Текст книги "Не сдавайся (ЛП)"

Автор книги: Оливия Ригал

Соавторы: Шеннон Макаллан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Оливия Ригал & Шеннон Макаллан
Не сдавайся
Серия: Вне серии

Возрастное ограничение: 18+

Над переводом работали

Переводчик: Obraz

Редактор: Nikolle

Русификация обложки: Xeksany

Работа с файлами: Xeksany

В книге всего: Эпиграф+22 Главы+Эпилог

Перевод осуществлен для группы: https://vk.com/best_hot_romance

И для сайта: http://ness-oksana.ucoz.ru/

ВНИМАНИЕ, В ТЕКСТЕ ПРИСУТСТВУЕТ НЕНОРМАТИВНАЯ ЛЕКСИКА! НЕКОТОРЫЕ СЦЕНЫ НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ ЧИТАТЬ СЛИШКОМ ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНЫМ ЛЮДЯМ!

Внимание!

Текст предназначен исключительно для ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст, Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой материальной выгоды. Группа не несет ответственности за распространение данного материала в сети.

При размещении на других ресурсах, обязательно указывайте группу для которой был осуществлен перевод. Запрещается выдавать перевод за сделанный вами, или иным образом использовать текст перевода, в том числе с целью материальной выгоды.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Эпиграф

«Для процветания зла достаточно, чтобы добрые люди ничего не делали».

Эдмунд Берк

«Люди спокойно спят по ночам в своих постелях только потому, что есть люди, готовые за них совершать насилие».

Джордж О́руэлл

Мир, в котором мы живем, имеет много холодных, темных и зачастую страшных мест, сейчас не получится включить новости, не натолкнувшись на свежий ад человеческой жестокости.

«НЕ СДАВАЙСЯ» – книга продиктована реальным миром. Она смелая, реальная и глубоко прочувствованная. Мы не уклонялись ни от плохого, ни от зла. В ней есть масса ужасного, сделанного злыми людьми, так же есть «хорошие люди» Берка, которые не хотят, чтобы зло восторжествовало, и «грубые люди» Оруэлла, которые творят насилие, и ночи всегда темнее перед рассветом яркого нового дня.

Мы надеемся, что вам понравится наша история.

****

Сан-Диего, штат Калифорния

Июль 2016

Глава 1
Кортни

Воскресное утро, 7 Августа 2016.

Тихий храп Дэниела разбудил меня рано.

На часах, висевших на грубой фанерной стене, до шести осталось десять минут, и пять – по дешевым цифровым часам, которые служили нам будильником. Не так уж и много потерянного сна. Будильник скоро зазвенит. У меня еще пять минут.

Дэниел ворчит, когда я толкаю его. Он милый, когда делает это по-детски. От этого мне хочется обнять его и потискать. Официально он мой муж, но на самом деле? Дэниел для меня словно единственный ребенок.

– Вставай, соня, – шепчу я, нежно ероша его волосы, пока он не проснулся. Он открывает глаза и улыбается мне. Физическое сходство с его сводным братом никогда не переставало удивлять меня. Близнецы, которые смогли родиться с интервалом десять лет и от разных матерей. Как могут два человека выглядеть одинаково, но быть совершенно разными?

Дэниел добрый и нежный, находит радость в мире, что окружает его. Он мог видеть красоту в этой лачуге, что мы делили пять лет, с оцинкованными полами и пожелтевшими пластиковыми окнами.

Возможно, это просто время? Возможно, это ответственность? Его брат Эммануил – помазанный. Избранный пророк Господа.

На лице моего Дэниела начали появляться морщины, и они от улыбки; его глаза излучали радость. Морщины Эммануила образовались от неодобрительного угрожающего вида, а в его глазах пылало ужасающее рвение.

Мама, как ты могла влюбиться в Эммануила? И как ты могла привести меня сюда и заставить так жить? Разве ты не видишь, как здесь плохо?

– Что скажешь, если мы вернемся в постель и притворимся больными? – спросил, подмигивая, Дэниел, садясь спиной к стене.

