Текст книги "Роковые письма"
Автор книги: Ольга Лебедева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
8. В ТИХОМ ОМУТЕ – ЧЕРТИ СЫЩУТСЯ!
На следующий день Маша и Владимир Михайлович повстречались после полудня. А перед тем девушка весь день вспоминала подробности вчерашней схватки с бешеным псом. Ужасно хотелось рассказать об этом домашним, но она пообещала Владимиру Михайловичу молчать, дабы не пугать родителей, и главным образом маменьку. Та себя неважно чувствовала, и лишние переживания ей были ни к чему.
Капитан привез Петру Викентьевичу, как и обещал, целую стопку важных деловых бумаг, которые должны были оказаться для путейского инженера «в высшей степени любопытными и занимательными». Решетников показал их и Маше. Однако там были сплошь таблицы, графики, коэффициенты сопротивления почв и сопроводительные бумаги жутко технического характера. Поэтому, немного полистав документы для приличия, Маша немедленно их вернула и тут же потеряла к бумагам всякий интерес. Капитан же с огромным, хотя и тщательно скрываемым любопытством разглядывал комнату Маши.
Сама судьба благоволила в этот день к тому, чтобы молодые люди оказались предоставлены исключительно сами себе.
У Анны Григорьевны разыгралась нешуточная мигрень, и она удалилась к себе. Петр Викентьевич же с утра отбыл в соседний городок Перемышль, улаживать какие-то дела, связанные с Судебной палатой и предстоящим строительством железнодорожного моста, связующего берега трех небольших, но крайне зловредных по весне речушек. А у капитана оставался еще целый час для знакомства с миром, доселе ему незнакомым, но удивительно интересным и манящим.
Доводилось ли вам в России хоть раз заглянуть в комнату красивой, юной и оттого, разумеется, романтически настроенной особы? Там все выдает светлые переживания, восторженный образ мыслей и ту особую, ленивую русскую негу, которой пронизано само существование будущих Татьян Лариных и тургеневских девушек в нашей лесной глуши. Романы на полке и атласные подушечки кушеток, вышитые кружевные салфетки и письменный прибор, милые безделушки и неизменные пасторальные сценки из цветного немецкого стекла, даже шторки и занавесочки говорят о характере живущей здесь барышни.
Но, впрочем, так ли это? Отнюдь, и все ваши выводы, плоды самых зорких наблюдений, очевидно, окажутся чересчур поспешными. Барышни, подобные Маше Апраксиной, обыкновенно живут по большей части в мечтаниях и грезах, а их покои отражают лишь следы их земного, бренного пребывания. А что в действительности творится в голове всякой девушки, не достигшей еще своего двадцатилетия, – на самом деле не знает доподлинно ни одна писательница романов. Ибо это, как правило, дамы зрелые, богатые опытом минувших лет и остывших страстей. И оттого уже изрядно подзабывшие годы своего трепетного отрочества и юности, полной радужных надежд.
– Да у вас просто… тихая обитель, – пробормотал капитан, явно смущенный этим миром изящества, красоты и, разумеется, очаровательного наива, что непременно исходит от всякой юной и неискушенной души, подобно аромату цветка.
– Вам нравится? – простодушно спросила девушка.
– О, разумеется, – только и сумел ответить офицер, у которого уже принялось пестрить в глазах от множества разнокалиберных безделушек, салфеток и подушечек, утыканных английскими булавками и тонкими иглами с обрывками разноцветных ниток.
– А вот английский шедуль-дневник, – указала девушка. – В нем я делаю записи того, что показалось мне на дню самым примечательным. Очень удобно, знаете ли: на всяком листочке имеется календарь с днем недели, и еще остается много места для записей. Желаете взглянуть?
– Мария Петровна, – тихо проговорил Решетников. – Да как же я смею-то? Ведь у меня, пардон, разумеется…
Он замялся и уставился в окно с крайне унылым видом. Однако даже и теперь, в столь, казалось бы, невыигрышном для себя положении, капитан не производил впечатления человека робкого. И уж во всяком случае – безоговорочно покорного судьбе.
– Да ничего предосудительного в том нет, – рассмеялась Маша.
Она изящно присела к столу, провела рукою по дневнику с бумагами – и внезапно похолодела в одночасье.
Из-под альбома с натюрмортами и пейзажиками, что она лениво набрасывала еще давешним летом в усадьбе и на берегу Листвянки под бдительным руководством искушенной в изящных искусствах баронессы, сейчас выглядывал край рокового для нее листа. Это была предсмертная записка Маши, та самая, что она столь опрометчиво писала третьего дня!
Девушка сделал судорожное движение, норовя запихнуть треклятую записку поглубже в стопку писчей бумаги и иллюстрированных листков-картинок событий недавних русско-турецких войн. Однако упрямый листок, видимо, уперся в жесткий край и никак не желал скрываться с глаз долой.
– Вот незадача… – ненароком вырвалось у Маши.
Она нажала сильнее, и целая стопка бумаги с конвертами тут же повалилась на пол. Вспыхнув от собственной неловкости, Маша виновато обернулась к капитану и развела руками: вот, мол, каковы же непослушницы эти упрямые бумаги!
Решетников тем временем уже давно отвел глаза от письменного стола, хотя и так было видно – ничего предосудительного для глаз молодого мужчины тут и впрямь не наблюдается. Теперь он обернулся на шорох бумаг. И вдруг капитан совершенно изменился в лице.
Его глаза сверкнули, пальцы лихорадочно сжали какую-то несчастную безделушку, оказавшуюся случайно в руке. И он медленно произнес:
– Кто это?
– Свисток-утушка, – простодушно ответила Маша, не понимая причины столь резкой перемены в капитане. – Вылепил его кучер Степка и внутрь поместил костяной шарик. Коли подуть, тут же засвищет.
– Кто это? – как сомнамбула повторил капитан.
И лишь теперь девушка сообразила, что Владимир Михайлович указывает на ее стол. Но, разумеется, не на злополучное письмо, которого он никак не мог разглядеть под стопкой писем.
Взгляд Решетникова был устремлен на маленькой портретик в овальной резной рамочке, что всегда покоился на краю Машиного стола.
Впрочем, вопрос, по всей видимости, был излишен. В нижнем левом уголке ясно выделялась каллиграфическим почерком выведенная надпись:
«Милому дружочку от любящей Амалии».
С портретика капитану улыбалась красивая цветущая женщина в роскошной шляпе со страусиным пером, нестрогом летнем декольте и с букетиком фиалок в руках.
– Это и есть… баронесса Юрьева?
Решетников завороженно глядел на портрет Амалии Юрьевой.
– Урожденная фон Берг, – добавила Маша откровенно недоумевающим тоном. Странное дело! И чего он привязался к баронессе?
Почти минуту капитан молчал. Лишь желваки на его скулах резко обозначились. Казалось, он совершал сейчас некую умственную работу, напряженную и трудную чрезвычайно.
– Мне необходимо сей же час быть на станции, – вдруг решительно сказал он. – Я кое-что вспомнил. Нечто срочное, по служебной надобности, и оттого в высшей степени неотложное. Прошу извинить меня, милая Мария Петровна. Честь имею. Простите еще раз.
Он резко развернулся и, даже не попрощавшись, быстро вышел из комнаты. Дробно простучали сапоги по лестнице, и через минуту девушка услышала, как в парадном хлопнула дверь. Маша судорожно сжала ладонь, рискуя измять портрет баронессы.
– Ничего… – прошептала она. – Я просто решительно ничего не понимаю.
И при чем, при чем здесь, спрашивается, Амалия Казимировна?
Примерно в то же время, разве что четвертью часа позже, в окошко телеграфиста на станции железнодорожного узла Рузавино просунулся грязный заскорузлый кулак.
– Эй, барин, слышь-ко?
Телеграфист поднял сонные глаза, замахал рукою:
– Ну-ка, ну-ка, не балуй!
Однако в следующую минуту кулак разжался, и на фарфоровую тарелочку лег маленький клочок бумаги. А следом высыпалась горстка монеток.
– Ох ты, горюшки-пригорюшки… Чего там у тебя?
Из-за загородки на телеграфиста смотрела бородатая физиономия в огромном волчьем треухе, надвинутом по самые брови.
– Барыня велела выслать эту… Риспонденцию, ага. Самой-то недосуг. А мы грамотке худо разумеем…
Телеграфист принял бумажку, сноровисто пробежал глазами текст – корявые каракули букв, помарки…
– Ладно, принимаю телеграфную корреспонденцию. Погоди маленько. Распишешься теперь.
– Только уж попроворнее бы, а, барин? Больно поспешаю, боюсь, успеть ба…
– Ишь, голова садовая. Это ж тебе не кобылу запрягать – телеграф, одно слово, – презрительно фыркнул телеграфист. – Сказал, жди – значит, жди. Вот тебе и весь сказ.
Спустя несколько минут детина выбрался из здания вокзальчика. Воровато огляделся и тут же пригнул голову.
К станции подъехал возок, и оттуда вылез молодой офицер в армейском полушубке с полевыми погонами. Молодцеватый и подтянутый, он привязал коня к столбу и легкой, пружинящей походкой быстро направился к зданию пристанционной конторы.
На ходу офицер несколько раз покачал красивой черноволосой головою.
– Ну и дела, – пробормотал он, точно продолжая прерванную беседу с самим собой. – Слава Богу, что все так сложилось. А ведь ты-то, Володька, дурак дураком был. Ведь если б не эта мелочь… не мелкая деталька – и случилось бы уж совсем непоправимое!
Он вновь покачал головой и вдруг неожиданно улыбнулся – широко и изумленно.
– Вот недаром говорится: в тихом омуте непременно черти сыщутся. Даром, что эдакая… тихая обитель. Поистине счастлив твой день, Володька!
И он с размаху хлопнул себя по ляжке, что выражало сейчас, должно быть, его высшую степень восторга и изумления. После чего скрылся в здании вокзальчика.
А детина тем временем грузно поспешал без дороги, сугробами в другую сторону. При этом он поминутно оглядывался на офицера и сокрушенно качал головою в косматом треухе. А над станцией падал тяжелый серый снег, но чуду техники – телеграфу его мокрые грузные хлопья не были помехой.
9. ОТ ПОДОЗРЕНИЯ ДО ПРОЗРЕНИЯ
«Нечто срочное, по службе, и оттого в высшей степени неотложное».
Ишь ты!
Весь оставшийся день эта фраза не шла у Маши из головы. И даже не столько потому, что за ней крылась какая-то важная тайна капитана Решетникова. Нет, в этих словах было что-то еще. Нечто очень знакомое.
– Где же я это слышала? Кто же это мне сказал? – неустанно твердила она до самого вечера. Так что у маменьки едва не возвернулась только-только успокоившаяся мигрень.
– Что ты все время бормочешь? – озадаченно поинтересовалась она после того, как дочь несколько раз прошла мимо как сомнамбула, никого не видя и ничего не замечая. Но Маша лишь сердито замотала головой, напряженно вспоминая, вертя на языке и склоняя загадочную фразу на все лады.
«Нечто срочное… и оттого…»
Нет, но ведь и вправду – чертовски знакомо!
Вслух Маша никогда не чертыхалась, разве что при падении с салазок на крутых ледяных листвянских горках. А вот про себя – сколько угодно, и с удовольствием. Все-таки далеко мне еще до истинно благородной натуры, пожурила себя Маша. Но – мягко и необидно, как, впрочем, и всегда. И вновь обратилась мысленным взором к злосчастным семи словам капитана Решетникова.
Она и сама не знала, отчего эта на первый взгляд мало что значащая фраза похитила ее покой. Так что даже спросила у папеньки, который только что воротился, довольный быстрой ездой, раскрасневшийся и с мокрым снегом на плечах. Разумеется, спросила чисто теоретически, без упоминания имени Владимира Михайловича.
– Ну что тебе сказать, милая… – рассудительно изрек Петр Викентьевич. – Чтобы вспомнить что-то, я обычно рисую проблему в виде чертежа. Или схемы, диаграммы, графика, наконец…
Маша попыталась представить слова капитана, засевшие в сознании острой занозой, как посоветовал папенька, но у нее ничего не вышло. В чем она тут же и призналась отцу.
– Значит, у тебя не логическое, а гуманитарное, образное мышление. Попробуй представить то, что ты пытаешься вспомнить, в виде какой-нибудь красочной картинки. Натюрморт там, я не знаю, гравюра… Не подходит?
Маша зажмурилась изо всех сил, но никакой картинки, гравюры или самой малой миниатюры на тему решетниковских слов так и не предстало перед ее мысленным взором. Только красные круги на черном фоне, которые плавно покачивались, а иногда медленно перетекали один в другой.
– Нет, папенька. Ничего не выходит, хоть ты тресни! – капризно поджала губки девушка.
– Ай-яй-яй, – притворно погрозил ей пальцем Петр Викентьевич. – Как не стыдно так выражаться? А еще благородная девица, истинное слово.
– Никакая я не благородная, – в сердцах бросила Маша. И тут же с тоскою представила, как папенька с маменькой сейчас в один голос примутся дружно читать ей нотации и вести назидательные беседы об их знаменитом и знатном роде Апраксиных. Послушать их, так благородства у Апраксиных – выше крыши и еще до Юрьевских огородов хватит. Почему же они живут в Залесном, а не в Петербурге, где вращаются все столичные штучки высшего света? Или на худой конец хотя бы в Москве?
Но папенька ничего не сказал ей нравоучительного. Лишь вздохнул устало, посмотрел на дочь внимательными, близорукими глазами и предложил:
– Ну а уж коли и с картинками не выходит, просто напиши. Только мысленно.
– А это как? – озадаченно спросила девушка.
– Ничего сложного, душа моя. Представь, как ты пишешь в воздухе то, что тебя беспокоит. Или еще лучше – как эти слова возникают сами. И тогда уже смотри – по почерку, форме букв, цвету, – нет ли чего знакомого.
Он ласково обнял дочь и откашлялся.
– А сейчас извини, Машенька, мне надо немного отдохнуть. Да и перекусить не мешало бы.
Он направился в свой кабинет, но на пороге обернулся и спросил, причем нарочито равнодушным, рассеянным тоном:
– Кстати, а как там наш капитан? Решетников? Скоро ли у нас объявится?
– Только сегодня был, – буркнула Маша. – Я ему показывала картинки из твоих иллюстрированных альбомов по всяким дорогам да мостам. Я скучала, а он ничего, живо всем интересовался и даже задавал вопросы. Но что я ему могу сказать? У меня ведь ни математического, ни образного мышления. Так, буковки одни…
– Ну-ну, не надо так огорчаться, – успокоил ее Петр Викентьевич. – Нужно только постараться, сделать над собою усилие. И тогда все получится, вот увидишь.
– Правда? – уже примирительным тоном уточнила Маша.
– Конечно, душа моя Машенька. А какая жалость, что Владимир Михайлович меня не дождался! У меня ведь есть для него одна чрезвычайно интересная закавыка.
«Закавыка» у Петра Викентьевича в переводе с путейского означала очередную ошибку в чертеже, неправильно спрямленный маршрут или нечто подобное из его инженерной практики.
– Не знаю, мне это неинтересно, – пожала плечами Маша.
– Да? – уточнил папенька, с сомнением глядя на дочь. – А мне показалось, что тебе, напротив, весьма интересно с Владимиром Михайловичем. То есть господином капитаном, – добавил он. И, не давая дочери возразить ни слова, поспешно замахал рукою:
– Все-все, ухожу. Где Фрося? Ау? Есть хочу, Фросенька! Не дай погибнуть во цвете лет…
Из гостиной тут же откликнулась маменька, заметив нечто мягкое и в высшей степени тактичное насчет цвета лет ее дражайшего супруга. А Маша поскорее отправилась в другое крыло дома, уединиться и дать волю своему капризному и своевольному воображению.
Она опустилась в кресло и блаженно закрыла глаза. Несколько минут сидела, просто отдыхая, изо всех сил пытаясь ни о чем не думать. Однако получалось плохо. Маша знала собственную натуру: если ей что в голову, как частенько говаривала маменька, втемяшится, так она не успокоится до тех пор, пока не поставит на своем. А сейчас девушке предстоял самый сложный поединок – с собой и собственной памятью.
Поначалу у нее ничего не вышло. Буквы почему-то никак не желали писаться, а коли и получались перед ее закрытыми глазами, то после наотрез отказывались складываться в слова. Вдобавок ее все время кто-нибудь отвлекал.
За стенкой что-то тихо скрипело, точно там раскачивались в старом и рассохшемся кресле-качалке. В раскрытые форточки доносились веселые трели синиц и скептическое карканье какой-то старой вороны. И даже ходики на стенке, обычно неслышимые совершенно, вдруг принялись увлеченно колотить с утроенной силой и шелестом.
– Да уймитесь вы все, неугомонные! – в сердцах прошипела Маша. И вдруг наступила тишина.
– Вот и славно.
Первым делом она мысленно написала на воображаемом чистом листе «Нечто срочное».
– Смотри же, не вздумай никуда исчезать, – строго велела Маша собственному воображению. И поскорее добавила коротенькое «по службе».
– Вот так, – удовлетворенно пробормотала она, больше всего на свете боясь сейчас открыть глаза, чтобы никуда не исчезли плоды ее тяжелых умственных трудов.
Наконец Маше удалось прибавить к предыдущим словам длинный хвост: «в высшей степени неотложное». Теперь можно было немножко передохнуть.
И она постаралась отвлечься, совсем уже не веря в полезность папенькиного способа. Как вдруг, злополучные и загадочные, эти слова вдруг точно обрели крылья. Взвились в небо, в самый космос, безбрежную даль и… опустились прямо ей в руки воображаемым листом бумаги.
Таким знакомым листом!
– Господи… – прошептала Маша, чувствуя, как ее бросило в жар. – Святые угодники… Неужто я… поняла?
Бледная как смерть и одновременно пылая болезненным румянцем, она побежала со всех ног в свою письменную комнату, которую папенька безуспешно приучал всех домашних, включая прислугу, именовать исключительно «личный кабинет Марии Петровны». Там Маша первым делом бросилась к бюро. Но вот беда – все ящички до единого были закрыты на ключ.
Кляня себя за дурацкие и мелочные предосторожности, – а как же иначе юной девушке! – наша героиня обшарила все секретные местечки «кабинета» в поисках заветной связки. Наконец она обнаружила ключи на книжной полке – это у всех-то на виду! – и торопливо зазвенела ими, подбирая нужный к блестящему английскому замочку.
Отпереть бюро и обшарить нужную секцию было делом двух минут. И вот Маша торопливо просматривает знакомые письма, пробегает глазами строки в поисках нужных слов. И надо же!
Ее догадка оказалась абсолютно верна. Это было то самое, первое из адресованных лично ей, Марии Петровне Апраксиной, писем майора Соколова! Письмо, которое положило начало ее такому краткому, но тайному, и оттого невероятно интригующему роману по переписке и едва не привело к ужасной смерти – оно начиналось, по сути, именно этими словами.
«Милая Мария Петровна!
Счастлив сообщить, что отбываю в инспекционную поездку. Нечто срочное, по служебной надобности, и оттого в высшей степени неотложное. И самое главное – по милости судьбы, ибо как раз буду в Ваших краях. Вижу в этом истинный перст охранительницы-судьбы и доброе предзнаменование…»
Так продолжалось неизвестно сколько времени. Быть может, час, а может, всего несколько томительных, вязких минут. Во всяком случае, за окнами давно стемнело.
Маша только сейчас увидела, что она машинально сжимает в руке изящную графическую миниатюрку на простом листе серой бумаги. Пристально глянула на точеный майорский профиль. И уронила его на раскрытый лист письма.
– От подозрения до прозрения… всего лишь краткий шаг один… – пошептала она фразу из какого-то старинного дамского романа. И бурно, самозабвенно разрыдалась.
Сомнений более не оставалось. Кто еще может знать содержание переписки, кроме самих ее адресатов? Ведь не мог же Сергей Леонидович давать читать свои любовные письма капитану Решетникову! Лишь написавший письмо может знать его дословно. Это был знак.
– Значит, никакого капитана Решетникова попросту не существует, – медленно произнесла Маша, с превеликим удивлением прислушиваясь к звукам собственного голоса, ставшего сейчас каким-то другим, чужим и незнакомым. – Это и есть майор Соколов. Сергей Леонидович…
Наконец-то она прозрела! Теперь все окончательно встало на свои места.
Майор прибыл в их округ под чужим именем, инкогнито!
Скорее всего того требуют интересы службы Сергея Леонидовича – ведь он какой-то важный чин, чуть ли не в Генеральном штабе, как говорила ей баронесса фон Берг.
Но Маша в эту минуту была абсолютно, непоколебимо уверена: он приехал к ней! Прилетел как ясный сокол. Не зря такую фамилию и носит, это не какой-нибудь тебе Решетников. Почти что «Сапожников»! Скажите, пожалуйста, какой был бы в этаком случае конфуз, какой высокий романтизм и роковые страсти?!
Она улыбнулась и сосредоточенно забарабанила пальчиками по столу. А мысли сами собою струились и текли, укладываясь каждая в свое, отведенное только ей русло. Точно разматывался давний, прежде казавшийся запутанным клубок.
А что скрыл имя, так тому виной как раз Амалия, с облегчением решила наша героиня. Ее милый дружочек! Ведь майор, в том нет сомнений, влюбился именно в нее, Машу Апраксину. Уже с первых писем, написанных рукою девушки, да-да!
Опытное мужское сердце тут же подсказало Сергею Леонидовичу, что не баронесса теперь ему пишет, а совсем другая особа. Натура возвышенная, романтическая и в высшей степени порядочная. Оттого и отправил он, сокол ясный, не свой портрет, а так, фантазию, условный образ, знак.
В самом деле!
Маша подобрала со стола и вновь глянула на миниатюрку. Слишком уж схематичен был этот портрет, точно изображал некоего условного мужчину, вобрав в себя самые шаблонные, общие черты сильного пола. Разве могут быть у одного человека столь ярко выраженные черты победителя – высокие скулы, глубоко посаженные глаза, орлиный нос, твердый подбородок? Это ж просто Бонапарт какой-то! Ахиллес без черепахи!
Девушка почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Но даже не попыталась вытереть их, и ее платочек, забытый, лежал на столе. Это были слезы радости, восторга, неповторимого женского счастья.
– Милый! – прошептала Маша.
– Милый…
– Милый мой Сергей Леонидович…
Именно в эту минуту Маша поняла: она влюблена. И конечно, же, любима! Да так, как еще не случалось ни в ее жизни, ни в жизни подруг. Счастливо, бесповоротно и, разумеется, навсегда.
