Текст книги "Несмотря ни на что"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Она снова вернулась к зеркалу.
– Ну, что же, – сказала она вслух упрямо. – Пускай хотя бы пять лет! Пять лет чудесного счастья, пять лет, которые я буду вспоминать до смерти! Разве я так уж много прошу?
Но беспощадный голос спросил внутри нее: а потом, после пяти лет – что? Им с Джоном нельзя будет разойтись просто, незаметно. Ее знает столько людей. Да и Джон тоже не будет сидеть сложа руки. Он не из числа тех, что всегда остаются в рядах полезных, но незаметных людей. Через пять лет он будет видным человеком. И это очень усложнит положение.
Раздумывая об этом, считая, что эти «пять лет» – предельный срок для пылкой любви Джона, Виола о себе не думала: ей казалось, что она Джона не разлюбит никогда.
«Нет, убегу, вырвусь из этого унизительного тупика. Джон переболеет – и разлюбит, а я тоже попытаюсь пережить. Я не останусь, уеду завтра, много месяцев не буду встречаться с ним. Что за мучение – эта любовь! Отчего не убивают женщин, когда им минет тридцать девять лет? Зачем я не избегала Джона? Надо быть честной с собою: я знала, знала, еще в Броксборо, – и рада была встретить его опять здесь. И была так безмерно глупа: верила, что устою! Держала в руках горячие уголья и думала, что не обожгусь! Что делать? Куда бежать?
Все это так нелепо и мучительно, так банально, – и вместе с тем трагично, и может перевернуть всю жизнь. Уже перевернуло!»
Она не сомкнула глаз всю ночь, переходя от бездумной радости к жуткому ощущению одиночества и готовности «пережить».
Забывалась на минуту сном – и во сне Джон был здесь, на коленях, его щека – у ее щеки. Рассвет заглянул в окна, но она спрятала от него лицо в подушки. День пугал ее. Ночь – та понимает и жалеет страдающих.
Виола и боялась, и хотела получить письмо от Джона.
Письма не было. Вместо этого, когда она искала письма, зазвонил телефон у ее кровати.
Голос Джона. На ее бледных щеках снова расцвел румянец.
– Алло, любимая! – сказал Джон. – Угадайте, где я! Нет, ни за что не угадаете! В Гомсхэлле, близ Доркинга. Деревня, река, роща – вы знаете это место? Отчего я здесь? Все сделали вы! Вчера мне хотелось остаться наедине с воспоминаниями… Виола, вы счастливы? Нет, неправда, вы слышите! Я спрашиваю, счастливы вы? Любите меня? Вот две самые важные вещи, которые я желаю знать! Да? То-то! Любимая, вы бы могли сразу сказать и не мучить меня целую минуту! Я уезжаю через полчаса. Можно мне завтракать с вами? Пожалуйста, скажите «да»! Я должен вас увидеть поскорее. До вечера?! О Боже, родная, что же, полагаете, я из камня, чтобы ждать так долго?! Раньше, любимая!.. Ну, хорошо, придется потерпеть…
– Пожалуйста, милый… – сказала с усилием Виола. – Приходите не раньше шести, хорошо?
Она услышала восклицание неудовольствия.
– Шести?.. Я, разумеется, покорюсь, но вы ведь не струсили снова, Виола? Вы не решили ночью, что не можете любить меня?
Он смеялся, но легкая тревога слышалась в его смехе.
– Милый, милый, – шептала растерянно Виола.
– Ради всего святого, если вы говорите, что любите меня, не шепчите так тихо! – взмолился Джон. – Наплевать на всех телефонных барышень в мире, пускай себе слушают, пусть весь свет слушает!
– Погодите, послушайте, Джон… – заторопилась Виола. – Вы подождете со всеми… ну, со всеми этими скучными формальностями, пока я не разрешу вам назвать их, обещаете?
– Сделаю все, что хотите, если вы мне позволите прийти к вам и поклянетесь сейчас же, что любите меня.
– Клянусь, клянусь, неугомонный вы человек! Удовлетворены?
– Приходится удовлетворяться этим! Так в шесть?
– В шесть. Прощайте, милый.
– Нет, не смейте никогда говорить «прощайте»! До свидания, любовь моя!
Виола вдруг задрожала, как от озноба.