– Хочу, – вздыхаю я. Забыть не только про пять минут. Хотелось забыться на пять часов. – Но я не могу. Ты знаешь, что не могу. Сегодня рынок, и мне нужно подготовиться и загрузить грузовик и... – я умолкла. Нет смысла заканчивать предложение. Завершить мое предложение? Мой приговор – это жизнь в вечности. Это никогда не закончится.

Рыночные дни трудные, а также они благословенны. Они вытаскивают меня из огражденной территории. Каждую субботу и воскресенье с середины весны до поздней осени мы имеем стенд на фермерском рынке под открытым небом в Гринвилле. Он крошечный и отдаленный, чуть ли не последнее отдаленное поселение цивилизованного мира в глубине леса северного штата Мэн, но там я могу поговорить с людьми.

С нормальными людьми, которые живут нормальной жизнью. С нормальными людьми, которые не равняются на злобного, манипулирующего ублюдка, который утверждает, что получил Новое Откровение от Господа. С нормальными людьми, которым не нужно смотреть в пол, чтобы избежать гнева пророка и его сыновей.

С нормальными людьми.

Свободными людьми.

Дэниел утверждает, что у этих людей больше свободы, чем у нас, а я думаю, что он просто пытается убедить себя, что у нас лучше. Но мне лучше знать. Дэниел родился в этой жизни. Я – нет.

Я помню жизнь за пределами этого комплекса. Жизнь в городе, с домами и мощеными улицами, а не в этом скоплении продуваемых сквозняками, переделанных садовых сараев на раскинувшейся захудалой ферме в глубине леса. Жизнь, сосредоточенная вокруг друзей и семьи, школы и торгового центра. Жизнь, построенная не вокруг обшарпанной часовни, где разгневанный старик ежедневно разглагольствует о новом откровении, данном ему непосредственно из уст Господа.

Жизнь, где такой человек как Дэниел мог бы свободно и открыто выражать свою любовь к Иисусу. Где они могли бы пожениться и, как в сказке, жить долго и счастливо, в которой бы сами себе придумали, что хотели.

Это единственная жизнь, которую Дэниел когда-либо знал, и думаю, что он боится оставить ее, не уверенный, что сможет выжить в незнакомом мире. Я не могу понять этого страха перед внешним миром, не могу понять, почему он не хочет такой жизни. На его месте я бы сбежала много лет назад. Но опять же, я счастлива, что он этого не сделал: если бы Дэниел не попросил за меня своего старшего брата, одному Богу известно, за кого бы отец Эммануил выдал меня замуж.

Я убегала. Много лет назад и не один раз. Но я все еще здесь, так что, возможно, Дэниел прав.

Сидеть в первый раз на прохладном утреннем воздухе всегда болезненно, и первые несколько шагов каждого дня – это чистое страдание. Мне двадцать три года, а я хожу так, словно мне шестьдесят три.

– Сегодня утро отвратительное, правда? – спросил мой муж. Может быть, мы и не так близки, как мужья и жены, но очень заботимся друг о друге. Во взгляде Дэниела исчезает часть радости, когда он замечает мою хромоту, но не может видеть скрежет в моем бедре при каждом движении и не чувствует пульсирующую боль.

– Могло быть и хуже, – отвечаю я ему с игривой улыбкой.

– По крайней мере, могу сказать, что сегодня дождя не будет. – Я смотрю на рассвет через поцарапанное и пожелтевшее окно и зеваю.

– Ты думаешь об этом снова, – сказал Дэниел. – Насчет побега.

– Думаю? Да. Даже во сне. – Я вздыхаю. – Всегда.

– Кортни, ты же знаешь, что так нельзя, – утверждает Дэниел, беря мои руки в свои. – В следующий раз? Урок не будет таким простым.

– О, я знаю, этого не произойдет. Я не могу убежать, Дэниел, потому что не могу бегать. Они преподали мне урок очень, очень хорошо. Можно сказать, пригнали в дом.

– Я горько улыбаюсь, а мой муж морщится и отводит взгляд. Да. Уроки. Дружественные маленькие учебные пособия, чтобы помочь даже самому бестолковому студенту понять вещи. Например, почему она не должна убегать.

