Текст книги "Обида маленькой Э"

Автор книги: Ольга Гурьян

Глава десятая
КАК СОБАКА СЪЕЛА КОРОВЬЕ СЕРДЦЕ

Хэй Мянь и Цзинь Фу столкнулись у входа на лестницу. У обоих в руках были свертки с едой и свернутые в трубку циновки. Низкий столик качался наподобие шляпы на голове Хэй Мяня. У Цзинь Фу через локоть было перекинуто полосатое платьице и теплая безрукавка, на оттопыренном мизинце болтался красный фонарь.

Мгновение они смотрели друг на друга и вдруг с радостными возгласами принялись кланяться, насколько это позволила им их поклажа.

– Купил кое-что, – сказал Хэй Мянь. – В комнате пусто.

– Прямо хоть в мяч играй, – согласился Цзинь Фу.

– Сюй Сань немножко подмела там, – сказал Хэй Минь.

– Сюй Сань? – переспросил Цзинь Фу. – Как это может быть? Ведь ее убили,

– Никто ее не убивал, – сердито возразил Хэй Мянь. – Я с самого начала говорил, что она жива.

– Но как же так? – в изумлении повторил Цзинь Фу. – Ведь мы все ее видели.

– Видели? – крикнул Хэй Мянь. – Глаза есть, а зрачков нету. Видели! Вы бы посмотрели повнимательней!

– Как же это произошло и отчего мы ошиблись? – спросил Цзинь Фу.

– Монгол убил монголку и испугался, что придется отвечать. Хитрая собака, он знал, что никому и в голову не придет обвинять его, если бы это была китаянка. Вот он и переодел eе в платье Сюй Сань.

– Хитро придумал, – сказал Цзинь Фу, и они пошли в комнату.

Сюй Сань и Маленькая Э, сидевшие, тесно прижавшись друг к другу, вскочили им навстречу, и снова начались приветствия и поклоны. А затем они принялись рассматривать и хвалить покупки. Больше всего понравился красный фонарь.

– Это из аптеки? – спросила Маленькая Э.

– Я его купил! – гордо ответил Цзииь Фу. – У меня теперь столько денег, что я могу хоть каждый Новый год покупать по новому фонарю.

Сюй Сань рассмеялась, потому что бумажный фонарь стои совсем дешево.

– Где же ты так разбогател? – спросила она.

– Играю с актерами, тут в окрестностях. На праздники велели опять приходить к ним. Выдалось несколько дней свободных, и я поспешил навестить сестричку.

Потом Сюй Сань спустилась вниз к цветочнице вскипятить воду сварить рис, и все сели вокруг стола под фонарем и рассказали друг другу свои приключения. Что случилось с Маленькой Э, читатель уже знает, а с Хэй Мянем и Сюй Сань было вот что.

Хэй Мянь несколько месяцев искал Сюй Сань и наконец увидел ее, когда вместе с другой рабыней она спустилась с высокого берега к рыбачьей лодке, чтобы купить свежую рыбу. Хэй Мянь тотчас схватил ее за руку и хотел увести, но другая рабыня уцепилась за платье Сюй Сань и начала умолять:

– Ах, не делайте этого! Если она уйдет с вами и я одна вернусь, старая госпожа будет пытать меня и замучает до смерти. Пожалейте меня, ведь я тоже китаянка.

Хэй Мянь пожалел рабыню и спросил:

– Как же нам быть? Не могу я оставить Сюй Сань, раз уже нашел ее.

– Зачем же ее оставлять? Уведите ее с собой, но сделайте так, чтобы на меня не пало подозрение.

Тогда они стали обсуждать, как это сделать получше, думали так и этак и все обдумали и решили, что Хэй Мянь каждую ночь будет приходить к маленькой калитке в конце сада, где за деревьями свален всякий хлам, и никто там не гуляет. А Сюй Сань уж найдет случай и проберется туда. Тут же сговорились они с рыбаками, чтобы три ночи ждали их с лодкой и, как только они прибегут, тотчас отвезли бы их подальше. А там уж они найдут другую лодку и доедут до Линьани. После этого женщины взяли рыбу и вернулись в поместье Мелика, а Хэй Мянь остался в хижине рыбаков дожидаться ночи.

