Текст книги "Любимая противная собака"

Автор книги: Ольга Арнольд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Хорошее было время… Художница работала, а мы валялись у ее ног и охраняли ее от Бабы Яги и приблудных дворняг. Она вытаскивала здоровенный мольберт из домика, устанавливала, смешивала краски из тюбиков на плоской дощечке, называемой палитрой, и наносила их на холст. Зря, по-моему, смешивала, получались у нее некрасивые цветовые пятна. Люди считают, что у собак нет цветового зрения, но это не так! Прежде чем решать за нас, у собак бы спросили. Я подслушал как-то разговор Писательницы и Мамы, они обсуждали рассказ, написанный от имени колли, где собака якобы восхищается «платиновыми» волосами хозяйки и ее «изумрудными» глазами – и смеялись при этом! Согласен, мы, собаки, не знаем, что такое «платиновый» и «изумрудный», это ерунда какая-то, нет таких цветов в природе, так что, согласен, может, это и не собака писала. Но мы прекрасно различаем цвета, это у людей со зрением не все в порядке. Они, как это называется… вот, вспомнил: цветоаномалы (вот какие слова я знаю)! То есть они видят цвета, но совершенно неправильно, поэтому и получается у Художницы какая-то мазня. Нет, я не хочу ее обидеть, но нельзя же так искажать природные краски! И не только она одна так делает – слава богу, с такими культурными родителями, как у меня, я побывал в разных домах и даже на художественных выставках и поэтому твердо могу заявить: цвета на всех картинах, которые я видел, подобраны неправильно! Кстати, я вспомнил, почему Бертины какашки после берлинской лазури мне показались странными: они были цвета неба.

Эпоха чистого неба (голубого, как говорят люди) закончилась, начались дожди, и наши походы на ближнюю дачу прекратились – Художница не могла больше работать под открытым голубым небом. Да и я, признаться, не люблю, когда сверху капает, а снизу лужи, и Берта с Санни были того же мнения. Так что гуляли мы понемногу, все больше времени проводили в квартире. И тут никогда не было скучно. В основном потому, что кошачье-собачье население этого дома всегда находило себе развлечения, в которых и я принимал посильное участие. И самым главным развлечением, чреватым нешуточным риском, было ворваться в святое святых, в кабинет, где работала Художница. Естественно, тогда, когда ее там не было. Закрытую дверь Берта научилась открывать, наваливаясь на нее всем своим весом, а кошки умудрялись это делать, повисая на ручках. Художница грозилась повесить на дверь настоящий амбарный замок, но у нее все не доходили до этого руки.

На окне в кабинете стоял аквариум, и Толстик ловил там рыбу. Он часами мог сидеть, выжидая, когда глупая рыбешка подплывет к самой поверхности, и тогда следовал мгновенный бросок когтистой лапы – и через секунду рыбка уже трепыхалась у него в зубах. Он относил ее за диван и там съедал. Не понимаю, как можно есть сырую рыбу, вот вареная или жареная – это другое дело!

Толстик вообще по натуре охотник, вот ему бы на дачу – ни одной бы пташки не осталось! А так как он был невыездной, то есть невыходной, то и на птичек ему приходилось охотиться в четырех стенах. Иногда он пытался охотиться на голубей на балконе, наблюдая за ними сквозь оконное стекло и мечтая о каком-нибудь чуде, которое отдаст этих наглых птиц в его лапы. Но пару раз в открытые окна влетали ласточки и в панике метались по квартире, и тогда Толстик представал во всем своем великолепии: в высоком прыжке, точно рассчитанном, он хватал птаху прямо в полете! Хозяйка являлась тут же, чтобы отобрать жертву, но было уже поздно. Все-таки кровожадные эти кошки, в отличие от нас, собак!

В кабинет нам входить не позволялось вовсе не из-за аквариума, а потому, что Художница хранила здесь свои рисунки, картины, краски и кисти. До всего этого дотрагиваться было строжайше запрещено, но Толстик презирал все запреты – пробравшись туда тайком, он ходил по рисункам, а однажды на моих глазах даже напустил на них лужу (в этот день ранее он был выдран за воровство на кухне). На Художницу было страшно смотреть, так она расстроилась, поэтому мы, собаки, бросились ее утешать, я ее даже лизнул, что делаю редко – вот еще, такие телячьи нежности годятся только для девчонок! Берта, правда, хвостом опрокинула подрамник, но он был пустой, так что на это никто не обратил внимания. Нет, все-таки размер имеет значение – с ее габаритами она никуда не вписывается.

