Текст книги "Сладость горького миндаля(СИ)"

Автор книги: Ольга Михайлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Что же представляют собой братья и сестра Бреннан? Почему столь странно отозвалась кухарка об их внешности? Почему Джон Райт обмолвился про безумие одного из братьев, назвав, правда, эти слухи – сплетнями? Почему покончил с собой Уильям Бреннан? Вспомнив отпевание и похороны, Донован осознал, что кроме головы покойного на шёлковых гробовых покровах – он не видел ничего. На церемонии были несколько десятков людей, две женщины в одинаковых шанжановых платьях прошли мимо к скамьям в первых рядах, у гроба рыдала женщина под вуалью, её утешал красивый пожилой человек. Больше Чарльз, увы, ничего не заметил.

Но Донована удивляло другое. Он не был любопытен: сплетни наводили на него тоску, злоречие утомляло, он забывал рассказы досужих кумушек, если где слышал их, раньше, чем отворачивался. Да что там! Его память была его силой и его бедой: причудливая, живая, непостоянная, она сохраняла, как дагерротип, воспоминания далёкого и совсем ненужного былого, впечатывала в себя пейзажи и портреты, но обнаруживала роковые провалы в настоящем, просто не подчиняясь ему. Он никогда не помнил, что ел вчера, не мог вспомнить прочитанное в газетах, забывал имена встречных людей. Для него мукой была встреча с когда-то знакомыми по школе и академии – он смущался, не решаясь попросить напомнить ему имя говорившего с ним. Впрочем, жил он анахоретом, и такие встречи бывали нечасты. Но почему сейчас он не мог забыть бледного лица и чёрных, как вороново крыло, волос неизвестного покойника на лилейных гробовых покровах? Почему жадно ловил каждое слово кухарки о людях, совершенно ему не знакомых? Почему второй день волновался, думая о предстоящем визите к Бреннанам?

Что ему в них?

Глава 3. Чума на постоялом дворе.

Дьявол есть обобщённый образ

всей мыслимой мерзости в каждом из нас.

Л.К. Вовенарг.

Чарльзу пришлось переплатить двенадцать шиллингов за фрак и десять – за сюртучную пару. Торговаться он никогда не умел, а портной брал едва ли не по лондонским расценкам. Но увидев своё отражение в зеркале, Чарльз перестал сожалеть о потраченных деньгах, а едва появился в новом костюме на улице, как сразу поймал заинтересованные взгляды двух девиц с кружевными зонтиками на Гарден-стрит, нищий же на углу назвал его «сэр». И так ли уж неправа миссис Голди, полагая, что платье делает красивым, подумал Чарльз с улыбкой.

Сюртук сидел превосходно.

Вечером в четверг, накануне того дня, когда им предстояло нанести визит Бреннанам, в мастерскую неожиданно зашёл сам епископ Корнтуэйт. Чарльз оторвался от витражей и заметил, что его преосвященство выглядит усталым: глаза его запали, а губы почти неразличимы на бледном лице.

Он сел в кресло у окна и тихо проронил:

–Мне придётся вернуться в Ноттингем раньше, чем я предполагал, мистер Донован. И потому я вынужден рассказать сейчас то, что я хотел поведать вам после вашего знакомства с Бреннанами.

Епископ умолк, разглядывая квадрат готового витража, но явно ничего не видел. Донован отложил ножницы и фольгу и приготовился внимательно слушать Корнтуэйта. Сердце его почему-то громко колотилось в груди.

Епископ начал размеренно и спокойно, точно читал проповедь с амвона.

–Я увидел Ральфа Бреннана в Итоне, где тогда преподавал богословие, а вскоре стороной услышал, что его семья на грани разорения. Я знал и учил ещё его отца, учил и его: волевой, энергичный, умный, он нравился мне. По окончании Итона он неожиданно женился, и все, кто слышал об этом браке, либо бледнели, либо начинали смеяться. В двадцать два года он взял в жены Эмили Хэдфилд, тридцатитрёхлетнюю старую деву, правда, со стотысячным приданым.

Донован, который молча слушал, быстро поднял глаза на Корнтуэйнта.