Жизнь бедной Сюй Сань в доме Мелика была самая несчастная. Старая госпожа, увидев ее свежее личико, сразу возненавидела ее и отправила на кухню, где ей пришлось выполнять самую грязную работу. А Мелик подумал, как легко старой госпоже задушить его во сне или отравить за едой, испугался и не посмел заступиться.

Весь этот день Сюй Сань в ожидании и надежде все делала не так, как надо, и немало перепало ей колотушек и подзатыльников. Наконец она дождалась ночи и уверилась, что все в доме спят. Тотчас она выскользнула из своего угла и побежала к калитке за садом. Она уже почти достигла цели, как вдруг сторож с собакой преградил ей путь.

– Что ты здесь делаешь, ночью в саду, несчастная замарашка? – спросил сторож.

– Ах, господин, с утра до ночи я дышу копотью и чадом, захотелось мне глотнуть свежего воздуха. А днем нет у меня времени.

В ответ сторож захохотал, велел своей собаке лечь поперек дорожки и ушел. Сюй Сань не посмела пройти мимо грозной собаки, а другого пути к калитке не было. Пришлось ей вернуться ни с чем.

Всю ночь она думала, как ей быть, и наконец придумала.

«Днем мне идти незачем, потому что Хэй Мянь ждет меня только ночью. Пойду, когда начнет темнеть, но люди будут еще бодрствовать. Если встречу сторожа, скажу, что повар послал меня за кореньями».

Когда наступили сумерки, она взяла пустую корзинку и смело пошла к калитке. Сторож ей на этот раз не встретился, но у самого порога лежала его собака. Собака не рычала, не лаяла, но при виде Сюй Сань медленно поднялась и оскалила зубы. Бедняжка Сюй Сань испугалась и повернула обратно,

Весь следующий день она думала, думала и ничего не могла придумать.

В это время повар кинул на чурбан большой кусок коровьего мяса и крикнул:

– Эй, китайская замарашка! Отдели мясо от кoстей, а сало от мяса. Поруби их в отдельности, не смешай! Да руби помельче. А коровье сердце вынь и положи. Смотри не. поруби его. Я хочу из него приготовить лакомое блюдо, которое сам подам господину, чтобы он похвалил меня. – С этими словами он ушел, а проходшчн. ш мимо рабыня пробормотала сквозь зубы:

– Сам собака, угождаешь собаке. Коровье сердце – собачье лакомство.

Когда Сюй Сань услышала эти слова, она оглянулась, увидела, что никто на нее не смотрит, быстро засунула сердце за пазуху и снова начала стучать тяжелым ножом, а затем крикнула:

– Господин повар, я кончила. Прошу вас, посмотрите, хорошо ли я сделала?

Повар подошел, сразу заметил, что коровье сердце исчезло, и гневно спросил, куда оно делось.

– Я порубила его вместе с мясом, господин повар, – ответила Сюй Сань. – Ведь вы приказали мне: «Поруби его помельче, только смотри не смешай с салом».

Тут повар начал браниться и проклинать ее и схватил за косу, стал бить и пинать ногами. Но Сюй Сань только крепче прижимала руки к груди, чтобы коровье сердце не выскочило из халата, пока ее мотают, и кидают, и трясут. Наконец повару надоело драться, он сказал:

– Сделанного не исправишь! – и отпустил ее.

В сумерки Сюй Сань вышла в сад и пошла к калитке, придерживая рукой два сердца.

Коровье сердце было тяжелое и холодное, а сердце Сюй Сань так трепетало, что, казалось, сейчас взлетит, как бабочка, вылетит из ее рта а перепорхнет через стены, на волю.

Собака сторожила калитку. При виде Сюй Сань она поднялась, понюхала воздух и сделала шаг навстречу Сюй Сань. Сюй Сань вынула коровье сердце и с ласковыми словами бросила его на землю. Пока собака рвала его и глотала большими кусками, Сюй Сань сделала шаг и второй, и отодвинула засов, и, подняв ногу, переступила через порог, и тихо закрыла за собой калитку. Хэй Мянь ждал ее. Они побежали.

Глава одиннадцатая
КАК ВСЕ ВСТРЕТИЛИСЬ ВНОВЬ

ногородние купцы, приезжая по делам в Линьань, обычно останавливались в домах своих землячеств. За высокими стенами, среди садов и террас были раскинуты и пиршественные залы, и уединенные беседки, и павильоны со спальнями, и каменное здание театра. Над открытой с трех сторон сценой опиралась на толстые колонны цветная черепичная крыша с процессиями поливных фигурок на высоко вздернутых углах. С трех сторон зрительный зал окружала галерея со скамьями для зрителей. Четвертая сторона галереи предна значалась для друзей и родственников актеров.

В таких театрах спектакли давались не часто, а лишь по случаю торжественных встреч или других важных событии. Сюда приглашались самые лучшие труппы и знаменитейшие актеры. Сегодня в доме зайтонских купцов впервые шла новая трагедия Гуань Хань-цина с великой актрисой, госпожой Фэнь-фей в роли Доу Э.

Зрительный зал был еще пуст, когда Гуань Хань-цин поднялся на галерею и сел, опершись локтями на колени и поддерживая голову сжатыми кулаками.

«Боюсь, она пополнела, – мрачно думал он. – И спина у ней широковата. Безусловно в лице заметен возраст. Она провалит роль, и книгопродавцы не захотят купить у меня пьесу».

Тут он начал рассчитывать, сколько экземпяров пьесы можно будет напечатать и что, за вычетом выгоды книготорговцев, достанется ему. Как ни считай, даже в лучшем случае получалась ничтожная цифра.

«Я написал около ста пьес, – сердито размышлял он. – A все нет у меня ничего и нет спокойствия за завтрашний день. А ведь я старею. Возможно, это моя последняя пьеса. А Фэнь-фей чрезмерно располнела и провалит роль. В прежние времени состоял бы я на государственной службе и, не зная забот, на досуге отдавался бы творчеству. Но теперь все пути для китайца закрыты. Все должности занимают монголы и те, кто им продался. Это ли не обида? Он вздохнул и вдруг рассмеялся своим очаровательным смехом.

– Надо бы мне радоваться, что я до сих пор жив, хотя во всех своих пьесах клеймлю я проклятых монголов. Сам удивляюсь, как они еще не уморили меня. Мало ли у них способов?

Тут рядом с ним сел неслышно подошедший Погу, взъерошил волосы и сказал:

– Проклятая моя жизнь! Посмотри-ка на этих музыкантов! Неужели мне никогда не придется управлять таким оркестром}

Внизу под ними выходили на сцену музыканты и располагались в соответствии со своими инструментами на месте, которое называется «Рот девяти драконов», направо от зрителей. В самом центре высокий, красивый и самоуверенный барабанщик стоял над кожаным барабаном, опиравшимся на треножник. Налево от него села вторая скрипка, изящный и жеманный юноша, направо поместился цимбалист. Перед барабанщиком налево флейта – главный инструмент южного театра, направо маленький гонг. За ним большой гонг, посредине трехструнный, крытый змеиной кожей саньсян, налево круглая лунная скрипка. Сбоку большой барабан – Дагу – покрытая черным лаком с золотыми драконами бочка, подвешенная на кольцах к массивной раме.

Уже зал заполнялся зрителями. По двое, по трое и целыми группами входили купцы и мореплаватели в богатых одеждах, люди, торговавшие с тридцатью царствами и понимавшие двадцать языков, со своими товарами объездившие полмира – от страны, где рождается солнце, до острова Чжаова, который мы теперь называем Явой на юге, до далеких западных империй, где люди с выпуклыми глазами и большими носами выменивали на китайскую посуду изумруды и рубины – шпинели, бивни слонов и прозрачные черепашьи щиты. Зрители рассаживались боком к стене за длинными столами. Слышался звон посуды, равномерное жужжание многих голосов.

Вдруг чья-то мягкая лапка коснулась колена Гуань Хань-цина, и он увидел Маленькую Э в хорошеньком полосатом платье. А за ней рядом с Хэй Мянем стояла Сюй Сань.

Гуань Хань-цин вскочил и смотрел на нее, выпучив глаза и открыв рот. Наконец он пробормотал:

– Значит, ты жива!

А Сюй Сань засмеялась и ответила:

– Жива! – хотя такой нелепый вопрос и не нуждался в ответе.

– Ах, я рад! – сказал Гуань Хань-цин. – Я рад.

В это время, предупреждая актеров и зрителей о начале спектакля, ударил большой гонг. Но, покрывая медное пульсирование его громовых ударов, на лестнице раздались тяжелые шаги. И огромный, как каменная статуя небесного хранителя, ввалился на галерею Лэй Чжень-чжень и грохнулся на скамью. Вслед за ним впорхнула Юнь-ся и, увидев Сюй Сань, бросилась к ней с радостным воплем:

– Ты жива или это твой дух? А твоя пуговица не принесла мне счастья. Мой-то умный Лю Сю-шань оказался чересчур умен. На вырученные деньги открыл кабачок, а меня поставил на кухню лепить пельмени и тянуть лапшу. Но я актриса, и такая жизнь не по мне! Я выпрыгнула в окно и прямо в кухонном фартуке убежала к Лэй Чжень-чженю, как только узнала, что он играет в нашем городе. И теперь все роли героинь мои и мы собираемся пожениться...

– Помолчи, болтушка, – прервал Лэй Чжень-чжень. – Начинается спектакль.

Гуаиь Хань-цин сидел, выпрямив спину, ладонями сжав колени. Глаза впились в сцену, но одно ухо в полоборота прислушивалось к зрительному залу. Там еще переходили от стола к столу, звенели посудой, не снижая голос, заканчивали разговоры. На сцене школяр Доу умолял ростовщицу пожалеть его маленькую дочь.

Гуань Хань-цин слушал напряженно и придирчиво, иногда загибая палец, чтобы запомнить слово, которое вдруг показалось неудачным. Все слова казались не так хороши, не так убедительны, как они были, когда он их написал, когда они снились ему ночью.

«Трагедия провалится, все не то», – подумал он в холодном отчаянии и искоса взглянул на сидевшего рядом Xэй Мяня. У Хэй Мяня рот был полуоткрыт – он смотрел и слушал всем своим существом. За его спиной Лэй Чжень-чжень громогласным шепотом повторял то реплику, то неожиданное движение актера. На сцене старик Чжан и его сын Люйцза спасали ростовщицу, которую душил должник. Гуань Хань-цин вздохнул и сел свободнее.

Словно стон ветра в тростниках, пронесся чистый и нежный звук флейты. На сцену колеблющимися шажками, будто ступая по листьям лотоса над тихой заводью, вышла Доу Э. В строгих одеждах ее стан был строен и юн. Под темной лентой, прикрывающей прическу и щеки, лицо, тонкое, как нераспустившийся бутон.

В зале зрители вскочили, чтобы лучше ее увидеть. Шеи вытянулись, глаза уставились.

Доу Э остановилась, слегка наклонив голову. Правая руки, oбращенная внутрь ладонью, скользнула вниз от груди к правому колену и поворотом кисти откинулась назад. Повинуясь этому знаку, флейта издала мелодичный, протяжный стон. Доу Э запела.

Будто жаворонок вознесся в прозрачную небесную высь и скрылся за облаками, близится к солнцу и уже не видно его с земли, а лишь звенит его песня с неизмеримой высоты, наполняя тоской и восторгом людской слух. Доу Э пела:

 
Сердце мое скорбью полно,
Вечно печалиться осуждена,
Утро, вечер – мне все равно.
Я не ем и не сплю от зари дотемна.
Неужели всю жизнь мне придется страдать?
Как текучие воды – печаль без конца.
Мне было три года – скончалась мать.
Исполнилось семь – потеряла отца.
 

«И я тоже так», – думала Маленькая Э, и горячие слезы смочили ворот ее платья. А Доу Э пела:

 
Умер мой муж, совсем молодой.
Оставил меня печальной вдовой…
О муже покойном я горько тужу.
Веленьям свекрови покорно служу.
 

И белые рукава, взлетев, упали, заслонили лицо, как белая пена водопада.

Очень хорошо, – сказал Гуань Хань-цин.

– Хорошо, хорошо, хорошо! – словно морской прибой, шумел зрительный зал.

Подлый Люйцза сыплет яд в суп из бараньих потрохов, чтобы отравить ростовщицу, и Доу Э, оставшись одинокой, принуждена была выйти за него замуж. По ошибке старик Чжан съедает суп и умирает. Люйцза тащит Доу Э в суд. Судья велит ее пытать.

– Тысяча палок!

Палачи набросились на нее.

 
Невыносимо такое страдание!
То я очнусь, то теряю сознание.
Тысяча палок – я вся в крови!..
 

Раз и другой обходя сцену, тюремщик ведет Доу Э на казнь. На ней одежда осужденной на смерть – красная куртка и штаны, белая юбка, задрапированная вокруг талии. На шее деревянная канга в виде рыбы. Трижды бьет большой барабан и гонг. Палач точит меч. Непрерывно, захлебываясь, бьют, звенят, грохочут барабаны и гонги. Доу Э поет:

 
Осуждена за чужие козни,
Присуждена я к ужасной казни.
Я упрекаю Небо и Землю!
Они равнодушны, и мне не внемлют,
И не хотят спасти меня.
 

Скрипки визжат и рыдают. Захлебывается гонг. Надрмнанпч и барабаны. Доу Э поет:

 
Добрые – бедны, и жизни им нет,
Злодеи живут до преклонных лет.
Небо боится знатных и грубых,
Скромных и слабых безжалостно губит
И не противится злу!
 

Трогательно прощается она со свекровью:

 
Пожалейте ту, что всю жизнь вам служила,
Придите раз в год на мою могилу,
В жертву моей замученной тени
Бросьте в огонь поминальные деньги!
 

В последнее мгновение перед казнью, когда невинная жертва уже стояла на коленях и палач снял кангу с ее шеи, потрясенные зрители, содрогаясь, услышали вопли Доу Э:

– Когда меч отрубит мою голову, ни одна капля моей горячей крови не оросит землю, а подымется вверх по белому флагу. В середине лета снег покроет мое тело.

Веселая, легкомысленная Юнь-ся вдруг вскрикнула:

– О! Это невыносимо слышать! – и, зарыдав, забилась головой о доски скамьи.

На столе слабо мерцает светильник. Около него груда судебных дел. Бывший школяр Доу теперь важный сановник, присланный императором проверить приговоры провинциальных судей. Невидимая ему, в комнату входит тень Доу Э.

Ее лицо белое, как известь, красное пятно крови темнеет меж бровей. Из-под каждого уха свисают, тихо шевелясь, пучки длинной белой бумаги, какую приносят в жертву на могилах. Опущенные, неподвижные руки прижаты к телу, рукава свисают до полу.

Духи погибших насильственной смертью слабы, как паутина. Ветром их носит, вихрем их крутит – ни выпрямиться, ни остановиться. Тень Доу Э трижды быстро закрутилась у входа, и будто движением воздуха понесло ее вокруг сцены, беспомощное тело согнуто под крутым отвесным углом, бумажные ленты, белые рукава метут пол. Так скользнула она к столу и погасила светильник.

Фитиль моргнул и погас. Судья Доу снова зажег свет – поверх кипы бумаг дело Доу Э. Он снова откладывает это старое дело, и снова тень гасит светильник. И, когда светильник погас в третий раз, судья увидел тень Доу Э.

Торжественным решением судьи заканчивается трагедия.

– Чжана Люйцза казнить на рыночной площади. Судью, несправедливо решившего дело, лишить чинов и дать ему сто палок. Аптекаря, продавшего яд, обезглавить!

Оркестр заиграл «Вэй Мэнся» – конец спектакля.

Сюй Сань подняла заплаканное лицо и сказала:

– Доу Э отомщена, и честь ее восстановлена, но она мертва. Как это грустно! Неужели должна кончиться жизнь, прежде чем исправится несправедливость? И где судья, который отомстит за наши обиды?

Гуань Хань-цин посмотрел на нее и тихо проговорил:

– Наши обиды так многочисленны, одному человеку отомстить не под силу. Если бы поднялась вся страна… Может быть, всего через сто лет… Может быть, внуки Маленькой Э.

Все посмотрели на Маленькую Э, а она встала, оправила ладонью платье и сказала серьезно и деловито:

– Об этом не беспокойтесь! У меня будет очень, очень много храбрых сыновей и внуков. Они отомстят.