355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ольга Ларионова » НФ: Альманах научной фантастики. День гнева » Текст книги (страница 18)
НФ: Альманах научной фантастики. День гнева
  • Текст добавлен: 29 сентября 2016, 05:52

Текст книги "НФ: Альманах научной фантастики. День гнева"


Автор книги: Ольга Ларионова


Соавторы: Еремей Парнов,Роман Подольный,Георгий Гуревич,Илья Варшавский,Север Гансовский,Генрих Альтов,Анатолий Днепров,Дмитрий Биленкин,Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Кто создал твои глаза, Живой? Кто был твоим другом, кого ты видишь, когда с таким доверием смотришь на меня? Ведь не здесь же за несколько дней я завоевал твою любовь? Я еще не успел ничего для тебя сделать такого, чтобы заслужить твою признательность. Но я постараюсь, я не дам тебя в обиду никаким гипотезам, посягающим на нашу дружбу. Я докажу всем… Доказательство – сухое, колючее, недружелюбное слово. Кин тяжело вздохнул. В комнате послышался легкий шорох, и влажный холодный нос Живого уткнулся в свесившуюся с постели руку ученого.

ДЕЛИКАТНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ПРОФЕССОРА ИРА НА ДИСПУТЕ О ЖИВЖИВКАХ

– Профессор, пожалуйста, не забудьте, что вы обещали выступить сегодня на диспуте о живживках, – сказала профессору Иру молоденькая сотрудница отдела звукозаписи, специально в ожидании его прихода караулившая у двери кабинета.

– Я обещал выступить… Но позвольте, я не имею о живживках ни малейшего понятия.

– Это еще раз доказывает, профессор, что вы совершенно оторвались от жизни. Вы, наверное, даже газет не читаете?

Газет профессор Ир действительно ни разу не брал в руки с тех пор, как началась его лихорадочная погоня за бусукой. Он не умел заниматься двумя делами сразу, а ко всякому чтению он привык относиться очень серьезно.

– Но вы же знаете, что я ужасно занят. Через несколько дней мы должны сдать в печать девятый том Рига, а комментарии еще не готовы.

– Но, профессор, вы же обещали выступить…

– Да, я, кажется, что-то действительно обещал, но я думал тогда, что моя работа будет к этому времени уже закончена, а сейчас я решительно не могу.

– Но ваше имя стоит на пригласительных билетах. Получится очень неудобно: библиотека устраивает диспут, все в нем горячо заинтересованы, будет масса студентов, будут живживки, а директора библиотеки не будет. Это нехорошо. Придите и произнесите хотя бы несколько слов!

– Я охотно бы это сделал, но, повторяю, я ничего не знаю об этих живживках.

– Я могу включить ваш радиоприемник, вы прослушаете доклад, вам станет все ясно, а потом вы придете, посмотрите сами на живживок и скажете, что вы о них думаете. Профессор, это совершенно необходимо и займет у вас не больше двадцати минут.

– Ну, раз вы так настаиваете, хорошо, я постараюсь. – Профессор улыбнулся обрадованной сотруднице, вошел в свой кабинет и сразу же погрузился в разложенные на столе бумаги.

За последние дни его изыскания продвинулись довольно далеко. Профессор пришел к выводу, что древние лирики были вынуждены иногда прибегать к иррациональным выражениям: ведь есть же в математике иррациональные числа. Лирики неизбежно должны были иногда за отсутствием необходимого им слова прибегать к комбинациям слов, где нарушались их обычные, рациональные, осмысленные связи. Так, скажем, описывая сложности, с которыми сталкивался древний тид, пытаясь вычислить длину диагонали квадрата, стор она к оторого равна одному метру и соответственно х= √2, лирик мог бы написать:

 
Диагональ, диагональ,
Тебя мне жаль, тебя мне жаль,
Из двух квадрат нельзя извлечь,
Бессильны здесь число и речь,
Не все имеет свой предел —
На этом тид бусуку съел.
 

