Текст книги "Игра с огнем"

Автор книги: Оливия Уэдсли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Глава IX

В день отъезда Сенты в Англию Германия объявила России войну, и на глазах Сенты страна была захвачена необычным настроением. Навстречу ее поезду пролетали бесконечные эшелоны с открытыми вагонами, наполненными молодыми людьми. Все они громко пели, смеялись и были дико возбуждены. Всюду были цветы. Даже на паровозах. Женщина, сидевшая с Сентой в купе, возбужденно воскликнула: «Какие чудесные дни мы переживаем! Чудесные дни!»

Голландия по сравнению с Германией казалась страшно скучной. В Фолькстоне лил дождь.

Сента телеграфировала о своем приезде. Мать и Сильвестр выехали встречать ее на вокзал «Виктория». Клое плакала. Сильвестр чувствовал себя взрослым. Родной дом выглядел странным и каким-то непонятным.

– Я страшно устала, – сказала Сента.

– Дарлинг, ты должна лечь в постель.

Она пообедала в постели. Сара специально приготовила ее любимые кушанья по случаю ее возвращения. Клое весело сказала:

– Это – вкусные английские блюда, они тебе, наверное, очень понравятся после всех тех смешных кушаний, которые тебе приходилось там есть.

– Все это очень вкусно, – ответила Сента.

Наконец ее оставили одну. Она встала и взяла с туалетного столика фотографию Макса. Война непроницаемым туманом отрезала их друг от друга. Жизнь здесь, дома, казалась миражем. Внезапно вошла Нико, прелестная в платье из белого и светло-зеленого шелка.

– Я поспешила домой, чтобы повидаться с тобой. Как поживаешь, дарлинг? А теперь расскажи мне все о Максе Вандорнене. Как ужасно, что венчание пришлось отложить. Что будет делать Макс на этой глупой войне?

– Максу пришлось пойти со своим полком. Он любит военное дело.

– Да, конечно, но мне всегда казалось, что военные люди не заняты настоящим делом.

– Такие, как Макс – да.

Нико смеялась:

– Не вздумала ли ты обидеться? Ты говоришь так, как будто твой драгоценный Макс – какое-то божество или что-то в этом роде.

– У тебя нет его большой фотографии?

– Есть небольшая.

От быстрых глаз Нико не ускользнуло обручальное кольцо Сенты.

– Ого, какое красивое! Оно, вероятно, стоит тысячи… И жемчуг тоже? Он сделал тебе чудные подарки.

– Жемчуг подарила мне графиня Вандорнен.

– Какая она?

– О, она неприступная. Я ей не понравилась.

– Конечно, ведь ты иностранка.

– Вероятно, я навсегда останусь ей чуждой.

Нико спросила:

– Как ты думаешь, будет война между Англией и Австрией?

Отвернувшись от туалетного столика, она посмотрела на Сенту.

– О нет, почему же может быть война? Нико, неужели ты считаешь ее возможной?

– Помнишь Нину? У нее есть кузен. Его зовут Роди Фолиат. Он занимает большой пост в Министерстве иностранных дел и говорит, что это – давно решенное дело. Мы объявим войну Германии и тогда будем, естественно, в состоянии войны с Австрией. Сента, будь храброй. Война продлится недолго. Вероятно, тебе придется венчаться дома.

– Надеюсь, нет.

– Хотя свадьба и была бы в Портленд-Плесе, но мне хотелось бы поехать в Германию и посмотреть этот старый замок и большой дворец и встретиться со всеми друзьями и родными Макса.

Она закурила папиросу.

Слабым голосом Сента сказала ей:

– Я ужасно устала, Нико. Путешествие было тяжелым и утомительным.

Когда она вышла, Сента вытащила из-под подушки фотографии Макса. На завтра была назначена ее свадьба. Теперь она здесь, в Лондоне, а он… Где он? Где-то в Венгрии. Сента пробовала представить себе его там. Она еще не знала его военным. Спускались сумерки. Сквозь окна доносился бой часов. Где-то в квартире был слышен смех Сильвестра.

