Текст книги "Обида маленькой Э"

Автор книги: Ольга Гурьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Глава седьмая
КАК СЮЙ САНЬ ВЫШЛА НА ПРОГУЛКУ

Сюй Сань открыла глаза – было еще совсем темно. Из темноты выступило прекрасное лицо – семь локонов на лбу, яркий румянец вокруг глаз, пунцовый кружок краски на верхней губе и от этого пятнышка рот круглый и спелый, как вишня.

«Это я», – подумала Сюй Сань и нежно улыбнулась.

Под прелестным лицом струился розовый атлас платья, руки в кольцах взлетели, как белые птицы.

«Это я, – подумала Сюй Сань. – Такая я была вчера». И, взмахнув рукой, она оцарапала ее о солому рваной циновки. Тотчас видение исчезло, и она опять смотрела в темноту.

– А вдруг этого не было, вовсе не было вчерашнего вечера, и все это только приснилось?

Сдвинув брови, Сюй Сань думала о своей жизни. Грубая одежда, скудные речи, лишения и беспрерывный труд – серые годы сливались друг с другом. Что было раньше, что позже? Все это время сердце как будто не билось, кровь горячей волной не бежала по жилам, голос не звенел, ноги не плясали – будто прожила она в печальном, неподвижном сне, А может быть, это и был только сон. Быть может, как-то вечером, после спектакля, блистательная актриса заснула, и во сне, длившемся несколько мгновений, ей привиделась жизнь бедной Сюй Сань.

– Не хочу таких снов, лучше опять засну и проснусь наутро актрисой.

Наутро Сюй Сань попросила у Юнь-ся зеркало, долго расчесывала волосы и попыталась уложить их вчерашней прической. Юнь-ся с усмешкой следила за ней, потом лениво встала и предложила сама ее причесать и сама накрасила ей губы. После этого Сюй Сань с отвращением завязала тесемки холщового халата и вдруг спросила:

– Я актриса?

– Актриса, – ответила Юнь-ся.

– А если я актриса, почему я должна ходить в старом халате, а не носить яркие платья, как ты или Яо-фэй?

Юнь-ся ответила лукавым вопросом, скрывая смех:

– А какое платье ты хотела бы?

– Розовое! – воскликнула Сюй Сань и тотчас прикусила губы, опустила глаза и вдруг заплакала.

У Юнь-ся было доброе сердце. Она пошла к Лэй Чжень-чженю и сказала:

– Ведь Сюй Сань теперь будет играть с нами все время и можно считать ее актрисой. Не годится ей ходить в одежде простой женщины. Можно было бы дать ей платье, а она отработает его цену.

– Какое же платье дать ей? – спросил Лэй Чжень-чжень.

– Возьми у Хэй Мяня розовое платье. Пусть взамен он купит другую ткань и сошьет новый костюм для этой роли.

– На какие деньги он будет покупать? – строго возразил Л;т Чжень-чжень. – Это дорогой атлас и принадлежит не мне в не ему, а его хозяину, который дает костюмы напрокат. Ему в этой материи отдавать отчет.

– Она отработает, – повторила Юнь-ся.

– Ивгод ей не отработать, – возразил Лэй Чжень-чжень и ушел.

Юнь-ся рассказала об этом своему мужу, умному Лю Сю-шаню. Тот подумал, и по тому, как шевелилось все его лицо, видно было, как он усиленно думает. Подумав, он сказал:

– Эту пуговицу, которую ей вчера подарил Мелик, я хотел бы еще раз посмотреть.

Юнь-ся принесла ему пуговицу. Красный камень светился глубоким внутренним огнем. Лю Сю-шань осмотрел его и так, и этак, и на свет сквозь кулак, что-то подсчитал, загибая пальцы, и сказал:

– Я мог бы продать эту пуговицу какому-нибудь торговцу. Думаю, что получу за нее цену платья. А деньги я могу дать сейчас.

Сюй Сань схватила деньги и отнесла их Хэй Мяню. Он вынул платье из сундука и отдал ей. Он был так сердит, что Сюй Синь немного смутилась, но надела платье. После этого она разволновалась и уже не могла шить, а ушла в каюту, села на сундук и так сидела.

После полудня лодка пристала у небольшого городка, и Cюй Сань сказала, обращаясь к Юнь-ся:

– Сегодня хорошая погода. Пойдем погуляем по берегу.