Да. Очень даже. Я все еще думаю о побеге. Когда дело доходит до того, как научиться сдаваться, я чертовски медленно учусь.

Возможно, этот урок предназначался не только мне или почти мне. Может быть, это предназначалось для всех остальных. И возможно, Дэниел не боится, что не сможет выжить на свободе. Может, выживание только для того, чтобы достичь свободы, которую он считает невозможной.

Дэниел поворачивается ко мне спиной, и мы оба спешим снять длинные фланелевые ночные рубашки, которые нужны даже летом из-за непрочного жилья. Мой муж помогает мне застегнуть пуговицы на спине моего рыночного платья. Эта вещь наименее выцветшее и залатанное в моем ограниченном гардеробе, и оно, вероятнее всего, так же старо, как и я. Поправляю белоснежный фартук, чтобы прикрыть незалатанные дыры на передней части юбки.

Это наш стандартный утренний распорядок. Мы просыпаемся, одеваемся. Затем идем на молитву, держась за руки, потом вместе едим. Каждый месяц мы публично выказываем отчаяние из-за отсутствия счастливых новостей, делясь с общиной новым благословением.

Если только архангел Габриэль не спустится лично для ночного визита, то этого просто не произойдет. И даже если все-таки случится, как я могу привнести новую жизнь в это место? Какой человек может так поступить с ребенком?

Это не та жизнь, о которой я мечтала, но кто-нибудь... когда-нибудь получит свою идеальную жизнь?

Когда завтрак и молитвы окончены, приходит время заниматься делами. Муж отсылает меня прочь, целует в щеку, и я направляюсь к сараю. Мама встречает меня злобным взглядом, она уже подогнала грузовик, а я опаздываю. Мама и Натан уже давно ждут меня.

Загрузка грузовика – непосильная работа для двух женщин и мальчика, но мы справляемся. Корзины и деревянные ящики, наполненные свежими фруктами и овощами, почти полностью заполнили кузов до краев. Также на сиденье грузовика расположились моя мама и Натан.

– Будь осторожна, Кортни! – Моя мать каждый раз боится, когда мы едем по узкому деревянному мосту.

– Мама! – рычу я в ответ. – Я уже десять тысяч раз проезжала по этому дурацкому мосту, не убив нас. Не могли бы вы, пожалуйста, отстать? – Я знаю, что заплачу за это позже, но мама не рискнет дать мне пощечину, пока мы едем.

– На самом деле, меньше двух тысяч, – уточнила она, закатывая глаза. Может, и нет. Неужели это будет один из ее лучших дней?

– Как ты подсчитала? – спросил Натан, и я невольно улыбнулась его искреннему любопытству.

– Ну, Кортни сейчас двадцать три года, и она получила права в пятнадцать лет. Она возит меня на рынок два раза в неделю, так что... – мама нарочно сделала паузу, чтобы дать Натану возможность посчитать.

Втиснувшись между нами на переднее сиденье грузовика, он хмурится и решает задачу вслух.

– Двадцать три минус пятнадцать – значит, восемь. А в году пятьдесят две недели. Значит, это четыре раза через мост в неделю, а через восемь лет – пятьдесят две недели. – Мальчик хмурится, мысленно просчитывая в голове и одновременно отмечая результаты на пальцах.

– Но нет, это не правильно, сестра Хизер. Вы с сестрой Кортни еще не пришли к Господу, когда ей исполнилось пятнадцать. Ей было... я не знаю, сколько ей было лет.

– Ты прав, брат Натан! Очень умно с твоей стороны помнить об этом. Ей было шестнадцать лет. Ну что же давай, теперь подсчитай.

Мама кивает и подмигивает мне. При всех ее недостатках, надо отдать ей должное, она потрясающая учительница. Она просто обманом заставила ребенка делать то, что он якобы ненавидит. Я не отрываю глаз от дороги, пока Натан считает на пальцах, гадая, напомнит ли она ему, что зимой мы не ездим на рынок.

Он бормочет себе под нос:

– Четыре раза пятьдесят два – двести восемь... умножить на восемь, получается тысяча шестьсот шестьдесят четыре, но минус... это тысяча четыреста пятьдесят шесть, и это туда и обратно, так что – две тысячи девятьсот двенадцать! – Прищурившись, Натан обнажает зубы в хищной ухмылке. – Кортни, – шипит он. – Ты солгала.