Сента забылась тяжелым, усталым сном…

Глава X

Когда Англия объявила войну Германии, первое, что Сильвестр сказала Сенте, было:

– Хорошо, что ты не вышла замуж за эту свинью.

Он был страшно возбужден. Через секунду обнял Сенту и раскаялся в своих словах.

– Мне очень жалко и все такое. Было очень скверно с моей стороны сказать тебе такую штуку. Но все-таки, это был бы глупый шаг – выйти замуж за немца.

Сента, вспыхнув, сказала:

– Макс – австриец.

– Ну, это почти то же самое. Они ведь говорят на одном и том же отвратительном языке и, вообще, мы с ними в состоянии войны. Это было бы ужасно: ты – жена врага.

Вошла Клое.

– Сильвестр, – спокойно сказала она ему. Ее обычный нежный голос был строгим и сердитым.

Сента крикнула:

– Он – грубиян! – и вышла из комнаты.

Клое посмотрела на сына:

– Сента права. Как тебе не стыдно?

Сильвестр быстро заговорил:

– Англия воюет с Германией и Австрией. Я пойду на фронт в первую же минуту, как только смогу. Мама, не спорь. Каким же я был бы солдатом, если бы любил наших врагов.

Клое возразила:

– Какой любящей женщиной была бы Сента, если бы она отказалась от своей любви. Сильвестр, ты только что поступил подло, и мне кажется, что тебе будет трудно залечить рану, нанесенную Сенте.

В глубине души Сильвестр сам раскаивался и стыдился боли, причиненной сестре. Он понимал, что должен был сдержать себя.

В течение первых недель Сента ходила как тень. Энергия, проявляемая окружающими, была ей тягостна. Почти все пансионеры были уже на войне, за исключением Акселя Борга, датчанина. Клое неотступно следила за Сентой, хотя сама была очень занята. Нико занялась шитьем и где-то кому-то помогала готовить посылки для солдат. Только Сенте нечего было делать. Она была в полном отчаянии. До войны Сента никогда не задумывалась о патриотизме. Это понятие для нее было связано с национальным гимном и прочими смешными вещами. Война никогда не казалась ей страшной. Однажды, сидя в кино, Сента почувствовала, в чем правда, когда на экране показали пущенный ко дну английский броненосец. Зрители умолкли, и в сердце Сенты проснулось что-то, бывшее до сих пор безмолвным. Вернувшись домой, она была в совершенно другом настроении и даже радовалась этому, так как оно заставляло ее забыть личное горе. Перемена настроения приятно совпала с получением первого письма от Макса. Оно было послано в Данию. Оттуда вернулось и в Англии было вскрыто цензурой. Написанное по-английски, оно было очень коротким.

«Дарлинг, я знаю, что вы благополучно прибыли домой. Я очень рад. Пусть ничто вас не огорчает. Моя любовь теперь навсегда с вами. Не знаю почему, но я сегодня вспоминаю об одном дне в Хольнице, – может быть, потому, что тогда был тоже вторник. Мой привет сиреневому платью. Когда наденете его, вспомните обо мне.

Ваш Макс».

Сиреневое платье Сенты было любимым платьем Макса.

Глава XI

К великому огорчению Сильвестра, он оказался слишком близоруким, и его не хотели принять в полк Лондонских шотландцев. Но вдруг однажды он подъехал к дому на мотоциклете и ввалился в квартиру с криком:

– Я принят в отряд мотоциклистов!

Теперь он был важный мистер Сильвестр Гордон из технических войск, изучавший пулеметное дело. Он спрашивал Сенту:

– Неужели ты ничего не будешь делать?

Был уже ноябрь – отвратительный, холодный, сырой. Сента получила еще одно письмо от Макса:

«Моя маленькая, любимая. Как бы я хотел получить от вас весточку. Я уверен, что вы писали и что только по случайности ваши письма не дошли до меня. Как будет прекрасно, когда все это кончится, – мы встретимся и сможем повенчаться. Я живу только надеждой на этот час. Здесь страшно холодно… (кусок был оторван цензурой). Моя любимая, я всегда с вами».

Сильвестр продолжал настаивать:

– Тебе должно быть ужасно тяжело ничего не делать и постоянно скучать.