– Будет дождь, – ответила Юнь-ся. – Вечером, наверно, придется нам играть. Я лягу и отдохну.

Но Сюй Сань не хотела отдыхать. Розовое платье не давало ей покоя. Тут ей на глаза попался Ли Юй, музыкант, игравший на маленьком гонге.

Он был еще совсем мальчик, лет не больше шестнадцати, худенький и некрасивый. Но он был способен к музыке, и Погу был им доволен. Поведения он был тихого и скромного, считал великим счастьем, что его приняли в оркестр, и всем старался услужить. Сюй Сань сказала ему:

– Я хочу прогуляться по берегу, нарвать цветов, а одной мне неприлично. Идем со мной.

Ли Юй ответил:

– Слушаю, госпожа.

Сюй Сань не пошла в город, а сразу от пристани свернула к северу, где виднелась роща. Вероятно, неподалеку был храм, но она не стала его искать, а пошла дальше. Тропинка, изгибаясь, поднялась на небольшой холм, деревья стали гуще, тропа уже. Сюй Сань вдыхала свежий воздух, собирала лесные цветы, то бежала несколько шажков, догоняя бабочку, то, махнув рукой, опять останавливалась. Ли Юй шел за ней следом, неловко рвал цветы с чересчур короткими стеблями и целыми охапками предлагал их Сюй Сань. Так незаметно пробродили они несколько времени, и вдруг небо сразу потемнело и без предупреждения полил проливной дождь.

– Мое платье! – закричала Сюй Сань и бросилась бежать туда, где между деревьев виднелась изогнутая крыша храма.

Храм был старый, запущенный, и никого не было видно поблизости. Сюй Сань и Ли Юй взбежали по заросшим травой ступеням и, тяжело дыша, прислонились к облупленной колонне. Но прямой дождь вдруг полил косыми струями и настиг их. Ли Юй открыл решетчатую дверь, и они вошли внутрь.

Здесь было тихо и сумрачно, у стены свалены доски и сено, но у северной стены стояло огромное изображение Будды. У статуи были длинные, до плеч, уши, выпуклая родинка на лбу. Она задумчиво смотрела на свои сложенные на коленях руки. За ее спиной узкий проход вел к задней двери храма. С западной и восточной сторон зала было еще два помещения. Сюй Сань приоткрыла дверь и заглянула туда. Там стояло десятка два гробов с телами тех, кто умер вдали от родных мест и дожидался, когда за его гробом приедут, чтобы захоронить его в могиле предков. А также были здесь те, чьим родственникам гадатель еще не указал счастливый день для погребения.

Сюй Сань тихо закрыла дверь и вернулась обратно в большой зал. Теперь дождь шумел однообразно и глухо. Сквозь полуоткрытую входную дверь видно было, как серой пеленой застлал он все вокруг. Сюй Сань и Ли Юй присели на сено и стали ждать.

– Если господин Лэй договорился о спектакле, – сказал Ли Юй, – то скоро начало. Если мы не придем вовремя, господин Лэй разгневается.

– Как мы пойдем? – ответила Сюй Сань. – Мы промокнем насквозь. Когда дождь кончится, мы побежим поскорей.

– Пожалуйста, пойдем, – попросил Ли Юй. – Если не будем мы на месте при первом звуке оркестра, актеры будут нас судить. Господин Погу будет судьей и может в наказание изгнать нас из труппы. Что мы будем тогда делать?

– Что ты боишься, некому нас заменить, – упрямо сказала Сюй Сань. – Под таким дождем зрители не придут. Подождем еще немного.

Вдруг сквозь шелест дождя и шорох листвы послышался топот скачущих коней и громкие голоса. Ли Юй дернул Сюй Сань за рукав, оба вскочили и спрятались в узком проходе за статуей.

Дверь распахнулась настежь, и человек десять монгольских всадников верхом въехали в храм. Они спешились, привязали коней к колоннам и, увидев сено, потащили его коням. Седла сложили посреди зала. Важный монгол сел, рядом с ним женщина в высоком головном уборе, остальные разместились вокруг, Из дорожных сум достали вино и закуски и с дикими криками и варварским пением принялись пировать.

– Бежим через заднюю дверь, – шепнул Ли Юй.