– Нет, не уходите еще… – сказала она.
Решимость ее ослабела, ей так не хотелось, чтобы Джон отошел от телефона.
– Вам нездоровится? Какой странный у вас голос, Виола, ради Бога, скажите правду, вы не больны?
– Да нет же! – она силилась смеяться.
– Но отчего же… право, у вас такой голос, словно вы плачете.
– Я улыбаюсь, улыбаюсь той улыбкой, которую вы приказывали мне не показывать никому, кроме вас. Телефонный аппарат ведь не в счет, да?
– Эх, лучше бы не в шесть, а в два, у Берклея за ленчем! Что-то мне ваш голос не нравится, Виола! Уж не надумали ли вы убежать от меня, а?
– О, Джон, зачем вы сомневаетесь во мне? Клянусь, я люблю вас и думаю только о вас, И… – она огляделась вокруг, словно преследуемая, – и сегодня в шесть часов вы узнаете, как сильно я вас люблю.
– Ладно, дорогая. Так ровно в шесть… И вы все время будете думать обо мне?
Щелкнул аппарат. Пусто. Нет голоса Джона. Теперь ее задача казалась еще труднее. Несколько минут разговора оживили тоску по Джону.
Но она не позволяла себе прислушиваться к своим ощущениям. Позвонила горничной, распорядилась подать автомобиль и принялась одеваться.
Она поехала к леди Карней на Норкфольк-стрит.
– Я хочу, чтобы вы позволили мне уехать к вам в «Красное», – сказала она коротко. – Вы говорили, что скоро тоже поедете туда. Я хочу укрыться там до вашего приезда.
Леди Карней отвечала:
– Пожалуйста, разумеется! Но только не в том случае, если вы намерены укрыться там с каким-нибудь прирученным молодым человеком или с кем-либо в таком роде. Этого я не могу допустить у себя в «Красном». Старый дом был бы возмущен!
Говоря это, она улыбалась. Дом в «Красном» был ее любимым местом, он казался ей как бы живым существом. И все знали, что приглашение в «Красное» является признаком особого расположения со стороны леди Карней.
– Благодарю вас, – сказала Виола. – Вы можете быть спокойны, я еду одна.
– Почему? – спросила бесцеремонно старая дама.
– Потому что я боюсь… смертельно боюсь сделать то, что мне сильно хочется сделать, – отвечала с горечью Виола. – Боюсь любить человека, который моложе меня на двенадцать лет.
– А, это молодого Теннента?
– Да, Теннента.
– Я вчера обратила на него внимание, – заметила леди Карней таким тоном, как будто это объясняло все.
Она наклонилась вперед и взяла Виолу за руку.
– Милочка, иногда бежать – означает признать себя побежденной. Некоторые мужчины так это понимают.
– Да, другие. Но не Джон.
Леди Карней откинулась назад и закрыла глаза.
– Я не хочу вспоминать, – сказала она медленно. – А вы меня заставляете.
Виола вдруг опустилась на колени у кресла старой дамы.
– Вы любили. Вам знакомо то, что я переживаю сейчас. Должна ли я?.. Надо ли?..
Она обхватила руками худые плечи леди Карней, словно в поисках защиты.
– Нет, не отвечайте, – зашептала она. – Я все равно сделаю, как решила. Прошлой ночью я заглянула в будущее, заглянула на десять лет вперед. Мне надо бежать от него.
– Ни один мужчина не заслуживает того, что получает от женщины, если она любит по-настоящему, – изрекла вполголоса леди Карней. – Тем не менее она отдает всю себя.
Виола поднялась и отошла к окну. На улице сверкал и шумел день молодого лета. Леди Карней тоже подошла и встала рядом.
– Пожалуй, я поеду в «Красное» вместе с вами. Нет, нет, не благодарите. Мне давно этого хотелось… Можно выехать после ленча, в автомобиле.
– После ленча, – повторила машинально Виола.
Через несколько минут она простилась с леди Карней и поехала домой укладывать чемоданы.
Адрес она оставила только своему банкиру. Прислуге сказала просто, что уезжает и будет телеграфировать с места. Потом позвонила по телефону к одной даме, которая знала решительно все и всех и болтала повсюду и о том, что знала, и о том, чего не знала. Виола сообщила ей, что доктор настаивает на ее отъезде из Лондона и отдыхе где-нибудь подальше от шума.