Здесь выражение “тид съел бусуку” передает иррациональный, практически недостижимый характер извлечения квадратного корня из двух. Профессор посмотрел на толстую папку, где лежала рукопись его работы “Введение к бусуке”. По своему объему рукопись во много раз превышала статью Рига. Ясно, что включать всю работу в комментарий не следует. Очевидно, придется выпустить ее отдельным изданием, а в комментарии к сочинению Рига сделать соответствующую сноску: см. “Введение к бусуке” профессора Ира. Это позволит своевременно выпустить в свет сочинение Рига и даст возможность профессору еще некоторое время поработать над своей рукописью, уточнить некоторые формулировки в главе о растопырках.

В правильности своих выводов о четырках и вертуне профессор почти не сомневался, они естественно вытекали из лирической природы бусуки. Но растопырки продолжали его беспокоить. Что такое растопырки и зачем они нужны лирику, профессор не мог еще сформулировать достаточно точно. Между тем медлить с этим было нельзя, так как “Введение к бусуке” станет настоятельно необходимо сразу же после выхода в свет сочинений Рига. Профессор стал перечитывать раздел о растопырках, но громкий голос докладчика оторвал его от работы. Профессор досадливо поморщился и хотел выключить радио, но, вспомнив свое обещание, вздохнул и стал слушать.

– …Живживки, – говорил оратор, – болезненное явление в среде нашего студенчества. Мы должны решительно осудить живживок. Что такое живживчество? Это слепое поверхностное подражание жителям неизвестной нам планеты. Оно размагничивает нашу научную молодежь. (Голос из зала: “Неправда! Это еще требуется доказать!”) Я как раз и собираюсь перейти к доказательствам и прошу не перебивать меня выкриками с места. Представители живживок получат слово и смогут высказаться. Некоторые думают, что живживчество – это всего лишь мохнатый беретик с торчащими ушками и пришитая сзади к брюкам или юбке длинная живживка из ворсистой материи. Некоторые утверждают, что это лишь невинные знаки межпланетной солидарности живых существ. Так ли это? Имеем ли мы дело с признаками межпланетной солидарности или, наоборот, с желанием противопоставить себя другим жителям своей собственной планеты?! Я думаю, что последнее гораздо вернее. (Голос из зала: “Неправда! Живживки хорошие товарищи!”) Я не отрицаю, что среди живживок есть много хороших студентов, есть даже отлично успевающие по всем предметам и помогающие другим.

И все же я хочу остановиться на поведении живживок. Они дошли до того, что все свое свободное время отдают сочинению песен. Работники библиотеки могут подтвердить, что некоторые живживки часами просиживают в отделе древнелирической литературы. Не странно ли, что появление на нашей планете представителя другого научного мира, воплощающего в себе высшие достижения физики и математики, вызывает почему-то у живживок интерес к древней лирике. Казалось бы, следовало ожидать совершенно противоположного. Поймите меня правильно. Я не против лирики как таковой. Я не пытаюсь воскресить те времена, когда все лирическое подвергалось незаслуженному гонению. Я сам в детстве сочинял считалки и физматки. Чтобы не быть голословным, я даже могу прочесть вам одну из своих физматок. (Голоса из зала: “Не надо! Не надо!”).

Но посмотрите, посмотрите, какую песню сочинили живживки, ее текст очень показателен:

 
Мы веселые живживки, живки,
Мы на всех планетах есть,
На лице у нас улыбки, лыбки,
В них космическая весть.
 

Живживки в своей песне утверждают, что космическая весть – это улыбка, но на улыбке в космос не полетишь! Я уверен, что полет в космос, осуществленный жителями неизвестной нам планеты, это результат упорной научной работы, а не легковесных песенок и улыбочек. Готовясь к своему сегодняшнему докладу, я специально вновь прочитал все сводки, поступающие в академический вестник с Большого Сырта. В них ничего не говорится об улыбках уважаемого коллеги Живого. Тем более нечего улыбаться нам. Я вижу, что некоторые улыбаются, слыша эти мои слова, но это не мешает мне их повторить, да, нам нечего улыбаться.