–Ах, да, – спохватился епископ, – я же не сказал, как выглядел Ральф. – Корнтуэйт усмехнулся. – Впрочем, вы видели его сына. Ральф был самым красивым человеком из всех, кого я знал. – Епископ ограничился этими скупыми словами, потом продолжил, – наверное, надо сказать и о его супруге. Эмили в пансионе дразнили Медузой Горгоной. Несправедливо, кстати, её взгляд вовсе не обращал в камень, просто, взглянув на мисс Хэдфилд один раз, у вас не возникало желания посмотреть на неё снова. Некоторые, бестактные и жестокие, демонстративно отворачивались. Но, думаю, вы понимаете, почему светские сплетники предрекали этому союзу несчастное будущее.

Епископ вздохнул.

–Не мне судить, счастлив ли был их брак, но Ральф отнюдь не предавался удовольствиям на стороне: он отстроил поместье, увлёкся хозяйством и вложениями капитала, и так распорядился деньгами жены, что за два десятилетия утроил полученные средства. Что до Эмили Бреннан... Я несколько раз гостил у него и не помню времени, когда она не была в положении. Она родила ему семерых детей, но двое умерли в младенчестве. Выжившие дети... – епископ почесал переносицу, – я крестил троих. Старший, Райан, наследник Ральфа, унаследовал его красоту и деловую хватку. Это умный и энергичный человек. Патрик, он мой крестник, похож на мать. У него сложный характер. Мартин так же красив, как Райан, но куда менее практичен. Уильям... Он поздний ребёнок, в нём черты обоих родителей...– епископ на мгновение умолк, но сглотнув комок в горле, продолжил, – сестра Бесс, Элизабет, увы, копия матери в молодости.

Корнтуэйт встал и прошёлся по мастерской.

Донован отметил, что епископ говорит покойниках, как о живых, – в настоящем времени.

–Дальше... лакуна. Я уехал в Италию и пробыл в Риме девять лет. Я переписывался с Ральфом, был в курсе его семейных дел, но... на таком расстоянии слишком многое ускользало. Когда я вернулся сюда в конце прошлого года, то застал полный дом молодёжи. Незадолго до смерти Ральф пригласил к себе племянников жены – Эдварда и Энн Хэдфилд, им предстояло унаследовать солидный кусок наследства графов Хэдфилдов. Как я понял из последней беседы с Ральфом, он имел в виду союз кого-то из своих детей с Хэдфилдами, а сугубо предпочёл бы, чтобы Райан женился на мисс Энн, а Элизабет вышла бы за Эдварда.

В это же время сестра Ральфа Лавиния Ревелл попросила для своих детей разрешения погостить в его имении, и туда приехали племянник Ральфа Томас и его сестры – Шарлотт, Кэтрин и Летиция, Ральф просто не мог отказать сестре.

Епископ умолк.

Донован поднял на него глаза, и Корнтуэйт, сделав над собой усилие, заговорил снова:

–Ральф умер в конце прошлого года, в начале года нынешнего покончил с собой Уильям, а неделю назад умер Мартин. Ральфу было пятьдесят три, Уильяму – двадцать два, Мартину – двадцать пять, Патрику сейчас двадцать восемь, старшему, Райану, – тридцать.

–Простите, сэр, смерть мистера Ральфа Бреннана вопросов не вызывала?

–Нет, он страдал болезнью желудка и к тому же последние годы жаловался на сердце. Врач ручается, что смерть его произошла от естественных причин. Что до Мартина...

Чарльз молчал. Он понимал, что сейчас услышит самое важное.

–Я говорил с врачом. Это старый доктор, Тимоти Мэддокс, он лечил всех членов семьи два десятилетия. Он сказал, что, хотя у Мартина было слабое сердце, он ничего не понимает. Я спросил напрямик, может ли его смерть быть убийством? Мэддокс ответил – да, но заметил, что совершено тогда всё с потрясающим мастерством. А самоубийством? – спросил я. Он и этого не отрицает. По сути, невозможна только естественная смерть, – у него не было порока сердца.

–В семье... майорат? – тихо осведомился Донован.