Оставалось только написать Джону – и все приготовления будут окончены.
Леди Карней заехала за Виолой в три часа. Она захватила в автомобиль корзинку с чайным прибором, поясняя, что они сделают остановку и напьются чаю в Эшдаун-Форест и в «Красное» приедут к семи.
Пока автомобиль проезжал по улицам Лондона, Виола всматривалась в каждого седока и прохожего, и боясь, и желая увидеть Джона.
– Какая утомительная и беспокойная штука – роман в наш неромантический век, – неожиданно изрекла молчавшая дотоле леди Карней. – Знаете, Виола, я иногда думаю, что любовь, как сила, и большая сила, должна была умереть, пока мир был молод. Потому что все эти условности или обычаи сделали ее худосочной и бесплодной. В наши дни проявить сильное чувство считается смешным или вульгарным, страдать из-за него – просто глупым, уступать ему – компрометирующим, как бы чисто это чувство ни было. Другие времена – другие нравы. Но я склонна считать, что дерзающая, рыцарская и не стыдящаяся себя страсть прежних времен была прекраснее.
Она заговорила о Джоне и его будущем.
– Он далеко пойдет. Только на днях мне говорил о нем Мэннерс. Он, кажется, из кожи лез, чтобы провести в Палату Маркса, этого королевского адвоката? Вчера я его у вас рассмотрела, и он показался мне дельным, самоуверенным и сильно влюбленным. Как только я заметила последнюю деталь, я спешно ретировалась.
Она положила свою белую, увядшую руку на руку Виолы.
– Время – лучший целитель, – сказала она ласково. – Во всяком случае оно затягивает корочкой больное место. Трагизм и прелесть жизни в том, что ничто прекрасное не остается на высшей своей точке. Я бы сказала, что нам помогает жить относительность всего в мире. Это железное правило, не знающее исключений. Когда Карней умер, я была уверена, что никогда не забуду его. Я и не забыла, но вспоминаю по-иному, не так, как прежде. Это есть целительное действие времени. Оно осторожно вытаскивает жало из раны, а когда боли больше нет, то и воспоминание бледнеет. Раньше вспоминать, как Карней любил меня, было мукой, особенно веснами. А теперь каждая раскрывающаяся почка радует, и та же ясная радость – в воспоминаниях. Вы, должно быть, слушаете и думаете: «Смешные старческие поучения!» Да, разница в возрасте – высокий барьер между двумя людьми. Но я хочу, чтобы вы поверили, что, как я ни стара, я понимаю вас и очень хочу помочь.
– Я знаю, – с трудом произнесла Виола. Философствование леди Карней раздражало ее. Да, ей легко говорить об утраченном счастье, когда прошло столько лет! А тут не прошло и нескольких часов, как губы Джона впивались в ее губы, голос, взволнованный, страстный твердил ей, что она – заря всей его жизни, возлюбленная, которой он жаждет. Нерешительность Виолы все усиливалась.
Может быть, глупо было бежать, может быть, все ее страхи – химера и она была несправедлива к Джону, не поверив в серьезность чувства? Может быть, она просто испугалась за себя, испугалась страданий и предпочла отречься от любви?
«Что я сделала? Боже мой, что я сделала?»
Поверил бы кто-нибудь, что такая женщина, как она, способна пуститься в эдакие авантюры: влюбиться, потом убежать, испугавшись слишком поздно явившейся любви? Ведь вот, треволнения любви не помешали ей выбрать подходящую шляпку, спрыснуть духами вуалетку, надеть самые красивые жемчужные серьги! Виола с порывом стыда и отчаяния посмотрела на свои туфли, платье, изящные мелочи туалета. Бегство от любви под эскортом двух ливрейных лакеев, с чайным сервизом, с горничной, едущей вслед поездом!
Вот она – любовь, когда молодость позади, любовь, когда помнишь прежде всего (и нельзя забыть!) о том, чтобы выбрать подходящего оттенка вуалетку и завить волосы как следует.
Горячие слезы подступили к глазам Виолы. Сознание, что ты смешна – ранит любовь больнее, чем все другое.
