Текст книги "Любимая противная собака"

Автор книги: Ольга Арнольд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Но мы, то есть я, и сами с усами, и даже с бородой! И если этот лентяй взирает на мир самое большее с высоты подоконника, то я-то везде сую свой нос! Родители мне нередко говорят, что любопытство доведет меня до беды. Чаще всего – когда я хочу разведать неизвестную территорию, которой владеют незнакомые собаки, а Мама меня там ловит. А какой Варваре нос на базаре оторвали, не знаю, я таких безносых шавок не встречал. Мне стало обидно, что какой-то кот, даром что норвежский, взирает на меня свысока, и именно в тот момент мне захотелось стать настоящим псом-детективом – не ищейкой, которая благодаря нюху выводит хозяина на след преступника, а тем, кто, как кот-сиамец из книги, сам находит решение.

Впрочем, мы с Мамой вскоре пошли домой, и я на некоторое время забыл об этом разговоре. Не до того было. Родители вытащили большие чемоданы и стали собирать вещи. Я, конечно, занервничал. Папа обычно уезжает на несколько дней с одной сумкой, значит, они оба собираются меня бросить. Нет чтобы взять меня с собой! А вдруг это Папа опять надолго уйдет? Скоро все прояснилось: Мама сложила в сумку мои игрушки, Папа взял мою коробочку для спанья, в которой эти игрушки обычно живут вместо меня, и повез нас к Художнице. Там они меня на этот раз и оставили.

Сперва я был ошарашен. Когда я живу у Бабушки, я у нее как сыр в масле катаюсь, она в отличие от Мамы кормит меня не два, а три раза в день и много со мной играет. У Художницы я сначала ходил почти голодный. Когда в квартире живет столько четвероногого народа, главная заповедь во время кормежки, оказывается, – «не зевай». Кошек тут кормят сухим кормом, а собак – сырым мясом. Пока я в первый день собирался подойти к своей миске, меня обокрали. Санни и Берта быстро ели, а перед самым моим носом мелькнуло что-то рыже-волосатое – и миска оказалась пустой. Я смотрел на нее, ничего не понимая, пока не увидел Толстика, уплетавшего мою порцию. Хорошо, Художница это заметила и покормила меня отдельно, приговаривая: «В следующий раз не зевай». Я, конечно, привык уступать на даче свою миску Цунами – в конце концов, это ее территория, и она там старшая. Но обычно она, после того как наестся, разрешает мне покушать из ее собственной миски. А тут собак и кошек слишком много, и за всеми просто не уследишь! Но я быстро вспомнил свое печальное детство, когда, чтобы хоть как-то наполнить желудок, мне приходилось совершать чудеса изворотливости, и уже на второй день сумел отогнать Толстика – правда, тот успел отхватить большой кус. А на третий день я так проворно подбежал к родной мисочке (Мама дала ее мне с собой в приданое), что охранял ее еще до того, как Художница ее наполнила.

На самом деле здесь никто не голодал, даже наоборот. У местных собак и кошек было излюбленное занятие – воровать еду. Воровали друг у друга, но особенно любили красть у хозяев. Воровство тут превратилось в излюбленный спорт, в азартную игру, в которую если проиграешь – накажут, но наказаний, по правде сказать, больше символических, никто не боялся. Мне эта игра очень понравилась, и я быстро в нее включился. Особенно отличался в этом развлечении Толстик, который мог слямзить лакомый кусочек ветчины прямо с бутерброда, который кто-нибудь из людей подносил ко рту. Чаще всего его жертвой становится младшая хозяйка. Это правильная девушка, она нас, собак, любит больше, чем кошек. Она даже не ругалась, когда мы с Санни на пару разорвали ее любимого плюшевого медведя, только убрала другие игрушки повыше, чтобы я не достал (не понимаю, зачем ей столько мягких зверюшек, притом совершенно еще целых, если она в них не играет!). Зато на Толстика она страшно сердится, у них идет война: если она его поймает (что ей далеко не всегда удается) и выдерет за очередную проказу, он потом метит ее самое драгоценное – косметику.