Дождь лил, как будто небо разверзлось. По дорожкам, захлебываясь, бежали потоки воды. Сюй Сань в отчаянии посмотрела на свое платье.

– Они пьяны и не заметят нас, – шепнула она.

Но важный монгол услышал шепот и повернул голопу.

Сюй Сань узнала блестящее от жира, морщинистое лицо Эзеня Мелика – сборщика податей.

Но и он увидел розовый шелк, мерцающий за спиной статуи. Качаясь, он поднялся, ступил два шага и, протянув руку в проход, схватил Сюй Сань за рукав и вытащил ее.

– Хорошо! – завопил он. – Ах, хорошо. Актриса, которой я подарил пуговицу. Выпей с нами и попляши! – И, хлопая ее жесткой рукой по спине, толкал на середину зала. – Хорошая актриса! Красивая! Ах, красивая!

Тут женщина, сидевшая на седле, вспрыгнула, как дикая кошка и вцепилась в волосы Сюй Сань. Сюй Сань попыталась ее оттолкнуть, уперлась ей в грудь руками. Но пьяная монголка тяжелым грузом висела на ней и визжала, не помня себя от злобы.

Слуги бросились разнимать их, но монголка не отпускала жертву, бранилась как безумная и брыкалась, никого к себе не подпуская. Эзень Мелик хохотал и кричал, подзадоривая ее. Но, когда она ударила его ногой по колену, он зарычал от гнева, выхватил из ножен меч, и сверкающий клинок свистя завертелся в его поднятой руке.

Глава восьмая
КАК ХЭЙ МЯНЬ ПОВЕРИЛ СВОИМ ГЛАЗАМ

Храмовыи сторож переждал непогоду в лавчонке, куда он зашел купить квашеных овощей на ужин. Едва дождь приутих и немного прояснилось, он пошел обратно, осторожно ступая по размокшим тропинкам и бережно прижимая к груди миску с капустой. Дверь храма была открыта настежь. Это его удивило. Он не зашел внутрь, а только вытянул шею и заглянул. То, что он увидел, так испугало его, что он выронил миску, и она разбилась о каменные ступени. Потрясая в воздухе руками и призывая имя Будды, он бросился бежать в город. Несколько раз он падал, но, оглянувшись через плечо, снова кричал, хотя ничего уже не мог видеть. Так он добежал до города.

Весть о том, что в храме найдено тело обезглавленной женщины, распространилась мгновенно и достигла лодки актеров. Здесь давно уже беспокоились, куда девалась Сюй Сань. Когда Лэй Чжень-чжень услышал страшную весть, он решил пойти в храм посмотреть, что это за женщина.

– Конечно, это не может быть Сюй Сань, – сказал он. – С чего бы с ней случиться такому происшествию? Она женщина скромная и бедная. Врагов у нее нет, и грабить ее никто не станет. А все же схожу.

– Спектакля сегодня нет, – сказала госпожа Лэй. – Почему бы тебе не сходить, не поразмять ноги? Ты нам потом все расскажешь. Любопытно, что такие случаи бывают не только на сцене, но и в жизни.

– Я тоже хочу посмотреть! – воскликнула Юнь-ся. – Я еще никогда не видела женщины без головы.

Но умный Лю Сю-шань прикрикнул на нее:

– Я тебе запрещаю ходить. После дождя сыро, ты промочишь ноги и можешь простудиться.

Таким образом, пошли только Лэй Чжень-чжень, Гуань Хань-цин, Погу и Хэй Мянь.

Старый храм был полон любопытными, но перед широкими плечами и громоподобным голосом Лэй Чжень-чженя толпа раздалась, и актеры увидели у подножия статуи обезглавленное тело женщины в платье из нежно-розового атласа, разорванном и испачканном кровью. У ее ног сидел, опираясь на окровавленные руки, мальчик Ли Юн, музыкант. Все трое – статуя, тело и человек – были одинаково неподвижны, холодны и безмолвны.

Вдруг Хэй Мянь судорожно вздохнул, будто проглотил рыдания, и, рванувшись вперед, склонился над телом.

Лай Чжень-чжень проговорил удивленно и тихо:

– А ведь это Сюй Сань!

И Погу пробормотал:

– Кто бы мог поверить?