Наукой доказано, что нельзя одновременно улыбаться и серьезно мыслить, а мы должны мыслить очень серьезно, наша серьезность должна соответствовать серьезности стоящих перед нами серьезных задач по ликвидации серьезного отставания в области освоения космоса. Пусть представители живживок объяснят нам, чему они улыбаются и долго ли они собираются улыбаться!

– …Предыдущий оратор закончил свое выступление вопросом, почему мы, живживки, улыбаемся. Я отвечу ему, мы улыбаемся потому, что у нас очень хорошее настроение. Мы очень рады тому, что на нашей планете появилось новое живое существо. Я думаю, что когда наш уважаемый докладчик появился на свет, это тоже доставило всем окружающим радость, а не огорчение. Он говорил о том, что в сводках ничего не упоминается об улыбках почтенного коллеги Живого. Я позволю себе предположить, что когда родился докладчик, он тоже первое время не улыбался, никто не родится с улыбкой на губах, но рождение нового существа вызывает радостную улыбку на лицах других! Мы считаем, что мы должны приветствовать коллегу Живого улыбкой и мы верим в то, что когда-нибудь он улыбнется нам в ответ. (Возглас из зала: “Правильно!”).

Докладчик говорил, что нельзя одновременно улыбаться и серьезно мыслить. Это неверно. Рождение новой мысли ученый приветствует улыбкой! И, может быть, самая счастливая улыбка во вселенной была на лицах создателей космического корабля, когда они увидели торжество своих научных идей.

Докладчику не нравятся наши ушастые береты и живживки. Но пусть он ответит мне прямо: если бы уважаемый коллега Живой подарил ему такой берет и живживку, отказался бы он их носить или нет? Я думаю, что он счел бы для себя высокой честью принять такой подарок. Возможно, в той части космического корабля, которая не попала на Марс, и были какие-нибудь подобные подарки, которые вез с собой Живой на другую планету. Что же дурного в том, что мы сами решили изготовить себе что-нибудь, постоянно напоминающее нам о Живом, и воспользовались для этого его характерными отличительными признаками? Напомню докладчику то, что известно каждому школьнику: “Подарок есть вещь, изготовленная для другого и несущая на себе отпечаток создавшей его личности”. Коллега Живой не мог нам ничего подарить, мы сделали эти подарки сами. Сейчас мы думаем о том, какой приготовить подарок Живому от имени марсианского студенчества. Мы объявили конкурс на лучший подарок и предлагаем всем принять в нем участие.

– …На нашем диспуте, – профессор Ир узнал голос молодой сотрудницы отдела звукозаписи, – обещал выступить директор библиотеки и издательства. Мы должны прислушаться к мнению старших товарищей… Я думаю, что профессор Ир…

Но сам профессор Ир решительно не знал, что и думать об этой странной дискуссии. Ему ясно было только то, что какие-то молодые люди в чем-то подражают в своей одежде космонавту, над изучением которого работает группа академика Ара. Но профессор был так увлечен все это время проблемой бусуки, что совсем перестал интересоваться сообщениями с Большого Сырта. “Пусть каждый занимается своим делом”, – такого правила профессор Ир придерживался с юношеских лет и никогда в этом не раскаивался. Однако надо все-таки спуститься в зал. Надо посмотреть на этих живживок. Во всяком случае, выступление их представителя пришлось профессору по душе. Конечно, он воздержится от того, чтобы навязывать кому бы то ни было свое мнение. Ну что может он, профессор Ир, сказать им полезного об этих самых живживках? В разгоревшемся в зале споре чувствуется, что обе стороны вкладывают в эту полемику весь жар своей души. И профессор, наверное, также бы горячился, если бы и перед ним стоял вопрос, носить ему эту живживку или нет. Но увы, он уже вышел из того возраста, когда фасон и покрой его брюк могли вызывать в нем какое бы то ни было волнение. А вот насчет улыбки живживки, несомненно, правы. Тут он хотел бы их поддержать. Но надо это сделать как-нибудь потоньше, поделикатнее, чтобы никого не обидеть.