Этот разговор был прерван приходом невысокого старого джентльмена с выцветшими усами, в монокле, в довольно поношенном темно-синем костюме. Позади него стояла бледная как мел Сара. Сильвестр удивленно переводил взгляд с нее на неизвестного.

Сара с трудом проговорила:

– Это ваш отец, – и смущенно прибавила, – это – Сильвестр, сэр, это – мисс Сента.

Сильвестр страшно покраснел. Сента широко раскрыла глаза.

– Да, да. Мм…

Он подошел к пораженному Сильвестру и пожал ему руку, потом повернулся к Сенте и наклонился, чтобы поцеловать ее. Сента стойко перенесла фамильярное приветствие. Виктор Гордон откашлялся, улыбнулся, поправил монокль и спокойным деловым тоном спросил:

– Вероятно, вашей матери нет дома?

Посмотрев на своего единственного сына, он сказал:

– Я вижу, что ты пошел на помощь родине.

Сильвестр опять покраснел и затем сказал, предполагая, что в голосе его достаточно решимости:

– Простите меня, если я скажу, что ваш приход требует некоторых объяснений.

– Да, да, естественно, я не могу претендовать на то, чтобы вы меня узнали. Одна Нико может меня помнить. Я приехал из Австралии. Призыв дорогой родины оказался слишком сильным. Каждый жаждет помочь – и вот я вернулся домой.

Он подошел к звонку и позвонил. Когда все еще бледная Сара вошла в комнату, он хладнокровно сказал:

– Принесите, пожалуйста, бутылку виски и содовой воды.

Виски и Клое появились в комнате одновременно. В момент, когда вошла мать, Сильвестр сделал инстинктивное движение, как бы желая подойти и обнять ее. У нее был странный, хотя и достойный вид; она нервно проводила рукой по волосам.

– Итак, ты вернулся, – сказала она свойственным ей неуверенным голосом.

– Да, странник вернулся, – улыбаясь, ответил супруг, подошел и поцеловал ее. – Дорогая, вы не изменились. – Он похлопал ее по плечу и, ласково кивнув ей, обратил все свое внимание на виски.

Сента и Сильвестр с удивлением смотрели на мать. Она холодно встретила их взгляд. В ее глазах уже не было обычного выражения теплоты. На глазах у них Клое становилась чужим, незнакомым ни им, ни самой себе, человеком.

В течение двух-трех часов Виктор Гордон совершенно освоился и заставил называть себя «отцом». Он до ужаса напоминал те клише, в которых патриотизм доведен до крайней степени. Его патриотизм был оскорбителен. Строгим голосом он обратился к Сильвестру.

– Скоро ты увидишь, как твой старый отец пойдет в поход вместе с лучшими сынами своей родины. Какое значение может иметь возраст, когда она призывает.

Сильвестр, глядя на него с отвращением, думал: «Какой фарисей!»

Задолго до окончания вечера содержимое бутылки было доведено Виктором Гордоном до одной трети, и он совершенно размяк.

Когда сэр Поль Тренд вернулся из Вульвича после утомительного дня лабораторной работы, он встретил его подобострастно. Тренд жил у Клое в течение последних десяти лет. Это был один из тех худых, близоруких, непривлекательных мужчин, которые поглощены своим делом и все чувства которых сосредоточены на их призвании. Тренд поселился в Кемпден-Хилле, потому что Тимофей Дин, лучший его друг, математик, в студенческие годы познакомился и полюбил Клое. Когда Дин вскоре после Тренда вошел в гостиную Гордонов, он был встречен главой дома так же, как и Тренд. Но Дин, в противоположность своему другу, не настолько устал, чтобы не проявить некоторого интереса к вновь пришедшему. Он холодно посмотрел на Гордона и отрывистым голосом спросил:

– Простите, но кто вы?

С трудом найдя свой монокль, Гордон ответил:

– Всего только хозяин дома, дорогой сэр.

В эту минуту с блестящими глазами, чуть дрожа, вошла Клое. За ней – Сента и Сильвестр. Обед прошел уныло. Гордон беспрерывно болтал, вмешивался во все разговоры и говорил:

– Я иду на фронт, чтобы меня не смели называть дезертиром.