–Да, всё унаследовал старший сын Райан Бреннан, он должен позаботиться о младших братьях и сестре. То есть, теперь о брате Патрике и сестре Элизабет, – поправился он и педантично дополнил, – кроме того, Ральф в завещании отделил сорок тысяч фунтов: проценты с этой суммы пожизненно предназначены его жене Эмили, а после её смерти капитал вернётся к Райану.

–Вы видите в этом недоверие сыну? Райан, что, враждует с матерью?

Епископ покачал головой.

–Нет-нет, Ральф видел в этом знак его любви к жене. И только. Райан – любимец матери. Эмили просто боготворит его, души в нём не чает. Я заметил, что смерть Уильяма не очень расстроила её, смерть же Мартина – ранила, и весьма. Но по-настоящему для неё значим только её старший сын Райан, – епископ улыбнулся, – он – её свет и солнце.

Чарльз закусил губу и задумался. При майорате единственной жертвой преступного замысла стал бы именно старший сын, наследник, младших братьев могло бы толкнуть на преступление желание унаследовать деньги семьи. Однако погибли – если имело место преступление – младшие братья.

–Значит, сами вы считаете, что дело не в деньгах? – Художник внимательно посмотрел на епископа.

–Я... – Корнтуэйт устало потёр лицо ладонями, глаза его потемнели, – я вдруг понял, что зная Бреннанов тридцать пять лет, на самом деле – ничего о них не знаю. Темна, темна, как бездна, душа человеческая. Но деньги? Всё же – нет. Бреннаны не скопидомы, денежных скандалов, насколько я знаю, в семье нет.

–Но почему покончил с собой младший сын, Уильям?

Корнтуэйт тяжело вздохнул.

–Не знаю. Его записка ничего не объясняла.

Донован задумчиво смотрел на епископа. Он понимал, что тот не лжёт, но явно чего-то недоговаривает. Корнтуэйт же нехотя пояснил.

–Самоубийство Уильяма было трагедией, но сам факт выстрела сомнения не вызывал. В записке было всего полторы строки, он просил никого не винить и оставил ещё несколько странных слов о каком-то постоялом дворе и чуме...

–О постоялом дворе? Что за нелепость? – изумился Донован. – Чума? А вы помните текст?

Корнтуэйт покачал головой и неожиданно лениво наклонился на левый бок, после чего начал шарить в правом кармане монашеской рясы и вскоре извлёк оттуда небольшую записную книжку.

–В мои годы глупо надеяться на память, – рассудительно промолвил епископ, перелистывая, страницы. Он быстро нашёл искомое. – Вот оно. "Я это делаю сам. Ошибся постоялым двором, здесь слишком чумно..." Написано было на листке, вырванном из его блокнота. Почерк тоже был его.

Чарльз несколько минут сидел в задумчивости, потом спросил:

–Уильям был образован? Он хорошо знал поэзию?

–Поэзию? – удивился Корнтуэйт. – Не знаю, но все они получили хорошее образование. Почему вы спросили?

–Мне показалось, что это, – Донован смутился, – поэтические аллюзии. "Why should my heart think that a several plot which my heart knows the wide world's common place?" – "Как сердцу постоялый двор казаться мог счастливым домом?" Это сто тридцать седьмой сонет Шекспира. И там же в конце – "Правдивый свет мне заменила тьма, и ложь меня объяла, как чума" Если я понял правильно, речь идёт об измене женщины, точнее, о разочаровании и обмане. "Любовь слепа и нас лишает глаз. Не вижу я того, что вижу ясно..."

–Бог мой, я же это помню, учил когда-то, – пробормотал епископ, и, чуть запрокинув голову, процитировал по памяти, -

Thou blind fool, Love, what dost thou to mine eyes,

That they behold, and see not what they see?

They know what beauty is, see where it lies,

Yet what the best is take the worst to be...

Так вы полагаете, что он...– епископ резко поднялся. – Что ж, я не ошибся в вас. Вы многое способны увидеть.

Донован поколебался, но всё же спросил:

–Ваше преосвященство, я не понимаю другого. Вы представите меня, как своего племянника, но приходить в дом во время траура без вас я не смогу.

Епископ спохватился и махнул рукой на сомнения живописца.