Я прикусываю язык и не отрываю глаз от ухабистой лесной дороги. Это пустая трата времени, пытаться объяснить Натану такие понятия, как преувеличение и нюансы. Все девятилетние дети, даже те, кто вырос в нормальной жизни, имеют тенденцию видеть мир в черно-белом цвете. Это правда? Младший сын отца Эммануила был воспитан так, чтобы следить за всем, вынюхивать малейший, самый незначительный грех в нашей замкнутой общине. В жизни, где расплатой за грех в буквальном смысле является смерть, это делает его очень опасным ребенком.

Как всегда, я разрываюсь между печалью за маленького мальчика и опасением за него. Каким бы он стал, если бы вырос за пределами мира, согласно отцу Эммануилу? Его быстрый интеллект, умная и любознательная натура могли привести его куда угодно, позволить ему быть кем угодно.

Мир, согласно воле отца Эммануила, – это мой личный ад, крохотная коробочка без выхода и только крошечное окошко, через которое я могу видеть мир в базарный день, а Натан – шпион своего отца.

Но я не могу ненавидеть его за это. Натан в такой же ловушке, как и я, и даже не подозревает об этом.

Но я не могу этого забыть.

Даже если Натан не вычел зимние месяцы, факт остается фактом: сегодня утром я проезжала мимо могил моих мертворожденных сестер, по крайней мере, в тысячный раз. Глубоко, в почти девственном лесу, в могилах лежат они без опознавательных знаков и безымянные, если не считать маленького белого куска гранита и многолетних полевых цветов, которые положила туда более молодая, завистливая версия меня. Каждый раз, когда я проезжаю мимо тропинки, ведущей к этой маленькой поляне, мне хочется кричать всему миру, что этот человек – Сатана, а не святой, каким он притворяется.

Но кричать некому.

На территории церкви Нового откровения каждый поклялся бы, что отец Эммануил – это не что иное, как дар Господа нашему падшему и грешному миру, свидетель и пророк, призванный вернуть Америку и весь мир к праведности. Моя мать? Забудьте о ходьбе по воде, она, наверное, думает, что он мог бы танцевать на ней брейк-данс, если бы захотел. Те немногие люди во внешнем мире, с кем я пересекалась, думают, что мы просто причудливая реликвия, пережиток более ранних времен. Как амиши или меннониты, возможно, но с чуть большим количеством адского огня и серы. Они понятия не имеют и никогда не узнают. Они не увидят, потому что не будут смотреть. Я пыталась сказать им, но они не слушают. И в любом случае, они всегда говорят, что «это ничего не значит».

Так они сказали в первый раз, когда я сбежала и они привели меня прямо к моей матери и ее мерзкому святому человеку.

– Тот, кто жалеет розгу, ненавидит ребенка, но тот, кто любит своих детей, позаботится о том, чтобы наказать их, – объяснял отец Эммануил. – Как сказано в слове Господнем: «наставь ребенка на путь, по которому он должен идти; и когда он состарится, он не отступится от него».

Он сделал вид, что его разрывает на части из-за моего наказания, но в его глазах отражалось болезненное ликование, когда брат Лукас избил меня до крови и синяков длинной ручкой метлы. Для моего же блага, конечно. Чтобы научить меня тому, куда я должна идти. Чтобы я не отступила.

Мне тогда исполнилось шестнадцать, я была намного моложе и невиннее, и он оказался прав. К тому времени, как все закончилось, я знала, что никогда не забуду этот урок. Я поняла, что не могу рассчитывать ни на кого, кроме себя.

Затем я сбежала во второй раз… Толчки грузовика по глубоким колеям и грубым выбоинам скрывают мою невольную дрожь от воспоминаний.

И вообще, куда мне бежать? Мой отец умер. В ту же ночь, когда он умер, мама приехала за мной домой из больницы и привезла меня сюда. Она даже не стала дожидаться похорон. Мы должны были оставить его грехи позади, и, как жена Лота, нельзя было оглядываться назад.