Автомобиль плавно несся до Эшдаунской рощи. Здесь сделали привал и напились чаю.
Деревья образовали изумрудный навес, под которым царила прохлада и пахло хвоей. Виола взглянула на часы. Пять часов. Через час Джон приедет в ее дом на Одли-стрит. Что-то он сейчас делает? Занимается ли у Маркса или в ожидании убивает время у себя в комнате? Все самые ничтожные мелочи, его касающиеся, казались ужасно важными и интересными. Она представляла себе, как Джон одевается, чтобы идти к ней, завязывает перед зеркалом галстук. Вот он – на улице. Вот входит в переднюю…
– Я думаю, нам пора двигаться в путь, – говорит леди Карней.
В шесть Виола мысленно умоляла Джона:
– Пожалей, пойми меня. Не думай, что это – прихоть. Не забывай наших счастливых часов. Не порти их озлоблением, милый, они были такие чудесные и счастливые, они перевернули мою жизнь. О, если бы ты поверил, что я слишком сильно люблю тебя и оттого ухожу!
Они въехали в ворота «Красного» и Виола с ужасом спросила себя, как она будет переносить эту немую тишину. Нет, ни красота места, ни тишина не дадут ей утешения, ничто, ничто не поможет ей.
Вот и дом. Леди Карней была страстной любительницей цветов, это сразу бросалось в глаза. Клематис, жасмин, желтые розы, дикая герань веселили глаз и смягчали суровость серых каменных стен.
Отведенная ей комната, обитая вылинявшим шелком, пропитанная запахом лаванды и сухих роз, показалась Виоле темницей, в которую она добровольно заточила себя. Весь этот старый тихий дом, обширный парк, в молчании нежившийся на солнце, – казались ей мертвым царством. Здесь воспоминание о Джоне будет гнать ее с места на место, как удары бича.
Обе дамы обедали за небольшим столом, придвинутым к окну. Горела только одна лампа в дальнем углу. Последние лучи заката скользили в открытое окно и ткали разноцветные узоры на старом блестящем дереве, на серебре. Слуги бесшумно двигались по комнате, подавая и убирая.
После обеда леди Карней ушла к себе. Виола же пошла в сад, ощущая одиночество и уныние. Ходила по квадратной лужайке, похожей на огромный изумруд. Со всех сторон высокой стеной стояли тисы. Только в одном месте они расступались – где заросшие такой же изумрудной травой пологие ступени вели вниз, к солнечным часам. А там, где кончалась стена тисов, сверкала полоска бледно-зеленого леса, вечернего неба, которое, кажется, нежно грустит об умирающем дне.
Виола оперлась на солнечные часы. Она думала, глядя на эту сверкающую полоску: сколько женщин наблюдает вот так закат своей жизни, меркнущий, меркнущий, пока не уступит место мраку?
Ветерок пробежал, как вздох, по ветвям над ее головой, коснулся ее лица. Виола вдруг упрямо подняла голову:
– Но я еще хочу радости! Имею право взять ее! Я еще жива, Боже мой!
Тучка, медленно плывшая по гаснущему небу, надвинулась, заслонила последние отблески заката. Какая-то птица запела было высоко в ветвях, но оборвала трель, словно прислушиваясь, как крадется шагами пантеры ночь, – и снова воцарилась немая тишина.
Глава XIV
– Дома нет? – повторил Джон. Потом, внутренне усмехнувшись своему глупому разочарованию, прибавил: – Хорошо, я подожду.
Но дворецкий сказал спокойно:
– Миссис Сэвернейк уехала из города, сэр. Сегодня днем.
Джон успел оправиться.
– Вот как! Тогда не сообщите ли вы мне ее адрес?
– Мадам не оставила адреса, сэр. Письма будут пересылаться ей через банкира.
– Ага, хорошо. Благодарю вас.
Дверь захлопнулась. Слава Богу, теперь никто не смотрит на него. Он побрел прочь. Но услышал за собой шаги и обернулся. Это дворецкий догонял его, держа в руках письмо.
– Простите, сэр, я забыл. Мне приказано передать вам это письмо.
Джон, ни слова не говоря, взял письмо и продолжал путь. Он машинально направился домой.