–Я забыл вам сказать. Миссис Бреннан хочет разместить в галерее портреты всех членов семьи. Вас попросят написать всех Бреннанов и портрет покойного мистера Ральфа – по фотографиям и ранним портретам. Миссис Эмили давно хотела его заказать – но не успела. Я сказал ей, что это можете сделать вы и уже рекомендовал вас ей. В этой работе нет ничего, нарушающего траур. Соглашайтесь, это позволит лучше узнать их. И, естественно, вам заплатят – Бреннаны, повторяю, вовсе не скупы.

Донован задумался. Да, модели обычно разговорчивы: людям скучно сидеть без движения. Глупо думать, конечно, что ему доверят сердечные тайны, но возможностей для наблюдения будет с избытком.

Чарльз кивнул, однако успокоился не до конца. Что-то подспудно угнетало его – и наконец проступило.

–Скажите, ваше преосвященство, есть ли что-то, чего вы мне не сказали? – Чарльз посмотрел на Корнтуэйта прямо, не отводя глаз. Донован понимал, что епископ умолчал о многом – понимал, помня то гневное выражение, что появилось у него на лице, когда они стояли на хорах в храме.

Корнтуэйт вздохнул.

–Да, но не просите сказать вам об этом. Печать молчания. – Донован закусил губу, поняв, что кто-то из семьи исповедался Корнтуэйту. Епископ же медленно проговорил, обдумывая каждое слово, – но мне не было ничего сообщено об убийствах. Просто сказанное породило некие подозрения. Догадки. Я сделал вывод, что в доме моего друга далеко не всё благополучно. Не просите сказать больше, – с неожиданной мольбой обратился Корнтуэйт к Доновану, – я и так наговорил лишнего. Мне, по сути, рассказали о случайно увиденном, но, может быть, неверно понятом или криво истолкованном. При этом... – лицо его исказилось, – мне могли и налгать.

–На исповеди?

Епископ усмехнулся, пожал плечами и пояснил:

–Так ведь самая частая ложь – недоговорённость. Ложь не всегда откровенна и честна в искажении факта, чаще она – просто умолчание людей, скрывающих пугающие подробности. Умолчание – подлость.

–Но разве в умолчании совсем нет милосердия? – смутился Чарльз. – Ведь осознание правды вынуждает зачастую принимать роковые решения. Не каждый человек готов к грузу правды, поэтому...

–Поэтому многие и не копаются в поисках истины, а подсознательно её боятся, – жёстко усмехнулся Корнтуэйт, – но иногда, вы правы, мы молчим не из лживости, а лишь понимая, что бремя правды может оказаться собеседнику не по плечу. Но есть и иное. Многие предпочитают воспользоваться умолчанием потому, что его не уличат во лжи и не смогут "схватить за руку", да и лжеца гораздо меньше мучает вина за содеянное. Он может оправдаться перед собой, что сам ничего не знал, был в неведении. Или забыл всё, разумеется, по недоразумению.

–Так вы полагаете, что от вас что-то скрыли?

–Я скорее понял, что именно от меня хотят скрыть, – устало проговорил епископ, – и... испугался. Но я стар и опытен. А опытная старость хоть и умней молодой неискушённости, но ошибаться может тоже, мистер Донован, и притом – сокрушительно.

Донован понял, что дальше говорить об этом неразумно, и сменил тему.

– Вы сказали, что у покойного Уильяма были черты отца и матери. И Патрик... вы назвали его характер сложным. Почему?

Корнтуэйт откинулся в кресле и посмотрел в потолок.

–Патрик... – он тяжело вздохнул, – я никогда не понимал его. Он не всегда держит себя в руках, бывают дурные приступы гнева, почти ярости. Один раз я был тому свидетелем. В местных пабах у него реноме не совсем нормального. Ему нельзя пить. Как назло, он из тех упрямцев, которые склоны доказывать всем, что они умеют то, чего не умеют. Он, однако, вовсе не дурак, но в этой семейке простецов нет, имейте это в виду.

Теперь смутился Чарльз.

–Я не понял вас. Вы полагаете, что Бреннаны все лжецы?

Епископ снова усмехнулся.