А Гуань Хань-цин ничего не сказал, только поднес руку к лицу и опустил глаза.

В это время Хэй Мянь приподнялся, обвел всех удивленным взглядом, снова нагнулся, осторожно взял руку женщины, повернул ее, опять опустил и пошел обратно к товарищам. Лэн Чжень-чжень, взглянув ему в лицо, вдруг отступил и испуганно проговорил:

– Хэй Мянь сошел с ума. Посмотрите, его щеки мокры от слез, а он смеется.

Хэй Мянь подошел и сказал громким голосом:

– Это не Сюй Сань.

– С ума сошел, – повторил Лэй Чжень-чжень, – И бредит. Расталкивая толпу, Хэй Мянь пошел к выходу. Остальные трое поспешили вслед за безумцем. Хэй Мянь, очень бледный, но уже овладевший собой, стоял, прислонившись к облупленной колонне, повторяя:

– Это не Сюй Сань. У этой женщины руки никогда не работали, а у Сюй Сань пальцы были исколоты иглой. Мне ли этого не знать?

– Опомнись! – проговорил Лэй Чжень-чжень. – Конечно, в лицо ее не признаешь, раз нет у нее головы. Но на ней то самое платье, в котором она ушла. И зачем бы Ли Юй сидел около чужой женщины, застыв от горя? А иголочные уколы могли зажить за то время, когда она не работала, а учила роль. Приди в себя, милый Хэй Мянь! Разве ты не видишь, что это она? Или ты не веришь своим глазам?

– Я верю своим глазам, – сказал Хэй Мянь. – Это не ее руки, и, значит, это не она.

– Ах, не спорьте, – прервал Гуань Хань-цин. – Как ни скорбно, но сомнения не может быть. А Ли Юй подтвердит это.

В это время они увидели, что стража ведет Ли Юя.

Руки мальчика были связаны, и конец веревки обмотан вокруг кулака одного из стражников. При виде Погу Ли Юй рванулся и хотел что-то сказать, но из его широко открытого рта вылетел не то стон, не то мычание; стражник толкнул его в спину и потащил дальше. За ними несли на двух досках тело убитой. Сзади валила любопытная толпа.

– Ах, это моя вина, – печально сказал Гуань Хань-цин. – Не играй она в моей пьесе, она была бы жива.

– Она жива, – упрямо повторил Хэй Мянь.

– Скоро ночь, – перебил Лэй Чжень-чжень. – Вернемся на лодку и там решим, как быть дальше.

– Идите, я вас догоню, – сказал Хэй Мянь.

Как только актеры ушли, он снова вернулся в опустевший храм. Теперь, когда здесь побывало столько людей, трудно было себе представить, как произошло страшное событие. Но у одной из дальних колонн Хэй Мянь увидел свежий навоз – след того, что совсем недавно здесь стояли лошади.

Это открытие навело Хэй Мяпя на разные мысли. Он еще раз обошел зал, заглянул в боковые помещения, осмотрел проход за спиной статуи, но ничего больше не нашел. Тогда он снова вышел наружу, чтобы проследить, куда делись лошади. Дорога в сторону города была вся истоптана, и искать тут было нечего. В противоположной стороне, на размокшей от дождя тропе, виднелись отпечатки копыт.

Мянь пошел было по этому следу, но уже настолько стемнело, что он побоялся сбиться.

«По этой тропинке ночью никто не пройдет. – подумал ОН Вернусь с рассветом и посмотрю, что можно будет увидеть».

Когда Хэй Мянь вернулся домой, все актеры уже разошлись и только Лэй Чжень-чжень и Гуань Хань-цин сидели, тихо беседуя на носу лодки.

– Я ухожу, – сказал Хэй Мянь. – Я знаю, что убита не Сюй Сань, и думаю, что ее похитили люди, которые въехали верхом в храм. Я твердо решил отыскать ее. Прошу тебя, Лэй Чжень-чжень, сохрани сундуки с костюмами. Если я не вернусь, сам отдай их в Линьани сыну моего хозяйка, у которого есть там лавка. Я не хочу, чтобы думали об мне, как о бесчестном человеке.

