Текст книги "Повседневная жизнь современного Парижа"

Автор книги: Ольга Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

Помню, как он стал потом незаменимым начальником лагеря, начальником Округа, но главное, нашим другом. Он нам много дал, многие из нас, старшие, младшие, даже самые младшие, отдали ему эту любовь». Со временем «Витязи» появились в Аргентине, Австралии, а теперь и в России, что, собственно, и было целью и мечтой не только ее основателя, но и всех руководителей, в том числе Юрия Александровича…

– А как сложилась судьба Вашего отца?

– Мой отец, граф Татищев, воспитывался в Пажеском корпусе. Был произведен в 1917 году в прапорщики Преображенского полка, в котором служили почти все Татищевы. Было ему 18 лет, и после месяца обучения в Петербурге его отправили на фронт, где он вскоре получил «Анну» 3-й степени за храбрость, но через 4 месяца командир преображенцев генерал Кутепов расформировал полк. Малая часть офицеров, потому что большую часть убили, – это была пехота, а она всегда страдает первая, – вернулась не в Петербург, а в Москву. Уходя на фронт, мой отец простился со своими родителями и мать свою больше не увидел, она умерла от тифа. Отец же его, а мой дед, Сергей Дмитриевич Татищев, сидел тогда в тюрьме. Сюда он выехал вместе со вторым сыном-инвалидом лишь в 1933-м. С оформлением документов ему, как и большой части иммиграции, очень помогла Пешкова, жена Горького. А жил он тут в большой нужде.

– Как провел Ваш дед пятнадцать лет до отъезда из России?

– Сидел в тюрьме.

– Все время?

– Все время. Его отпускали и сразу сажали обратно. До революции дед был на штатской службе, работал начальником таможни сначала в Риге, а потом в Сибири, и посадили его скорее всего потому, что он был граф Татищев. Сослуживцы старались ему помочь, хлопотали об освобождении, его выпускали, но через неделю снова сажали в Бутырку… Но вернусь к рассказу об отце. Когда его полк расформировали, он присоединился к Северо-Западной армии генерала Юденича, воевавшей против красных. Понимаете, всеми этими офицерами руководил не страх, что их расстреляют. Лучшая и очень большая часть офицеров перешла в Красную армию, но те, которые не перешли, не сделали этого по очень простой и определенной причине: они, когда их производили в офицеры, присягали перед крестом и Евангелием быть верными Вере, Царю и Отечеству, и, считая, что большевики захватили власть нелегально, не могли понять, как другие офицеры отказались от присяги. Временное правительство – это было одно, – Император отрекся и просил слушаться Временного правительства, – но большевистское правительство захватило власть совершенно нелегально, и ему они служить не хотели… Мой дед Капнист был помощником начальника Морского генштаба вице-адмирала Русина, а в 1917 году его возглавил. В книге приведен его последний приказ по Адмиралтейству от 15 ноября 1917 года. В нем он объяснял, что не может признать новую власть оттого, что возникла она не путем соглашения между господствующими партиями, но путем насилия, а прощаясь с подчиненными и благодаря их, просил «бороться за славу России и за свободу народа». В свое время существовало веяние: «Ах, эти аристократы, уехали со своими бриллиантами за границу!»… Но уехали-то потому, что не хотели жить при узурпаторской власти. И жили не с бриллиантами, а с большими трудностями… После расформирования армии Юденича мой отец попал с группой офицеров в Марсель, хотел вернуться в Россию, пошел в русскую военную миссию, а там ему сказали, что все кончено, и выдал и акт о демобилизации. Он обратился в полицию за документами, и его обязали каждые три дня являться для проверки, дав разрешение проживать в районе Антиб и Ниццы. Отец начал искать работу, и ему предложили малярничать. Рабочую одежду купить было не на что, так он и красил дома с четырьмя друзьями в русской офицерской форме. Красили они, кажется, очень плохо, – Мария Дмитриевна смеется, – ими были недовольны, поэтому потом он стал частным водителем.