Сильвестр выразил мнение всех присутствующих, спросив:

– При чем тут это слово?

Клое с отчаянием перебила их.

– Не перейдем ли мы все вместе в гостиную?

Всегда по вечерам мужчины оставались с ней и детьми и продолжали беседу или составляли партию в бридж. Но в этот вечер джентльмены извинились и сбежали в свои комнаты или, вернее говоря, в комнату Тимофея. Тренд угрюмо сказал:

– Мы не сможем здесь больше оставаться.

Тимофей воинственно ответил:

– А я останусь.

Позже он вернулся в гостиную и слушал, как Гордон развивал свою точку зрения об Австралии.

Сильвестр, выведенный из себя, встал, чтобы сказать: «Спокойной ночи». Отец чуть не довел его до бешенства, когда сказал, хлопая его по плечу:

– Твой папаша гордится тобой.

Он пробормотал что-то бессвязное.

Клое пошла вслед за Сильвестром в его комнату. Он стал у окна и резко заговорил с ней:

– Знаешь, мама, мы этого не можем выносить. Я уйду. Он доведет меня до отчаяния.

Мать стояла молча. Она не произносила ни слова, только держала его за руки. Когда Сильвестр услышал ее учащенное дыхание, в нем заговорило желание утешить ее, и он почувствовал себя побежденным.

– Мама, – он привлек ее к кровати и сел там рядом с ней, обняв обеими руками. – Мама, о, он так ужасен! Появиться так внезапно только потому, что это ему нравится. Ввалиться в чужой дом, навязать свою особу тебе, не послав ни одного гроша в течение стольких лет, хладнокровно бросить свою жену в то время, когда ей было так плохо… Мы не должны этого терпеть! Мы не должны терпеть его!

– Мы ничего не можем сделать, – холодно ответила Клое.

– Неужели ты хочешь сказать, что позволишь ему остаться?

– Я не нахожу выхода.

– Но ведь это абсурд. Я никогда не слышал о подобной слабости. Этот пьяница, пропитанный виски, сваливается на голову, спокойно устраивается у нас, а ты, проработав всю жизнь на нас и неся бремя стольких лет, не получив никогда от него ни одного пенни, ты говоришь, что ничего не можешь сделать, чтобы от него избавиться. Черт побери!..

Клое поднялась. Она выглядела очень хрупкой и бесконечно утомленной.

– Дарлинг, я сделаю все, что смогу. Только не настаивай сегодня.

– Боюсь, что если не настаивать, то ты не сумеешь противостоять, даже если это будет необходимо.

Открылась дверь. Вошел отец.

– У меня нет колодки для башмаков. Всегда имей такие штуки для башмаков, мальчик мой. Если можешь, дай мне одну из твоих колодок.

Он порылся в шкафу Сильвестра и, держа левую колодку, взял Клое за руку.

– А теперь идем спать.

Глава XII

Чтобы не видеть скорбных глаз Клое, леди Мери добилась в управлении цензуры места для Виктора Гордона. Он с кислой улыбкой сказал:

– За отсутствием лучшего, пусть будет эта служба.

Служа в цензуре, Виктор Гордон узнал о существовании Макса и о его письмах от Нолли Прайс. Ему никто ничего не рассказывал о помолвке Сенты. Она просила мать, Сильвестра и Нико ничего ему об этом не говорить. Нико со свойственной ей беспечностью заметила:

– Она, вероятно, стесняется.

Никто из них никогда не говорил с Сентой о Максе. Работая в каком-то подведомственном леди Мери учреждении кем-то вроде упаковщицы перевязочного материала, Сента слишком утомлялась, чтобы вести какие-нибудь разговоры. Вдруг все всплыло. Нолли Прайс, заинтригованная письмом Макса, подошла к письменному столу Виктора и спросила:

– Скажите, Виктор, что это такое?

Гордон взял письмо с собой, едва сдерживая кипевшее в нем бешенство. Этот случай был прекрасным предлогом для проявления патриотических чувств. Чем больше он кричал, тем больше его переполняло чувство удовлетворения. В заключение он стал так размахивать этим письмом перед лицом Сенты, что она в отчаянии крикнула:

– Отдайте его мне!