Санни очень любит грызть кисти. Я тоже попробовал погрызть немного, но мне не понравилось. Тем более что Художница мне это запретила – она очень переживает, когда у нее пропадают кисточки. Подумаешь, что в них особенного, игрушки потрошить приятнее. У меня, слава богу, свои игрушки есть. И Машины. Санни хозяйка тоже ругает, но Санни как только доберется, так сразу очередную кисть мочалит. Особенно ей нравятся тонкие кисточки, которые Художница очень бережет, – она их называет колонковыми, оказывается, они очень дорогие. Наверное, самые вкусные.

Как выяснилось, хозяйничать в кабинете в отсутствие хозяйки не так уж безопасно. Как-то раз, когда она работала, а потом зачем-то вышла, Берта с Толстиком затеяли там бурную игру. У них вообще странные отношения: Толстик Берту все время задирает, то и дело ее обворовывает, а она носится за ним, и, когда догонит, таскает его в пасти. Но при этом они нередко вместе спят на собачьей подстилке: она кладет на него голову, как на подушку, а он использует вместо подушки ее здоровенную лапу. Иногда я тоже устраивался к Берте под бочок, с ней приятно тепло, но иногда бывает страшно – как бы во сне не задавила. Так вот, как только хозяйка вышла из кабинета, неплотно затворив за собой дверь, мы все тут же туда просочились, Берта погналась за котом и по дороге опрокинула мольберт с незаконченной картиной, я еле успел из-под него выскочить. Спасаясь от Берты, Толстик прыгнул прямо на палитру, краски полетели во все стороны, палитра тоже полетела на пол. В общем, была веселая кутерьма, и когда Художница прибежала на шум, мы все были в краске. Она нас разогнала, а потом началась экзекуция. Нас отмывали. Очень кстати вернулась младшая хозяйка, и они принялись за нас вдвоем. Начали с кошек. Только солидная Дуся не покрасилась, зато Кнопка была вся в пятнах. С ней расправились быстро, она в раковине жалобно мяукала, потом взялись за Толстика. С ним возились дольше всех, он при этом кричал дурным голосом, и я вскоре понял, почему. Следующим на очереди был я. Меня поставили в раковину и стали мазать чем-то ужасно пахучим – потом я узнал, что эта дрянь называется скипидаром и она растворяет масляные краски. Запах был жутко неприятный, но если бы только запах! В тех местах, где меня терли особенно сильно, шкурка горела, как в огне.

Я знаю, о чем говорю. В моей ранней юности огонь на меня напал. Мы с родителями были в лесу и сидели у горящего костра. Огонь – такой красный, мерцающий и потрескивающий, возле него бывает приятно тепло, а если подойдешь поближе, то жарко. Но он кусается! В тот раз на огне жарились колбаски и пахли очень-очень вкусно, а вокруг было много малознакомых мне людей и несколько собак. Одна из них, очень длинная и толстая псина по имени Маня, бассет-хаунд, не вынесла соблазна, нырнула прямо в костер и выскочила оттуда с сочащейся жиром колбаской в зубах. К сожалению, она не приняла в расчет длины своего тела, а потому зад и хвост, когда она повернула назад, попали в опасную зону, шерсть на них задымилась и очень противно завоняла, а сама Маня завопила благим матом. Люди всполошились, стали тушить Маню, а я тоже решил принять в этом участие, сунулся туда и наступил на что-то красное. Я же случайно наступил, а оно ка-ак вцепится! Я завизжал, Мама подхватила меня на руки и стала утешать. Долго – дня два – я не мог ступить на эту лапу, дома Мама ее мазала какой-то мазью, которую запрещала слизывать, но я слизывал. После этого, если мне говорят: «Осторожно, огонь!» – я всегда отхожу на приличное расстояние. Да я сам не подойду теперь близко к мангалу с углями, несмотря на самые ароматные шашлыки!