– О костюмах не беспокойся, – ответил Лай Чжень-чжень. – Но не лучше ли будет, если ты подождешь суда и узнаешь точно что случилось? Подумай сам, если бы ты был прав, разве мальчик не прибежал бы на лодку и всех нас не поднял, чтобы выручить похищенную? То, что он остался на месте н не посмел вернуться, доказывает, что убита Сюй Сань. Ты престо не хочешь этому верить и потому тешишь себя пустыми мечтами.

– Я верю своим глазам, – упрямо повторил Xэй Мянь. – Я видел ее пальцы и видел следы неизвестных всадников в храме.

– Пусть он идет, – сказал Гуаиь Хань-цин. – Если он ее любит, как ему жить без нее?

Едва рассвело, как Хэй Мянь снова был у храма. За ночь отпечатки засохли, и было отчетливо видно, что сперва вели они к храму, а затем обратно на север. Хэн Мянь пошел по следу.

Вскоре он увидел стоявшую у тропинки хижину. На пороге сидела древняя старушка и смотрела вдаль. Хэй Мянь вежливо поздоровался, а она в ответ заулыбалась и закивала. Тогда он подошел и сел рядом с ней.

– Вам не печально одной так далеко от людского жилья? – спросил Хэй Мянь, чтобы как-нибудь начать беседу.

– Нет, нет, – ответила старушка. – Я не одна. У меня есть сын и добрая невестка. Каждое утро, перед тем как уйти в поле, они сажают меня на пороге, чтобы я могла любоваться на все, что увижу. Надо вам знать, что ноги у меня не ходят, а глаза видят хорошо, и чем я старше, тем дальше вижу.

– А что же вы вчера видели?

– Утром я видела, как синица учит летать своих птенцов. Пришла кошка, притаилась на суку. Но синица, защищая своих детей, налетела на нее и чуть не выклевала ей глаза.

– Какая храбрая синица, – сказал Хэй Мянь. – А что вы еще видели любопытного?

– Потом я видела, как паук плел паутину. Паук был совсем маленький. Пролетел большой шмель и порвал паутину. А паучок снова начал ее плести. Я подумала: так наша жизнь – трудишься, возделываешь свое поле, проскачут монголы и растопчут его. А мы опять начинаем сначала – мы, маленькие люди.

– А монголы здесь часто скачут?

– Не скажу, что часто. Вчера во время дождя проскакали здесь к городу. А немного погодя вернулись обратно.

– А не было ли с ними женщины?

– Была женщина. Туда скакала веселая – кричала и гикала громче мужчин. А обратно, видно, выпила не в меру: уже не могла держаться в седле. Один из всадников посадил ее на своего коня и крепко держал, чтобы не упала. А у нее голова опустилась на грудь, волосы растрепались и закрыли все лицо. Такая молодая, а нет в ней стыда. Нехорошо пить до потери памяти.

– Куда же они поехали?

– Наверно, к себе домой. Откуда же мне знать? Проехали по этой тропинке и скрылись за тем холмом.

Хэй Мянь поднялся и низко поклонился старушке.

– Спасибо вам, матушка, – сказал он. – Вы вселили в меня надежду.

– Где надежда, там жизнь, – ответила она, улыбаясь и кивая головой. – Ступай, сынок. Да найдешь ты, что ищешь, и достанется тебе, что пожелается! А в долгом пути не теряй ни смелости, ни настойчивости, ни надежды.

Глава девятая
КАК СУДЬЯ СУДИЛ ЛЮДЕЙ И ДУХОВ

У судьи лицо было широкое, сердитое и невыспавшееся. Он сидел за столом на высоком помосте. На ширме за его спиной был изображен однорогий цилинь – древний зверь, отличающий добро от зла, карающий дурных людей, символ справедливости.

Судья плохо понимал китайский язык, особенно грубое наречие простых людей– крестьян, лодочников, носильщиков, и потому рядом с ним за низким столиком сидел писец-переводчик. Речь богатых и знатных людей редко приходилось переводить. Они обычно владели монгольским языком, да и звон золота говорит за себя и всем понятен.

Около судейского стола стояли три чиновника. Они держали в руках три страшных деревянных орудия: кангу – колодку, которую надевают на шею преступника, так что он не может лечь и принужден спать сидя, ручные колодки, которые мешают поднести пищу ко рту, и кандалы. Два пристава держали бамбуковые трости и кожаные ремни, которыми вразумляют ответчика и свидетелей, если бы вдруг взбрело им на ум сказать неугодное суду. Впрочем, этими палками нередко били самих приставов и писцов, но они гордились этими шрамами, доказательством отчаянного поведения.