Выйдя из лифта, профессор направился по коридору к актовому залу, где происходила дискуссия. Но, не доходя нескольких шагов до двери, он вдруг остановился как вкопанный перед большим объявлением: “Все на дискуссию о живживках!” С листа бумаги прямо на него в упор смотрела… бусука! Четырки, вертун и злополучные загадочные растопырки – все мгновенно встало на свои места. Профессор распахнул двери, как вихрь, ворвался в зал, метнулся к представителям живживок, сорвал с первого же попавшегося ему под руку ушастый беретик и с торжествующим криком бросил его в воздух!

ЭПИЛОГ
РАЗГОВОР НА ПЛОЩАДИ ИМЕНИ ЖИВОГО

– Значит, он все-таки участвовал в создании межпланетного корабля?

– Да, несомненно, я мог бы назвать его нашим главным советчиком.

– Маэстро Кин тоже был в этом уверен. Они были неразлучными друзьями. После шести месяцев наблюдений академик Ар сказал: “Кин, вы – та среда, в которой Живой чувствует себя лучше всего, и он должен всегда оставаться с вами”. Но в городе Живой очень грустил, и тогда было решено перенести Музей необычайных метеоритов сюда, на Большой Сырт. Живой прожил здесь двенадцать лет. Его все очень любили, он был веселый и добрый. Но иногда он тосковал, особенно в звездные ночи, он садился, прижимал к себе задние четырки и выл тихо и протяжно. Один маэстро Кин мог его тогда успокоить. Когда Живой заболел, его лечили наши лучшие доктора, они лечили его долго, но не смогли вылечить. Маэстро Кин очень боялся, что он не сумел окружить Живого всем необходимым и Живой умер от тоски.

– Нет, он умер от старости.

– Сначала мы хотели поставить ему очень большой памятник, чтобы он был виден издалека. Но ведь вы знаете, Живой был невысокого роста, и поэтому маэстро Кин сказал, что статуя должна быть такой, каким был Живой, чтобы и через тысячи лет те, кто будет на него смотреть, видели его таким, каким мы его знали.

Маэстро Кин отобрал для статуи самый лучший метеоритный камень из сокровищницы своего музея. Он говорил, что статую надо обязательно изваять из метеорита, в память о том, что Живой пришел к нам из космоса. Было очень много проектов и памятника и постамента. Но в конце концов остановились на этом. На больших постаментах Живой смотрел на нас свысока, а это было не в его характере.

Вы хотели знать, что здесь написано? Эти несколько строк сочинила одна школьница:

 
Он был веселый, грустный и лохматый,
Гонец Венеры или сын Земли,
Он был во много раз сложней, чем атом,
Всех тайн его постичь мы не смогли.
Он был сложнее и гораздо проще,
Доверчивый, живой метеорит.
Мы в честь него назвали эту площадь.
Он был Живой. Здесь прах его зарыт.
 

Высокий космонавт подошел к гранитному постаменту, ласково потрепал каменную голову собаки, потом вынул из петлицы комбинезона красный цветок и бережно положил его к ногам Живого.

Г.Шах
И ДЕРЕВЬЯ, КАК ВСАДНИКИ… [14]14
  © Издательство “Знание”, 1985 г.
  © Шах Г., 1991 г.


[Закрыть]

Поначалу все было, как обычно. Воронихин задавал те вопросы, какие ожидал услышать Сойерс, Сойерс давал те ответы, на какие, видимо, рассчитывал Воронихин.

– Да, Вилли Сойерс, тот самый космонавигатор, пропавший без вести вместе со всем экипажем “Крошки”, – это мой отец, Профессия у нас наследственная, передается из поколения в поколение, причем не только по мужской линии. И сын мой поддержал традицию, в прошлом году закончил стажировку, получил первое самостоятельное задание. Сейчас пока работает на малых линиях в пределах Солнечной системы.