Только очутившись у себя в комнате и запершись, распечатал письмо. Прочитав его, некоторое время сидел, тупо уставившись на этот листок бумаги. Потом зажег спичку, поднес к письму и держал до тех пор, пока пламя не стало лизать его пальцы.
Виола обманула. Ушла. Он вышвырнут вон, сброшен с неба и барахтается в пыли. Вместо недавней экзальтации любви – разочарование, дикий гнев.
Письмо лжет. Если бы эта женщина любила его, она не могла бы проявить такую адскую жестокость.
В дверь постучал лакей. Джон отпер, ответил на его вопрос и через минуту снова вышел из дому и долго бродил бесцельно по улицам, ничего не замечая вокруг.
Из письма он с горечью понял, что Виола не хочет, чтобы он разыскивал ее, что она решила больше не видеться с ним. И он ничего не может сделать! Проклятое бессилие! Куда ни повернись – неприступная стена. Написать Виоле? Нет, он не станет писать, раз она приняла все меры, чтобы он не мог этого сделать.
Он ходил и ходил без конца по улицам, о которых никогда до сих пор и не слышал, по каким-то закоулкам, пристаням. Возвращался на те же места, откуда пришел, и не замечал этого. Он неотступно думал о Виоле, о ее поцелуях, о немногих счастливых часах, что они провели вместе, – и бессмысленность того, что случилось, сводила его с ума.
В конце концов он остановился у какого-то большого склада на пристани, чувствуя совершенное изнеможение. Глаза у него горели, все мышцы сразу ослабли, как после непосильно тяжелой работы.
Он понятия не имел, где находится. Здесь совсем не было движения и царил мрак. Джон только сейчас это заметил. Он чиркнул спичкой и поглядел на часы.
Было два часа ночи. А вышел он из дому в сумерки!
Он не мог думать ни о чем, кроме своей усталости. Стал искать, где бы переночевать. Протащился еще с сотню ярдов, не видя нигде огонька.
Добрел до какой-то арки. Лег под ней и уснул.
Когда проснулся, еще ощущая боль во всем теле, разбитом усталостью, был белый день.
Джон встал, подавив восклицание, и пошел отсюда так скоро, как позволяли онемевшие ноги. Он находился возле Ост-Индских доков. Проходил мимо уже работавших партий цветных рабочих. Китайцы окидывали его равнодушными взглядами. Порой какой-нибудь матрос отрывисто здоровался с ним.
Он шел долго, пока, наконец, не добрел до остановки автобуса, и попал домой часам к восьми.
Почему-то без всяких к тому оснований, он с тупой уверенностью ждал письма от Виолы.
Этот самообман, надежда на невозможное не умирает, пока жива любовь. И день за днем Джон угрюмо ожидал какого-нибудь известия, знака. Но прошла неделя – ничего. Он написал через ее банкира и снова день-другой тешился той же бессмысленной, отчаянной надеждой.
Июль прошел. Джон не хотел и пытаться разузнать через слуг Виолы о ее местопребывании. Чип никогда не упоминал о ней, Маркс был сильно занят и всегда в хлопотах.
В конце июля Джон приехал с Чипом и Туанетой в «Олд-Маунт», их родовую усадьбу.
Туанета, предвкушая веселые каникулы и вся сияя, прижималась к его руке и щебетала, ничего не подозревая:
– Подумайте, Джон, разве это не чудесно? Миссис Сэвернейк гостит у старой леди Карней, в «Красном». Мне говорила Надина де-Рош, внучатая племянница леди Карней. Она тоже едет туда на будущей неделе. Обожаю миссис Сэвернейк, на нее весело смотреть! А ее платья! Я буду одеваться точь-в-точь так же, когда выйду из монастыря!
– А ты знал, что миссис Сэвернейк в «Красном»? – спросил Джон у Чипа.
– Нет. Она мне недавно прислала письмо без адреса и писала, что хочет отдохнуть вдали от всех.
Так Чипу она писала! Ревность ужалила Джона.
Во всяком случае, теперь он увидит ее!
Он написал письмо и через полчаса после приезда в «Олд-Маунт» послал его с нарочным в «Красное». Но не успел нарочный уехать, как Джон верхом поскакал за ним вдогонку и, проскакав что есть духу целую милю, перехватил гонца уже на границе владений леди Карней.
– Отдайте обратно записку! – прокричал он, задыхаясь, схватил ее и сунул удивленному груму крупную подачку.
Разорвал письмо и повернул обратно. Грум поскакал вперед и скоро его фигура исчезла в зарослях.
Желание увидеть Виолу с такой силой овладело Джоном, что он вернулся и остановился, весь бледный, страдающими и злыми глазами глядя на маленькую калитку. Стоит только пройти в нее, дойти до дома и спросить Виолу…
Он пережил такие ужасные дни и ночи с тех пор, как она убежала от него! Если бы она хотела превратить его любовь в сумасшедшую тоску, то не могла бы придумать лучшего способа.
Джон смотрел на калитку так, словно она вела в землю обетованную. Потом рванул ее с силой и вошел.
Дорожка шла мимо небольшого участка обработанной земли. За этим участком начинался обнесенный стеной парк. Неподалеку от стены работал какой-то человек.
– Какой дорогой удобнее всего пройти к дому? – спросил у него Джон.
Человек посмотрел на него, почесал затылок и снова уставился на свою лопату.
– Удобнее всего? Да как сказать… можно и парком пройти, и садовой дорожкой, и вон той, что выходит позади дома.
Джон вынул полкроны и свою карточку, на которой написал:
«Я буду ждать до тех пор, пока вы не выйдете ко мне. Джон».
Сложил карточку и написал на обороте имя Виолы.
– Снесите это в дом и принесите ответ. Я подожду здесь.
– Это можно, – сказал медленно человек с лопатой, пряча в карман полкроны.
– Только, ради Бога, поскорее! – нетерпеливо попросил Джон.
– Ладно. Лопату я возьму с собой, – отозвался тот дружелюбно. Он ушел, оставив Джона одного среди низеньких, обмазанных какой-то серой массой деревьев.
Джон не знал, что скажет Виоле, и не заботился об этом. Только взглянуть на нее, услышать снова ее голос!
Он исхудал за эти недели муки. Лицо его приобрело какую-то сдержанную одухотворенность.
Наконец, посол воротился. Прислонил свою лопату и сказал, осторожно оглядываясь:
– В саду у солнечных часов, и тотчас же! Я вас провожу.
Он зашагал впереди Джона и заметил через плечо:
– Горничная тоже дала мне полкроны.
– Так вы не видели миссис Сэвернейк?
– Не могу знать: их там две было, одна-то горничная, та, что мне дала деньги.
Он остановился и указал на изгородь впереди.
– Вон там, – сказал он коротко и повернул назад.
Джон пошел дальше один. Дыхание в груди спирало, сердце билось неровными толчками. Пение птиц казалось ему оглушительным.
Запах нагретой солнцем хвои смешивался с благоуханием множества цветов. Джон прошел между живых зеленых колонн и увидел Виолу.
С минуту они стояли, глядя друг другу в глаза. Потом Джон ступил вперед и схватил руки Виолы.
– Не можете вы этого сделать! – сказал он невнятно. – Не можете… Невозможно нам быть врозь.
Он не поцеловал ее, только держал руки и смотрел на нее.
– Я не пытался искать вас. Я случайно узнал… сегодня… какой-нибудь час назад. Вы снова захотите быть жестокой? Виола?
Глаза Виолы были полузакрыты, на ресницах висели слезинки.
Джон, не сознавая, что делает, придвинулся ближе… еще ближе… и она оказалась в его объятиях. Отвернув лицо, почти касавшееся его лица, она ждала.
Он наклонил голову и утопил ее губы в своих, и пил их сладость, пока не исчезли из его глаз цветы, деревья, небо, и не замолкло вдруг пение птиц. Чудесная для обоих минута. Они могли целоваться потом тысячу раз, но с этим поцелуем ни один не мог сравниться.
Вокруг сиял и кипел летний полдень. Они были в зачарованном саду, в утраченном людьми Эдеме.
Джон глубоко заглянул в глаза Виолы:
– Полно, разве было это, разве мы расставались? Это нам снился дурной сон, а теперь мы проснулись.
Он уселся у ее ног на поросшей травой ступеньке, прислонив голову к ее коленям. Виола молчала, глядя вниз.