Приставы ввели деревенского парня. Он был высок и крепко сложен, но едва влачил свое изломанное пыткой тело. С него сняли кангу и он упал на колени перед помостом. Судья приподнялся и и упор посмотрел ему в лицо.

С древних времен китайские судьи решают дела по пяти выражениям чувств обвиняемого. Во-первых, вникают в его речь; во-вторых, следят за сменой движений лица; в-третьих, прислушиваются к дыханию, которое способно выдать скрытое волнение; в-четвертых, обращают внимание на его уши, как воспринимает он слова свидетелей и судьи. И, наконец, смотрят ему в глаза, так как глаза человека не могут скрыть правды.

– Ты Ван Второй, и ты украл лошадь из стада своего хозяина? – спросил судья.

Лицо парня ничего не выразило, глаза были тусклы, дыхание едва слышно. Он собрался с силами и отчетливо проговорил:

– Да.

Судья зевнул, откинулся на спинку кресла, сказал:

– Надеть на него кангу, отвести в камеру смертников, – и, обращаясь к писцу, добавил: – Я не выспался и хочу немного отдохнуть.

Писцы и приставы закричали:

– Тише, не шуметь. Его милость отдыхает.

Судья склонил голову на сложенные на столе руки. Послышался легкий храп. Писцы и служители замерли. Любопытные в дальнем конце залы не смели ни дохнуть, ни шевельнуться.

Прошло немного времени, судья приподнял голову, тряхнул ею, выпрямился и спросил переводчика:

– Еще есть дела?

– Дело о женщине, убитой в храме.

– Пусть введут обвиняемого.

– Ввести обвиняемого! – крикнул переводчик.

Писцы повторили его крик. Два пристава втащили на веревке Ли Юя. Халат на нем был разорван, волосы нечесаны, голова бессильно моталась на тоненькой шее. Приставы толкнули его в спину, он упал на колени перед помостом.

– Ты, Ли Юй, убил женщину в храме? – спросил судья, и повторил переводчик.

Ли Юй открыл рот, из его горла вырвалось бессмысленное мычанье.

– Это ты Ли Юй? – повторил судья.

Ли Юй снова замычал,

– Почему он молчит? – с беспокойством шепнул Лэй Чжень-чжень. – Что за выгода ему корчить из себя немого?

– Может быть, он действительно онемел от страха? – тоже шепотом ответил Гуань Хань-цин.

Они оба стояли в дальнем углу в толпе любопытных.

– В медицине известны такие случаи, – шептал Гуань Хань-цин, – Старые врачи умели их лечить, и мой отец научил меня. Как-то пригласили меня к больной. Родители выдали ее замуж; своего жениха она никогда не видела. Сваха сосватала, жених прислал дары, гадальщик указал счастливый день. Девушку принесли в дом жениха в закрытых носилках. Когда она вышла из них и подняли покрывало, закрывавшее ей лицо, она увидела, что жениху за пятьдесят, что он крив на один глаз, что у него заячья губа, щеки изрыты оспой и на спине горб. Тотчас лишилась она дара речи. Жених не пожелал принять немую и отослал ее обратно к родителям. Я ее вылечил.

Между тем судье надоело ждать, когда Ли Юй заговорит. Он^: подал знак, и пристав ударил Ли Юя бамбуковой палкой. Мальчик поднес руки к горлу, пытаясь что-то объяснить, и опять издал тот же бессмысленный звук. Оба пристава принялись осыпать его ударами, но без толку.

Судья сказал:

– Придется применить пытку, пока он не заговорит и не сознается.

– Ваша милость! – закричал Гуань Ханъ-цин и, растолкав толпу, направился к помосту; тут пристав ударил его по спине, он упал на колени и уже на коленях продолжал: —Ваша милость, Я врач, и способом, который передавался из рода в род, умею лечить немоту. Если милостивый судья позволит, я попытаюсь применить мои скромные знания.

Судья сказал, и переводчик перевел:

– Суд согласен повременить с пыткой.

– Мне нужна дудочка или свисток из бамбука, дерева или кости.