Да, мне 46. Нет, начинал я не с пассажирских, пришлось водить грузовые титропланы. Знаете, эти лягушки с раздутым брюхом, их теперь не встретишь на трассах, уступили место “шкафам”. Сколько налетано? Честное слово, не считал, что-то около триллиона. Жена? Да… Еще дети? Нет…

Они сидели на закрытой веранде новой столичной гостиницы “Мираж” на высоте трехсотого этажа. Архитектура ее была несколько вычурной и сумбурной, на взгляд Сойерса, но зато обслуживание – безупречное. Такого не встретишь ни на одной другой планете. Любое желание, даже не высказанное вслух, удовлетворяется моментально. Эти забавные, неуклюжие на вид роботы новейшей конструкции ухитряются почти не показываться на глаза, работают ловко и бесшумно, ненавязчивы, почтительны без противного подобострастия, словом, очень милы. Непонятно только, зачем было придавать им такую нелепую наружность. Дань современной эстетике, потуги на оригинальность.

– Эй, робби, еще два кофе!

Сойерса не покидало ощущение, что визит Воронихина обернется неожиданностью. Утром, когда журналист позвонил к нему в номер и предложил встретиться, он был озадачен. Приятно, конечно, что в первый же день появления в столице мною интересуется не какой-нибудь начинающий репортер, а обозреватель со вселенским именем, с необыкновенным даром предугадывать значительные общественные проблемы, человек, каждое слово которого ловят, как откровение. И зачем, спрашивается, ему понадобилась моя скромная персона? Не для того ведь, чтобы сочинить эссе об одном из рядовых трудяг космоса или о благородной семейной традиции. Впрочем, почему бы и нет? В конце концов не такой уж я рядовой.

Сойерс попытался встретиться взглядом со своим собеседником, но тот следил за ловкими движениями белки, карабкавшейся по стволу изящно изогнутой лиственницы. Веранда была превращена в лесной участок с маленькими лужайками для отдыха и деловых встреч. После кратковременного увлечения закрытыми интерьерами с постоянно изменяющимся зрительным фоном, который создавал иллюзию движения, архитекторы вспомнили о моде XXXI столетия, когда господствовал лозунг “Назад, к природе”.

Сойерс выждал, пока белка скрылась в листве, и сказал с оттенком вызова:

– Почему вы не спрашиваете о моем хобби? Этим, кажется, принято заканчивать интервью с бывалыми людьми.

Воронихин улыбнулся.

– Я слышал о вашем увлечении, вы пишете исторические повести. Слышал – не то слово, я их читал.

– Но это невозможно! Они были изданы ничтожным тиражом на Марсе и не удостоились упоминания даже в местной печати, не говоря уж о межпланетных изданиях.

– Чистая случайность. Кто-то приобрел вашу книжку, чтобы скоротать время в ракетоплане, и оставил в гостиничном номере, который достался мне. Кстати, это у вас единственная?

– Честно сказать, я до сих пор колеблюсь, стоит ли продолжать. – Сойерс виновато улыбнулся. – Я ведь сознаю, что недалек от графоманстаа.

– Ваши повести не относятся к числу литературных шедевров, это верно. Вы неумело выписываете характеры и еще хуже мотивируете действие. Зато в них бездна настоящего историзма. У вас способность угадывать детали, которые помогают зримо представить дух эпохи. От меблировки, утвари, одежды до лексикона и манеры рассуждать.

Воронихин сжал виски ладонями, вспоминая. Когда Сойерс пытался было заговорить, остановил его взглядом.

– Вы слышали что-нибудь о “Безмолвии красного утра”? Нет? Я так и думал. О нем знают лишь немногие специалисты. Эта иллюстрированная книжка с пышным названием содержит самое точное описание быта и нравов конца второго – начала третьего тысячелетия, то есть, как раз того периода, который вы описываете в своем “Начале начал”. И вы ухитрились почти дословно воспроизвести такие подробности, что я просто дивился.

Сойерс был польщен и одновременно чуточку задет.

– Надеюсь, вы не думаете, что я заимствовал эти подробности у древних авторов и позволил себе обойтись без ссылок.

– К сожалению, нет, – возразил Воронихин, – вы сумели их угадать. И знаете, почему я в этом убежден? Потому что рядом с достовернейшими деталями у вас встречаются дикие ошибки. Да вот пример. Ваш герой пользуется электрической бритвой. Это в тридцатом-то веке, когда успели забыть о таких неуклюжих приборах и научились начисто снимать щетину прикосновением ароматической губки.

