
Текст книги "Петр iii"
Автор книги: Ольга Елисеева
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Глава шестая
НОВЫЙ СТАТУС
Появление у великокняжеской четы сына создало новую политическую реальность, с которой должны были считаться и императрица, и представители крупнейших придворных партий. Теперь, размышляя о будущем, они выбирали не из двух вариантов: Пётр Фёдорович или Иван Антонович в качестве преемника Елизаветы, – а из трёх. Появлялся новый центр притяжения – маленький царевич Павел.
Внучатого племянника могла назначить своим наследником сама государыня, а могли вознести наверх непредвиденные обстоятельства, вроде дворцового переворота или закулисной договорённости сильнейших группировок.
Но пока августейший младенец пребывал в пелёнках, ключевым вопросом становилась кандидатура регента на случай смерти Елизаветы. Или даже регентов – нескольких лиц, управляющих страной от имени несовершеннолетнего императора. Таковым имела шанс стать либо мать, великая княгиня Екатерина Алексеевна, либо кто-то из влиятельных сановников, например, фаворит Иван Иванович Шувалов. Колебания глав придворных кланов, решавших, чью сторону занять, во многом определили неровную, полную драматизма историю следующих семи лет.
«Глава очень большой партии»
В схватке за корону никогда не существовало единства семьи, где один за всех и все за одного. Напротив, с самого начала наметилось два альянса: Пётр и Екатерина, Екатерина и Павел. Великая княгиня фигурировала в обоих. Как бы ни решился спор, обойти её было невозможно – она стала слишком популярной фигурой и в конечном счёте вытеснила возможных партнёров.
Если раньше великая княгиня признавалась: «Я никогда не бывала без книги и никогда без горя, но всегда без развлечений»1, – то после родов её настроение изменилось. Ей надоела роль жертвы. То ли притеснители перегнули палку, то ли поддержка канцлера укрепила самооценку молодой женщины. «Я решила дать понять тем, которые мне причинили столько различных огорчений, что от меня зависело, чтобы меня не оскорбляли безнаказанно... Вследствие этого я не пренебрегала никаким случаем, когда могла бы выразить Шуваловым, насколько они расположили меня в свою пользу... Я держалась очень прямо, высоко несла голову, скорее как глава очень большой партии, нежели как человек униженный и угнетённый»2.
Что вызвало подобную перемену? Рюльер писал, что новый образ действий Екатерине помог выбрать английский посланник, «который осмелился ей сказать, что кротость есть достоинство жертв... поелику большая часть людей слабы, то решительные из них одерживают первенство; разорвав узы принуждения... она будет жить по своей воле»3. Сэр Чарльз Хэнбери Уильямс (Генбюри Вильямс) прибыл в Россию весной 1755 года. Он работал с Бестужевым над субсидией конвенцией и быстро вошёл в круг доверенных лиц царевны.
Вскоре Екатерина поняла, что в новом положении – матери наследника – она имела куда больший государственный вес, чем раньше. Перед ней начинали заискивать в надежде на будущее. Её расположения добивались. Угождая императрице, чьё здоровье день ото дня становилось хуже, придворные в то же время не забывали сделать лишний реверанс в сторону великой княгини – восходящей звезды. «Её и любят, и уже опасаются»4, – писал 11 апреля 1756 года Уильямс.
Многоопытный канцлер Бестужев нашёл в лице Екатерины талантливую ученицу. Их общими врагами стали Шуваловы. Именно против них великая княгиня ополчилась в первую очередь, создав за счёт общей неприязни к клану фаворита нечто вроде своей партии. «Шуваловы сначала не знали, на какой ноге плясать»5, – с удовольствием отмечала она.
Легче всего оказалось собрать сторонников против общего врага. Поскольку семейству молодого фаворита завидовали, а два его кузена успели обидеть многих, то неприязнь к Шуваловым послужила благодатной почвой для агитации. Великая княгиня в данном случае возглавила общественное мнение. Вокруг неё стали собираться недовольные. Это не была по-настоящему влиятельная и сплочённая группировка. Скорее летучий отряд, сильный всеобщим одобрением. Царевна фактически создала группу поддержки из воздуха. Обрушиваясь на могущественных врагов, она тем самым набивала себе цену.
Но Екатерина не могла не понимать, что с Шуваловыми шутки плохи. Е. В. Анисимов удачно назвал Петра и Александра Ивановичей «братьями-разбойниками». Они сделали ставку на её мужа и всячески старались вывести Петра из-под влияния жены. У Бестужева был к неприятелям свой счёт.