Тотчас из толпы зрителей протянулись руки со свистками и дудочками. Гуань Хань-цин выбрал одну из них и подошел к Ли Юю

Судья поспешно подобрал полы халата и полез вниз с помоста. Два писца подхватили его под локти, помогая спуститься. Переводчик вытянул шею, смотрел сверху, улыбался недоверчиво. Приставы выпустили веревку, стояли, выпучив глаза.

– Открой рот пошире, Ли Юй, и не бойся. Я не сделаю тебе больно.

Мальчик доверчиво прижался к Гуань Хань-цину. По его лицу текли слезы. Он храбро и жалобно улыбнулся и открыл рот широко как галчонок. Гуань Хань-цин ловким движением вставил свисток ему в гортань.

Раздалось пронзительное верещание. Судья отскочил как ужаленный. Переводчик спрыгнул с помоста, спеша на помощь. Ли Юй пищал, взвизгивал, булькал, пытаясь заговорить. Иногда звук становился таким высоким, что почти нельзя было его услышать. Из хаоса звуков выделялись слова.

– Я невинен, невинен! – пищал, захлебываясь, Ли Юй.

– Это колдовство! – закричал переводчик. – Хватайте врача, как бы не причинил зла его милости.

Но судья был в восторге. Он приседал, хлопал себя по коленям, тыкал Ли Юя пальцем в плечи и грудь.

– Пусть говорит. Рассказывай, как было дело.

Ли Юй пищал отрывисто и невнятно. Отдельные слова вырывались пронзительным визгом:

– … Пошли гулять. сильный ливень… Спрятались в храме… Вдруг цоканье копыт…

– Что это за копыта? – сердито прервал судья. – По закону китайцам запрещено держать лошадей. Что ты хочешь сказать этими копытами? Не собираешься ли ты обвинить какого-нибудь монгола? Эй, дать ему палок!

Но Ли Юй отрицательно замахал руками, завизжал:

– Не монголы, не китайцы, не люди! Черти или горные духи. Так кричали, так дико, так страшно, не как люди. Воют, гремят, ветер и гром. Мы испугались, спрятались в проход, за статуей. Согнулись, чтобы не было видно. Они злетели в храм бурей. От вихря у нас волосы на голове поднялись. Они в храме начали пирозать. Подняли адский шум, н грохот, к пение, и ржание, и гром гремит, и молнии красные, как отблески факелов. И вдруг – а-а! а-а! – из-за статуи рука. Тянется, тянется, увернуться некуда. Огромная. Заполнила весь проход. Каждый палец толще, чем все мое тело. Пальцы шевелятся, ищут. Схватили Сюй Сань. Сюй Сань взлетела под потолок и перелетела через статую. Я закрыл голову руками, закатился в уголок. А там шум еще громче, и визги, и вопли, и звон. Вдруг все стихло. Я вылез и увидел: черти убили Сюй Сань. Я так испугался, не могу двинуться с места. Хочу позвать на помощь – говорить не могу. Больше ничего не знаю.

По мере того как переводчик переводил, лицо судьи становилось все сосредоточенней. Он пристально вглядывался в лицо Ли Юя, дергал себя за ухо, почесал угол рта, усиленно что-то соображая. Спросил:

– А ты видел этих духов в лицо? Ты мог бы их узнать, если бы где-нибудь встретил?

– Ваша милость, я не посмел смотреть. Я зажмурил глаза и прикрыл их рукавом. Если бы я взглянул, они бы меня тоже убили

Судья шумно вздохнул и, опираясь на плечо переводчика, снова взобрался на помост. Когда он вновь занял свое место за столом, выражение его лица было важно и спокойно. Он произнес:

– Черти и духи мне не подвластны, и я не могу их судить. Мальчик невиновен, и его следует освободить. Дело закончено.

На обратном пути Лэй Чжень-чжень сказал:

– Это удивительное дело похоже на те древние истории, которые бродячие рассказчики рассказывают в харчевнях и чайных. Но ведь они говорят, что это случилось тысячу лет назад. Вот не думал, что и теперь такое бывает. Как ты думаешь, друг Гуань, это правда или только померещилось мальчику от великого страху?

– Это правда! – пронзительно запищал Ли Юй. – Это такая же правда, как то, что бедная госпожа Сюй Сань лишилась головы.