– Как он познакомился с Вашей мамой?

– С мамой они познакомились в Париже, в 1929 году, там и венчались. А в 1930-м родилась я, их единственный ребенок, что в то время в русских семьях было не редкостью.

– Ваши первые детские воспоминания?

– Очень радостные и светлые. Одна англичанка, владелица виллы, дала моим родителям на самом верхнем ее этаже две комнаты, в которых раньше располагалась прислуга. И вот в этих малюсеньких комнатах мы с родителями и жили, а внизу, в своей комнате, жила мамина мама… Англичанка меня полюбила и разрешила играть в ее саду, который мне казался очень большим (потом, когда много позднее я туда вернулась, оказалось, что он не такой уж большой), и всё было очень светлым. И я помню, как идя за руку с папой в церковь и, вероятно, услышав накануне о трудностях с деньгами, я сказала: «Папа, а почему нужно быть богатым? Нам же хорошо, как мы живем», и он ответил: «Да, ты права». Так что они создали для меня золотое детство, и ела я, как бы им ни было трудно, каждый день. В Ницце жила большая колония эмигрантов и среди них очень много интересных людей. Помню, например, как мама ходила со мной пить чай к Александру Наумову – министру земледелия в России. В окружении семьи было много гвардейских офицеров, главнокомандующий Северо-Западной армией генерал Юденич, профессор Московского университета Мигулин, Мельник-Боткина (ее отец был тем самым доктором Боткиным, который отказался покинуть царскую семью и принял с ними смерть) и т. д.

– Как Вы праздновали семейные праздники, именины, Пасху?

– Всё, как в России!

– Сохранили традиции?

– Абсолютно все, даже те традиции, которые, по-моему, Россия уже забыла. В Ницце мы жили вокруг дивного русского собора и там был чудный митрополит Владимир. Так что центром была церковь: мы ходили в нее на все воскресные службы и праздники. В эти дни прихожане нарядно одевались: очень хорошо помню дам в красивых платьях, перчатках и шляпах, их спутников во фраках. Я, тоже в выходном платье, делала обязательный книксен старшим. При церкви графиня Уварова – пожилая, как мне тогда казалось, дама в длинном платье и с бархоткой на шее, – создала детский сад, в который я бегала. Помню, как однажды надо мной подшутил ее муж, граф Уваров, видный старик с тростью: когда я, по обыкновению, присела в книксене, он своей тростью сделал мне подножку. Сразу после этого подарил тянучку – их вместе с домашними бубликами продавала возле церкви няня по фамилии Попехина. Дочь графа и графини Уваровых вышла замуж за Сергея Сергеевича Оболенского, с семьей которого наша семья дружила. А много лет спустя бельмэр рассказала мне, как шила вместе с другими воспитанницами Донского института, вывезенными в Белую Церковь, распашонки для новорожденной племянницы их наставницы – незамужней Марии Оболенской. Младенца нарекли Лили, и была она старшей сестрой Сергея Сергеевича. Пересеклись два совершенно разных мира!.. Была в Ницце и четверговая школа (так она называлась потому, что тогда во Франции свободный от учебы день был четверг), где нам преподавали Закон Божий, историю и учили писать по-русски. Ею руководили графиня Мусин-Пушкина, Е. В. Толстая-Милославская… Там была очень интенсивная русская жизнь.

– Ваши лучшие друзья тех школьных лет?

– Помимо Оболенских мы дружили с семьей Дурасовых, в которой росла дочь моего возраста – Майя. Ее отец был старостой собора. У нее была няня, а мои папа и мама работали и очень часто меня туда подкидывали. Мы с Майей до сих пор дружны…

– Кем работали Ваши родители?