–Не более чем все остальные. Но есть одно обстоятельство, – епископ помедлил, обдумывая то, что собирался сказать, потом продолжил, – дело в том, что всем нам необходимо скрывать душевные переживания. И чем сильнее нахлынувшие чувства, тем сложнее это сделать. Одно дело скрыть беспокойство, и совсем другое – ужас. И часто, желая утаить истинные эмоции, лжецы имитируют другие. Наиболее преуспели в этом профессиональные актёры. Если мы хотим скрыть, что дрожат руки, можно сжать их в кулак или скрестить на груди, главное, не оставлять их на виду. Если мы хотим скрыть испуг, который выдаёт нас подрагивающими губами, мы можем начать их покусывать. Но сложно сохранить лицо безучастным, а руки неподвижными, когда в душе бушует страсть. Так вот... Бреннаны, когда злятся, всегда улыбаются. И это пугает меня больше, чем всё остальное.

–А Уильям и Мартин были такими же?

–Нет. Уильям ничего не умел скрывать. Был честен – в эмоциях. Как и Патрик. Мартин же откровенным быть не умел.

–А Райан?

Епископ вздохнул.

–Я назвал Патрика сложным человеком. Я и Райана не назвал бы простым, я, скорее, никогда не замечал его игры. Стало быть, он или очень умелый актёр или тоже честен, но первое неимоверно усложняет натуру, а второе – упрощает.

–Но он – старший, вы должны знать его лучше других.

–Его воспитывали как хозяина имения и старшего в семье. Он вдумчив, умён, практичен и умеет быстро принимать решения.

–А что представляют собой Ревеллы и Хэдфилды?

Епископ покачал головой.

–Я не знаю. Я никогда не гостил в доме во время их визитов. Не знаю даже, были ли эти визиты раньше. Присмотритесь сами. Но у меня ощущение, что с недавних пор в семействе поселился дьявол, и не исключено, что он пришлый.

Донован видел, что его собеседник утомлён и страдает. Он не стал ни о чём больше спрашивать, хоть получил ответы далеко не на все свои вопросы, да и то, что узнал, только породило новые недоумения.

Глава 4. Кэндлвик-хаус.

Относительно родственников можно сказать

много ... и сказать надо,

потому что напечатать этого нельзя.

А. Эйнштейн.

Трёхэтажный особняк семейства Бреннан, построенный в 1742 году и запечатлевший эту дату на фронтоне, был возведён из тёсаного камня и рустованного известняка в георгианском стиле. К нему примыкала часовня в западном крыле, и Донован понял, что здание перестроено из старого замка. Он оглядел центральный фасад с дорическими колоннами и выступающий карниз, над которым располагалось окно в стиле Палладио, обрамлённое изящной балюстрадой. По всему периметру шли узкие и высокие окна, увенчанные фронтонами. Крыльцо декорировали старинными фонарями. Везде царил дух роскоши, лишённой помпезности, и богатства без глупых причуд.

Также на фронтоне выделялись тёмные буквы "Candlewick-house". "Что это значит? "Свечной городок", – удивился про себя Чарльз, или "candle wick" – "свечной фитиль"? Старая башня рядом и впрямь напоминала свечу.

Роберт Корнтуэйт и Чарльз Донован переступили порог дома в половине четвёртого и оказались единственными визитёрами. В гостиной были спущены шторы и горели лампы, несмотря на то, что за окном было ещё светло. Их встретила хозяйка поместья, миссис Эмили Бреннан, поднявшаяся навстречу гостям из глубокого кресла.

Донован поклонился и внимательно оглядел мать покойного Мартина Бреннана. Годы набросили на это лицо паутину тончайших морщин, но оно несло печать ума и понимания весьма многого. Чувствовалось, что миссис Эмили действительно не была красивой даже в юности, но сейчас выглядела просто старой умной женщиной, напомнив художнику портрет женщины в чёрном чепце Яна де Брайя: властный нос, умный взгляд, поджатые узкие губы. Во всяком случае, Чарльз не отказался бы написать её портрет, – и не по заказу, а по своему желанию.

Как оказалось, Корнтуэйт тоже умел лгать и делал это мастерски. Чарльз не почувствовал ни одной фальшивой ноты в словах епископа, когда тот представил его своим племянником и начал расхваливать его живописные таланты: голос Роберта Корнтуэйта звучал ровно и внятно, как на проповеди.