Так, значит, напрасна была вся борьба и усталость, страдания одиночества, пережитая тоска. Один взгляд на похудевшее, измученное лицо Джона – и ее отчаянная решимость, ее храброе самоотречение разлетелись, как дым!
Она прижалась щекой к его густым волосам.
– Что это такое в твоем поцелуе, в твоем прикосновении, что отнимает у меня все силы? – прошептала она. – Джон, если пойдешь мимо моей могилы, когда я буду уже прахом, я и тогда узнаю твои шаги и мой вечный сон будет нарушен.
– Не надо! – взмолился Джон. – Как можешь ты говорить о смерти в такой день, как сегодня?
Он целовал ее губы, целовал до тех пор, пока она не начала протестовать. Тогда он заглушил протесты новыми поцелуями.
И вдруг, продолжая стоять на коленях и крепко обнимая Виолу, спросил:
– Почему ты убежала от меня?
Она уцепилась за свою растаявшую уже решимость, за которую заплатила такой тяжелой ценой:
– Потому что ты так молод…
Она храбро встретила взгляд Джона.
– … А через десять лет я уже… не буду… молода… я не хочу, чтобы ты был связан.
– Связан! А ты полагаешь, без тебя я был свободен? Я был хуже, чем связан, вот что я тебе скажу. Я был как в тюрьме. Так и лежал на том месте, где ты меня бросила связанным, пока ты снова не освободила меня. О, как обидно, что все предстоящие нам впереди годы нельзя прожить в один этот летний день! Ты больше не убежишь от меня! Ты обещала через месяц назначить день нашей свадьбы. С тех пор прошло больше месяца. Скажи же сейчас, когда мы обвенчаемся? – его страстный и требовательный взгляд был прикован к лицу Виолы.
Виола, не отвечая, отогнула его голову назад и стала целовать так, как никогда еще не целовала – короткими, почти злыми поцелуями, в которых прорвалась вся ее исступленная любовь.
– Исполни одну мою просьбу, – сказала она, отпуская, наконец, Джона. Она все еще смотрела невидящим, неподвижным взглядом, а губы пламенели на бледном лице. – Подари мне эти дни и будем любить друг друга просто, без обетов. Приходи сюда ко мне каждый день… и потом, к концу… мы поговорим о браке. Дай мне то, в чем я хотела отказать себе, дорогой мой мальчик: право быть счастливой и любить, ни о чем не тревожась.
Джон пытливо посмотрел ей в глаза, словно пытаясь уловить другой, скрытый смысл ее слов, но она улыбалась так, что он забыл задать вопрос. Забыл все, кроме того, что она – тут, рядом, что она снова – его.
Он был бледен от переполнявшей его сердце любви, ему не хватало слов.
– О, стоило ждать… потерять веру… терзаться… ради того, чтобы прийти потом к этой минуте! Поклянись, что любишь меня. Поклянись! Я не хочу жить без тебя.
Виола прошептала почти у самых его губ:
– Люблю, клянусь тебе. Неужели же ты этого не чувствуешь, когда касаешься меня? Неужели можешь еще сомневаться? Целуй меня и забудь страдания, сделай, чтобы и я забыла, сделай, милый!
Бурные рыдания вдруг потрясли все ее тело. На лицо Джона скатывались ее слезы. Дрожал и Джон, крепче обнимая ее, испытывая и боль, и радость. Радость оттого, что исчезло сопротивление, что женщина, плакавшая у него на груди, принадлежала ему. Оттого, что теперь, не отдавая себе в этом отчета, чувствовал в ней то безвозвратное подчинение одного существа другому, которое венчает любовь терновым венцом. И все, что было в Джоне хорошего, чистого и глубокого, слилось в одну огромную потребность беречь, грудью защищать эту женщину, окружить ее молитвенным обожанием.
Они встречались каждый день в саду за высокой стеной и любили друг друга и забывали обо всем на свете.
Если Чип и догадывался, он никогда ни о чем не спрашивал. Если леди Карней и знала, она не говорила ни слова. Она наблюдала, как расцветает вновь красота Виолы и как-то раз сказала ей об этом.
– Я так рада, – просто отвечала Виола и невольно добавила: – из-за Джона. Он разыскал меня и живет неподалеку от нас.
Она остановилась за стулом леди Карней.