Так вот, этот скипидар жег, как огонь, особенно нежное ухо, на которое попало много краски. Я даже испугался, когда Маша сказала своим басом (у нее очень низкий голос, почти как у меня):

– Что с ухом будем делать? Отрежем, что ли?

При этих ее словах я рыпнулся изо всех сил, пытаясь выпрыгнуть из раковины, но Художница меня удержала и успокоила, сказав, что уши останутся почти целыми, а Маша пригрозила, что если я буду барахтаться, то вместо белья меня замочат в ванне. Подумаешь, в ванне! Не в сортире же.

Наконец меня вытерли большим жестким полотенцем и отпустили. Хорошо хоть, не сушили феном. Нас было слишком много, а хозяйки уже еле держались на ногах, поэтому про фен они забыли. После меня настала очередь больших собак, их по одной загоняли в ванну. У Санни, которая во время всеобщей кутерьмы держалась сбоку, бок и пострадал, а у Берты сильнее всего покрасился хвост. Глядя на нее, я тихо порадовался, что родился бесхвостым, – ее хвост всюду попадал, все опрокидывал, а один раз на моих глазах его даже прищемили дверью. Отмытые, несчастные и злые, мы забились по углам, зализывая свои раны. То есть ран, конечно, не было, но были обиды.

С этих самых пор не терплю скипидарной вони и не выношу запаха свежих картин. Не понимаю, как Санни могла добровольно разгрызть банку с разбавителем № 1, который разлился по полу и вонял так ужасно, что, раз вдохнув, я долго кашлял и никак не мог откашляться. Маша назвала ее «токсикоманкой» – никогда раньше не слышал такого ругательного слова! Даже в кабинет, когда дверь была открыта, я теперь заходил с опаской. Даже когда Художница сама меня приглашала!

А приглашала она меня, потому что я должен был помочь ей в работе. Обычно она рисовала нас, собак и кошек. То есть не нас – всех тех, кто жил в доме, Художница уже написала, – а чужих собак и кошек. Их привозили хозяева, а нас обычно закрывали – собак в комнате Маши, а кошек на кухне. Если пришельцы были по характеру добродушными, то запирали только Берту, которая не терпела чужих. Но пока Художница писала с натуры, никого в кабинет не пускали. Только когда она работала в одиночестве, мы имели право заходить туда, но не мешать. Однако однажды ей заказали портрет не собаки, а человека. Оказывается, люди позируют гораздо хуже собак! Во всяком случае, мужчины. Этот конкретный мужчина, высокий и плоский, без груди и зада, все время вертелся в кресле и был натянут, как стрела. Поэтому Художница попросила меня зайти и полежать на диване, чтобы он мной любовался и забыл, что его рисуют. Вот еще одна моя работа – я ассистент художника! Частично наша уловка удалась, но он все равно Художницу извел. Я слышал потом, как она на него жаловалась Маме, – он просил, чтобы на портрете были видны его золотые часы «Ролекс», а для этого ему надо было вывернуть руку так, как будто она сломана. А еще он хотел, чтобы все знали, что его рубашка – от Армани. Не знаю, что такое Армани и зачем мужчины носят золото. Наверное, они как йорки – все в брюликах и лейблах (сам видел, такая нашивка на комбинезоне у Лулу, Мама прочла: «Армани» и чуть не померла со смеху). Не все, конечно. Мой Папа не такой!

Как ни весело было у Художницы, как ни душевно было жить в разношерстной компании, а без родителей все-таки тоскливо. Особенно вечером, когда засыпаешь то на чужой постели, то на чужой подстилке, то вообще на полу, как бездомный пес. Так не хватало мне моих родных диванов! И своей территории вокруг дома. И поэтому, когда звонила Мама – а я всегда знал, что это ее голос в телефоне, – я принимался скулить. Хочу домой! И наконец, вскоре после достопамятной помывки, за мной приехали родители. Они были потемневшие, свеженькие и очень виноватые – еще бы, бросили ребенка на чужих людей! Мама и Папа погрузили в машину меня, мою коробочку и мои игрушки – те, что остались в живых, – и мы вернулись домой.