– Мама всю жизнь проработала секретаршей, у папы была мастерская – он стал гравером, а потом начал рисовать на шелке для больших домов. Бабушка тоже не сидела дома – она была ночной сестрой милосердия в клиниках. Утром или вечером, когда я возвращалась из школы, она занималась мной, а потом шла на работу [7]7
  За несколько лет до смерти графиня Ольга Константиновна Капнист приняла постриг, уехав в Иерусалим, в монастырь на горе Елеонской. Мария Дмитриевна показала мне ее фотографию в монашеском одеянии.


[Закрыть]. Когда мне исполнилось 9 лет, началась война. Папа уехал в Париж, поскольку узнал, что формируется русская армия. В Париже понял, что никакой русской армии не будет, – надо надевать немецкую форму, – и сказал: «Немецкую или любую чужую форму не надену никогда». В Ницце тогда был страшный голод, даже по карточкам нельзя было достать никакой еды, ведь там ничего, кроме мимозы, оливок и аспарагуса, не выращивали, а морской путь закрыли. Итальянцы наступали, слышалась стрельба, а мы с девочками в школе радовались – у многих (и у меня в том числе) руки от голода покрылись нарывами, и нас освободили от правописания. Тогда, в русском старческом доме Красного Креста и скончался мой дед… В 1942 году мы переехали к папе. Он нас встретил на вокзале и отвел в свою комнату в отеле, где приберег порцию масла, кофе, гостинцы. Тут я, двенадцатилетняя, и попробовала впервые кофе. Я только съела хлеб с маслом, как неожиданно завыла сирена и надо было идти в убежище. В Ницце мы этого не знали, я безумно испугалась, а мама мне, довольной, оттого что увидела отца и поела, сказала: «Вот видишь, в жизни всегда есть две стороны медали – в Ницце у тебя не было масла, но не было и бомбежек». В оккупированном Париже установили комендантский час, поэтому заутрени начинались не в двенадцать часов, а в десять, да и прихожане празднично, как я привыкла в Ницце, не одевались. Вскоре я поступила в Русскую гимназию, основанную российскими педагогами. Находилась она рядом с Парижем, в пригороде Булонь, в чудном особняке, купленном Лидией Павловной Донской, вышедшей замуж за крупного нефтяника сэра Детердинга. В этом особняке гимназия располагалась до своего закрытия в 1950-х годах. У нас работали замечательные учителя, преподававшие еще в России. Это была высшая культура, которая, должна Вам сказать, понемножку умирает. Учебный день мы начинали в 9 часов утра с молитвы и заканчивали в два с половиной. На обед, – кормить было нечем, война, – нам давали какую-то ужасную похлебку (смеется). Наши педагоги устроили так, что мы проходили как полный курс русской гимназии, так и всю французскую программу, необходимую для сдачи экзаменов – из Сорбонны приезжал профессор Паскаль и принимал их у нас.

– Вашим педагогам удалось дать Вам двойную культуру.

– Абсолютно! Так уже второе поколение эмиграции, получив дипломы, шло во французские высшие учебные заведения, не бросая наш русский быт. Действительно, наши родители, которые жили в России совсем иначе, сумели создать для нас золотую жизнь. Бомбежки, воющая сирена, бомбоубежища – все это для меня и моих подруг было второстепенным. А детство наше было золотым!

– Его составляющие?

– Вера – главным образом, и, конечно, любовь и сплоченность.

– Что Вы решили делать после гимназии?

