс не забыл меня?

– Где же это, голубушка, видано, чтобы нотариус выдавал доверенную ему тайну, – ответил г-н Троньон. – Одно могу вам сказать: корыстолюбивые планы многих будут расстроены и надежды их обмануты. Господин Понс составил прекрасное, разумное завещание, завещание, достойное патриота, которое я вполне одобряю.

Даже и представить себе нельзя, как разыгралось от этих слов любопытство тетки Сибо. Она сошла вниз и провела ночь у постели мужа, но твердо решила в третьем часу оставить около больного сестру Ремонанка, а самой подняться наверх и прочитать завещание.

Приход мадмуазель Элоизы Бризту в половине одиннадцатого ночи не вызвал подозрений у тетки Сибо. Но она очень боялась, что танцовщица упомянет о тысяче франков, которую дал Годиссар, и потому с почетом, как знатную особу, проводила прима-балерину наверх, рассыпаясь в любезностях и льстивых уверениях.

– Да, милочка, здесь вы куда больше к месту, чем в театре, – сказала Элоиза, подымаясь по лестнице. – Советую вам не выходить из своего амплуа!

Элоиза, которая приехала в карете вместе со своим другом сердца Бисиу, была в роскошном наряде, так как собиралась на вечер к Мариетте, одной из самых известных примадонн театра Оперы. Жилец со второго этажа, г-н Шапуло, владелец позументной торговли на улице Сен-Дени, возвращавшийся с женой и дочерью из «Амби-гю-Комик», был ослеплен, так же как и его супруга, красотой и нарядом особы, с которой они повстречались на лестнице.

– Кто это, мадам Сибо? – спросила г-жа Шапуло.

– Да так, нестоящая плясунья... Заплатите сорок су и хоть каждый вечер любуйтесь, как она в полуголом виде перед публикой ломается, – шепнула тетка Сибо на ухо бывшей лавочнице.

– Викторина, ангел мой, посторонись, дай пройти даме! – сказала г-жа Шапуло дочери.

Элоиза правильно истолковала возглас испуганной мамаши и повернулась к ней:

– Сударыня, ежели ваша дочь не спичка, она не воспламенится, потершись об меня.

Самого г-на Шапуло Элоиза подарила взглядом и приятной улыбкой.

– Ей-богу, она очень красива и не на сцене, – заметил г-н Шапуло, задержавшись на площадке.

Супруга так ущипнула его, что он чуть не вскрикнул, и втолкнула в квартиру.

– У вас, – сказала Элоиза, – третий этаж почище, чем у людей пятый, никак не долезешь.

– Ну, лезть-то вам дело привычное, – съязвила тетка Сибо, открывая дверь в квартиру к Понсу.

– Что же это, голубчик, – воскликнула Элоиза, входя в спальню, где старый музыкант лежал на кровати, бледный и исхудавший, – вы себя так плохо ведете? В театре беспокоятся. Но, знаете, у всех дела, и при всем желании не выберешь минутки навестить друзей. Годиссар каждый день собирается, а потом как пойдут с утра всякие неприятности по театру... Но мы все вас любим...

– Мадам Сибо, – сказал больной, – будьте добры, оставьте нас, нам надо поговорить о театре, о месте капельмейстера, которое я занимал... Шмуке проводит мою гостью.

Понс кивнул Шмуке, и тот выставил тетку Сибо из комнаты и запер дверь.

«Вот чертов немец, и он туда же!.. – подумала она, услышав, как многозначительно щелкнула задвижка. – Уж конечно, это господин Понс его подучил... Ну, вы мне за это заплатите, голубчики... – утешала себя тетка Сибо, спускаясь по лестнице. – Ладно, если эта плясунья упомянет про тысячу франков, я скажу, что это театральные штучки».

И она уселась у изголовья Сибо, который жаловался, что у него все внутри огнем жжет, так как Ремонанк, воспользовавшись отсутствием жены, дал ему попить отвару.

– Прелесть моя, – сказал Понс танцовщице, в то время как Шмуке выпроваживал тетку Сибо, – я верю только вам и потому прошу вас найти мне честного нотариуса, который мог бы завтра утром ровно в половине десятого прийти сюда для составления завещания. Я хочу оставить все, что имею, моему другу Шмуке и рассчитываю, что нотариус поможет своим советом моему бедному немцу, если его начнут донимать. Вот почему мне нужно, чтобы нотариус был человеком всеми уважаемым, очень богатым, чтобы он стоял выше всяких соображений, которые заставляют служителей закона поступаться совестью, – бедный мой наследник должен найти в нем верного защитника, Бертье, преемнику Кардо, я не доверяю, а у вас такое обширное знакомство...