Дела с субсидией конвенцией продвигались не шибко. Обе стороны – и русская, и английская – старались дать поменьше, а выиграть побольше. Неуязвимая на островах, Британия обладала настоящей ахиллесовой пятой в центре Европы – Ганновером. Любопытно, что старинные партнёры – лондонский и петербургский кабинеты – в середине XVIII века столкнулись с одной и той же геополитической проблемой – необходимостью увязывать интересы своих могущественных держав со слабым, но стратегически важным клочком земли в Германии.
Советуя Елизавете Петровне обменять Голштинию или даже вовсе отказаться от неё, Бестужев не раз называл герцогство Петра Фёдоровича «русским Ганновером». Таким образом канцлер намекал на явное предпочтение, которое король Георг II питал к немецким владениям по сравнению с самой Англией, и предвещал нечто подобное у наследника русского престола. Он не ошибся. Любопытно, что с тех же позиций в Лондоне выступал лидер вигов (будущей либеральной партии) Уильям Питт-старший, который прямо заявлял в парламенте: «Британская внешняя политика должна измеряться не германским, а британским стандартом»6.
Проблема, обсуждавшаяся в Англии открыто, в России была уделом перешёптывания и тайного недовольства. В грядущей большой войне, дыхание которой уже ощущалось, каждой из стран следовало определиться с союзниками. Долгие годы в Лондоне исходили из того, что на Ганновер нападёт Фридрих II, поддержанный Францией, которая станет беспокоить заморские владения соперницы. Следовательно, Англия нуждалась в помощи Австрии и России.
Это вполне отвечало представлениям Петербурга. Здесь готовы были предоставить войска за деньги при условии, что их употребят против общего врага – Пруссии. Иными словами, императрица хотела и получить крупное финансовое вливание, и сохранить право выбора противника. Такое требование казалось партнёрам чрезмерным – кто платит, тот и заказывает музыку.
Кроме того, Бестужев настаивал на выдаче 400 тысяч фунтов стерлингов ещё в мирный период7. Канцлер, как всегда, хитрил: содержание армии в пределах страны обходилось куда дешевле, чем за рубежом. Разницу желательно было положить в карман. На худой конец «поделиться» с государыней, внушив ей, что за счёт неистраченных денег можно частично покрыть дефицит казны. Последняя пребывала в плачевном состоянии. Иностранные министры не раз доносили из Петербурга о бедственном положении русских финансов: «Капитала запасного нет; те миллионы, которые казне приобретены – издержаны; умноженные доходы истощены; пожалованные взаймы миллионы – тоже»8.
Финкенштейн сокрушался: «Самой Императрице порой денег недостаёт на ежедневные траты»9. С зимы 1742 года казна фактически опустела10. Мардефельд сообщал в Потсдам о том, что офицеры не получали жалованья, Военная коллегия израсходовала все средства, а Адмиралтейство ещё и влезло в долги на 50 тысяч рублей. К 1746 году положение стало катастрофическим: купцы отказывались поставлять товары в кредит, пенсии и оклады не выдавались. Яркий штрих: по словам прусского посла, отставки попросил «главный дворецкий Фухс», поскольку ему не на что было закупать провизию для императорского стола.
Отчасти поправить ситуацию помогла англо-русская субсидная конвенция 1747 года. Однако состояние казны оставалось плачевным. Подушный налог приносил пять миллионов рублей. Винные откупа – два миллиона. Ещё миллион – таможенные сборы. Торговля – всего 1 миллион 538 тысяч, и 120 тысяч – продажа гербовой бумаги. Но ещё до поступления в казну эти деньги, судя по всему, раскрадывались. Данные о доходах приходили с опозданием на пять лет. Сила того или иного министра измерялась его умением выбить бюджеты для своего ведомства. Армия пожирала до шести миллионов в год – что кажется слишком крупной суммой, если учесть хроническую невыплату офицерского довольствия. Вероятно, деньги прилипали к рукам высших военных чиновников. Бухгалтерский учёт вёлся нерегулярно. К концу царствования государственный долг составлял 8 147 924 рубля11.
Неудивительно, что население предпочитало не пускать деньги в оборот, а прятать их по чулкам на чёрный день. Благодаря этому из обращения ежегодно изымалось около миллиона рублей. Рынок был наводнён фальшивыми копейками, изготовлявшимися в Саксонии. Из 35 миллионов рублей, отчеканенных с 1712 по 1746 год, в обращении осталось только три. Остальные 32 миллиона оказались надёжно схоронены в кубышках. Всё это не говорило ни о здоровье финансовой системы, ни об уверенности в будущем. Судя по всему, верноподданные Елизаветы Петровны со дня на день ожидали светопреставления.
Как и в 1747 году, Бестужев советовал выйти из положения за счёт субсидии иностранного двора. Императрица склонялась к его мнению. Но за устройство подобного договора британской стороне предстояло заплатить всем заинтересованным лицам: не только канцлеру, но и вице-канцлеру Воронцову, Разумовским, возможно, группировке Шуваловых, а если удастся, то и самой государыне. Таким образом, Англии пришлось бы потратить куда больше денег, чем указывалось в договоре, причём ещё на этапе его подписания и ратификации. Подобную систему Питт-старший называл «дикой» и способной навлечь «банкротство на Великобританию»12.
Шуваловы предложили другой путь покрытия государственных расходов. Старшего из «братьев-разбойников», Петра Ивановича, можно было бы назвать настоящим «прибыльщиком» в петровском смысле слова. Он постоянно изобретал новые налоги, откупа и монополии, за счёт которых сокращался дефицит бюджета, а собственные карманы раздувались от звонкой монеты.
Не было такого ругательства, которым не наградил бы графа-прожектёра желчный князь М. М. Щербатов, автор памфлета «О повреждении нравов в России». «Изверг», «чудовище», «опричник», «гонитель», «исполненный многими пороками», автор «развратных предприятий». Среди которых, между прочим, числились: отмена внутренних таможен, значительно оживившая торговлю, перевооружение русской артиллерии дальнобойными «шуваловскими» гаубицами и единорогами, попытки провести Генеральное межевание и создать новое Уложение. Два последних мероприятия не удались из-за колебаний Елизаветы Петровны, к ним вернулись в царствование Екатерины II. Однако их необходимость осознавалась и отстаивалась Петром Ивановичем уже в 1750-х годах. Беззастенчивый вор, он был в то же время неутомимым работником, фонтанировавшим идеями. Составитель косноязычных проектов, граф мыслил ясно и с замахом на будущее13.
Этими качествами старший из братьев Шуваловых очень напоминал Бестужева – своего заклятого врага. Без таких людей несмазанная телега елизаветинского правительства вообще не сдвинулась бы с места, тем более что августейшая возница норовила заснуть на облучке. Чеканка облегчённой серебряной монеты, введение монополий, выбивание денег из хозяев незаконных питейных заведений позволили к середине 1750-х годов несколько поправить состояние казны. Эти мероприятия иногда называют «шуваловскими реформами», однако по сути они были мерами фискального характера.
В лице старшего из «братьев-разбойников» канцлер встретил непримиримого врага субсидией конвенции. Не потому что английские деньги казались графу вредны для государственных интересов России, а потому, что сам Пётр Иванович не стоял у золотоносного источника в числе первых и получил бы мало. Шуваловым следовало искать другого донора и вовремя занять место «на раздаче». Поэтому партия фаворита усиленно прощупывала почву для переговоров с Францией и всячески тормозила английский проект.
«Отвращение от дел»
В начале марта 1755 года посланник Гай Диккенс с раздражением писал в Лондон: «В течение нескольких месяцев у царицы не нашлось свободной минуты, чтобы заняться делами». Если прежде Елизавета Петровна оставляла важные бумаги без резолюций и даже не знакомилась с ними, поскольку много времени проводила на балах и охотах, то теперь она всё реже покидала внутренние покои, доступ куда был заказан для большинства должностных лиц.
Как позднее замечал секретарь французского посольства Жан-Луи Фавье, «годы и расстроенное здоровье отразились также и на нравственном состоянии императрицы. Любовь к удовольствиям и шумным празднествам уступила в ней место расположению к тишине и даже к уединению, но не к труду... Для неё ненавистно всякое напоминание о делах, и приближённым нередко случается выжидать по полугоду удобной минуты, чтобы склонить её подписать указ или письмо»14.
Бестужеву приходилось лгать британскому партнёру, придумывая массу отговорок и объяснений, почему её величество никак не рассмотрит документы, присланные из Лондона. Этот хитроумный проныра, трудившийся дни и ночи напролёт (если не впадал в запой), вынужден был притворяться сибаритом. «Отвращение великого канцлера к делам столь же глубоко, как и у императрицы», – жаловался Диккенс. 25 марта, отвечая на понукания из Лондона, дипломат оправдывался: «Всё как будто замерло, поелику кредит великого канцлера падает, а императрица всё более и более отвращается от дел». Елизавете мешали то религиозные праздники, то хвори. «Не может же императрица всю жизнь простоять на коленях!»15 – возмущался Диккенс по поводу Великого поста, когда государыня воздерживалась от работы как от скоромного.
Документы к государыне носил на подпись Иван Шувалов. Канцлер оказался без рук, монархиня стала для него недосягаема.
В это самое время на петербургской сцене появился новый актёр, изрядно испортивший кровь великой княгине. Это был голштинский камергер Брокдорф, принятый Петром Фёдоровичем очень ласково. Когда-то его прогнали от себя Брюмер и Бехгольц, считая плутом, но недоброжелательство бывших воспитателей служило в глазах наследника лучшей порукой. Камергерский ключ давал Брокдорфу право посещать покои царевича – герцога Голштинского. Бывая при малом дворе, он быстро оценил обстановку и понял, что за влияние на Петра борются две силы – умная, честолюбивая жена, которую трудно обвести вокруг пальца, и могущественные Шуваловы, которым можно предложить услуги.
Незваный гость из Киля изображён в мемуарах Екатерины с такой неприязнью, что можно не сомневаться: Брокдорф действительно стал для неё кровавой мозолью в башмачке16. Проныра быстро нашёл путь к Петру Шувалову, использовав при этом сводника и трёх девиц-немок, оказывавших графу интимные услуги. В непринуждённой обстановке составился домашний комплот. Старший из «братьев-разбойников» заверил голштинца в своей преданности великому князю и пожаловался на царевну. Камергер взялся передать его слова наследнику. Заметим исключительную ловкость Брокдорфа: перед Шуваловым он выступил в роли доверенного лица царевича, а Петру Фёдоровичу назвался связующим звеном с главой шуваловской партии. И это едва прибыв в Россию! Действительно, плут.
К несчастью для Екатерины, её супруг имел привычку полагаться на наушников. Брокдорф убедил великого князя, что тот должен «обуздать жену». Благо поводов хватало. Предлагая то, чего господин втайне желал сам, слуга входил в ещё большее доверие – здесь голштинский камергер не ошибся. Но он преувеличил возможности Петра. Первый же разговор закончился позорно.
Выпив по обыкновению за обедом, великий князь явился в комнату жены и с порога брякнул, что супруга «невыносимо горда» и что она «держится очень прямо». «Разве для того, чтобы ему понравиться, нужно гнуть спину, как рабы Турецкого султана?» – последовал издевательский ответ. «Он рассердился и сказал, что сумеет меня образумить. Я спросила: “Каким образом?” Тогда он прислонился спиною к стене, вытащил наполовину свою шпагу и показал мне её. Я его спросила, что это значит, не рассчитывает ли он драться со мною; что тогда и мне нужна шпага. Он вложил свою... в ножны и сказал, что я стала ужасно зла. Я спросила его: “В чём?” Тогда он мне пробормотал: “Да по отношению к Шуваловым”. На это я отвечала, что... он хорошо сделает, если не станет говорить о том... в чём ничего не смыслит».
Очень почтительная беседа супругов! Видно, как на протяжении всего разговора Екатерина не принимает мужа всерьёз, и это-то больше всего бесит несчастного. Привычка поминутно хвататься за шпагу и обнажать её то против слуг, то против жены, как когда-то против замахнувшегося Брюмера – противников явно недостойных, – обесценивала сам жест. Шпага – благородное оружие дворянина – для великого князя превратилась в подобие хлыста или дубинки. Таким образом он унижал себя.
Заметим также, что клинок – символ мужского достоинства. С таким же успехом Пётр мог при каждом удобном случае скидывать штаны. Сильным лицом в доме оставалась жена. Недаром Екатерина в насмешку потребовала шпагу и себе.
Она даже не посчитала нужным обидеться, напротив, продолжала слушать пьяного супруга, пока тот не излил накопившееся: «Я, видя, что он просто-напросто заврался, дала ему говорить, не возражая, и воспользовалась первым удобным случаем, чтобы посоветовать ему идти спать, ибо... вино помутило ему разум». Бормотавшего невнятные упрёки Петра, как младенца, отправили в кровать. Можно ли представить что-нибудь оскорбительнее?
Можно. В тот же вечер пришла очередь Александра Шувалова получить свою порцию. Когда великая княгиня сидела за карточным столом, грозный глава Тайной канцелярии объявил, что государыня запретила дамам носить целый список новых материй. «Чтобы показать ему, как Его императорское высочество меня усмирил, я засмеялась ему в лицо и сказала, что он мог бы не утруждать себя сообщением, – писала Екатерина, – ...что я никогда не надеваю ни одной из материй, которые не нравятся Её императорскому величеству; что, впрочем, я не полагаю своего достоинства ни в красоте, ни в наряде, что когда первая прошла, последний становится смешным, что остаётся только один характер»17.
Да, характера у царевны было хоть отбавляй. Но для кого предназначалась её отповедь? В 26 лет красота великой княгини была ещё в самом расцвете. А вот Елизавета Петровна увядала, и пышные наряды не могли поправить дела. Слова царевны были адресованы государыне и произнесены публично в тот момент, когда большинство дам, услышав о запрещении, испытали досаду и могли только посочувствовать смелому выпаду Екатерины. Говоря так, великая княгиня рисковала. Но подобными выходками она наращивала себе политический капитал.
«Кто даёт вам такие плохие советы?»
В ответ на оскорбление Брокдорф посоветовал Шуваловым беспроигрышный ход. После Пасхи 1755 года, прибыв на дачу в Ораниенбаум, Екатерина увидела там странное зрелище – под балконом дворца маршировал целый голштинский отряд. Его секретно доставили на кораблях из Киля, чтобы сделать приятное наследнику.
«Это было дело рук злосчастного Брокдорфа, льстившего преобладающей страсти великого князя. Шуваловым он дал понять, что, потворствуя ему этой игрушкой или погремушкой, они навсегда обеспечат себе его милость». Блестящая идея. Хитроумный камергер подарил царевичу вожделенную «игрушку», а Шуваловым открыл способ влиять на наследника. Дулась одна Екатерина. Её потрясли две вещи. Во-первых, вспыльчивый, неосторожный муж, не умевший, казалось, держать язык за зубами, не поделился тайным планом приезда войск. У него появилось новое доверенное лицо, опять оттеснявшее супругу на задний план. Во-вторых, при щепетильности русского общества в национальном вопросе приезд иностранных солдат не мог вызвать одобрения. «Великий князь, который при Чоглокове надевал голштинский мундир только в своей комнате и как бы украдкой, теперь уже не стал носить другого... хотя он был подполковником Преображенского полка, – писала Екатерина. – ...Признаюсь, когда я узнала, я ужаснулась тому отвратительному впечатлению, которое этот поступок великого князя должен был произвести на русское общество».
Екатерина, пока связывавшая свои интересы с интересами мужа, испугалась. Пётр постоянно забывал о другом возможном наследнике – Иване Антоновиче. А вот подданные могли о нём вспомнить. Стоило ли злить столичное общество? Великая княгиня слышала, как караульные из Ингерманландского и Астраханского полков говорили: «Это всё предателей приводят в Россию».
Ещё немного, и великокняжескую чету тоже причислили бы к «предателям». Подобного оборота царевна боялась как огня. Она столько лет потратила, чтобы стать «русской», а теперь муж вместе со своей губил и её репутацию! «Когда мне об этом говорили, то я высказывала своё мнение таким образом, чтобы увидели, что я этого ничуть не одобряю»18. Ничего иного не оставалось.
Между тем Брокдорф быстро увеличивал политический капитал. С приездом голштинского отряда у него в окружении Петра возникла своя «партия». Естественно, враждебная великой княгине. Сначала голштинцы появлялись только на летних учениях в Ораниенбауме, но с зимы 1756/57 года, по совету вездесущего, камергера, остались при наследнике на весь год. «Число тех, которые были постоянно с великим князем, достигало по крайней мере двух десятков, – писала Екатерина, – ...В сущности все служили шпионами Брокдорфу».
Однако сам Пётр был от такой жизни в восторге. Тем более что хитроумный камергер придумал способ набить пустые карманы своего господина, «продавая голштинские ордена и титулы тем, кто хотел за них платить, или заставляя великого князя просить и хлопотать в разных присутственных местах империи и в Сенате о всевозможных делах, часто несправедливых, иногда даже тягостных для империи, как монополии»19.
Эмоциональность оценок вредит мемуарам Екатерины. Её слова порой кажутся настолько пристрастными, что так и хочется поискать опровержение. Но вот свидетельство Я. П. Шаховского, исполнявшего с августа 1760-го по декабрь 1761 года должность генерал-прокурора. По его воспоминаниям, великий князь «часто передавал просьбы, или, учтиво сказать, требования» в Сенат «в пользу фабрикантам, откупщикам и по другим по большей части таким делам»20. Один из биографов Петра III, А. С. Мыльников связал фразу Шаховского с предложениями Петра Фёдоровича об улучшении быта кадетов Сухопутного шляхетского корпуса из детей «нижних чинов»21. Такая оценка кажется натянутой, ведь между «нижних чинов» детьми и «фабрикантами» с «откупщиками» большая разница. Скорее отзыв Шаховского подтверждает рассказ Екатерины о спровоцированных Брокдорфом хлопотах великого князя в Сенате.
Просьбы царевича не имели большого успеха. Пожилой генерал-прокурор, служа 40 лет, знал себе цену, был неуступчив, берёг копейку, постоянно ссорился с П. И. Шуваловым и не потрафлял наследнику. За что и получил отставку буквально в день кончины Елизаветы Петровны – 25 декабря 1761 года22.
А вот история Брокдорфа имела продолжение самое плачевное для Голштинии. Зимой 1757 года он посоветовал великому князю арестовать министра юстиции в Киле – «одного из первых по своей должности и влиянию лиц, некоего Элендсгейма». Пётр решил посоветоваться с женой. «Говорят, что его подозревают в лихоимстве, – заявил он. – ...О, обвинители, их нет, ибо все там его боятся и уважают; оттого-то и нужно, чтобы я приказал его арестовать, а как только он будет арестован, меня уверяют, что их найдётся довольно и даже с избытком».
Такая логика поразила читательницу «Духа законов» Монтескье. «Я ужаснулась тому, что он сказал, и возразила: “Но если так приниматься за дело, то не будет больше невинных на свете. Достаточно одного завистника, который распустит в обществе неясный слух... по которому арестуют, кого ему вздумается, говоря: обвинители и преступления найдутся после... Это варварство, мой дорогой... Кто даёт вам такие плохие советы?”»
Пётр велел позвать Брокдорфа, чтобы пояснить великой княгине дело. Из рассуждений лукавого камергера Екатерина поняла, что Элендсгейма, стоявшего «во главе департамента юстиции», лица, проигравшие судебные процессы, обвиняли в получении взяток. Разобраться на расстоянии не представлялось возможным. Царевна заявила, что её мужа склоняют к совершению «вопиющей несправедливости», предлагая схватить человека, «против которого не существует ни формальной жалобы, ни формального обвинения». Однако «великий князь, я думаю, слушал меня, мечтая о другом». О чём же?
Когда супруга вышла, Брокдорф «с очерствевшим сердцем» сказал своему господину именно то, что тот желал слышать. Все слова царевны внушены не «любовью к справедливости», а «желанием властвовать», она «не одобряет никаких мер, относительно которых не давала совета», «женщины всегда хотят во всё вмешиваться», но только портят то, «чего касаются», «действия решительные им не под силу». В результате царевич отправил приказ арестовать Элендсгейма.
Это беззаконие выглядит под пером биографа Петра III очень благовидно: великий князь проявлял к своему герцогству постоянный интерес, «может быть, хаотичный, порывистый и даже мелочный, но не лишённый определённой тенденции» – «упорядочить судопроизводство, военное дело... навести дисциплину» в работе Тайного совета. Но жертвами «порывистости» герцога становились живые люди. Приводимые автором слова немецкого историка Р. Приеса, напротив, подтверждают рассказ Екатерины: «Уже вскоре после вступления Петра на герцогский трон в Совете началась ожесточённая борьба, и вплоть до его свержения в 1762 г. кто-нибудь из членов Совета... находился в предварительном заключении»23.
Эта черта роднила Петра Фёдоровича с Павлом I, в царствование которого высшие сановники, проведя на посту несколько дней, неделю или месяц, отправлялись в крепость. Сын Петра III тоже проявлял «хаотичный, порывистый и даже мелочный» интерес к дисциплине, судопроизводству, военному делу. Удивительно ли, что результат вышел тот же?