Текст книги "Роковые письма"
Автор книги: Ольга Лебедева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Ольга Лебедева
Роковые письма
1. НЕВЕСТА СМЕРТИ
Маша проснулась рано, когда за окнами только брезжил унылый зимний рассвет. Некоторое время она бездумно смотрела вверх, изучая взглядом такие привычные лепные своды потолков своей маленькой девичьей светелки. Папенька давно просил ее занять комнату просторнее, даже заводил с губернским архитектором Елизаровым разговор о перепланировке усадьбы. Правда, разговоры эти шли уже не первый год, своя горница Маше нравилась пуще всех в доме, а теперь и она ей ни к чему.
Сегодня был последний день жизни Марии Петровны Апраксиной, девицы старинного дворянского рода, благородной и возвышенной души, и, увы, жертвы роковых обстоятельств. Собственно, и дня ей уже не оставалось – всего-то двенадцать с четвертью часов!
Более всего, одеваясь и совершая утренний туалет, она изумлялась тому обстоятельству, что накануне заснула на удивление быстро, без видимых усилий и душевных мук. Сказались ли тут беззаботность юности или твердость и цельность характера, которые Машеньке Апраксиной, по ее собственному мнению, были присущи в полной мере, было неведомо. И даже сейчас, поминутно отмечая роковое, неумолимое движение часовых стрелок ее судьбы, Маша оставалась спокойна и решительна. В конце концов, чему быть, тому не миновать, а иначе поступить она уже не в силах!
Лишь одна, самая роковая часть ее скорбного плана так и не была решена к последнему утру. А именно способ, которым следует уйти из этой бренной жизни. А ведь весь предыдущий день был посвящен именно этому!
– Уйти нужно спокойно и величаво, – решила она, запершись в домашней библиотеке. – Чтобы осталась возвышенная, романтическая тайна и вместе с тем не бросить тени на известную нам особу.
Стопки заграничных романов и дамских журналов возвышались перед ней, как мрачные редуты царства мертвых. Но, просидев с ними добрых три часа, перелистав безумное количество страниц и опоздав к обеду, – ее предпоследнему обеду в жизни! – Маша так и не сумела подобрать для себя достойного варианта самоубийства.
– Проще всего, конечно, яд, – мрачно бубнила она под нос, лихорадочно перелистывая печатные истории роковых страстей. – Глотнула отравы – и в дамки!
Она зловеще усмехнулась, обнаружив, что только что употребила любимое папенькино выраженьице, которое он постоянно употреблял во время боев за клетчатой доской с Иван Иванычем Спицыным, здешним предводителем дворянства. Если бы только милый папа знал, какая страшная судьба подстерегает нынче его любимую дочь!
Но в медицинском справочнике Бякина и Лазерфельда, который Маша тайком извлекла из недр отцовской библиотеки, к тому же изданном нарочно для судейских, отравление сопровождалось такими ужасными подробностями, что девушке очень скоро стало не по себе. А последняя фраза ее прямо-таки доконала:
«…сопровождается обильными выделениями рвотных масс, заполняющими собою пищевод, и коими потерпевший способен захлебнуться и скончаться от медленного удушья в течение продолжительного времени и страшных судорогах».
– Страшных судорогах, – в ужасе прошептала она и поскорее захлопнула книжку. – Бррр, только этого еще и не хватало!
В своих зловещих мечтах Маша уже четвертый день после получения рокового письма и принятого решения постоянно представляла себя лежащей в серебряном гробу в белом платье, с букетиком невянущих фиалок в недвижных, хладных пальцах. И максимум на что она была согласна – маленькую рубиновую капельку крови, застывшую в уголке ее прекрасного рта багровой слезинкой, скатившейся в последнюю минуту смертного часа. А тут – всякие массы! Бррр…
Однако в следующую минуту отважная девушка вновь принялась шелестеть страницами: второй вариант романтического самоубийства предполагал повешение на тонком шелковом шнурке. Как прекрасная ромейская одалиска в гареме жестокого восточного тирана, не пожелавшая подчиниться грубым страстям бесчеловечного деспота.
Увы, господа Бякин с Лазерфельдом и на этот случай приготовили ей изрядную свинью. Помимо «стремительно синеющего лица» и «вываленного языка» тонкий шелковый шнур сулил Маше такие ужасающие физиологические подробности, что она даже похолодела от отвращения. И вновь поспешно закрыла справочник. После чего сунула томик на самый верх книжного стеллажа, чтобы глаза не видели этакого советчика. И погрузилась в раздумья.
Где-нибудь в экваториальной Африке ее могла бы растерзать стая кровожадных львов. А в прерии затоптал бы обезумевший табун диких буйволов. Или унес исполинский смерч-торнадо за тридевять североамериканских земель. Чтобы больше уже никто и никогда не слышал о бедной душе, павшей заложницей роковых страстей.
Эх, баронесса, милый друг сердечный, и почему ее нет сейчас рядом! Уехала, умчалась черной птицею-горевестником, и вернется ли, неведомо. А коли и так, то все равно свидятся они теперь лишь там, где пребывают в вечном забвении несчастные неприкаянные души, жертвы любви, невесты смерти.
– Невеста смерти… – прошептала Маша, с удовольствием пробуя два страшных слова на вкус – терпкий, непривычный и манящий глубинами темных бездн. Точно стоишь у обрыва на берегу реки Листвянки и тянет прыгнуть вниз, взмахнуть руками-крыльями. А коли не воспаришь, так к чему тогда и жить на свете, ради чего?
– Ради любви, – твердо сказала Маша, даром что по щеке побежала слезинка, а за ней другая – слезы неизбывной жалости к себе. И чтобы окончательно не рассиропиться, девушка выбежала в коридор, наскоро плеснула в лицо воды из кувшина. Потом сунула ноги в валенки, влезла в шубку, шаль округ плеч, беличий малахайчик-ушанку на русы волосы, ладошки – в рукавицы на заячьем меху, что сшил ей специально кучер Степка, большой мастер по всякой охотничьей снасти. И спустя две минуту Маша шагала по тропинке, чуть занесенной серым мартовским снежком.
Путь ее лежал к ледяной кромке Листвянки, во исполнение все того же кошмарного плана. Однако сперва следовало сделать рекогносцировку, поскольку черновик предсмертного письма был все еще бел и пуст, как снежная целина полей за лесами имения Юрьевых.
А ведь всего неделю назад жизнь Маши Апраксиной была светла и безоблачна. Более того, исполнена светлых девичьих дум и смутных надежд. И уж ни о каком самоубийстве Маша не думала и в помине, а напротив, хотела жить страстно и горячо, твердо веря в свою счастливую звезду. И тут этот серый конверт казенной бумаги военного ведомства, с каким-то непонятным штампом расплывшихся фиолетовых чернил на обороте, вдруг ставшим поистине печатью кошмара.
По строгому наказу баронессы ее возница, угрюмый Багрий, воротившись с почты, первым делом отдал ей в руки письмо. Маша улучила минутку, взбежала по лестнице к себе на второй этаж и с замирающим сердцем вскрыла конверт. Там было всего несколько строк, и на первый взгляд они не несли никакой беды. Напротив, ожидание встречи, а значит, счастья, как думала бы на месте Маши всякая барышня ее юных лет и романтического воображения.
Вот что в нем было:
«Милая Мария Петровна!
Счастлив сообщить, что отбываю в инспекционную поездку. Нечто срочное, по служебной надобности, и оттого в высшей степени неотложное. И самое главное – по милости судьбы, ибо как раз буду в Ваших краях. Вижу в этом истинный перст охранительницы-судьбы и доброе предзнаменование. Коли Вы помните наши письма, – а я так храню их у сердца и все перечитываю ежечасно! – буду считать минуты до нашей встречи, поскольку непременно загляну к вам в Залесное. Видеть Вас, говорить с Вами, слышать, наконец, чарующие звуки Вашего голоса – это составляет единственное мое желание. Приезжаю девятого числа марта, варшавским поездом, после чего ввечеру, в шестом часу, если позволите, буду у вас, дабы засвидетельствовать мое глубочайшее к Вам почтение, милая Машенька, Мария Петровна то есть. До счастливой встречи, чудесные мгновения которой предвкушаю неимоверно.
Ваш покорнейший и преданнейший слуга,
Майор Соколов Сергей Леонидович».
Все это Маша вспоминала, стоя в сухих камышах на берегу Листвянки, закованной в ледовый панцирь. Кое-где лед потемнел, но пока и не думал прогибаться. И ни единой полыньи, знака чистой воды – этого родимого пятнышка нарождавшейся весны на бугристых речных торосах.
– Утопиться и то нельзя, – в сердцах бросила Маша. Вновь, уже в который раз она пожалела, что не живет где-нибудь в Бразилии, Мексике или Североамериканских Штатах, где жизнь человеческая не стоит медного гроша, а смерть легка и приносит одно лишь облегчение.
– И теперь только и остается, как дожидаться его появления, – прошептала она. – Но этого я уже не смогу пережить, никогда и ни за что.
Она огляделась с мольбою во взоре. Словно кто-то мог сейчас выйти из лесу на заледенелый берег и спасти ее. Отыскать выход, разрубить гордиев узел, в который Маша угодила сама, только из-за собственной доверчивости и дурацких романтических иллюзий.
Между тем варшавский поезд придет на полустанок после полудня. Оттуда до усадьбы в Залесном – полчаса ходу, даже коли дорогу замело. А нынче погода отменная – солнце, свежесть снеговая, и уже начинает попахивать весною. Березы стоят белоствольные, молочные, а липы и дубы нет-нет да и сверкнут в капризном лучике света зеркальцем оттаявшей льдинки.
Маша покосилась в сторону станции. Там, в версте с небольшим стоял под клубящимися морозными парами дежурный паровоз. В здании станционного вокзальчика, больше похожем на пристань для речных прогулочных пароходов, сидел, склонившись над аппаратом, телеграфист, лопоухий и вечно не выспавшийся. За стенкой пил блюдцами свой неизменный чай начальник станции, добрейший Николай Гаврилыч, а лошади перекладных за окнами прядали ушами под теплыми попонами и раз за разом погружали морды в мешки овса.
Именно там заснеженную землю разрезали стальные струны рельсов – холодных, прямых, неуклонных. Маша даже приоткрыла рот от возбуждения. Вот оно! Есть…
Это был, без сомнения, наилучший способ свести счеты с жизнью. Отдать себя на заклание стальному зверю, исчезнуть в пылающей пасти огненного паровоза, подобного космическому чудовищу, раскаленной кометой пролетающему мимо заснеженного полустанка – что может быть страшнее? И прекраснее?!
Вдобавок, никакого тебе кровавого неприглядства и физиологического непотребства покойницы. Такая громада просто поглотит без остатка, наивно подумала Маша о себе, точно о ком-то постороннем и ей абсолютно безразличном.
– Это потому, что моя душа уже начала путь на Небеса, – решила девушка. – А значит, все решено, и жребий брошен. До полудня я должна быть на станции. Там и встречу свой смертный час.
Сказавши так, она вдруг ощутила, как отпустило, слетело с души напряжение и тоска минувших трех дней. Все отныне было решено, и нужно теперь написать предсмертную записку. Чтобы глупых домыслов впоследствии не строили и никого в ее смерти не винили досужие языки. А их в округе найдется немало, в особенности сестры Кувшинные, две старые девы, сплетницы, болтуньи и вдобавок ко всему порядочные дуры. Все будет скромно и трагично, как и полагается в романе, который у Машеньки, увы, оборвется, будучи толком еще и не написан. Но это судьба и рок, а против них человек бессилен.
Она повернулась и с легким, как ей в те минуты казалось, сердцем отправилась домой. Синицы перелетали по веткам, с любопытством поглядывая на нее и посвистывая с оживлением, радуясь солнечному марту и чувствуя скорое приближение весны. Но Машу эти чувствительности не трогали. Одною ногой – пусть и в валенке не по размеру – она стояла уже в могиле.
2. ДОВЕРЕННАЯ ДУША
А все начиналось тихо и радостно, так что ничто в целом свете не предвещало беды. Соседка из Андреевки, баронесса из разорившегося рода Амалия Казимировна Юрьева, урожденная фон Берг, добрая приятельница Апраксиных и доверенная первых романтических увлечений Машеньки, обратилась к своей «milij sorvanec» с необычной просьбой.
– Ты уже взрослая, Амели, – сообщила она в один прекрасный вечер, степенно прихлебывая кофе с венскими сливками. Накануне баронесса сильно повредила руку, неудачно садясь в седло-«амазонку», так что сейчас ее кисть была туго перебинтована и затянута в узкую и длинную облегающую перчатку из черной лайковой кожи.
– Хотя, быть может, еще и не отдаешь себе в этом отчета.
– Наконец-то, Ма Шер, ты это заметила, – не без тайного удовольствия заметила Маша. Это была их давняя игра: называть друг дружку своими именами, превратив их в забавные прозвища. Маша была Амели, а баронесса – Ма Шер или даже просто и игриво – Машерка.
– А между тем мне уже давно не четырнадцать, как ты, быть может, все еще считаешь.
Ответом ей была ласковая любящая улыбка.
– Что ж, вот, пожалуй, и пришло время тебе это доказать.
– Здорово! – мигом расцвела Маша. И тут же прибавила, сгорая от любопытства. – А как?
– Поначалу ты должна дать мне слово, что сохранишь эту тайну навеки и не выдашь никому в целом свете, – вновь улыбнулась баронесса. Но что-то в ее улыбке сейчас было такое, что заставило Машу нахмуриться.
Баронесса еще никогда не улыбалась ей так: таинственно и холодно, точно фреска из старинного языческого храма. Такое Маша видела на лаковых миниатюрах в бытность их прошлогодней поездки в столицу, на Святки.
– Даю, – с готовностью кивнула девушка.
– Не спеши, – мягко возразила баронесса. – Это должно быть слово чести. Истинной чести благородной девицы.
– Ну конечно, – нетерпеливо закивал Маша. – А в чем, в чем секрет, Ма Шер?
– Должна тебе сказать, что время игр, увы, прошло. И я тебе сейчас говорю о вещах исключительных, от которых, быть может, зависит сама жизнь моя.
– Как это? – озадаченно спросила девушка. – Отчего же?
Баронесса отпила кофе, звякнула мельхиором десертной ложечки, выдерживая драматическую паузу.
– Оттого, моя милая, что любовь порою превыше жизни. Ты согласна?
Маша вспомнила все, что она знала об этом из романов, поменьше – рассказов подруг и совсем чуточку – из жизни. И осторожно кивнула.
– Пей кофе, миленький дружочек. Тебе еще предстоит узнать об этом так много…
– А есть ли что-нибудь… выше любви? – замирая сердцем, спросила девушка.
Баронесса смерила ее внимательным и пристальным взглядом.
– Ну а сама-то ты как думаешь?
– Наверное… наверное…
Она задумалась на мгновение. Но оно показалось ей вечностью – столь мало существовало сейчас для Маши вещей важнее любви!
– Быть может, честь?
Она испытующе взглянула на старшую подругу. И та ласково улыбнулась в ответ.
– Молодец, моя милая. Именно честь. Хотя…
Амалия Казимировна легко вздохнула.
– Хотя случаются в жизни моменты, Мари, когда возможно забыть ради любви обо всем на свете. Даже…
Она мягко остановила готовое вырваться у девушки удивленное восклицание.
– Нет-нет, это только в принципе. Честь для девицы превыше всего. Как, впрочем, и для замужней женщины. Да-да, не более, но и не менее.
Она строго посмотрела на оторопевшую девушку.
– Именно об этом мне и необходимо поговорить сейчас с тобой, Мари.
Чувства переполняли девушку, и лоб пылал так, что казалось, приложи к нему спичку-серник – моментально вспыхнет. Маша Апраксина нежданно для себя вдруг прикоснулась к настоящей, взрослой жизни женщины, да что там – просто шагнула в нее, не зная ни правил, ни дорожек, ни даже нужных слов.
Андреевская помещица, баронесса Амалия Казимировна фон Берг, уже десять лет состоявшая в тихом и уютном браке с крупным адвокатом Юрьевым, невзрачным и мнительным человеком, бывшем тем не менее на хорошем счету у начальства, была влюблена. Это, казалось бы, давно угасшее чувство, сродни теплому воспоминанию, как флер модной английской nostalgia, теперь вот возродилось, как искра, что теплилась в душе, и вдруг в мгновение ока ожила, вспыхнула, согрела.
«Мгновение ока» у баронессы фон Берг длилось десять дней – ровно столько шло к ней письмо бравого майора Соколова, служившего где-то в верхах, чуть ли не в Генеральном штабе.
– И сердце бьется в упоенье, – улыбнулась баронесса. – И для него воскресли вновь и божество, и вдохновенье… И жизнь, и слезы, и любовь!
– И что же теперь? – всплеснула руками Маша.
– А что? – печально молвила Амалия. – Ты, надеюсь, еще не забыла, что я замужем?
– Да! – горячо закивала девушка. – Да, конечно! Но…
Взгляд баронессы был задумчив и проницателен, и только малый жизненный опыт девушки не позволил Маше разглядеть в глазах Амалии искорки скрытого торжества.
– Ты права, Маша, ты абсолютно права, милый дружочек. Когда любовь вмешивается в жизнь, что ей может воспротивиться? Лишь смерть.
Она внезапно сделалась столь печальна, что девушка отбросила все сомнения.
– Говорите, что я должна сделать, Амалия Казимировна. И я клянусь, что все исполню, лишь бы вы были счастливы.
– Вот и славно, – вздохнула баронесса. – А теперь слушай меня внимательно. И помни: одно неверное слово родителям, знакомым, даже самое невинное – и ты меня погубишь.
Маша сжала руки, до боли стиснув пальцы, и вся обратилась в слух.
Вечером того же дня они уединились в гостевом кабинете – баронесса частенько оставалась у Апраксиных на ночлег на правах старинной приятельницы, почти что близкой родственницы. Приготовили письменный прибор с тонко очиненными перьями, зажгли свечи, точно для совершения таинства, – по сути, так оно и было! – и баронесса стала медленно, тщательно подбирая каждое слово, диктовать письмо. Маша старательно записывала на элегантном листке мелованной бумаги с розоватым отливом в виде рамочки. Больше всего она боялась ошибиться или, не приведи Господь, посадить кляксу.
Решено было, что из-за болезни Амалии и невозможности двигать пальцами правой руки ответ майору Соколову напишет Маша. Своим почерком и подпись поставит собственную. Последнее обстоятельство более всего озадачило девушку, но баронесса, хоть и не сразу, все же сумела развеять ее сомнения.
– Мой супруг занимает важный пост в коллегии адвокатов. По этой причине может иметь знакомства в армейских кругах, в том числе и военной цензуре. Вообрази, что будет, коли муж узнает о нашей переписке с Сергеем? Майором Соколовым, я хотела сказать. Он ведь важная птица, наверняка за офицерами его ранга особый пригляд.
– Но… при чем же здесь я? – робко спросила Маша. – Может быть, лучше вовсе не подписывать этот конверт?
– Письмо без подписи вызовет еще большее подозрение, – заверила ее баронесса. – Это же военное ведомство, понимать надо. К подобной переписке ничто не должно привлекать никакого внимания. Ни малейшего, мой дружочек!
– А я? – сделала она последнюю попытку спастись. Но было уже поздно: коготок увяз – всей птичке пропасть.
– Кто же станет обращать внимание на письмо юной барышни? Да еще бравому офицеру? – лукаво подмигнула Амалия. – Обычное дело: восторженная девица, начитавшаяся французских романов, мечтает о романтическом увлечении. А где же и найти его, как не в действующей армии? Но мыто с тобой, Мари, знаем, что это не так, верно?
Баронесса взяла ее за подбородок, легким и плавным движением развернула к себе и легонько ущипнула кончик носа. После чего заговорщицки обняла за плечи.
Маша смущенно улыбнулась.
– Отчего же – в действующей? Разве сейчас война? Нынче никаких театров военных действий нет, даже скушно как-то.
– Вот именно, – назидательно подняла изящный, холеный пальчик баронесса. – Потому и внимания к нашим с тобой письмам не будет. А насчет армии…
Баронесса шутливо погрозила девушке.
– Русская армия – всегда действующая. Даже когда порохом в мире и не пахнет.
«Может, потому и не пахнет. Оттого, что есть наша армия», – подумала Маша. И решительно обмакнула перо в чернильницу.
Наконец письмо было продиктовано и записано аккуратным девичьим почерком с несерьезными завитушками. Немного поколебавшись, Маша вывела в нижнем правом углу свою подпись. И протянула письмо баронессе.
Оно было недлинным, состояло по большей части из общих фраз и не содержало в себе ничего предосудительного. Как объяснила Амалия Казимировна, их отношения с майором давно прервались, и сейчас переписка баронессы и Соколова была всего лишь данью вежливости. Чему Маша, разумеется, не поверила ни на грош!
– Молодец, мой дружочек. Бог воздаст тебе за все, так и знай. А я перед тобою, Мари, отныне в неоплатном долгу.
– Что вы, – смутилась девушка. – Достаточно того, что вы дарите мне свою дружбу и расположение.
– Я наказала своему вознице Багрию, который регулярно забирает письма на станции, захватывать почту и для тебя. Коль скоро придет послание от известной нам с тобою особы. Разумеется, майор будет отправлять свои корреспонденции на ваше имя, Мари.
Она тонко усмехнулась.
– А то знаю я вашего Степана – лишний раз поленится запрячь коляску.
– Вы так предусмотрительны! – с восхищением прошептала Маша.
– Это все ради того, чтобы вы ни о чем не беспокоились, душа моя. Моя доверенная душа, – с чувством прибавила баронесса.
Так продолжалось довольно долго, а точнее, два месяца и шесть дней. Амалия Казимировна диктовала своей юной помощнице, Маша прилежно записывала, а майор Соколов регулярно присылал ответные письма. Тон его посланий становился все настойчивее, накал страстей все жарче, но девушка безоговорочно верила баронессе. Майор, разумеется, был посвящен в их маленькую, пусть и вынужденную, но все-таки уловку с почерком и письмами. Вот только девушку немного беспокоило, что он обращался со своими любезностями непосредственно к ней, Маше Апраксиной. Хотя и понимала, что иначе невозможно, и офицер всего лишь ревностно соблюдал условие баронессы.
А потом пришла беда. Баронесса сообщила, что должна срочно уехать по имущественным делам. Ее род, как уже сообщалось, испытывал серьезные финансовые затруднения, и речь шла о будущности не только многочисленных, по словам баронессы, родственниц Амалии Казимировна, но и благополучии и судьбе самой Андреевки. Она собралась в один день и уехала. А спустя два дня пришло письмо от майора, которое повергло бедную Машу в смятение.