Слава богу, дом был на месте, никто не украл ни мой любимый диван, ни моего любимого дракончика. В тот же день я протащил Папу вокруг дома, тщательно проверил все метки и оставил повсюду свои подписи – пусть знают, что я тут живу и никуда не делся! Собак было мало – особо привилегированные персоны весь теплый сезон живут на даче, они еще не вернулись, хотя уже начались дожди. Так, моего врага Мули еще не было, не с кем поскандалить. Зато появилось несколько новых песиков. У бабушки из шестого подъезда вместо старины Барсика, который куда-то исчез, появилась пушистая симпатяга с бантиком на челке – хоть девчонка, но не вредная, меня сразу зауважала. Во втором подъезде поселилась крупная псина-девица, чем-то похожая на Санни, только гораздо больше, – оказалось, ее зовут кане корсо. И, наконец, вместе с Лулу, той, что в золоченых ботиночках, стал теперь гулять некий Зазик. Этот пес на собаку мало похож, чуть больше меня, очень лохматый и на тонких лапках-палочках, в общем, что-то шерстяное, гавкающее, и главное, очень скандальное. На моих глазах он вылетел из подъезда и с громким лаем вцепился в штанину проходившего мимо ничего не подозревавшего парня. Потом он попытался швырнуться и на меня, но я вовремя успел заскочить к Папе на ручки. Мама и Художница между собой окрестили это противное создание Швабриком. Действительно, чем-то на швабру похож, особенно до того, как кане корсо ему показала, где раки зимуют – после этого он стал почти лысым. А где раки зимуют, я не знаю, это Мама сказала, когда ее, то есть кане корсу, у меня отбирала. Жалко, конечно, потому что раки – это такие большие креветки, мне один раз дали попробовать, очень вкусно, но больше они в нашем доме не водятся.

С Лулу и Швабриком мне скоро довелось познакомиться поближе, и не скажу, что я был бы от этого в восторге. Дело в том, что их хозяева оказались знакомыми Художницы, и она все чаще стала наведываться в наш дом. Жили эти отвратные шавки, как и мы с родителями, очень высоко, под самой крышей (Мама называет наш этаж двадцать вторым, и думаю, что даже Мурзавецкий не отважился бы выйти с нашего балкона прогуляться, а я так просто глаза закрыл, когда меня к окну поднесли), но только в другом подъезде. В следующий раз, когда Художница пришла ко мне в гости, мы все вместе туда отправились. Лулу и Зазик-Швабрик жили в семье Пошатывающегося Художника. Оказывается, его даже по-человечески звали примерно так же, как я его привык называть: Качалин. Мама и Художница, когда мы на прогулке встретили Пошатывающегося в его обычном состоянии, шутили, что, видно, предки Пошатывающегося, прикладываясь к бутылке, нестойко держались на ногах, от этого и прозвище пошло. А Мама даже замурлыкала песенку:

 
Нас качало с тобой, качало,
Нас качало в туманной мгле.
Качка в море берет начало,
А кончается на земле.
 

А Художница подхватила:

 
Ну а водка? Да что нам водка?
Разудалый народ лихой.
Нас укачивала работа
С боку на бок и с ног долой.
 

Мне понравилось, как они пели, я даже им подвыл.

Жену Пошатывающегося все звали Гала. Мне даже немного стало обидно: у меня есть несколько знакомых, которых зовут Галями, это хорошие, добрые женщины, а эта особа мне не нравилась. Однако из разговора старших я понял, что жена Пошатывающегося – вовсе не Галя, а Гала. На самом деле у нее совсем другое имя, а Галой один великий художник с закрученными кверху усами, Сальвадор Дали, прозвал свою жену и вдохновительницу и на всех картинах ее изображал. Пошатывающийся, когда у него руки не сильно дрожат, тоже пишет свою жену, и у него хорошо получается – она такая страшная, что ее можно испугаться одинаково что в жизни, что на картине. Я-то ее не боюсь, это все Мама и Художница рассуждали. Они смеялись, что и муза бывает не краше черта. По мне, так чем Гала хуже муза Мурза?

А еще Гала – владелица картинной галереи (ГАЛеристка), и ее с Художницей связывают деловые отношения. Чего только не наслушаешься, подслушивая разговоры людей! Гала будет выставлять картины Художницы и их продавать, а деньги отдавать Художнице, так что она сможет покупать для Берты и Санни вкусные косточки. Но, посмотрев критическим взглядом на растрепанного Швабрика, сиявшего расшитым стразами ошейником, который совершенно не шел его лохматости и свирепости, и на наманикюренную и напудренную Лулу, я понял, что если от Галы кому-нибудь и достанется что-то лакомое, то только им. Мне Гала сразу не понравилась, и вовсе не из-за Лулу и Швабрика. Она всегда так воняет, что с ней невозможно ехать в одном лифте. Я начинаю чихать, и Мама чихает тоже. Мама говорит, что она любит хорошие французские духи, но не тогда, когда на себя выливают целый флакон. По-моему, любые духи – всегда гадость, но кто меня слушает? Так вот, Гала приглашала меня в гости вместе с Мамой, она сюсюкала надо мной, но я чувствовал, что она меня не любит. Не спрашивайте – как, но я всегда знаю, кто меня любит, а кто нет. А эта Гала только делала вид, что она нам рада – то есть мне, Маме и Художнице. На самом деле она терпела нас, потому что мы ей были нужны, для чего, я тогда не понял, но мы были нужны ей больше, чем она нам.

Гала сюсюкала и над своими собаченциями, тискала их и таскала, но я думаю, что она их любит примерно так же, как я свои игрушки. Уф, никогда столько не философствовал, я же не кот какой-нибудь, но иногда очень трудно объяснить людям то, что любой нормальной собаке понятно даже не с первого взгляда, а с первого нюха. Впрочем, вскоре выяснилось, что хозяйка этих противных тварей – вовсе не Гала, а ее и Пошатывающегося взрослая дочь. Я эту девицу несколько раз видел и до нашего знакомства, она приезжала в наш дом на большой машинке, больше, чем наша, джип называется. На ней всегда высокие сапоги и очень короткая юбка. Бабушка как-то раз, увидев ее, окрестила Голенастой, и теперь все мои родные, смеясь, так ее называют. Так вот Голенастая, оказывается, жила в совсем другом доме вместе с мужем, но теперь с ним развелась. Развелась уже давно, но к родителям не переезжала, только переселила Лулу, потому что у нее была «великая битва за квартиру». Пока она воевала, ей нужен был при себе Зазик, потому что он постоянно кусал бывшего мужа и вообще не давал ему никакого житья. Так вот, квартиру она отвоевала (почему она? Это Зазик-Швабрик сделал – всегда надо признавать заслуги, даже такого, как он), а сейчас переселилась к родителям, потому что после военных действий и бомбежек необходим был ремонт.

И вообще, зачем биться за квартиру, если у Пошатывающегося и Галы такая большая территория, что, кроме трех людей и двух мелочовок, здесь спокойно бы разместилось еще с десяток нормальных собак? У них очень много комнат (пять – столько я насчитал), а еще лестница, которая ведет наверх, и там еще одна большая комната со скошенным потолком.

– Наверху у нас студия, муж там работает, – объяснила Гала гостьям, когда поила их кофе. – Мы выкупили у кооператива участок чердака над нами, там даже окошко есть, света вполне хватает.

Конечно, как только я оказался в этой квартире, тут же стал все обследовать, несмотря на тявканье и визги владельцев (четвероногих, я имею в виду). Взобравшись на лестницу, я начал чихать – пахло этим жутким разбавителем № 1, скипидаром и еще какой-то дрянью. Там, наверху, была еще одна дверца, я попробовал ее открыть, но тут сзади ко мне подбежала запыхавшаяся Гала, схватила меня на руки, при этом больно ущипнув, и завопила: «Нельзя!» Я залаял во всю глотку и даже попытался ее слегка прикусить, потому что от Галы исходил сильнейший запах страха. По счастью, меня сразу же перехватила Мама и стала успокаивать. Впрочем, я бы Галу не съел, только попугал бы да заодно и ее шавок. Лулу валялась в обмороке, а Зазик-Швабрик тоже загавкал, но при этом выглядывал из-за ног хозяина, так что виден был только кончик носа.

После этого мы с Мамой быстро ушли, а потом вернулась и Художница. Они меня ругали – мол, чуть не сорвал сделку, но я прекрасно понимал, что они шутят, потому что обе смеялись. У меня тоже прекрасное чувство юмора, но мне лично было не до смеха – как эта Гала посмела меня ущипнуть, ведь я ничего дурного не сделал! Но рассказать я Маме об этом не мог, а Волчьего Человека, который мог бы меня перевести, не было – он уехал куда-то в горы ловить леопардов. Леопарды – это такие большие кошки, покрытые пятнами, больше Дуси, даже больше Мурза, живут они в Зоопарке, а еще, оказывается, на Кавказе. Это где-то далеко на югах, так далеко мы с родителями не ездили. Перед отъездом Волчий Человек пришел к нам попрощаться, он показывал Маме «ловушку» – маленькая такая, похожая на фотоаппарат. Так и называется – «фотоловушка». Интересно, как леопард туда поместится? Вот бы поставить такую ловушку на Галу, а еще лучше на ее глупых тявкалок! Впрочем, я и сам, безо всяких ловушек, с ними разделаюсь, пусть только удобный случай представится! Увы, после этого неудавшегося визита Мама, только их завидев, брала меня на поводок и уводила в другую сторону. Ну, ничего, я еще до них доберусь!

Художницу я видел теперь часто – она писала портрет Лулу. Вернее, как я понял из разговора взрослых, это был двойной портрет – Художница писала Лулу, а Пошатывающийся рисовал свою жену.

– Представляешь, Лулу мне позирует в красном платьице с люрексом, – рассказывала, смеясь, Художница, забежав к нам после сеанса. – Оборки прямо-таки сверкают, как рождественская гирлянда. А Гала будет изображена в костюме Евы!

Евой зовут нашу пожилую консьержку – ту, которая никогда не забывает меня угостить, когда мы с Мамой идем на прогулку. Она всегда одевается в одно и то же платье, которое пахнет борщом. Неужели она отдала это платье Гале? Но потом я понял, что тут что-то не так. Потому что Художница сказала, что Гала позирует голая и получается китч такого уровня, что это своего рода шедевр. Потом они долго хихикали, а я решил, что больше их слушать не буду, не стоит напрягаться – все равно мне это неинтересно, раз я не знаю, что такое «китч».

А на следующий день мы встретили Галу с двумя ее псинками, и она сладко нам с Мамой улыбалась, зазывала в гости, даже Швабрика придержала. Мама тоже ей улыбалась, но когда мы распрощались, улыбка у нее с лица слетела, и она задумалась. Мне никогда не нравилось, когда у Мамы на мордочке… то есть на лице, появляется такое выражение – в это время она от всего отключается, и прежде всего от меня. А про меня забывать нельзя, я этого терпеть не могу!

Между тем погода стояла такая, как мне нравится, – было нежарко и сухо, и мы с Мамой много ходили в лес в обществе Найка и его хозяйки. Мне очень нравится бегать по лесу, когда под лапами шуршат сухие листья, их и носом можно толкать! На бульваре возле нашего дома дворники-узбеки собирают листья в кучки, и на каждой надо расписаться. Иногда, понюхав их, я чувствовал, что у меня шерсть на загривке встает дыбом – это когда я улавливал запах врага, например, Мули или овчарки из дальнего подъезда. А Зазик-Швабрик в свои чернила, кажется, добавлял растворитель № 1 – сразу понятно, что это пес художественный, то есть живет у художников.

С семейством моей любимой Художницы мы, бывало, тоже встречались в лесу и вместе гуляли. Однажды мы с Мамой и Папой поехали к ним на дачу на шашлыки; было очень весело и вкусно. Кроме моих родителей и родителей Санни и Берты, была еще Маша с тремя кавалерами (меньше за ней никогда не увязывается). Мы, собаки, повеселились на славу! Кроме шашлыков, было еще много чего лакомого, и нам подарили по косточке. Но особенно весело стало, когда кошка Бабы Яги прокралась к мангалу и попробовала украсть палочку шашлыка прямо с пылу с жару! Она ухватила ее за сочный кусочек мяса и потащила. Мы с девицами в это время рыли яму в дальнем углу участка, но сей же момент очухались и побежали разбираться с воровкой. У своих воровать имеем право только мы сами! Берта была к мангалу ближе всех, она добежала первая, но, вместо того чтобы схватить кошку, по своему обыкновению промахнулась и опрокинула мангал. Что тут было! Люди все вдруг разом забегали, закричали, замахали руками, а мы с Санни носились вокруг с громким лаем, об меня даже кто-то споткнулся, и я отлетел в сторону, но приземлился, как всегда, на все четыре. Горящие угли просыпались на землю, и сухая трава вспыхнула; кто-то полил угли водой из чайника, и они зашипели, как кошка, которая так и застыла с куском мяса в зубах. Убежать она не могла, потому что Берта наступила ей на хвост и раздумывала, что делать дальше. В конце концов она решила с честью отступить – знала, что такое разъяренная киска, но при этом так рявкнула, что Тигра взвилась в воздух, как ошпаренная. В суматохе никто из двуногих не заметил, что ароматное мясо на палочках откатилось в сторону, но мы с Санни это обнаружили и стали его охранять от наглой кошки; конечно, за охрану мы взяли плату натурой, ну совсем немножечко.

Про нас забыли еще и потому, что на шум выскочила соседка Баба Яга и завопила так, что даже Берту стало неслышно.

– Изверги! Кошку спалили! – орала она. – Посмотрите, у нее усов не осталось!

(Благополучно вырвавшаяся от нас Тигра сидела уже у нее на руках, довольно облизываясь.)

– Вы сейчас дом подожжете! Пожар! Сожгли заживо!

Берта наконец очнулась от столбняка, в который ее повергло стремительное бегство кошки, подбежала к забору и глухо, с подвыванием залаяла, так что Баба Яга подпрыгнула и отбежала подальше, не переставая вопить. Маша поддержала Берту своим звучным басом. Мы с Санни решили не отвлекаться, тем более что через минуту старшие хозяева, разобравшись с мангалом и горевшей травой, отобрали у нас шашлыки, которые мы для них сохранили, и даже «спасибо» не сказали – а ведь им осталось немало кусочков!

Тут на улице раздался пронзительный громкий вой, и подъехала большая красная машина – это именно она так противно завывала. Тут все закричали: «Пожарные, пожарные!» – и в калитку вбежали трое мужчин в одинаковых робах, разматывая на ходу толстую-претолстую веревку. Тот, кто был впереди, закричал:

– Где горит?

И все трое молча уставились на слегка дымящуюся траву и погасший мангал. Потом один из них поднял голову и посмотрел куда-то вдаль, где за несколько дач от нас поднимался столб дыма. Шумно втянув в себя воздух, он сказал:

– Так вот откуда пахнет гарью! Наверное, жгут сухие листья…

Все-таки какое плохое обоняние у людей! Не умеют совершенно пользоваться своим носом! Спросили бы у меня, я бы им сказал, как пахнут угли для шашлыков, а как сухие листья. Кстати, на дальнем участке жгли не только листья, но еще и резину – терпеть не могу эту вонь.

Баба Яга снова подскочила к забору и, протягивая кошку на вытянутых руках, как бы выставляя ее на всеобщее обозрение, заверещала:

– Пожар устроили, изверги! Вот, мою кошку сожгли, полюбуйтесь!

Тигра уже не улыбалась, а, извиваясь, вырывалась из цепких костяных пальцев. Пожарные, как по команде, разом повернулись к ним, и выражение их лиц изменилось. Из книги, которую Мама читала маленькой девочке, которую хозяева зовут Племяшкой, я узнал, что Баба Яга – это вроде бы колдунья, только злая, и она умеет делать то, что обычные люди не могут. Например, читать мысли. Но Елена Павловна, хоть и злая, не была полноценной Бабой Ягой, потому что, если бы она знала, о чем думают эти люди в форменных робах, она убежала бы со своей кошкой подальше от забора и спряталась. Я-то видел, что будет дальше. Один из пожарных нагнулся, подобрал ту змеистую веревку, которую они притащили с собой, что-то с ней сделал и, направив на старуху, окатил ее вместе с кошкой водой. Оказывается, это был шланг – такой же, как у Бабушки, когда она поливает цветочки в своем садике у подъезда. Недаром я его боюсь! Баба Яга даже пошатнулась под напором тугой струи, а промокшая насквозь Тигра с громким мявом вырвалась, оставив на щеке Бабы Яги глубокую царапину.

Двуногие на некоторое время остолбенели, а мы, собаки, залились радостным лаем. Наконец Баба Яга немного пришла в себя и тут же завопила благим матом. Дождавшись, пока она задохнулась собственными словами и на секунду замолкла, пожарный со шлангом улыбнулся и сказал:

– Вот видите, Елена Павловна, я потушил вашу кошку! – и добавил: – За сегодняшний день мы вам штраф выписывать не будем!

После этого пожарные, посмеиваясь, свернули кишку и быстро уехали, а Бабы Яги и след простыл, как и ее кошки. А у нас праздник продолжался, и наши хозяева веселились так, что даже остатки шашлыка с нами поделили. Только еще одно происшествие чуть не омрачило всеобщее торжество. В пылу веселья один из Машиных поклонников резко встал и полуобнял ее за плечи. Полностью обнять ее он, если бы даже захотел, не смог бы, потому что Берта с глухим ворчанием буквально взвилась в воздух – не ожидал от нее такой прыти, – и в следующий момент парень уже лежал на земле, а Берта стояла над ним, наступив ему на грудь, и жарко дышала ему в лицо. В общем, ничего не случилось, хозяин Берту отозвал, парню помогли подняться, он был цел и невредим, но почему-то стал совсем белым. После этого вечера я его никогда не видел.

Да, с Бертой шутки были плохи! Мне, честно говоря, это в ней нравилось, порой я готов был за ней бегать, как хвостик, которого у меня нет. Показала она себя во всей красе в следующий раз, когда мы были на даче. В тот день светило солнышко, но не кусалось. Мама называет эту пору «бабьим летом». Мы с Мамой приехали туда в автомобиле, и Санни с Бертой меня радостно встретили (думаю, что именно меня, а не Маму, потому что Берта мою Маму хоть и признает, но не совсем). Кроме них, на даче была еще Художница с мужем. Впрочем, что делали люди, нас не интересовало, Санни играла с палкой, а мы с Бертой носились по участку, сминая по дороге кусты.

Занимаясь своими делами, мы чуть не прозевали прибытие гостей. У калитки остановилась большая машина – я по нюху ее узнал, это был джип Голенастой. Оттуда высыпало все семейство наших соседей – сама Голенастая, Гала, Пошатывающийся и еще один тип. Этот персонаж был кавалером Голенастой, который часто появлялся в нашем доме. Моя Бабушка прозвала его Дуремаром, хотя по-настоящему его звали как-то по-другому. Как-то раз мы с Мамой к ней пришли и застали у нее Галу, которая жаловалась, что «этот тип присосался к ее дочери, как пиявка». К Бабушке вообще все соседи приходят жаловаться на жизнь, и всех она выслушивает. Мне это не нравится, потому что отнимает ее у меня, тем более что некоторые приходят со своими собаками, а это уже верх наглости – Бабушка моя, и только моя! Но на этот раз Гала была без своих барбосов, и мне стало интересно. Я как-то видел, как Дуремар с Голенастой целовались во дворе, так действительно было похоже, что он присосался, потому что это было очень долго и дама его в конце концов оттолкнула. Но на пиявку он вроде не похож, хотя длинный и тощий. Я-то знаю, что такое пиявка, – мне Мама показывала этого толстого червя, когда я случайно провалился в пруд, и объяснила, что эта гадость ко мне прилипнет и не отстанет, если я не буду ее слушаться. Из разговора Мамы и Бабушки я усвоил, что Дуремар, в честь которого окрестили кавалера Голенастой, – это не пиявка, а всего лишь имеет какое-то отношение к пиявкам, и, главное, что в фильме про Буратино он ходил в клетчатой кепочке, как и наш. Мне Дуремар никогда не нравился – он пахнет отвратной смесью табака, какого-то одеколона и страха. Наверное, страхом он пахнет не всегда, а лишь тогда, когда встречается с собакой. Не удивительно – если он вынужден тесно общаться со Швабриком!