Папа был единственным ребенком в семье, а мои бабушка и дедушка умерли задолго до его смерти. И Шон. Я бы побежала к тебе, если бы знала, где ты. Двое единственных мужчин, которых я когда-либо любила, только к двоим мужчинам я могла бежать... и они оба вне моей досягаемости.

Глубокие лесозаготовительные тропы сменяются гравийными грунтовыми дорогами, едва ли достаточно широкими, чтобы тяжелые лесовозы доставляли свои грузы брусов на бумажные фабрики, и, наконец, к гладким дорогам с твердым покрытием.

– Значит, ты признаешь, что солгала, – насмехается Натан. Лесозаготовительные дороги слишком неровны для разговоров – слишком неровны для чего-либо, кроме как изо всех сил держаться за что-нибудь твердое, – и я надеялась, что мальчик забыл уже об этом.

Натана выбрали, чтобы сопровождать меня и мою мать на рынок, потому что он достаточно силен и поможет нам поставить палатку, но также и потому что он достаточно умен, чтобы следить за всем, что мы делаем, и достаточно предан, чтобы сообщать даже о малейшем намеке на грех. Хуже того, он это знает. Лесть и промывание мозгов его отца превратили умного и любознательного мальчика в злобную его миниатюру, рьяно вынюхивающего проступки других, и он не хотел бы ничего большее, чем демонстрировать, что заслуживает доверие своего хозяина, имея что-то пикантное, чтобы сообщить.

– Ну же, брат Натан! – Протест моей матери слишком слаб, чтобы его можно было принять за серьезный выговор, но это не удивительно. Она льстила маленькому чудовищу. Мама, ты бы так обращалась со своими сыновьями, если бы могла дать их отцу Эммануилу? Или ты возненавидела бы их и затоптала каблуком, как сделала это со мной? Конечно, я знаю ответ. В ее глазах любой поступок этого извращенца был даром небес.

Пока это был мальчик, конечно.

Не в первый раз я завидую своим маленьким сестренкам, которых никогда не было. Этим «бесполезным девочкам» никогда не приходилось так жить.

Я не обращаю внимания на насмешки Натана и не свожу глаз с дороги. Запоминаю каждую деталь. Однажды я сбегу по этой дороге. Однажды я стану свободной женщиной. Однажды.

Эта мысль делает меня великодушной по отношению к маленькому мальчику, который, вероятно, никогда ничего не узнает о жизни за пределами территории.

– Что ты скажешь, когда голоден? – спрашиваю я его. Он видит мир в черно-белом цвете, так что давай посмотрим, смогу ли я ввести понятие третьего цвета: серого.

– Что я могу съесть лошадь, – ответил Натан. Удивление отражается на его лице, но он все равно подыгрывает.

– Но какое это имеет отношение к твоей лжи?

– Ты искренне и честно веришь, что можешь съесть целую лошадь? Всю сам? – Я игнорирую его вопрос и продолжаю свой.

Пока Натан обдумывает вопрос, я паркуюсь на отведенном нам месте и выключаю зажигание. Мама выходит, чтобы вытащить из грузовика первый из наших столов, оставляя на мгновение нас наедине.

– Позволь мне ответить на свой вопрос, – утверждаю я, беря его руку в свою. – Ты же не можешь съесть целую лошадь. Это неправда, и все вокруг знают, что это неправда. Но если ты говоришь, что можешь, это еще не значит, что ты лжец.

Он смотрит мне в глаза и пытается понять, что я сказала.

– Ты никого не пытаешься обмануть, понимаешь? Ты не лжешь, ты просто создаешь картинку, мысленный образ, чтобы сказать маме, что ты очень, очень голоден. Есть ли в этом смысл?

Натан кивает, и я вижу, как у него в голове крутятся колесики.

– Ну, когда я сказала «десять тысяч раз», это просто выражение. Я не пыталась обмануть маму. Просто хотела, чтобы она знала, что у меня достаточно опыта, и я знаю, что мне нужно быть осторожной при езде по старому мосту, и ей не о чем беспокоиться.

Я даю ему несколько секунд, чтобы обдумать это, и спрыгиваю со своего места.