– По окончании гимназии мне выдали аттестат зрелости и я могла бы поступить в высшее учебное заведение, но в восемнадцать лет стала работать с семьей Зерновых. Отец их был доктором в России, у них были санатории на Кавказе, а Софья Михайловна Зернова занималась русскими, помогала найти работу, жилье. Один из ее братьев был философом-богословом в Оксфорде, а другой доктором, бесплатно лечил русских в Париже. Это была настоящая интеллигенция. Быть может, Вы слышали об Александре Дмитриевиче Шмемане. Его мать, Анна Тихоновна Шмеман, также занималась русскими, и они с Софьей Михайловной меня восемнадцатилетней девчонкой взяли с собой работать. В 19 лет я вышла замуж, в 1949 году у меня уже родился первый сын и мы перебрались с мужем в провинцию. Четыре года мне довелось проработать в «Русском очаге Казанской Божьей Матери» в департаменте Сена и Марна. В нем воспитывались тридцать русских детей, чьи родители находились в сложной ситуации. Возглавляла его Варвара Павловна Кузьмина, большой педагог, обучавшая детей по системе Монтессори: учила их стихотворениям с голоса, отвергала зубрежку. Располагался «Очаг» в небольшом замке, купленном бывшей петербургской учительницей Кузьминой, вышедшей замуж за богатого швейцарца. У нее уже была помощница Наталья Александровна Макаренко, но она решила привлечь и меня. Жили мы с тридцатью воспитанниками одной большой семьей, я туда и моих четверых детей привезла. По утрам ездила на базар, покупала провизию. У нас, правда, была кухарка, которая готовила, но хозяйством мы с Натальей Александровной занимались сами. Стелили белье, купали детей. «Очаг» находился под благословением владыки Иоанна Шанхайского, ныне канонизированного зарубежной церковью. Ходил он в рясе, клобуке, всегда босиком, а на груди носил икону Божьей Матери. Маленький, очень худой, в очках, с громким голосом, он безумно любил детей, отдавал «Очагу» деньги, которые ему жертвовали, и, дав обет никогда не ложиться на кровать, все ночи напролет сидел в кресле, молясь и подремывая.

– Владыка творил чудеса?

– Он всегда был просветленным, и каждый раз во время литургии у нас в «Очаге» не смолкал телефон: «Владыка Иоанн у вас?» – «Да, у нас». – «Дайте знать в алтарь, чтобы он молился о рабе Божьем таком-то, он очень болен!» Я передавала, а на следующую литургию звонили новые люди, уверенные в том, что молитвы владыки чудотворны… Однажды в Марсель из Харбина зашел по дороге в Америку корабль, чтобы высадить часть пассажиров (владыка занимался теми, кто бежал из Харбина). Тут неожиданно выяснилось, что в бортовых документах не оказалось какого-то американского штампа, без которого кораблю запрещалось пришвартоваться. Корабль должен идти дальше, капитан переживает, пассажиры в отчаянии – ведь это субботнее утро и администрация отдыхает. Тут владыка Иоанн отправляется в американское консульство и просит консула поставить нужный штамп. Тот упирается: «Я обязан дождаться понедельника, дабы связаться с господином послом и получить его личное разрешение». – «Так, значит, нет выхода?» – «Нет», – разводит руками консул. – «Хорошо, если у вас нет выхода, у Божьей Матери найдется, посему я здесь помолюсь!» – уверенно говорит владыка. Достает свою иконку Богородицы, садится и начинает усердно молиться. Консул понял, что владыка из кабинета не уйдет, разыскал посла и получил заветное разрешение. «Вот видите, – просветленно улыбнулся владыка Иоанн, – что мы не можем – Божья Матерь может»…

– Как складывалась Ваша жизнь после «Очага»?

– В 1967 году я искала работу и попала во французский лицей, где трудилась знакомая директриса. Вскоре стала педагогическим советником, то есть вторым лицом в лицее, но у меня не было диплома, а во Франции, чтобы получить статус государственного служащего, он необходим. Тогда я, по настоятельной просьбе очень любившей меня директрисы, в 49 лет, имея четырех детей и продолжая работать, пошла в Сорбонну, на факультет русского языка, и получила диплом! Нам стало легче, муж работал в хорошем месте – его пригласили трудиться переводчиком в нефтяную компанию, но однажды к нему обратился наш большой друг священник Александр Трубников: «В одном из старческих русских домов нет директора, Вы им должны стать». И муж решил еще послужить русским. Я в тот момент отдыхала на юго-западе Франции у друзей, он ко мне позвонил и сказал: «Мы, наверное, переедем в старческий дом русского Красного Креста в Шель». – «Почему?» – удивилась я. «Меня отец Александр Трубников просит там поработать. Если ты согласишься, то я поеду». Когда я объявила директрисе о моем решении уйти, она была поражена: так много сделать, чтобы получить этот пост, и все бросить? «Mais vous-êtes malade!» [8]8
  Да вы потеряли голову! (фр.).


[Закрыть]– Мария Дмитриевна смешно и точно изображает гневное изумление рациональной француженки, улыбается и завершает: – Там мы вдвоем и проработали вплоть до смерти моего мужа.

…Юрий Александрович Иванов скончался в 63 года. В Россию он съездить не успел – до перестройки оставалось два года. Он относился к той замечательной породе людей, которые умеют отдавать не считая, не ожидая похвалы или благодарности. Близкий друг Юрия Александровича, ласково называвший его «Ивашка», написал тогда Марии Дмитриевне и детям: «Может быть, Ивашка и сам не знал, насколько, кому и когда он сумел помочь. Просто спокойно, без лишнего шума, но твердо, он делал то, что было надо. С добротой и доброжелательством. Конечно, далеко не всегда было легко, но на это была вера и чувство юмора. Был он, вероятно, из редких очень больших людей среди нас». Похоронили Юрия Александровича, как и многих русских, на православном кладбище в местечке Сен-Женевьев-де-Буа, близ Парижа. Мария Дмитриевна, оставшись одна, осталась верна их общему стилю жизни – отдавать, делиться, помогать окружающим.

– Вы в течение долгих лет руководили и школой при соборе Александра Невского на улице Дарю.

– Сначала расскажу об основании этой школы. В 1931 году во Францию, в городок Клямар под Парижем приехала семья Осоргиных. Их было 33 человека. И среди них незамужняя Антонина Михайловна Осоргина, которая, когда они обосновались, начала заниматься русским языком и литературой со всеми своими двоюродными, троюродными и четвероюродными племянниками, потому что в русскую гимназию попадали не все, а она была очень культурным человеком и прекрасно знала литературу. Понемножку к ним присоединялись дети, жившие по соседству. Потом Осоргина переехала в Париж и создала четверговую школу, которая к 1950-м годам увеличилась до 200 человек. Впрочем, у меня же есть статья об Антонине Михайловне, сейчас я Вам ее дам, – спохватывается Мария Дмитриевна и приносит из кабинета две странички печатного текста.

Я их проглядываю и узнаю, что отец Антонины Михайловны был священником и всячески ей при создании школы помогал, что после войны главным ее помощником стал молодой монах, а впоследствии епископ Сильвестр, что Антонина Михайловна привлекла для работы в школе лучших преподавателей, многих профессоров Богословского института, студентов факультета русского языка в Сорбонне. Сама, будучи директрисой, продолжала преподавать литературу в старших классах, поражая учеников своим знанием Пушкина. Одно время при школе были устроены лекции для взрослых. Тогда выступали отец Василий Зеньковский, Александр Шмеман, Павел Евдокимов, Лев Зандер, Ковалевский…

Антонина Михайловна придавала большое значение детским выступлениям на традиционной елке в русской школе. Она сама сочинила несколько детских пьесок, составила инсценировки из классической литературы для старших, помогала ей в этом ученица Станиславского – Диамантиди. Антонина Михайловна также успешно готовила своих учеников к экзаменам во французских школах и университете. Для занятий составила «Грамматику с упражнениями» и «Историю русской литературы с древнейших времен и до Пушкина». Грамматика, которой пользуются в школе и по сей день, была несколько раз переиздана. В преклонном возрасте Антонина Михайловна ушла в монастырь, став матушкой Серафимой. Когда был основан «Голос Православия», первой начала составлять передачи, собирать материал, привлекать людей. Не забывала и о школе, большим утешением ей было знать, что ее посещают около ста детей уже четвертого поколения эмигрантов.