– Ничего подобного я не сделаю. Начнем с того…

– Мне безразлично, что вы собираетесь делать. Это мое письмо, и вы не имеете никакого права на него.

– Я имею право, если это вызывается твоими интересами. Мне совершенно ясно, что тебя нужно защитить от…

В поисках своей фуражки влетел Сильвестр. Сента ухватилась за него:

– У отца письмо Макса ко мне. Он получил его в управлении цензуры.

Сильвестр дернул головой. Его лицо приняло сердитое выражение. Он угрюмо сказал отцу:

– Письмо, адресованное Сенте, не принадлежит вам.

Виктор поднял руку:

– Сын мой…

Тогда Сильвестр вспыхнул:

– К черту «сын мой»! Я не сомневаюсь, что вы мой отец, но у меня нет к вам абсолютно никаких сыновних чувств! Отдайте Сенте ее письмо.

Он подошел к Виктору и стал около него. Его шесть футов роста возвышались над щупленькой фигуркой Виктора. Протянув руку, он сказал ему:

– Отдайте.

Жестом отвратительного жестокого ребенка Виктор бросил письмо в камин. Из горла Сенты вырвался полузаглушенный рыданиями крик. Сильвестр с бешенством крикнул, наклонив свою голову до уровня лица Виктора:

– Я готов свернуть вам голову. – Круто повернувшись, он схватил Сенту за руки. – Идем, нам здесь нечего делать.

Вместе, спотыкаясь, они с трудом добрались до столовой. Сильвестр заговорил обрывающимся голосом:

– Тебе лучше отсюда уйти совсем. Я выступаю шестого. Сегодня утром получил назначение. Жизнь в этом доме мне нестерпима. Мать, по-видимому, совершенно изменилась. Если ей угодно сохранять здесь это чучело, пусть она это делает. Но я ухожу. Отец Мекина работает по организации автомобильного отряда. Кажется, я могу в нем устроиться. Может быть, ты помнишь Мекина? Он учился когда-то со мной в школе. Во время твоего пребывания в Германии он сюда приходил.

Шел сильный апрельский дождь, нагонявший тоску.

Упорное молчание Сенты тяготило Сильвестра. Он грубо спросил ее:

– Ну, что же?

– Да, я уйду куда-нибудь. Я не умею управлять автомобилем, но постараюсь научиться.

Сильвестр проворчал:

– Вырвись из этой проклятой дыры куда-нибудь.

– Покинуть мать подло…

– Я ненавижу отца!

В дверях раздался голос Клое, спросившей с напускной веселостью:

– Кто кого ненавидит, мой пылкий друг?

Сильвестр встал и, перестав владеть собой, выпалил:

– Я говорил Сенте о моей ненависти к Виктору, и это чистая правда. С тех пор, как он здесь, дом перестал быть домом. А ты не хочешь выбросить его. Вот почему я ухожу, и Сента тоже.

Клое все время продолжала стоять на пороге. Она только что вернулась после тяжелого трудового дня беспрерывных лекций и выглядела еще более утомленной, еще более хрупкой, чем обычно. Шляпа ее была мокрая. Все на ней было кое-как. Со свойственной ей бесстрастной и бессвязной манерой она начала говорить.

– Конечно, всякая слабость раздражает. Слабость, связанная с алкоголизмом, может довести до сумасшествия. С этим я согласна. Но оба эти явления почти всегда неразрывно связаны. Я… я…

Сильвестр резко перебил ее:

– Ни я, ни Сента не возмущены слабостью или алкоголизмом. Но дело в том, что Виктор только что вернулся с письмом для Сенты от Макса. Только его подлая, отвратительная, тупая голова знает, каким образом он его раздобыл. Короче говоря, он его принес и пристал к Сенте, применяя обычные свои выражения о «враге нашей страны», «о шпионстве гуннов» и прочее. В общем, он произнес целую лекцию о родине и о всех ее испытаниях. Я привожу только самые блестящие выдержки из этого спича. В то же время Сента, бедное дитя, пробовала заставить его вернуть ей письмо. Когда я входил в комнату, он как раз бросал его в камин. Мы терпели беспрерывную, бессмысленную болтовню, мы терпели его неумение сохранять приличие в пьяном виде, мы вообще терпели его все время, но это было последней каплей. Сегодня я получил свои документы. Я устроил все так, чтобы быть отосланным с первым же отрядом, а Сента поедет в Абервиль в автомобильный отряд.