–Наш друг сэр Роберт давно уговаривал меня заказать семейные портреты, да я всё тянула, – голос миссис Бреннан звучал глухо, с усилием, – но теперь я не хочу откладывать. Мистер Корнтуэйт сведущ в живописи, я доверяю его рекомендации, – Чарльз поклонился. – Я хочу заказать портреты всех членов семьи... – голос её на мгновение прервался, – даже и тех, кого уже нет, – закончила она твёрдо и спокойно.

Тут её прервали: в гостиную вошли две девушки.

Чарльз поднялся. Одна из девиц выделялась тёмными волосами и странным профилем, запечатлевшим в резких чертах то ли тоску, то ли подавленную боль. Лицо повторяло черты миссис Бреннан и совсем не отличалось красотой, а молодость только выявляла и подчёркивала жёсткость линии носа и излишне твёрдую линию губ, однако глаза, странные, без зрачка, растворившегося в тёмно-карей радужной, почему-то завораживали. Донован видел такие глаза на одном женском портрете Корнелиса Йонсона в Лондонской галерее.

Донована представили мисс Элизабет Бреннан и её подруге мисс Дороти Грант. Черты мисс Грант напомнили Доновану "Благовещение" Андреа дель Сарто: подбородок девицы был тяжеловат, лицо удлинено унылой линией носа, глаза тоскливы и непроницаемо темны. Однако девушка тоже не отталкивала, скорее, туманные глаза притягивали взгляд, звали вглядеться в них.

Чарльз вежливо поклонился, собираясь сказать, что он рад знакомству, но тут в залу вошёл мужчина в охотничьей куртке и высоких сапогах, и Донован замер точно так же, как в церкви перед гробом. В его памяти стремительно замелькали образы святого Антония Падуанского Джузеппе Баццани, идеализированные Анн-Луи Триозоном черты Наполеона в его помпезной церемониальной мантии, набросок "Тита" Шери, облик полковника Тарлетона Джошуа Рейнолдса. Всплыли и черты покойного Мартина, но теперь они ожили.

Вошедший был ослепительным красавцем.

–Дорогой мистер Корнтуэйт, – неназойливо бесстрастный голос вошедшего был вежлив и доброжелателен, – дядя говорил, что вы обещали зайти. Рад вас видеть.

Епископ кивнул и познакомил Донована с мистером Райаном Бреннаном. Последний любезно улыбнулся гостям, поздоровавшись с Донованом за руку, потом учтиво поприветствовал мать с сестрой, пожелал доброго вечера мисс Дороти Грант, и голос его при обращении к ней смягчился и потеплел. Райан собирался что-то сказать, но тут гостиная пополнилась ещё одним молодым человеком, вошедшим из внутренней галереи дома. Он держал в руках газету и, войдя, окинул собравшихся безрадостным взглядом.

Донован внимательно оглядел и его. Этот человек не напомнил ему никаких картин, кроме виденного когда-то луврского мужского портрета Франчабиджо, но лицо говорило само за себя: это был лик убийцы и поэта, губы напоминали рану от лезвия, пропитанного ядом, в глазах, казалось, застыли не проговорённые обиды и безымянные печали. Он выглядел озлобленным и напряжённым, но это была не злость нечестивца, а, скорее, ожесточение незаслуженного проклятья. Чарльз боялся таких лиц: слишком уж проступала в них затаённая страстность, слишком мало было покоя и обыденности.

Корнтуэйт отрекомендовал Доновану мистера Патрика Бреннана, но не успел он договорить, как в гостиной появился ещё один человек – средних лет, которого Донован сразу узнал: это именно он пытался успокоить миссис Бреннан в церкви, протягивая ей платок у гроба. У него была счастливая внешность: видимо, бывший в юности весьма привлекательным, он и сегодня сохранял стройность, густые волосы и белоснежные зубы, морщины же в уголках глаз и лёгкая седина на висках лишь придавали ему ещё большую респектабельность. В голове Донована мелькнула мысль, что этот человек будет красив даже глубоким стариком.