Толстик не стесняется красть и у своих товарищей. Правда, если он покусится на миску Дуси, его ждет отчаянная трепка. Дуся, кстати, его мама, вот она его и наказывает по-родственному, так, что только рыжая шерсть клочками летит. Зато у нерасторопной Берты он ворует постоянно, и пока та сообразит, что к чему, его уже и след простыл. Впрочем, грабить Берту – любимое развлечение всех здешних кошек. Она, то есть Берта, очень большая, и Художница кладет ей мясо в миску размером с тазик. Когда она ест, одна из кошек подходит сзади и ударяет когтистой лапой по ее заду; собака с рычаньем оборачивается, и в это время другая выхватывает из миски здоровый кус и удирает. Потом все вместе забираются за диван, куда Берта не может пролезть, и там наслаждаются едой. Так как я не больше средней кошки, то я тоже залезал туда вместе с ними, и они со мной делились. Очень вкусно, почему-то гораздо вкуснее, чем мясо в собственной миске. К сожалению, через несколько дней Берта научилась не отрываться от кормежки, когда ее трогали сзади, только угрожающе рычала – впрочем, ее никто не боялся.

Но когда воровали продовольствие у хозяев, и кошки и собаки действовали сообща и дружно работали в команде. Если Берта сбрасывала с плиты кастрюлю с жарким, то ели все – и доставалось после тоже всем. Когда вскрыли запертый шкаф и разорвали большой пакет с кошачьим кормом, никто никому не мешал насыщаться, правда, здорово влетело Кнопке – когда на кухню влетела разъяренная Художница, все бросились врассыпную, а Кнопка из-за малого роста не смогла вовремя выбраться из мешка, оттуда хозяйка вытащила ее за холку и долго трясла. Кнопке вообще не везет – как-то на моих глазах она, пытаясь вытащить лапкой мясо из щей, потеряла равновесие и упала в кастрюлю. Оказывается, кошки хорошо плавают! Она быстро вынырнула на поверхность, и подоспевшая хозяйка ее вытащила. Она так смеялась, что и не подумала Кнопку наказывать. Сначала она дала Берте и Санни ее вылизать (она вся была облеплена капустой), а потом долго мыла в раковине, киска жалобно мяукала, а Санни вертелась под ногами Художницы и сочувственно постанывала. Неужели она боялась, что хозяйка утопит Кнопку? Та ведь сама виновата: главное в любой каверзе – продумать путь отступления и вовремя удрать!

Самый главный набег, в котором я участвовал, был на холодильник. Художница работала в кабинете, выгнав нас всех оттуда, и, воспользовавшись случаем, вся четвероногая компания отправилась на кухню. Берта встала у дверцы холодильника, а Толстик забрался ей на загривок. Но и в таком положении он не доставал до ручки, и ему пришлось встать на столбик – вот уж не думал, что коты на это способны – и только тогда он смог вцепиться в ручку передними лапами. Дверца открылась! И начался пир. Кошки забрались на верхние полки, а Берта встала на задние лапы, засунула морду прямо внутрь и громко чмокала. Только престарелой Санни и мне не нашлось там места – по росту мы не доставали даже до нижних полок, а запрыгнуть на них, как кошки, были не в состоянии. Санни разочарованно хныкала, а я носился вокруг с громким лаем, но никто нам так ничего и не бросил. Услышав наши голоса, прибежала Художница и застала всю компанию на месте преступления. Толстика она извлекла из холодильника за связку сосисок – он на ней повис и просто не смог отпустить. Она хохотала, но тем не менее всех отшлепала сложенной газетой, а Берту еще и поводком. Разумеется, кроме меня и Санни, – она справедливо рассудила, что, раз мы не получили удовольствия, то не заслужили и наказания.

Словом, жили мы весело. Особенно мне нравились прогулки. Мы с родителями часто гуляем в лесу, но дом Художницы расположен рядом с настоящей тайгой (я это слово услышал от Мамы, когда она отошла в сторону от тропинки и запуталась в каких-то кустах). Было сухо и тепло, но не жарко, листья на деревьях начали желтеть и потихоньку опадать. Из разговоров взрослых я узнал, что кончался август и нам повезло с погодой – самое время для походов в лес! Обычно я не люблю долго гулять – лапки не казенные, но тут было так интересно! Столько запахов, столько норок, столько незнакомых разных зверьков! Я, конечно, не охотник, но когда на опушке Санни разрыла неказистую норку и из нее вылетел стрелой какой-то пушистый и очень пахучий зверек, мне стало любопытно, и я тоже стал разрывать соседнюю нору. Но порыть всласть мне так и не удалось, из земли вдруг вынырнули острые зубки и полоснули меня по носу, а потом тут же исчезли. Хорошо, что я успел отпрянуть и меня почти не зацепило, но все равно было обидно. Я заверещал, и Художница подхватила меня на руки, но не сразу, как это делает Мама, когда меня утешает, пришлось некоторое время поныть. Я так и не увидел, что на меня напало, но Художница объяснила, что мне еще повезло, это был хорек, а хорьки больно кусаются и бывают к тому же бешеные. А еще в лесу летали какие-то большие черные птицы, похожие на огромных ворон, и каркали; завидев их, Художница подозвала меня к себе и велела идти рядом, потому что это вороны и они часто хватают и таскают к себе в гнездо кошек, а я ненамного больше средней кошки.

Если мы проходили еще дальше, за поле, где на высоких деревьях жили страшные черные вороны, то выходили к пруду и делали там остановку. Я не люблю купаться, но после дальней дороги можно и попить, и передохнуть. Санни обожала плавать и плавала долго, а Берта обычно заходила в воду по брюхо. Но не всегда. Однажды после дождя мы с Художницей подошли к пруду со стороны довольно крутого берега, Берта поскользнулась на размокшей глине, упала и стала сползать вниз. Пытаясь затормозить, она цеплялась лапами за все неровности почвы, но в результате только как-то сумела перевернуться на бок, скатилась по косогору и с громким плеском плюхнулась в воду – спиной вперед. Когда она вынырнула и выбралась на берег, вид у нее был крайне недовольный – еще и потому, что Художница просто заливалась смехом.

Там, на опушке леса, я впервые увидел тезку, настоящего зайца, не игрушечного. Игрушечный – симпатичнее. Заяц сидел у кочки, вытянувшись в струнку, и глазел на нас. Берта решила, что она охотничья собака, и погналась за ним, а у того только пятки сверкали. Я, конечно, побежал вслед за ними, но вовремя заметил канаву, через которую заяц перемахнул, и остановился. Берта же канаву не увидела и в нее на всем скаку провалилась, врезавшись мордой прямо в стенку. Выбралась она оттуда вся в грязи и почему-то очень обиженная.

Она вообще часто обижается, как будто мы виноваты, что она такая неуклюжая! Вот я если и обижаюсь, то по делу. Например, как-то раз Мама собрала мои игрушки и куда-то унесла, так я перестал ее слушаться и ей назло стал на прогулке подходить к чужим тетенькам и подлизываться – возьмите, мол, меня к себе, у меня хозяйка плохая! Мама очень переживала, но потом выяснилось, что я оскорбился напрасно, потому что она мою собственность отнесла к Бабушке – на несколько дней меня туда переселили. А когда Мама меня шваброй доставала из-под дивана, чтобы сделать укол, я вообще с ней долго не разговаривал – столько дней, сколько я считать умею (у людей это называется неделя – она кончается двумя выходными, когда Папа дома и может все время со мной заниматься). Я переселился в другую комнату, перестал с ней играть и вообще общаться, только наблюдал, как она передо мной на задних лапках ходит. Потом мне это надоело, и я решил ее простить, но с тех пор она никогда не берется за швабру.

Гулять с семейством Художницы было хорошо не только в лесу. Во дворе было очень много незнакомых мне собак, но Берта с Санни их всех, конечно, знали. Со всеми у них были свои отношения, с кем-то они дружили, а кого-то на дух не выносили. Например, в нашем же подъезде жила очень противная ризеншнауцериха Кинза, с которой Берта дралась. То есть они обе дрались бы, если бы хозяйки их отпустили, но хозяйки, упираясь изо всех сил, при встрече растаскивали их за поводки. Зато я с удовольствием готов был Кинзу съесть! Она, правда, сначала, пока я наскакивал на нее с лаем, меня не заметила, так что мне пришлось даже вцепиться ей в ляжку – должен же я, в конце концов, защищать своих дам! Она удивленно обернулась, наконец меня рассмотрела и уже разинула пасть, чтобы меня схватить, но я успел отбежать и спрятаться у Берты под брюхом. Вообще выяснилось, что это очень удобно – прятаться под Бертой. Вскоре я совершенно свободно облаивал всех окрестных овчарок, а когда они кидались на меня, то скрывался под Бертой. Некоторые овчарки резко тормозили, завидев Берту и услышав ее угрожающее рычание, а некоторые этого сделать не успевали, и начиналась всеобщая свалка – потому что к драке присоединялась Санни, ну и я, конечно, в этом участвовал. К сожалению, Художнице это не нравилось, ей надоело нас растаскивать, и вскоре я, как и Берта, ходил на поводке, на свободу меня выпускали только в лесу. Конечно, это было не совсем удобно, но зато я гордился собой – значит, я не менее грозный пес, чем бразильский мастиф! Тем более что Санни, всего-навсего мирный стаффорд, всегда гуляет без привязи.

Художница назвала меня провокатором. Я не знал, что это такое, обижаться мне или нет, но мне стало интересно, и я начал прислушиваться к разговорам на кухне за вечерним чаем. Хозяин много рассуждал о каком-то Макиавелли (это какой-то человек, которого давно нет) и о том, что мы, все звери, – его последователи. А кто-то из гостей, шибко ученый (в тот день за столом собралась большая компания) заметил, что обман – это признак высшего ума и «макиавеллизм» (слово-то какое! Если бы не Мамина помощь, ни за что бы не написал!) присущ, кроме человека, только высшим обезьянам. В ответ Художница заявила, что насчет обезьян она не знает, а вот кошки и собаки точно ученики этого самого Макиавелли – и, значит, умнее, чем все думают.

Насчет ума я, конечно, согласен, но насчет провокатора – нет. В общем, я понял, что провокация – это когда поступаешь плохо, а потом делаешь так, чтобы за твои грехи расплачивался кто-то другой. Например, Кнопка стащит со стола кусочки ветчины вместе с тарелкой, а потом, наевшись, – а ест-то она самую тютельку, – громко мяучит, в кухню вбегает кто-нибудь из взрослых, и влетает Толстику, который расположился под столом со вкусом перекусить. Или она пристает к Берте, и та не выдерживает и берет ее в пасть, а Кнопку таскать в зубах ей строго запрещено – вот Толстика она может носить, как щенка, сколько угодно. Хозяйка кричит: «Плюнь кошку!», Берта ее выплевывает, Кнопка начинает себя вылизывать с видом оскорбленной невинности, а Художница выговаривает Берте.

Нет, какой же я провокатор? Я же всегда учу уму-разуму больших собак, независимо от того, есть ли Санни с Бертой под боком или нет. Скорее это Санни – провокаторша. Хоть Санни хромая и вообще уже в возрасте, вокруг нее вьется уйма всяких кавалеров, и больших, и маленьких. У меня с этими кобелями конфликтов не было – небось, сразу поняли, что меня трогать нельзя. Так вот, на моих глазах Санни тяпнула за ляжку сначала огромного черного терьера Винни, а потом добермана Алекса. Они не поняли, кто на них напал, и сцепились друг с другом, а Санни наблюдала за дракой, и глаза у нее блестели от удовольствия. А однажды Винни посмел заигрывать с Бертой, и Санни затаила на него злобу. Берте она ничего не сказала, а на несчастного Винни набросилась так, что клочки его бороды у нее долго из пасти торчали. В общем, выдрала ему все волосы – типичная женщина (так сказал хозяин Винни).

Вообще-то Санни не вредная, а наоборот, мирная и веселая. И с Винни она могла бы поступить совсем по-другому. Как-то раз при мне к нам прибился чужой незнакомый кобель невнятной породы, лохматый и нехилый, – и вдруг ни с того ни с сего цапнул ее за лапу! К тому же за больную. Санни просто озверела – и укусила обидчика за плечо, просто повисла на нем, совсем рядом с шеей. Лохмач тут же потерял всю свою спесь и жалобно завизжал. И визжать ему пришлось долго, потому что Санни его не отпускала, и Художница вместе с подоспевшим молодым парнем, его хозяином, вдвоем никак не могли разжать ей челюсти. Когда в конце концов им это удалось, то этот дурной пес так хромал, что хозяин его унес на руках. Но обычно Санни пребывает в превосходном настроении, ко всем относится хорошо, и ее любят и люди, и собаки. С окрестными мальчишками она часто гоняет мяч, это называется футбол. Обычно он продолжается до тех пор, пока мяч случайно не прокусывается. Как-то раз я тоже принял участие в игре, но как только я домчался до мяча и попытался по нему наподдать, при этом случайно перевернувшись через голову, все вдруг перестали бегать, держась за животы, а Художница меня забрала – сказала, от греха подальше, не дай бог кто-нибудь наступит.

А однажды вечером Санни пришла домой очень веселая, слегка пошатываясь, и от нее разило почти так же, как от Художника из нашего дома. Оказывается, они с Машей ходили в лес на пикник, и наутро хозяин долго и нудно читал дочери нотацию – мол, ты же знаешь, что Санни вредно пиво, хоть она его и любит, не спаивай собаку! Бррр, как можно любить пиво, это такая гадость! Меня Папа им как-то угощал, но я его только понюхал, мне хватило, даже не лизнул.

Несколько раз вечером Маша, уходя из дома, брала с собой одну только Берту. Перед этим она наносила на лицо краску и душилась какими-то феромонами, которые пахли вполне приятно. Это духи такие особые. Из разговоров я понял, что феромоны – это то, чем пахнут суки, когда к ним особенно липнут кобели (но не я, конечно). Зачем, интересно, Маше это нужно, если вокруг нее и так вертится столько ухажеров, сколько вокруг Санни озабоченных псов? Обе девицы, и двуногая, и четвероногая, шагали по улице, одинаково вихляя бедрами и высоко задрав нос, Берта при этом подстраивалась под Машу, шествовавшую на высоких каблуках. Они вроде бы никого не замечали – ни людей, ни собак, Берта даже на всяких шавок и своих заклятых врагов не обращала внимания. Парни на них глазели, но подходить близко боялись, опасаясь Берты.

И правильно опасались. Берта – не Санни, ко всем добрая, для Берты свои – это свои, а чужие – это чужие, которых надо есть. А свои у нее – только те, кто живет вместе с ней. Подумать только, она даже на мою Маму рыкнула! Фила бразилейра есть фила бразилейра. Она гордится тем, что ее предки охотились на ягуаров и стерегли рабов на плантациях, чтоб не сбежали. А так как в Москве и пригородах нет ни рабов, ни плантаций, ни тем более ягуаров, то ей приходится искать им замену. Ягуаров ей, наверное, заменяет кошачье семейство, и если с Толстиком и Кнопкой она как-то справляется, то на моих глазах Дуся так ей заехала когтистой лапой по носу, что мало не показалось. И кровь была, и шрам остался.

А за рабов она считает узбеков и негров. Про узбеков я уже говорил, это дворники и прочие рабочие, а негры – это двуногие с темной, почти черной кожей. Это как скотчтерьеры: есть вести, белые, а есть черные – всех таких почему-то зовут Кляксами. Я одинаково отношусь и к тем, и к другим – пусть живут себе. В моем родном дворе живут и разноцветные скотчи, и одна такая темная девушка. Она дружит с младшим хозяином Цунами, очень меня любит и часто таскает на ручках. А в доме Художницы, в соседнем подъезде, поселилась целая семья негров, и Берта, встречаясь с ними, тут же вся ощетинивается и делает рывок, так что хозяйка, удерживая ее, чуть не падает на землю. При этом она меняется в лице и бормочет извинения, а потом жалуется хозяину, что боится дипломатического конфликта, мол, хорошо, что консул и его родные такие интеллигентные люди, хоть и из Центральной Африки, и на Берту не обижаются.

Согласен, и негры, и узбеки пахнут не так, как большинство белокожих хозяев, но разве это повод, чтобы на них бросаться? Как-то раз мы в лесу дошли до поляны, где узбеки сажали елочки, и Берта почувствовала себя в своей стихии: тут тебе рабы, тут тебе и плантация! Художница решила увести нас подальше от посадок и уже приготовила поводок, чтобы взять на него Берту, но не успела. Один из узбеков встал и направился к лесу, и тут Берта кинулась ему вслед: как же, раб убегает, догнать и вернуть! По резкой команде хозяйки она все же остановилась, но несчастный невольник лесничества изменился в лице и стал тихо сползать на землю. И до кустиков ему дойти не удалось: потом я переметил землю там, где он фигурально задрал лапу.

Ох уж эти собачьи девчонки, расистки несчастные! Ну ладно Кнопка, она только брешет, но даже Авва, эта малявка, чуть было не привела к международному раздору. Волчий человек жаловался, что к нему приехала работать ученая дама откуда-то с другой стороны земли, где люди и собаки ходят вверх ногами (интересно, у них что, лапки из головы растут?). Вполне белого вида дама, но Авва пристрастилась кусать ее за пятки (выше она просто не достает). Потом выяснилось, что эта женщина – наполовину маори, из того народа, чьи предки съели капитана Кука (или его спутников, а самого Кука съели где-то в другом месте). Ну, съели – так съели, так это ведь когда было! И какое дело Авве до капитана Кука, если и я знаю о нем только благодаря песенке, которую часто слушает Мама.

В общем, я считаю, неважно, как человек пахнет, лишь бы человек был хороший. И любил бы собак.

Но я отвлекся. Что еще ценного было в семье Художницы – это дача. Ненастоящая дача, по-моему. Настоящая дача – это у Цунами. Туда надо долго ехать на машине, и мы с родителями, когда туда ездим, проводим там несколько дней. Очень плодотворно проводим. Мы с Цунами охраняем участок от чужих. Сидим на террасе и ждем, когда кто-нибудь пройдет мимо, лучше, конечно, собака, но можно и человек. Тогда мы срываемся с места и с лаем гоним нарушителя от своего забора. Чаще всего мы гоняем соседскую овчарку Марту. Ее выводят на прогулку дважды, утром и вечером, и это самые лучшие моменты дня. Однажды калитка была открыта, я вылетел наружу и напал на Марту сзади. Она удивленно на меня взглянула – не ожидала меня там увидеть, но когда я повис у нее на хвосте, мгновенно обернулась и схватила меня – мне даже показалось, что челюсти у нее раздвинулись, как у акулы, и я целиком поместился у нее в пасти. Правда, она тут же меня отпустила, но перехватить не успела, потому что перепуганный Мартин хозяин приказал ей меня бросить и загнал домой, а меня отнес родителям. Крови не было, но было действительно больно, даже есть не хотелось. Два дня меня утешали и носили на ручках, а потом все прошло. Мама сказала, что на мне все заживает, как на собаке. Мама еще говорит, что неприятности, которые я сам наживаю на свою голову, меня ничему не учат, но это не так. С тех пор я все так же гоняюсь за Мартой, но со своей стороны забора, как это делает Цунами. Как-то раз она стояла с хозяином по ту сторону калитки и, когда вышла Марта, спокойно вернулась на свою территорию и стала бегать с громким лаем вдоль забора изнутри, а Марта – снаружи, даже мимо того места, где забор сняли, они пробегали, как будто он там был. Таковы правила игры, и теперь я тоже их выполняю – своей шкурки жалко. И вообще лучше всегда держаться Цунами, она плохому не научит.

Жизнь на даче Цунами сказочно хороша. Можно сколько угодно валяться на травке, а потом зайти в дом и поспать уже на диване. Почти всегда на выходные там собирается много двуногих, и взрослых и щенячьего возраста, и я могу выбрать, с кем поиграть. Иногда я там остаюсь и без родителей; тогда с нами живет самая старшая хозяйка Цунами, еще одна моя Бабушка, которую зовут тетей Галей. Она специально для нас готовит вкусные-превкусные творожники и, иногда, когда я отказываюсь гулять лапками, таскает меня на руках. А еще она меня прозвала Шнурком – это потому, что я знаю все лазейки под забором и шныряю туда-сюда, когда захочу. И на этой даче мне все позволено, кроме одного – мне не разрешают вытаскивать из дома мягкие игрушки и зарывать их в клумбы, как будто моим плюшевым мишкам от этого что-нибудь будет!

А на даче Художницы зарывать можно что угодно и куда угодно, правда, клумб там нет, есть только высокая трава и деревья. Я по привычке выбрал себе уютное местечко в тени под деревьями и только удобно расположился, как что-то ударило меня по лбу! Оказывается, эти деревья называются каштанами, и на меня свалился каштан, орешек, твердый, как камешек. Хорошо, у меня лоб толстый, но Художница совершенно не права – она смеялась и говорила: «Были бы мозги, было бы сотрясение!» Мозги-то у меня есть, больше я под этими каштанами не ложился.

Так вот, на дачу Художницы из ее дома мы ходили на своих четырех – ну какая это дача, если она так близко? Путь тем не менее относительно долгий, и поэтому хромую Санни мы обычно оставляли дома. Домик на участке совсем маленький, приличных диванчиков даже нет, туалет типа сортир во дворе. Художница и моя Мама туда заходить боятся, потому что там живет большой паук. Чудаки эти люди, вернее, женщины – нашли кого бояться, подумаешь, паук, у него даже зубов нет! Моим родителям не нравятся дачи, где в доме нет туалета, надо, видите ли, идти на улицу, а это «некомфортно». Не говоря уже о пауках. Подумаешь, у меня всегда туалет на улице! Для меня комфорт – это зеленая лужайка, где бегаешь на свободе, и уютный диванчик под крышей, где можно всласть поваляться. А у Художницы на так называемой даче мастерская. Внутри одни картины, кисти и бесконечные тюбики. По-моему, они пахнут преотвратно, но Берта как-то при мне съела один такой тюбик, потом долго рыгала, и у нее разболелся живот. Художница сначала на нее кричала, а потом мы отправились домой, и Берта по дороге все время присаживалась; какашки у нее очень странно пахли и вообще что-то в них было не то. В тот же день Художница оставила нас дома и куда-то уехала, а потом вечером жаловалась хозяину и дочери, что только такой луженый желудок, как у Берты, может переваривать берлинскую лазурь (так назывался тюбик) – там ведь цианистые соединения (оказывается, это сильный яд). Художнице пришлось бросить все и ехать в магазин за краской, без которой она не могла работать. Попутно выяснилось, что Берта и Санни в разное время съели у нее еще несколько тюбиков, но они были не такие ядовитые. Меня похвалили за то, что я не трогал краски, и поставили в пример большим собакам. Да я эти тюбики даже лизать не стал бы, гадость такая!

На даче Художница работала, а мы с Бертой бездельничали и слонялись по участку. Я себя чувствовал там не слишком уютно, все-таки Бертина территория, не моя, а за пределами участка простиралось совсем чужое пространство, и я туда не отваживался даже сунуть нос, хотя прекрасно видел лазейки под забором. Один раз на забор вскочила большая полосатая кошка и приземлилась с нашей стороны, Берта подбежала к нарушительнице конвенции и высказала ей лаем все, что она об этом думает, но та не испугалась и сильно дала ей по носу. Недаром ее звали Тигрой! Тут же выскочила ее хозяйка, старушка с крючковатым носом и всклоченными волосами, и стала орать на нас всех. Но Художница не испугалась, она пыталась что-то сказать в ответ, однако ее не было слышно из-за воплей соседки и нашего с Бертой лая. Соседка – выяснилось, что ее звали Баба Яга, а еще иногда Елена Павловна, – забрала свою кошку, которая с ангельским видом спрыгнула с забора прямо ей на грудь, и ушла, пообещав, что она «будет жаловаться». Странные все-таки люди: ее кошка обидела Берту ни за что ни про что, да еще на нашей территории, а мы же и виноваты! У нас, собак, так не бывает, у нас всегда все по справедливости. Ну, почти всегда.

Были, конечно, у нас и развлечения. Как-то раз Маша со своей компанией устроила на даче пикник и взяла нас с Бертой. Пока люди разжигали костер, а я вертелся рядом и им помогал, Берта выкопала под забором большой лаз и выскочила наружу; я, увидев это, бросил игрушку и помчался за ней вдогонку. Мы неспешно трусили по улице, а люди почему-то разбегались перед нами кто куда; какой-то парень, говоривший по телефону, завидев нас, попятился задом и так задом и упал в канаву. Как приятно чувствовать, что ты большой зверь и тебя все уважают! Или боятся – из разговоров людей я понял, что это одно и то же. Но наш торжественный выход вскоре было прерван одним из Машиных ухажеров, самым приближенным к телу – потому что только таким Берта доверяла настолько, что позволяла пристегнуть себя к поводку. Он прибежал за нами и отвел обратно. Берте строго-настрого запретили покидать пределы участка. Выяснилось, что Баба Яга уже успела вызвать милицию и пожарную команду. Ну, милиция – еще туда-сюда, но зачем же пожарных? Вскоре пришел милиционер, в форме, несмотря на это, очень симпатичный, со мной поиграл. Участковый, называли его хозяева между собой. Даже Берта его признала, только слегка рыкнула – оказывается, она его давно знала. Под крики Бабы Яги «Спасите! Собаками людей травят!» Участковый посетовал, что не может накладывать штраф за ложный вызов, как пожарные, – потому что теперь, после того, как ее хорошенько оштрафовали, бабка вызывает пожарных не каждый раз, как увидит на нашем участке людей, а только через раз. А он таскается сюда чуть ли не каждый день – обязан реагировать на сигнал. Тут я немного не понял – когда Папа мне свистит, я к нему подбегаю, отвечаю на сигнал (Мама свистеть не умеет), значит, Баба Яга свистит Участковому? Мне за него стало обидно.

Что ж, злых людей, как я убедился, на свете немало, гораздо больше, чем злых собак. Но, как я потом выяснил, подслушивая разговоры старших, Баба Яга была не только злющей по натуре – она боролась за территорию. Домик Художницы принадлежал ее семье только наполовину, а во второй половине хозяйничала зловредная старушка. Оказывается, Баба Яга считала, что и еще одна комната в доме, и часть участка возле ее забора – ее собственность, только вот бумажки потерялись. У людей все непросто – вместо того, чтобы взять и пометить границы своей территории, как это делает каждая порядочная собака, они бегают с какими-то бумажками, суетятся и очень их ценят. Однажды Толстик украдкой пробрался в кабинет хозяина и попытался пометить какие-то листочки на его столе, на хорошей бумаге и с печатями, так его выдрали так, что даже он, ко всему привыкший, это попой почувствовал, а Берта потом его вылизывала.

На следующий день после пикника мы пришли на дачу работать с Художницей, и вдруг через Бертин подкоп на участок вбежала шавка – драная, лохматая, деревенская. Увидев нас с Бертой, она взвыла от ужаса и в панике бросилась обратно, а мы с Бертой, естественно, за ней, но были остановлены на всем скаку строгим окриком Художницы. Что ж, мы и так нагнали на псинку страху! А дабы другим нарушителям было неповадно нарушать нашу границу, Берта зарыла лаз. Долго над этим трудилась, и я ей помогал, разбрасывал землю задними лапами, правда, комки, кажется, падали все больше на наши спины. А Берта молодец, даже утрамбовала землю носом, и хозяйка ее похвалила за усердие.