– Непростительная оплошность, – признался Сойерс. – Результат спешки. Знаете, литературными опытами я занимаюсь в перерывах между полетами.

– Ладно, не оправдывайтесь. Разговор сейчас не об этом.

Наконец-то, подумал Сойерс, но собеседник молчал. На его лице и во всем облике живо отражалось движение мысли. Сколько ему может быть лет? Кажется, еще в школе зачитывался его очерками, он уже тогда был знаменит. Кстати, почему он так странно выразился: “К сожалению”? Словно хотел сказать, что предпочтительнее заимствовать, чем угадывать? Вот уж, право, нелепая мысль.

– Именно это я и хотел сказать, – улыбнулся Воронихин. – Пусть вас не смущает моя проницательность. У меня нет с собой мыслеулавливателя, не люблю прибегать к помощи этого аппарата. Да, я намеренно употребил слово “к сожалению”.

Он поднялся, обошел столик, подтянул к себе свободное кресло и придвинул его вплотную к Сойерсу.

– Так вот, я действительно думаю, что в исторической романистике плагиат лучше изобретательства, даже если оно удачно и опирается на изощренную интуицию. Почему я так думаю, вопреки казалось бы, очевидным нравственным постулатам, вы поймете позднее. Скажите, Сойерс, что вы читали из Брокта?

– Все. Решительно все. Не пропустил ни строчки. Тридцатитомное академическое издание плюс отдельные вещи, изданные позднее. Вот вы сделали мне комплимент, но я ведь жалкий его подражатель. Что меня больше всего поражает в его таланте, так это эффект присутствия. Наш современник, человек четвертого тысячелетия, он описывает события любой исторической эпохи с такой поразительной достоверностью, будто сам в них участвовал. Этот волшебник заставляет поверить в возможность ясновидения.

– Что вы больше всего любите у него? – спросил Воронихин.

– Трудный вопрос. Пожалуй, это “Хаджи Мурат”, “Фиеста”, “Шагреневая кожа”, из пьес – “Кориолан”, “Лиса и виноград”. Из поэм – “Торжество Сида”, “Мцыри”, в впрочем, и все остальное.

Воронихин кивнул:

– Я тоже испытал это чувство восторга и поклонения. Да, так, вероятно, думают все. На протяжении последних пятнадцати лет выяснение общественного мнения о самом гениальном писателе современности неизменно оканчивались одним единодушным ответом – Брокт. Вчера он умер.

– Не может быть! – сказал Сойерс, – Не должно быть. Какая потеря!

– Да. Он был очень стар и к тому же вел нездоровый образ жизни. Дни и ночи проводил за чтением старинных книг, копался в микротеках, пренебрегал правилами физиологической и умственной гигиены. Странно, что его хилый организм так долго выдерживал перегрузки. Но всему приходит конец.

– Какая потеря! – повторил Сойерс.

– Да, но потеря восполнимая, – возразил Воронихин. – Нет, нет, не перебивайте. Выслушайте меня до конца. Около года назад я связался с Броктом по видео и попросил согласия встретиться с ним. Он сказал, что не любит отвлекаться от своих занятий и к тому же не нуждается в очередной хвалебной оде, но я заверил, что речь идет не об этом, у меня к нему весьма важное дело. В конце концов Брокт уступил.

Мы встретились на другой день, для чего мне пришлось проделать довольно утомительное путешествие. Он живет, прошу прощения, жил, в одном из тех уединенных местечек в горной местности, которые служат приютом для поэтов и влюбленных, желающих хоть на время отключиться от мирской суеты. Приходилось ли вам бывать в Одиноком?

– Нет, никогда, – ответил Сойерс, – хотя слышал о нем немало и даже как-то врач рекомендовал мне провести там свой отпуск.

– Это очаровательный поселок, – продолжал Воронихин. – Виллы цепью растянулись в горах, далеко отстоя одна от другой. Район закрыт для полетов, туда нельзя добраться и на мобилях. Единственный способ – двадцатикилометровая прогулка, а если вы немощны то вас снабдят древней колесницей, запряженной парой лошадок.