– Есть у меня один на примете! – воскликнула танцовщица. – Нотариус Флорины и Графини дю Брюэль – Леопольд Аннекен, человек добродетельный, он даже не знает, что такое лоретка! Настоящий папаша, посланный нам судьбой, прекрасный человек, он не позволяет нам тратить на глупости наши же денежки, я так его и называю – кордебалетный папаша, ведь он всех моих подружек научил бережливости. Прежде всего, дорогой мой, у него шестьдесят тысяч ренты, сверх конторы. Потом таких нотариусов, как он, теперь и нет! Всем нотариусам нотариус. Идет – сразу скажешь: нотариус, спит – то же самое: нотариус. И детей он, верно, наплодил сплошь одних нотариусят... Конечно, человек он тяжелый и педант; но зато во время исполнения обязанностей ни перед каким начальством не спасует. Никогда у него не было мимолетных «бабочек», такой муж – ископаемое! Жена его обожает и никогда не обманывает, хотя она и жена нотариуса... Лучше нотариуса во всем Париже не сыщешь. Патриарх, да и только! Он не такой проказник и шутник, каким бывал Кардо с Малагой, но он и не сбежит, как тот мозгляк, что жил с Антонией! Я пришлю его завтра в восемь часов... Можешь спать спокойно. Впрочем, я надеюсь, что ты еще встанешь и сочинишь для нас хорошую музыку; но, знаешь, жизнь пошла одна грусть! Антрепренеры зажимают, короли прижимают, министры нажимают, богачи ужимают... У артистов здесь больше ничего нет! – сказала она, ударив себя в грудь. – Такое время пришло, хоть ложись и умирай... Будь здоров, старик!

– Я очень прошу тебя, Элоиза, никому ни слова.

– Это дело не касается театра, – сказала она, – значит, для артиста оно священно.

– Кто твой кавалер, прелесть моя?

– Мэр твоего округа, господин Бодуайе, такой же дурак, как и покойный Кревель. Знаешь, ведь Кревель, годиссаровский пайщик, умер несколько дней тому назад и ничего мне не оставил – даже баночки помады. Не зря я ругаю наш век.

– Отчего он умер?

– От жены!.. Не уйди он от меня, он бы еще жил! Ну, прощай, старичок! Завела я с тобой какие-то могильные разговоры, а все потому, что, ей-богу, через две недели ты уже будешь гулять но бульвару и высматривать всякие вещицы; совсем ты не болен, ишь какие у тебя живые глаза...

И танцовщица ушла, теперь уже в полной уверенности, что ее протеже Гаранжо крепко держит в руках дирижерскую палочку. Гаранжо приходился ей двоюродным братом. Когда прима-балерина спускалась по лестнице, все двери были приоткрыты и все жильцы высунули носы. Визит Элоизы Бризту был целым событием.

Фрезье ни на шаг не отходил от тетки Сибо, как бульдог, вцепившийся в кость мертвой хваткой, и когда танцовщица сошла вниз и попросила, чтоб ей отперли дверь, он был тут как тут. Он знал, что завещание составлено, и хотел выпытать, каковы намерения привратницы, так как и ему тоже нотариус Троньон наотрез отказался сообщить что-нибудь о завещании. Вполне понятно, что Фрезье внимательно осмотрел танцовщицу и дал себе слово извлечь пользу из этого визита in extremis[64]64
  В предсмертный час (лат.).


[Закрыть].

– Голубушка, мадам Сибо, – сказал он, – для вас настала решительная минута.

– Да, да, – отозвалась она, – бедный мой Сибо!.. Как подумаю, что он уже не попользуется деньгами, которые я, может, и получу...

– Надо выяснить, отказал ли вам что-нибудь господин Понс; словом, упомянул ли он вас в духовной или позабыл, – твердил свое Фрезье. – Я представляю интересы его законных наследников, и в любом случае вы можете получить деньги только через них... Завещание написано им собственноручно, значит, к нему очень легко придраться... Вы видели, куда он его спрятал?

– В секретер, в потайной ящик и ключик взял к себе, – ответила она, – завязал его в уголок платка, а платок спрятал под подушку... Я все видела.

– Завещание запечатано?

– В том-то и дело, что запечатано.

– Выкрасть и уничтожить завещание – это, конечно, преступление, ну а взглянуть на него одним глазком – это просто известное нарушение закона, не грех, а, так сказать, грешок, ведь свидетелей нет! Спит-то он крепко?

– Крепко-то крепко, а вот проснулся же, когда вы все у него осматривали и оценивали, а я думала, что спит, как убитый... Посмотрю, может быть, и устрою! Около четырех я пойду будить господина Шмуке, вот тогда и приходите наверх, достану вам завещание минут на десять...

– Хорошо! Около четырех я встану и тихонечко постучу.

– Сестра Ремонанка сменит меня около мужа, я ее предупрежу, она вас пустит, только стучите в окно, а то всех перебудите.

– Хорошо, – сказал Фрезье. – Свет у вас есть? Свечки с меня хватит...

В полночь бедный немец сидел в кресле и с глубокой скорбью смотрел на Понса, на его изменившееся от стольких страданий, осунувшееся, как у покойника, лицо, казалось, он вот-вот испустит дух.

– Думаю, у меня хватит сил дотянуть до завтрашнего вечера, – с философским спокойствием сказал Понс. – Агония наступит, вероятно, завтра ночью. Как только уйдут нотариус и твои друзья, ступай за аббатом Дюпланти, настоятелем церкви святого Франциска. Наш достойный пастырь не знает, что я болен. Завтра в полдень я хочу приобщиться святых тайн.

Наступило долгое молчание.

– Господь бог не послал мне такую жизнь, как мне хотелось, – продолжал Понс. – Я так мечтал о жене, детях, семье! Любящая семья, что может быть лучше! Правда, жизнь всем не в радость, я знал людей, которым дано было то, о чем я напрасно мечтал, и все-таки они не были счастливы... В конце дней моих бог неожиданно послал мне утешение – подарил таким другом, как ты! В одном я себя не могу упрекнуть, что не понял, не оценил твоей дружбы, добрый мой Шмуке; я отдал тебе свое сердце и всю силу своей любви... Не плачь, Шмуке, а то мне придется замолчать, а для меня так отрадно говорить с тобой о нас двоих... Если бы я тебя послушался, я бы еще пожил. Надо было расстаться со светом и моими привычками, тогда свет не нанес бы мне таких смертельных ран. Сейчас я хочу поговорить только о тебе.

– Ти не прав...

– Не спорь, не прерывай меня, душа моя. Ты бесхитростен и доверчив, как малое дитя, живущее под материнским крылышком, это достойно всяческого уважения. Думаю, что господь бог хранит таких, как ты. Но люди злы, и я должен тебя предостеречь. Итак, скоро ты скажешь «прости» благородной доверчивости, святой простоте, украшению чистых душ, свойственному только гениям и бесхитростным людям вроде тебя... Ты сейчас увидишь, как мадам Сибо, которая подсматривала в щелку, приоткроет двери, возьмет завещание, составленное для отвода глаз. Полагаю, что она, мерзавка, займется этим делом сегодня на рассвете, считая, что ты заснул. Слушай меня внимательно и в точности следуй моим указаниям... Слышишь? – спросил больной.

Шмуке, подавленный горем, почувствовал страшное сердцебиение и почти без чувств склонился на спинку кресла.

– Слишу, слишу, но так, будто ти за двести шагов от менья... Мне кашется, што я тоше вместе с тобой схошу в могилю! – сказал немец, изнемогая от горя.

Он подошел к Понсу, взял обеими руками его руку и мысленно вознес к небу горячую молитву.

– Что ты там бормочешь по-немецки?

– Я прозиль господь бог призвать нас к зебе вместе! – просто ответил Шмуке, окончив молитву.

Понс наклонился и тут же почувствовал невыносимую боль в печени. Он дотянулся до Шмуке и поцеловал его в лоб, от всей души благословляя этого агнца, возлежащего у ног господних.

– Шмуке, душа моя, слушай меня, волю умирающего надо исполнять.

– Я буду слюшать.

– Твоя спальня сообщается с моей через дверку алькова, которая ведет в каморку.

– Но возле двери отшень много картини.

– Не мешкая, разгороди дверь, только не шуми.

– Хорошо...

– Освободи проход с двух сторон, от тебя и от меня; потом оставь щелку в своей двери. Когда тетка Сибо сменит тебя у моей постели (сегодня она может прийти на час раньше), ты, как всегда, пойдешь спать, притворись очень усталым, словно ты едва преодолеваешь сон... Как только она усядется в кресло, пройди через твою дверку в каморку, приподыми кисейную занавесочку на застекленной двери и наблюдай за тем, что произойдет... Понимаешь?

– Я поняль: ти думаешь, что это тшудовишше будет зашигать завешшание...

– Не знаю, что она сделает, но я уверен, что ты больше не будешь считать ее ангелом. А теперь поиграй мне, порадуй меня своей импровизацией... Твои мелодии отвлекут тебя от черных мыслей и озарят эту грустную для меня ночь поэзией...

Шмуке сел за фортепьяно, и через минуту музыкальное вдохновение, зажженное горем и душевным трепетом, охватило доброго немца и, как всегда, унесло в другие миры. Сами собой возникали небесные мелодии, разукрашенные вариациями, которые он исполнял то с рафаэлевским совершенством Шопена, то с дантовским порывом и мощью Листа, этих двух музыкальных натур, ближе всего стоящих к Паганини. Исполнение, достигшее такой степени совершенства, подымает пианиста до поэта; для композитора исполнитель то же, что актер для драматурга, – божественный истолкователь божественного произведения. Но в эту ночь, когда Шмуке еще здесь, на земле, услаждал слух Понса райскими мелодиями, той сладостной музыкой, услышав которую святая Цецилия выронила из рук лютню, в эту ночь Шмуке был одновременно и Бетховеном и Паганини, творцом и истолкователем! Торжественная, как небеса, под куполом которых поет соловей, бесконечно разнообразная, как густолиственные рощи, которые он оглашает своими трелями, неистощимая, как соловьиная песня, лилась мелодия; Шмуке превзошел себя, и больной внимал ему с тем упоением, которое запечатлено Рафаэлем на картине, хранящейся в Болонье. Очарование было нарушено резким звонком. Нижние жильцы прислали прислугу попросить Шмуке «прекратить этот содом». Хозяин, хозяйка и барышня проснулись, не могут больше заснуть и велели передать, что для музыкальных упражнений хватит и дня, а бренчать на рояле по ночам, если живешь в квартале Марэ, не полагается... Было около трех часов утра. В половине четвертого появилась привратница, как это и предвидел Понс, словно подслушавший совещание Фрезье с теткой Сибо. Больной посмотрел на Шмуке многозначительным взглядом, как бы говоря: «Видишь, я не ошибся!» – и притворился, будто крепко спит.

Мы сплошь и рядом попадаемся на детские хитрости, веря в невинность детского ума, так и тетка Сибо твердо верила в душевную простоту Шмуке и никак не могла заподозрить его во лжи, когда он, подойдя к ней, сказал с усталым и довольным видом:

– Он провель ушасную нотшь, он биль в безумном возбуштении, штоб его успокоить, я сель за пьяно, а шильцы со второго эташа прислали прислюга, штоб я замольтшаль!.. Как ушасно, я ше играль для спазения друга. Я проиграль всю нотшь и теперь просто падаю от устальости.

– Бедняжка Сибо тоже очень плох, еще один такой день, как вчера, и ему конец... Что поделаешь! Божья воля!

– У вас такое тшистое зердце, такая светляя душа, што, если будет умирать Зибо, ми возьмем вас к зебе, – схитрил Шмуке.

Когда простодушные, чистосердечные люди начинают хитрить, они становятся опасны, совершенно так же, как дети, которые не уступают в изобретательности дикарям, когда расставляют нам ловушки.

– Ну, ступайте спать, золотце мое! – сказала тетка Сибо. – Глаза у вас просто слипаются от усталости, сколько вы их ни таращите. Да, одно только и могло бы меня утешить после потери Сибо – надежда дожить свой век с таким хорошим старичком, как вы. Будьте спокойны, я эту мадам Шапуло отчитаю... Где это видано, чтобы бывшая лавочница так зазнавалась?

Шмуке занял заранее подготовленный наблюдательный пост.

Тетка Сибо не закрыла входную дверь, и, после того как Шмуке удалился к себе в спальню, вошел Фрезье и осторожно притворил дверь. Адвокат запасся зажженной свечой и тоненькой латунной проволочкой, чтобы вскрыть конверт. Вытащить из-под подушки у Понса платок, в который был завязан ключик от секретера, не составило особой трудности, тем паче что больной нарочно высунул кончик платка, а сам, чтоб облегчить тетке Сибо ее задачу, повернулся лицом к стене и предоставил ей полную свободу действий. Тетка Сибо пошла прямо к секретеру, бесшумно открыла его, нажала пружинку потайного ящичка и, схватив завещание, побежала в гостиную. Последнее обстоятельство чрезвычайно заинтриговало Понса. А Шмуке дрожал с ног до головы, словно он сам совершил преступление.

– Ступайте в спальню, – сказал Фрезье, взяв от тетки Сибо завещание, – если он, не дай бог, проснется, надо, чтоб вы были на своем посту.

Распечатав конверт с искусством, свидетельствовавшим, что он делает это не в первый раз, Фрезье с чрезвычайным изумлением прочитал следующий любопытный документ:

«Мое завещание.

Сего дня, пятнадцатого апреля тысяча восемьсот сорок пятого года, будучи в здравом уме, как это явствует из завещания, составленного совместно с нотариусом господином Троньоном, и чувствуя, что должен скоро умереть от болезни, которой хвораю с первых дней февраля месяца сего года, я счел себя обязанным распорядиться своим имуществом и выразить свою последнюю волю.

Я не раз задумывался над тем, какое пагубное воздействие оказывают различные неблагоприятные условия на мастерские произведения живописного искусства. Меня всегда огорчало то обстоятельство, что прекрасные полотна кочуют из страны в страну, а не оставляются на одном месте, где бы они были доступны для осмотра любителям искусства. Мне всегда казалось, что бессмертные творения великих мастеров должны быть национальным достоянием, доступным для обозрения всем народам, как солнечный свет, величайшее благо господа бога, которым равно пользуются все его чада.

Так как я потратил свою жизнь на коллекционирование и отбор картин, являющихся прославленными произведениями великих мастеров, так как эти картины подлинники, не подрисованные и не реставрированные, меня весьма огорчала та мысль, что полотна, которые радовали меня всю мою жизнь, могут пойти с аукциона; одни, возможно, уплывут к англичанам, другие – в Россию, разойдутся по всему миру, как это и было до тех пор, пока они не собрались у меня; и посему я решил уберечь от этих невзгод и картины, и великолепные рамы, в которые они вставлены и которые все принадлежат искусным мастерам.

Итак, по вышеизложенным причинам, я завещаю его величеству королю для Луврского музея свое собрание картин, с одним условием, – разумеется, ежели будет изъявлено согласие принять наследство, – назначить моему другу Вильгельму Шмуке пожизненную ренту в две тысячи четыреста франков.

Ежели король, как лицо, пользующееся доходами с Лувра, не соизволит принять наследство на таких условиях, вышеупомянутые картины унаследует мой друг Шмуке, которому я завещаю все свое имущество с условием, чтобы он отдал «Голову обезьяны» Гойи моему родственнику, председателю суда Камюзо; картину Абраама Миньона «Цветы», изображающую тюльпаны, – нотариусу господину Троньону, которого я назначаю своим душеприказчиком, и чтобы он выплачивал пенсию в двести франков мадам Сибо, которая десять лет служила у меня.

Кроме того, мой друг Шмуке передаст рубенсовское «Снятие со креста» – эскиз к знаменитому антверпенскому полотну – нашему приходу для украшения церкви, в знак признательности за доброту настоятеля церкви аббата Дюпланти, благодаря которому я могу умереть спокойно, как христианин и добрый католик, и т. д.».

«Ведь это же катастрофа! – подумал Фрезье. – Гибель всех моих надежд! Да, теперь я начинаю понимать, что имела в виду супруга председателя суда, говоря о вероломстве этого старика!..»

– Ну что? – спросила подошедшая тетка Сибо.

– Ваш хозяин – изверг, он отказал все музею, государству. Нельзя же затевать тяжбу с государством!.. К завещанию не придерешься. Нас обокрали, разорили, ограбили, без ножа зарезали...

– А что он оставил мне?

– Двести франков пожизненной пенсии...

– Расщедрился!.. Ну и подлец!

– Ступайте поглядите, как там ваш подлец, – сказал Фрезье, – а я тем временем вложу завещание обратно в конверт.

Как только привратница повернулась к Фрезье спиной, он быстро подменил завещание листом чистой бумаги, а настоящее завещание положил себе в карман; затем снова запечатал конверт с большим искусством, а когда тетка Сибо воротилась, показал ей печать и спросил, может ли она обнаружить хоть малейший намек на проделанную им операцию. Тетка Сибо взяла конверт, пощупала его, убедилась, что он не пустой, и глубоко вздохнула. Она надеялась, что Фрезье догадается сжечь роковой документ.

– Так что ж теперь делать, дорогой господин Фрезье? – спросила она.

– Ну, это не моя забота! Я не наследник, но если бы у меня были хоть малейшие права вот на это, – заметил он, указывая на коллекцию, – я бы знал, что мне делать...

– Да ведь я ж об этом и спрашиваю... – довольно глупо заметила тетка Сибо.

– Камин топится... – ответил он, направляясь к выходу.

– Правда, только мы с вами и будем знать!.. – сказала привратница.

– Кто может доказать, что завещание существовало, – продолжал стряпчий.

– А вы?

– Я?.. Если господин Понс умрет без завещания, я вам гарантирую сто тысяч франков.

– Это мы слышали! – сказала она. – Наобещают с три короба, а когда получат свое и надо расплачиваться, тут каждый норовит тебя ободрать, вот и...

Она вовремя прикусила язык, так как чуть-чуть не проболталась про Элиаса Магуса.

– Ну, я бегу! – сказал Фрезье. – В ваших же интересах, чтоб меня здесь, в этой квартире, не видели. Я подожду вас внизу, около швейцарской.

Заперев дверь, тетка Сибо вернулась, держа в руке завещание, которое твердо решила бросить в огонь; но, когда уже в спальне она подошла к камину, она вдруг почувствовала, что ее крепко схватили за обе руки... Она очутилась между Понсом и Шмуке, которые, прижавшись к стенке по обе стороны двери, поджидали ее появления.

– А! – вскрикнула тетка Сибо.

Она упала ничком и забилась в судорогах, то ли настоящих, то ли притворных, – это осталось не выясненным. Эта картина так потрясла Понса, что он почувствовал смертельную слабость, и Шмуке, бросив тетку Сибо, лежавшую на полу, стал укладывать Понса в постель. Оба друга дрожали, словно действовали, выполняя чужую жестокую волю, превышавшую их слабые силы. Когда Шмуке уложил Понса в постель и немного оправился, он услышал рыдания. Тетка Сибо, стоя на коленях и заливаясь горькими слезами, с весьма выразительной мимикой умоляюще протягивала руки к своим хозяевам.

– Всему виной любопытство, – заговорила она, увидя, что оба друга смотрят на нее, – дорогой господин Понс! Вы знаете, этим все женщины грешат. Но сколько я ни вертела завещание, а прочесть не смогла, вот я и принесла его обратно!..

– Ступайте вон! – сказал Шмуке, подымаясь во всем величии своего великого негодования. – Ви есть зльодейка! Ви хотель уморить моего бедного Понса. Он прав, ви больше тшем зльодейка, ви исшадие ада!

Тетка Сибо, увидя ужас, изобразившийся на лице бесхитростного немца, поднялась с колен, бросила на Шмуке достойный Тартюфа, высокомерный взгляд, от которого бедный немец содрогнулся, и вышла; под юбкой она успела вынести очаровательную картинку Метсу, которой долго любовался Магус, назвавший ее «настоящей жемчужиной». В швейцарской тетку Сибо ждал Фрезье, надеявшийся, что она уже сожгла конверт с листом чистой бумаги, который он туда подсунул на место завещания; испуганное и расстроенное лицо привратницы очень его удивило.

– Что случилось?

– Случилось то, дорогой господин Фрезье, что из-за ваших добрых советов и наставлений я навсегда потеряла и пенсию, и доверие моих господ...

И она отдалась волне красноречия, в котором не знала соперников.

– Не болтайте зря, – сухо заметил Фрезье, остановив свою доверительницу. – В чем же дело? Да не мямлите вы так!

– Ну, так вот в чем дело!

И она рассказала только что разыгравшуюся сцену.

– Из-за меня вы ничего не потеряли, – ответил Фрезье. – Раз ваши господа расставили вам такую ловушку, значит, они оба сомневались в вашей честности. Они вас поджидали, они следили за вами!.. Вы что-то не договариваете, – прибавил он, бросив на нее хищный, как у тигра, взгляд.