– Натан, использовать такое преувеличение – это нормально, – успокаиваю я, потянув его за руку, чтобы он последовал за мной. – Когда ты так поступаешь, то не говоришь точной правды, но ты используешь ее, чтобы помочь кому-то понять то, что является правдой.

Натан послушно следует за мной и молча помогает мне разгрузить наши корзины и ящики с продуктами на наш стол. Моя мама заметила его задумчивый хмурый взгляд – потому что, конечно, она замечает его, верно? – ждет, пока он не окажется вне пределов слышимости.

– Кортни, – спрашивает она, с нежной улыбкой глядя на него, – ты сломала нашу болтушку?

– Нет, – отвечаю я, качая отрицательно головой.

Я не сломала его. Надеюсь, как раз наоборот. Возможно, я что-то сделала, чтобы исправить это. Я дала мальчику пищу для размышлений. Если повезет, он найдет время, чтобы переварить это полностью.

Глава 2
Шон

Вечер среды, 10 августа 2016 г.

Еще один патруль.

Солнце яростно палит над Садр-Сити, и мой гидратор для воды уже пуст.

Дерьмо. Я знаю, что наполнил его. Куда делась моя вода?

Какого черта!

Улицы пусты. В этих патрулях они всегда пусты. Где, черт возьми, все местные? На этих нескольких квадратных милях из пыльного бетона и сырцового кирпича живет, по крайней мере, целый миллион человек. Камней не хватит, чтобы все могли заползти, а если и были, то по улице идет только шесть морских котиков. Не то чтобы жители не смогли раздавить нас, как насекомых, если бы захотели.

– Нас шестеро? Тебе обязательно, черт возьми, нужно было посчитать? – Вялый сплевывает коричневую струю копенгагенского сока. Он поднимает крошечное облако пыли и почти мгновенно испаряется.Так же как и Вялый. Одно мгновение он там – СO3(Котик) Джейсон Хиггинс, в команде с прозвищем Вялый, – а затем бац. На моих глазах он превращается в сверкающий туман, который мигает, как будто его никогда и не было.

То же самое произходит с Жабой, Динь-Динь, Кефалем и Мясом. Динь-Динь смотрит с отвращением; Кефаль печально качает головой.

– Ты знаешь, что лучше не стоит считать, брат, – утвердительно произносит Кефаль. Его слова эхом разносятся по улице после того, как исчезает его туманный силуэт. Теперь я один.

– Нет, приятель, – отвечаю я. – Ты знаешь, почему я должен считать. Кефаль, ты знаешь почему. – Мой голос грубый и резкий.

Я скучаю по ним. Братство – это, когда ты проводишь достаточно времени в бою с кем-то, есть связь и даже больше, я скучаю по огневой мощи. Пила Мяса – это умножитель силы. Автоматическое оружие отделения М249 выплевывает гораздо больше огня, чем мой М4.

Это не имеет значения. Нужно закончить с патрулем.

Я запомнил маршрут. Знаю это дерьмо как свои пять пальцев. Я проделывал этот чертов маршрут по меньшей мере тысячу раз. И даже не утруждаю себя вопросом, почему мы патрулируем здесь больше – котики не для гребаных уличных патрулей, и все это знают.

Мы похищаем тела, хватая лидеров повстанцев так тихо, как только можем. Выбиваем двери. Мы следим за снайперскими винтовками, стреляя в террористов-смертников до того, как они взорвутся. Если они хотят попасть в рай, пусть сделают это сами, а не в компании незнакомых людей. Мы убиваем людей и прерываем дерьмо.

Эти дурацкие патрули – это то, для чего армия посылает своих пехотинцев. Есть еще и морские пехотинцы, которые заменяют собой выбывшего из строя бойца. Но все равно каждую гребаную ночь я делаю этот маршрут, и каждую ночь это горячее полуденное солнце давит на меня.

Солнце. Сейчас ночь. Что-то не дает мне покоя. Что? Стряхни это, чувак. Избавься от этого. Включайся в игру.

В конце следующего квартала поверни на север. Где-то лает собака. Я не знаю, где это – никогда не знаю, где это. Я слышу это каждый раз.