Озлобленные, но вместе с тем печальные, его глаза пристально смотрели на мать. Совсем изменившимся голосом он вдруг воскликнул:

– Когда я вспоминаю, как год тому назад… Мы все были вместе…

Клое подняла руку, попробовала заговорить, качнула головой, повернулась и исчезла. Сента побежала следом в ее комнату, в которой вещи Виктора занимали теперь самое видное место.

Эта комната была всегда довольно приятной. В ней было много света и воздуха. До приезда Виктора она производила впечатление холодной оторванности от всех ненужных мелочей жизни и всего того, что может помешать сосредоточению в себе. Теперь на спинке стула висело пальто Виктора. Из разорванного желтого кулька высыпались папиросы. Над кроватью были развешены картины патриотического содержания.

Войдя в комнату, Клое бросила свой портфель на кровать. Сента застала ее в застывшей позе.

– Мама.

Клое машинально ответила:

– Да, дарлинг.

Сента крепко обняла ее.

– Мама, что же это такое? Что случилось… Я хочу сказать… – затем через секунду она холодно прибавила:

– Отец.

Тогда Клое резко повернулась и с видом загнанного животного сказала ей:

– Ты думаешь, я не знаю, что вы оба чувствуете, ты и Сильвестр, и все вы, вообще, даже Поль Тренд и Тимофей. Ты думаешь, что я тоже не вспоминаю о том, что было год тому назад? – Она по-детски рассмеялась. – Это ведь единственное мое утешение – жить в прошлом. Ты думаешь, я не пробовала заставить твоего отца покинуть нас, упросить его жить где угодно, только не здесь! Я предлагала ему почти все, что у меня есть, но он не хочет уходить. Если у тебя и у Сильвестра ощущение, что вам кто-то мешает, – каково же мне? Что я должна переживать? Я объясню тебе. Когда я просыпаюсь утром, у меня такое ощущение, как будто я нахожусь меж двух мечей. Мне кажется, что если я быстро повернусь, то один из них меня обязательно ранит: или ты и Сильвестр, воплощенные в одном из них, или ваш отец, который является другим мечом. Но если я буду очень, очень осторожно двигаться, то меня только царапнут тут или там, и раны не будут такими неизлечимыми.

– О, мама… – жалобно сказала Сента.

Клое тем же спокойным, холодным голосом продолжала:

– Я знала, что вы рано или поздно уйдете.

Сента возбужденно спросила:

– Но как я могу остаться? Я предполагаю, что ты… все вы действительно думаете, что я забыла Макса, что из-за войны я перестала думать о нем. Я постоянно жду и надеюсь получить от него письмо. Каждую ночь я думаю: еще день прошел, может быть, завтра. И вот это то, что делает теперь жизнь здесь невыносимой.

Клое вся в слезах обняла ее.

– Бедное мое беби, моя девочка, моя дорогая.

Сента плакала и сквозь ее слезы Клое слышала отдельные полузаглушенные слова:

– …Так ужасно один день любить его, а на следующий день ненавидеть свою любовь к нему… но только потому, что на фронте случилось что-нибудь ужасное… Ужасы… Если пробуешь им не верить, то заставляет чувство привязанности к родине… Душа разрывается, когда приходится слышать об этом, читать бюллетени, видеть раненых… Все это не может вычеркнуть из моей души Рильт. Даже те ужасные вещи, которые говорят о немцах, не могут заставить меня забыть людей, которые были добры ко мне и среди которых я была счастлива. Что же мне делать! Я чувствую, что мне нет места нигде…

Клое нежно сказала:

– Может быть, дарлинг, война скоро окончится, а ты так молода…

Дрожа, Сента ответила ей:

– Теперь я уже не молода.