– Вы считаете, что это дурно – брать от часа то, что он дает?
Леди Карней, не оглядываясь, погладила морщинистой рукой мягкую ткань белого платья Виолы.
– Дурно, хорошо – ужасно тяжеловесные слова, мой друг. Мне кажется, то, что можно как-нибудь объяснить и оправдать, нельзя считать определенно дурным, хотя наши суды держатся законом: «око за око, зуб за зуб». Добро – вещь относительная, это зависит от впечатления, какое ваши действия производят на других. Но зато в любви, слава Богу, есть только одно добро и одно зло. Добро – то, что вы делаете для любимого, зло – то, что только для самого себя и что неизбежно будет не в его интересах. После того, как вы возьмете свой час радости, вам придется сказать Джону: шестьдесят минут – это все, что мне угодно было подарить вам, потому что для меня так лучше. Ведь я верно поняла вас? Но как примет это Джон?
– Не знаю, – тихо сказала Виола, уходя в сад встречать Джона.
С ним, в его объятиях забывала о будущем, обо всем, кроме его близости и любви.
Любовь укрывает нас от смерти, злобы, страданий, даже лжи и обмана. Как во сне, сознаешь, что все это подстерегает за порогом, но пока любовь осеняет нас своим шатром, оно не тронет нас.
– Я в безопасности, пока я с тобой, – сказала как-то Виола Джону с омраченным взглядом.
Он поднял ее руку к губам и повторил лениво:
– В безопасности?!
– Да, от всех тревог, от себя самой.
Счастье делало Джона нелюбопытным. Ему только одного хотелось, – чтобы поскорее исчезла эта тень печали с ее лица.
– Ты будешь в безопасности от всего, что тебя мучает, дорогая, когда станешь моей женой.
– Это – запрещенная тема! – сказала торопливо Виола.
– О, срок истекает на будущей неделе. И тогда…
Она протянула руку и закрыла ему рот, говоря:
– Ты так далеко от меня, что приходится путешествовать за твоими поцелуями.
Вмиг Джон очутился возле нее на коленях и порывисто притянул ее за плечи к себе.
– Да неужели?! – Он тихо засмеялся от переполнявшей его радости. – Это с моей стороны небрежность, на которую вам, сударыня, не часто приходится жаловаться!
Виоле ужасно нравилась в нем эта насмешливая нежность, порою – мальчишески-грубоватая. Но сегодня она ей причиняла боль. Джон в ярком свете солнца казался так молод, так хорош, столько мужественности было в каждом его движении, несмотря на ленивую позу. Как будто для него только сиял этот дерзко-ослепительный день, все было для него, потому что он пришел со скипетром юности в руке.
И это-то заставляло внутренне трепетать Виолу, пока ее рассеянный взор переходил с темной склоненной головы возлюбленного на живую зеленую стену, по которой скользили серебряные пятна света.
Она думала: вот она, моя жизнь, – сад, огороженный высокими, отбрасывающими тень стенами, словно стерегущими меня. А жизнь Джона – как то открытое, необозримое пространство, что тянется за садом, уходит далеко-далеко, чтобы где-то слиться с небом.
И может ли она упрятать эту свободу за высокие стены, даже если Джон временно предпочитает те несколько экзотических растений, что он нашел здесь, бесчисленному ковру цветов на открытой ветрам, залитой солнцем равнине?
Он еще мало странствовал и видел – и поэтому его так привлекают изысканные цветы в огороженном саду, но позднее… Что будет, когда он увидит равнину?
Нет, ей нестерпимо играть в жизни этого юноши роль тюремщика. Это сознание делало ее и бесконечно печальной, и озлобленной. В чьей власти остановить время? Оно подкрадывается и подкрадывается, как неумолимый враг, и каждый день празднует незаметную победу. И любовь Джона, которой он хотел оградить ее, как щитом (о, ирония из ироний) открывала дорогу к мукам, означала смертельный удар по ее счастью.
И все же где-то в глубине души мерцала надежда на чудо, в которое не верила ее жизненная мудрость. Какой влюбленный не верит, что любовь заменит утраченное, достигнет невозможного? И любовь делает эти чудеса, если вера в нее велика. Ведь чудес, как таковых, никогда не бывало. Но вера – всемогуща.