Это бы мистер Джозеф Бреннан, младший брат покойного мистера Ральфа Бреннана, и дядя нынешнего хозяина дома. Он учтиво поздоровался. Чарльз заметил, что Патрик Бреннан не счёл нужным никого приветствовать: он лишь буркнул "добрый вечер", ни к кому конкретно не обращаясь, что до Джозефа Бреннана, то он, не обратив на хамство племянника ни малейшего внимания, вежливо поклонился гостям и мисс Дороти Грант, кивнул мисс Элизабет и тихо заговорил с миссис Бреннан. Вскоре Доновану стало ясно, что между братьями мало согласия: Патрик окинул Райана мрачным взглядом и отвернулся, Райан же смотрел на Патрика с улыбкой – лёгкой и насмешливой.

Теперь, когда вся семья, кроме кузин и кузенов, была в сборе, Донован подумал, что епископ Корнтуэйт был просто точен, сказав, что в этой семейке простецов нет. Да, члены семейства разнились, как день и ночь, но пустых лиц тут не было. Однако сам художник, то и дело бросая взгляд на Райана Бреннана, вновь чувствовал себя очарованным. Ему казалось, мёртвый восстал из гроба, красота Мартина перевоплотилась в живого Райана, и Чарльз, переводя иногда взгляд на прочих, как заворожённый, снова и снова возвращался к старшему сыну миссис Бреннан.

Леди Эмили поставила семью в известность, что заказала их портреты для Большой галереи. Райан кивнул, Джозеф издал восклицание: "Хо!", Элизабет промолчала, а мистер Патрик Бреннан сказал, что с него довольно и фотографий. Донован быстро взглянул на миссис Бреннан, но та только смерила младшего сына сузившимися глазами и ничего не ответила, между тем Райан спросил, когда мистер Чарльз Донован планирует приступить к работе? Для него самого подойдут вечерние часы: днём он занят с управляющим.

Донован подтвердил, что начнёт завтра же, и готов рисовать с натуры в том порядке и в то время, когда ему укажут, он занят витражами в соборе, но эта работа оставляет ему время и для заказов.

–А, вот вы где! – в гостиной появился молодой человек с открытым и приятным лицом, за ним вошли три девушки, – мы вернулись с прогулки, а в большом зале и в малой гостиной – никого, – пояснил он, – Шарлотт подумала, что вы в библиотеке.

Патрик Бреннан резко встал, поднялись и Донован с Корнтуэйтом. Джозеф просто обернулся. Неспешно покинул кресло и мистер Райан Бреннан. Вошедшие девицы отличались фамильным сходством: все они имели одинаковые, чуть сужающиеся книзу лица, при этом красивей всех была девица, которую Доновану представили, как мисс Шарлотт Ревелл. В ней чувствовалось живое кокетство и удивительная, какая-то воздушная прелесть. Она носила волосы, распущенные по плечам, от её кожи – белоснежно-чистой, казалось, исходило благоухание, голубые глаза сияли. Мисс Кэтрин и мисс Летиция почти не отличались друг от друга: их волосы были светлей, чем у старшей сестры, одинаково белокурые, они походили на сусальных ангелов.

Однако лицо мисс Кэтрин, которое Донован разглядел лучше других, ибо она стояла к нему ближе других, удивило его, хотя, чем именно, не мог сказать и он сам. Волосами ли льняного цвета? Но в них не было ничего особенного. Ничего диковинного не было и в темных глазах, и в светлой чистой коже, однако у Чарльза осталось странное впечатление необычности мисс Кэтрин.

Их брата представили как мистера Томаса Ревелла. Донован поклонился, но ничего не успел сказать, его опередил Патрик Бреннан, приветствовавший мисс Шарлотт. Не нужно было особенной наблюдательности, чтобы заметить, что с него слетел весь недавний апломб: Патрик выглядел жалким и немного пришибленным. Мистер же Райан Бреннан спокойно взял оставленную братом газету, развернул, сел на диван и погрузился в чтение.

Тут появились мистер Эдвард Хэдфилд и его сестра Энн. Девушка приковывала к себе взгляд величавой и немного пугающей красотой Медеи, а брат тёмными волосами и смуглой кожей походил на итальянца, одет же был весьма щегольски. Донован вспомнил слова Корнтуэйта о дьяволе в доме, но Эдвард, если и напоминал дьявола, то опереточного.