– Вот Вам и все сказано, – кивнула головой Мария Дмитриевна. – А меня Антонина Михайловна привлекла к преподаванию в 1964 году, зная, что я училась в гимназии и получила полное русское образование. В 1970 году, когда Антонина Михайловна ушла в Покровский монастырь, где провела последние пятнадцать лет жизни, школу возглавила Наталья Соллогуб, которая через три года передала ее мне. А я в свою очередь передала ее в 2000 году Елизавете Сергеевне Оболенской.

Параллельно с четверговой школой Мария Дмитриевна работала в Толстовском фонде, основанном дочкой Л. Н. Толстого и помогавшем эмигрантам из России. Ныне фонд во Франции уже не существует, а мюнхенский филиал занимается только вопросами культуры, но в свое время Мария Дмитриевна заполняла анкеты всем желающим уехать в Америку, а потом, когда Америка отказалась принимать русских, помогала обустроиться во Франции. Тогда она узнала Андрея Тарковского, Гинзбурга, Горбаневскую, Панина и многих других эмигрантов.

…По сегодняшний день Мария Дмитриевна участвует в жизни общины и церкви и 30-го числа каждого месяца посылает чек русской организации «Земгор», помогающей русским новой волны эмиграции – студентам и нуждающимся семьям.

– А помогают ли общине, собору и церковному хору олигархи?

– Нет. Собор Александра Невского существует благодаря нашему участию и французской поддержке. А олигархи должны России помогать, там их помощь действительно нужна.

– Но они и там почти не помогают.

– Не скажу. Я часто езжу в Россию к дочери – она живет в Москве и работает атташе во французском посольстве. Зная, что я занималась старческими домами, меня повезли однажды зимой, под снегом, посмотреть частный старческий дом в трех часах езды от Петербурга. Приехали в большой деревянный дом, там человек 15 стариков. Поели вместе, потом заведующая мне предложила: «Вы находитесь здесь в имении одного русского, который нам этот дом предоставил. Пойдемте, я Вам все покажу». Я всю жизнь слышала слово «имение» от моих родителей, от дедушки, бабушки, но это для меня был миф (моя мать, урожденная Капнист, из-под Полтавы, их имение «Обуховка» находилось в Миргородском уезде). И вот тут я впервые за 75 лет жизни увидела российское имение. Это нечто такое, что не имеет границ, понимаете?! (Смеется.) Мы здесь все владеем частной собственностью, у меня есть загородный дом в Турени, но все это маленькое, а там, тем более под снегом, я увидела нечто огромное! «Это всё его?» – спросила я. «Да, – ответили мне. – Он себе дом построил, напротив построил дом своим родителям, рядом – дом родителям своей жены, возвел чудную церковь, дом для священника, потом дом для персонала, затем школу для детей персонала, построил ферму и начал уже строить большой каменный дом для престарелых». – «А чем он занимается?» – спросила я. «Поставляет дерево для построек». В 5 часов вечера зазвонил колокол, старики пошли в церковь, я за ними. Пел маленький хор, была первая неделя поста, и в церкви собралось много людей, один молодой человек читал Евангелие. Я вышла оттуда очарованная, поинтересовалась: «Кто этот молодой человек, который так хорошо по-церковнославянски читает?» – «Так это наш хозяин. Ему 38 лет, а его жена в хоре пела».

– Когда Вы приехали в Россию впервые?

– Еще при Советском Союзе, работая в лицее. Министерство образования два года подряд – в 1974 и 1975 годах устраивало поездки для учеников, изучающих русский язык.

– Ощутили себя дома?

– Конечно. Мы проехали по Золотому кольцу, посмотрели Киев. А потом нас повезли в Крым и поселили в Доме молодежи в Гурзуфе.

– Не шокировал Вас «Артек»?