Аллея. Сто метров. Проверь по радио. Нет никакого сигнала, чтобы сказать мне, что криптография синхронизирована, и никакой голос не отвечает мне. Тем не менее сделать доклад на молчание в эфире.

Проверить патронник на моем М4 – зарядная рукоятка возвращается ровно настолько, чтобы увидеть кусочек латуни перед затвором. Ручка издает металлический щелчок, когда я нажимаю на нее до упора, и фиксатор защелкивается. Пару раз нажми на досылатель затвора, убедись, что карабин снова в батарее. Мне понадобится вся огневая мощь, которая у меня есть, когда я заверну за этот угол. Как и каждую ночь под жарким иракским солнцем.

Я прикладываю винтовку к плечу и выхожу из-за угла. Позади меня должна быть куча парней, который имел свой сектор, но так как я теперь один, должен все это сделать сам. Водить дулом, двигаться справа налево, как можно меньше раскрывать себя, пока не произведу расчистку местности.

Здесь нет ничего, никого. Я и не ожидал, что будет так. Такого не бывает.

Черная занавеска в окне в конце переулка дрожит. Никакого ветерка. Боже, как бы я хотел, чтобы Мясо с ПИЛОЙ все еще были здесь.

Красная точка от прицела расположена прямо по центру окна. Это может произойти в любой момент. Дуло РПК раздвинет занавески, и на этот раз я подожгу этого ублюдка прежде, чем он успеет открыть огонь.

Грубая черная занавеска трясется, а вот и пистолет. На этот раз я его поймал. Его голова должна быть... там. Прямо там. Увеличить усилие на спусковом крючке и... нажать. Ничего не происходит. Пуля испарилась, как и моя вода. Совсем как мои братья. Каждую ночь под убийственным солнцем в этом переулке происходит одно и то же. И ровно так же каждую ночь лает старый советский пулемет противника.

Ублюдки учатся у нас. Раньше они просто вели неприцельный огонь и молились, выкрикивая «Алоха Снэкбар», в то время как полная автоматическая отдача поднимет слишком высоко их стволы. Самое безопасное место – прямо перед ними. Если первые две пули не попадут в тебя, то остальные тоже. Однако этот парень использует короткие очереди сдержанно. Прицельно. Первые две пули попадают мне в грудную пластину, третья пролетает мимо левого уха.

Мои братья исчезли, потому что я пересчитал их, и я надеялся, что они останутся. Но это не сработало – теперь они вернулись. Их трупы повреждены, раскурочены и лежат на улице под жарким солнцем. Как и каждую ночь в этом патруле. То, что осталось от лица Мяса, выглядит печально.

– Ты же знаешь, что это ни хрена не работает, братан. – Его тон деловитый, покорный. Он вздыхает, и пенистая кровь хлещет через отверстия в его шее. Мясо поворачивает голову, чтобы посмотреть на остальных.

– Возьми ПИЛУ, парень. Тебе это нужно больше, чем мне. – Он оглядывается на пыльную землю переулка, где валялись осколки его черепа и половина мозгового вещества. – Черт, – произносит он. – Как часто мы это делаем, можно подумать, что я уже привык к этому, – и закрывает свой единственный оставшийся глаз. Теперь он лежит неподвижно, его рука поверх пулемета, когда я перекатываюсь и подтягиваю его к себе.

Как бы ни старался, я не могу изменить прошлое. Я могу только повторить.

Моя нагрудная пластина никогда не могла останавливать тяжелые пули с близкого расстояния, и она не остановила. Несмотря на броню, у меня две большие кровавые дыры в теле. Два удара молота уложили меня на землю, пока невидимый стрелок расправлялся с моими братьями, но теперь она – это женщина, ребята из отдела подсчета трупов скажут мне об этом, когда я очнусь в травматологическом центре в Ландстуле – она возвращается ко мне. Я все еще двигаюсь, она не может оставить меня в живых.

ПИЛА все еще меняла направление при стрельбе. Я лежу на земле, ничком, и теперь моя левая икра горит от новой дыры. Она целилась высоко, слава Христу. Поймала меня всего с первого раза. Дуло опускается; она возвращается к цели. Моя первая очередь била низко, все три пули вошли в глинобетонную кирпичную стену под окном. Она стреляет вновь, и первым выстрелом прошивает меня посередине в спину. Втором попадает мне в задницу. Остальные бьются в грязь позади меня.

Моя вторая очередь из ПИЛЫ попадает в цель, и РПК замолкает. Теперь ничего не движется, кроме оседающих облаков пыли и этого проклятого занавеса. Он все еще колышется от несуществующего легкого ветра. В ушах звенит от выстрелов. Запах крови – и кое-чего похуже – наполняет мой нос. Здесь холодно, в ярком ночном свете.

Резкий глухой щелчок – скр-р-р-р, и меня бросает вперед, но замедляет ремень на поясе.

Почему действия в переулке замедляются?

Я резко просыпаюсь, хватаюсь за оружие, но все, что нахожу, – это подлокотник удобного кресла первого класса, и все встает на свои места. Это не реальность. Этого никогда не было и больше не произойдет. Солнце и залитый кровью переулок случились только один раз в реальном мире. Однажды. Только каждую ночь это происходит в моих снах. Я сижу в самолете, лечу домой, и мы только что приземлились.

Молодая мать, сидящая рядом со мной, держит ребенка на коленях и отодвигается от меня как можно дальше к проходу. Через проход сидит пожилой мужчина – на вид ему под шестьдесят. Его глаза встречаются с моими, и да – он был там. Он резко кивает в знак признания.

Мое дыхание замедляется по мере того, как самолет выруливает к терминалу, и к тому времени, как дверь открывает телетрап, мои руки почти перестают трястись.Слова, вытатуированные на костяшках пальцев, дразнят меня – «ДЕРЖИСЬ КРЕПЧЕ», по одной букве на каждом пальце. Наследие того времени, когда я был помощником боцмана до того, как пошел в военно-морской спецназ. Татуировка – древнее суеверие, талисман, укрепляющий людей, управляющих парусами и якорями. Это даже заклинание, чтобы руки никогда не соскальзывали.

Стойко держаться? Я даже не могу больше сдерживать свои гребаные воспоминания.

Слава Богу, пассажиры первого класса уходят первыми. Мне нужно выбраться из этой металлической банки, мне нужен другой воздух. Женщина с ребенком выходит первой – она не может уйти от меня достаточно быстро, через плечо бросает на меня быстрый нервный взгляд, удерживая себя между мной и ее ребенком, она спешит к выходу, как будто я какое-то гребаное чудовище.

Стоять на месте – отстой. После восьми лет службы во флоте – шесть из них в качестве морского котика – меня били и ломали таким количеством гребаных способов, что ни сосчитать, а после долгого полета это мучительная боль выворачивает и заставляет жесткие, болезненные суставы вновь функционировать.

Я достаю из верхнего ящика зеленую брезентовую морскую сумку, перекидываю ее через плечо и направляюсь к трапу. Я напрягаюсь, когда слышу за спиной быстрые шаги.

– Старшина Пирс? – Я замираю и оборачиваюсь. По другую сторону прохода находился мужчина. Он выглядит почти извиняющимся и, кажется, раздумывает, стоит ли протягивать руку.

– Прости, – извиняется он. – Это написано на твоей сумке. БМ3 Пирс. Ты был помощником боцмана?

– Когда-то, целую жизнь назад. К тому времени вышел старшим, а не помощником боцмана.

– Ага, я принял тебя в качестве другого. Эм. Меня зовут Дик, 1-й батальон 7-й кавалерийской. Иа Дранг Вэлли, 1965 г. – Он принимает решение, протягивает руку. Я беру ее. Это рефлекс, как и все остальное. Дик крепко сжимает мою руку.

– Шон Пирс. Военно-морской флот Соединенных Штатов. Куча всего. 2008 до... до сих пор. – Избегайте разговора на тему отряда. Люди задают слишком много вопросов, когда говоришь им, что ты морской котик. Я не хочу отвечать на вопросы.

– Станет лучше, сынок. Потребуется время, но станет лучше. – Дик отпускает мою руку и хлопает меня по плечу.