Если бы в доме не было Райана, Хэдфилд и Ревелл показались бы Доновану красивыми, но теперь художник лишь отметил, что они недурны собой. Хэдфилд поздоровался с Джозефом и Патриком, и они кивнули ему в ответ – спокойно и дружески. Донован заметил, что Томас Ревелл тоже приветствовал Эдварда, но сам Хэдфилд едва ответил ему.

Райан Бреннан отложил газету и встал.

–Где вы пропадали всё утро, Нэд? – поинтересовался он у Хэдфилда.

–Мы с Энн были в подземелье, – ответил Эдвард, – искали подземный ход на болота.

На лице Райана промелькнула тонкая ироничная улыбка.

–И что? Нашли?

Хэдфилд пожал плечами с видом, говорившим, что неуспех поисков его вовсе не обескуражил

–Старые легенды редко лгут, – спокойно произнёс он, – обычно они имеют под собой какое-то основание.

Райан лучезарно улыбнулся.

–Ребёнком я облазил весь дом со всеми закоулками. Нет никакого подземного хода.

–Он должен быть, – упрямо повторил Хэдфилд.

Райан снова усмехнулся, теперь – как мудрый философ над глупостью юнца, и пояснил для мистера Корнтуэйта и Донована, что мистер Хэдфилд разыскал в библиотеке старинное предание, что при осаде Шеффилдского замка его защитники по подземному переходу сбежали в окраинный замок Свечного Фитиля, а оттуда – на болота.

–Но всё это вздор, – заметил он, – замок с тех пор сто раз перестраивался. Если что и было, давным-давно засыпано да перестроено. Там чёрт ногу сломит и куда умнее гулять в парке, чем в подземелье.

–Там есть запертая дверь, мы просто не смогли открыть, она окована металлом.

Райан только развёл руками, мистер же Джозеф странно хмыкнул.

Донован заметил, что мисс Энн Хэдфилд все время не сводила глаз с мистера Райана, теперь она тихо спросила у него, прочёл ли он ту книгу, что она дала ему?

– "Грозовой перевал" мисс Бронте? – уточнил Райан и виновато улыбнулся, – ох, не смог, дорогая мисс Энн. Ну не могу я читать женские любовные романы, вы уж простите. Мне кажется, в английских мужчинах мало любовной романтики, и если нам что и удавалось на любовном поприще, так это написание скучных трактатов и занудных философствований. Всякий добрый отец, похоже, считал своим долгом оставить пухлый том поучений о супружеской жизни своим чадам! Романы же о пылкой любви... – он развёл руками, – трижды начинал, засыпал, потом забывал, что там было вначале, снова перечитывал и снова засыпал.

–Но ты же прочёл про этого... Ловеласа, – поддел его дядюшка.

–Ричардсона? Да, это осилил.

–Аморальная книга, – поморщился Эдвард Хэдфилд с видом оскорблённой добродетели, за что удостоился ироничного взгляда дядюшки Джозефа.

–Я бы сказал, выдумка, – усмехнулся Райан, – за века мораль мотало из стороны в сторону, как горького пьяницу: от грубой чувственности к пламенному пуританству, от бесстыдного жеманства к показному хладнокровию, но ловеласы из нас, по большому счёту, все равно никакие. Записной английский развратник скорее посетит публичный дом, чем будет заморачиваться с каким-то длинным нудным совращением, – умеренно, необременительно, да и в любой момент можно вернуться к более важным и интересным вещам, то бишь к политике, охоте, скачкам.

–Ты циник, Райан, – нежно заметила миссис Бреннан, и Донован понял, что мать подлинно боготворит сына.

Райан столь же ласково улыбнулся матери и снова взял газету.

–А можно мне сегодня взять лошадь, мистер Бреннан? – кокетливо спросила мисс Летиция у Райана, явно строя ему глазки, – Майкл Блэкмор сказал, если вы позволите, мы с мистером Джозефом проедем до Дальнего выгона.

–Можно, малютка, бери, – голос мистера Райана Бреннана, донёсшийся из-за газеты, был холоден, но любезен.

–А что пишут в газете, мистер Бреннан? – поинтересовалась меж тем Кэтрин, мисс Летиция же с довольной улыбкой обошла столик и присела в кресло.