Меня встретила милая старушка, его жена, угостила чаем, заставив попробовать пироги домашнего изготовления – как видите, не все в этом мире доверяется механизмам. Когда я стал выказывать признаки нетерпения, она сообщила, что Брокт ждет меня в кабинете. Не стал спрашивать, почему меня не провели к нему сразу. Видимо, женщина не разделяла стремления мужа к одиночеству и рада была даже моему обществу.

Брокт встал из-за широченного стола, заваленного кипой бумаг, небрежно протянул руку и вместо приветствия сказал: “Могу уделить вам не более получаса, мое время слишком ценно”. Потом, заметив гримасу укора на лице жены, добавил: “Это не от чванства, поверьте, у меня действительно остался слишком малый срок, чтобы тратить его попусту”. – И взглядом дал понять жене, что ее присутствие не обязательно.

“Собираюсь задать вам всего один вопрос”, – сказал я. – “Спрашивайте”. – “Почему вы опубликовали под своим именем поэму, принадлежащую перу Есенина?”

Эффект был совсем не тот, какого я ожидал. Никаких признаков удивления, или страха, или гнева. Ничего похожего на то, что должен испытывать вор, пойманный с поличным. Секунду он пристально глядел мне в глаза, потом отошел к окну и уставился на череду зеленых холмов. Он был очень высок и худ, с узкими плечами, шеи почти не было видно, и голова, казалось, росла прямо на туловище. Брокт явно не принадлежал к образцам человеческой расы на высшей ступени ее развития. Я терпеливо ждал, твердо решив не раскрывать рта, пока не дождусь ответа.

– Я ничего не понимаю, – сказал Сойерс. – Старинный поэт… Какая-то литературная кража в наше время…

– Я просил вас не перебивать, Сойерс, – сказал Воронихин. – Постараюсь быть кратким.

– Нет, нет, продолжайте, мне некуда спешить.

– Потом Брокт сказал, не оборачиваясь: “У вас есть доказательства?” Я был готов к этому вопросу: – “Нет, но при желании их нетрудно найти, и вам это известно лучше, чем мне”.

“Да, вы правы, – сказал он. – Что ж, когда-нибудь это должно было случиться. Странно, что так поздно. – Брокт отошел от окна, повернулся ко мне лицом и спросил: – Разумеется, вы намерены предать свое открытие гласности?” Слово “открытие” он произнес с подчеркнутой иронией.

“Не знаю, – ответил я. – Прежде всего хотелось бы знать мотивы”.

“Ах, да, мотивы… Естественно. Вы имеете на это право. Садитесь. – Он указал мне на овальное кресло, а сам прошел к своему месту за письменным столом, сел, выставил вперед костлявые локти и уперся пальцами в виски. – Я, Николай Брокт, – сказал он торжественно, будто пародируя официальные заявления на межпланетных конгрессах, – опубликовал за свою жизнь сорок четыре выдающихся литературных произведения. И все они не мои. В старину это называли плагиатом – изысканное выражение, обозначавшее литературное воровство. Сейчас вы узнаете, почему я это сделал. Кстати, не хотите ли записать мою исповедь?” – Он достал из ящика миниатюрный автописец и щелчком подтолкнул ко мне. – “Благодарю, – сказал я, – пока в этом нет нужды. К тому же у меня отличная память”. – “Как хотите, – бросил он равнодушно. – Для начала придется выслушать нечто вроде предисловия. Приношу извинения, если все или хотя бы часть того, о чем я собираюсь сказать, вам известно. Без этого не обойтись.

Одна из наиболее сложных проблем, стоящих перед человечеством и приобретающих все более серьезный характер для каждого нового поколения, – это проблема сохранения накопленных знаний. Впрочем, слово “сохранение” не совсем точно выражает суть дела. Хранить можно, в конце концов, что угодно, от овощей до запасов воздуха. Современная техника позволила сделать практически вечными такие неувядаемые творения человеческого духа, как Пизанскую башню или Монну Лизу. В микрофильмах сберегаются все книги, изданные со времени изобретения книгопечатания. Но подавляющее большинство этих ценностей мертво, ибо не потребляется разумом. Да, это именно то слово, которое здесь уместно. Не проблема сохранения, а проблема потребления накопленных знаний.