– Совершенно нет! Я была абсолютно поражена тем, насколько у нас в лагерях похожи программы. Точь-в-точь! Единственные различия – мы в час подъема флага поднимали флаг трехцветный и читали утреннюю молитву, а они – красный, и, конечно, в наши часы Закона Божьего у них велось коммунистическое воспитание. Но один шок с администрацией я в Гурзуфе все-таки пережила. Группа у нас была большая, тридцать человек, и у кого-то возникла проблема с паспортом. Мне сказали: «Надо отправить документ самолетом в Киев». Я удивилась: «А при чем тут Киев?! Мы же в Крыму! Паспорт надо отправлять в Москву!» Я тогда не осознала, что Крым больше не в России.

– Ваши дети унаследовали Вашу двойную культуру?

– Да, абсолютно, и даже внуки – их у меня шесть.

– Ваш девиз в жизни.

– За Русь, за Веру.

Мария Дмитриевна на мгновение замолкает и с надеждой добавляет:

– Главное, чтобы семья оставалась верующей и, насколько возможно, русской. Моя дочь, которая живет в Москве, замужем за французом и он очень уважает русских.

Глядя на Марию Дмитриевну, я вспоминаю запись в парижском дневнике отца за 1972 год: «Посол Абрасимов пригласил меня на встречу советских граждан, живущих во Франции, то есть тех, кто принял советское гражданство после войны. Большинство – люди пожилые, седоглавые. Это была первая эмиграция, которая ушла с Врангелем, и сюжет, который родился у меня в голове, когда я слушал доклад нашего поверенного в делах, был таким. Вот сидит старик с розеткой Почетного легиона в петлице. Старик слушает этот доклад, и взять ретроспективу: революция, он в Белой гвардии. Вот он слушает доклад, и описать его радость во время коллективизации, когда казалось, что вот-вот все зашатается у нас. Вот он слушает этот доклад – немецкое вторжение. И он отходит в сторону от тех оголтелых, которые пошли в услужение к немцам. Вот он слушает доклад. А когда он увидел немецкие зверства, когда услыхал по подпольному радио о героизме Сталинграда, он уходит в „маки“.

Вообще, этот человек был чем-то поразительный, потому что никогда я не видел такой трепетной, заинтересованной аудитории, слушающей каждое слово, которое неслось со сцены. Никогда я не видел такой, я бы сказал, обнаженно-доверчиво-патриотической аудитории, как та, которая прожила в эмиграции добрых пятьдесят лет».

Встреча закончена. Мария Дмитриевна, как и обещала, подписывает книгу своей тетушки. «Чтобы дополнить нашу встречу. Милой Ольге на добрую память. М. Иванова». Взглянув на меня, лукаво улыбается и со словами «у вас это сейчас любят» добавляет: «рожд. Татищева».

В прихожей у меня возникает непреодолимое желание сделать этой русской леди книксен.

– Спасибо Вам, – говорю я Марии Дмитриевне, пытаясь вложить в эти простые слова всю превосходную степень моего к ней уважения и симпатии.

– За что?

– За Вашу культуру.

Мария Дмитриевна удовлетворенно улыбается:

– То же самое мне сказали журналисты на 280-летии Екатеринбурга, куда я была приглашена.

Потом серьезно добавляет:

– Обязательно покажите готовый материал перед публикацией.

– Обещаю.

Мария Дмитриевна снова по-учительски строго, как в начале нашей встречи, смотрит на меня:

– Все журналисты обещают, а потом забывают. Я с Вами что-то разговорилась, так что уж сдержите слово. Иначе… не пощажу!

Тут пронзительно-голубые глаза графини, обычно лучащиеся добротой, сурово блеснули, и мне на мгновение показалось, что я не в парижской уютной квартире, а в России, в гулком дворцовом зале предков Марии Дмитриевны, и что собралась в нем и строго на меня смотрит вся ее родня: бесстрашные атаманы, суровые казаки, блистательные аристократы, мальчики-юнкера, хрупкие институтские барышни, подтянутые офицеры, и что грозит мне за обман если уж не Сибирь или плеть, то, по крайней мере, уничтожающее презрение тех, для кого издавна и по сей день понятие «честь» – не пустые слова, но главное мерило всех слов и всех поступков.