Первые признаки неблагополучия стали обнаруживаться в конце второго тысячелетия. Вам любопытно будет узнать, что наши пращуры уже к 1970 году издавали в год полмиллиона названий книг. Разумеется, в их числе было много переизданий и переводов. Но поток новинок нарастал. В 1980 году на Земле издавалось около 700 тысяч названий, в 1990 – примерно миллион, а когда человечество вступило в третье тысячелетие – в свет было выпущено свыше полутора миллионов названий книг”.

Не стану утомлять вас цифрами. Позволю только напомнить, что в прошлом году, по данным Вселенского статистического института, на Земле и других планетах, населенных людьми, опубликовано почти 10 миллиардов названий, причем третью часть этой книжной лавины составляют новые произведения. Я говорю “книжной”, потому что форма публикации не имеет значения, идет ли речь о видео-, звукозаписи или наборной книге”.

Брокт теперь расхаживал по комнате, заложив руки за спину, говорил монотонным назидательным тоном, словно профессор, читающий популярную лекцию в студенческой аудитории.

“Вернувшись к рубежу второго и третьего тысячелетий, – продолжал оратор, – мы узнаем, что уже в те далекие времена подавляющее большинство вновь созданных литературных произведений жило два-три года, от силы пять лет. В сущности, они производились для разового потребления, как пища или одежда. Ремесленнические поделки, служившие средством скоротать или даже убить время, как тогда говорили, быстро выходили из моды, пылились в подвальных помещениях публичных библиотек, а затем шли на макулатуру.

Я далек от намерения морализировать на сей счет и упрекать наших предков в недостатке культуры. Литература, как и всякая другая сфера деятельности, призванная удовлетворять определенную общественную потребность, не может обходиться без массовой продукции. Разве не так обстоит дело и в наше время?.. Разумеется, сегодняшний читатель несравненно более взыскателен, а средний уровень литературных произведений гораздо выше, чем когда-либо в прошлом. Это естественный результат развития цивилизации. Но соотношение между поделками и шедеврами остается почти без изменений. Вполне вероятно, что какой-нибудь проходной роман, изданный в наши дни, был бы признан выдающимся несколько веков назад. Для нас он остается проходным именно потому, что воспринимается в сравнении с подлинными шедеврами четвертого тысячелетия”.

Брокт остановился, на секунду задумался, потом подошел ко мне и уже с оттенком дружеской доверительности, сказал:

“Кстати, о мотивах. Первая идея, которая совершенно неожиданно пришла мне в голову, заключалась в следующем: если наша средняя книга была бы принята древними как шедевр, не следует ли отсюда, что средняя книга древних будет принята как шедевр людьми нашего времени?”

“Нет, – ответил я. – Эта идея абсурдна. Вы только что изволили заметить, что наш средний роман был бы признан в прошлом шедевром. С этим еще можно согласиться. Но наоборот… Прошу прощения, подобная инверсия кажется мне бессмысленной”.

“Вовсе нет, вовсе нет! – возразил Брокт. – Как раз потому, что речь идет о ценностях духовных, а не материальных. Действительно, если бы нам вдруг пришло в голову предложить своим современникам, скажем, примитивные наручные часы XXIV столетия, нас бы подняли на смех. Иное дело книга, пусть даже посредственная для своего времени. Она любопытна и привлекательна, потому что позволяет войти в незнакомый нам духовный мир, удовлетворить тот неистребимый интерес к прошлому, который всегда живет в человеке и на котором зиждется преемственная связь поколений… Не согласны? Мысль об инверсии, как вы удачно выразились, пришла ко мне откуда-то из глубин подсознания. Поначалу я ее попросту отбросил. Да, отбросил. Она показалась мне такой же нелепицей, как и вам”.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю