Текст книги "Петр iii"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава четвёртая
«НАСТОЯЩЕЕ РАБСТВО»

Зимой наступившего 1747 года Тимофей Евреинов по секрету передал госпоже, что «Андрей Чернышёв и его братья находятся в Рыбачьей слободе, под арестом на собственной даче императрицы»¹. Без сомнения, Елизавета Петровна не удовлетворилась исповедью молодых: при её подозрительном характере «невинное простодушие» невестки только настораживало. Кроме того, имелся резон расспросить лакеев о связях Петра Фёдоровича со шведским двором. Заметим, камердинеров держали не в Тайной канцелярии – это сразу стало бы известно при дворе, а лишней огласки стоило избежать.

«Я замирала от боязни»

История в духе рассказов про разбойников, которыми зачитывался великий князь. Но Евреинов убедительно просил госпожу ничего не говорить мужу, «потому что вовсе нельзя было полагаться на его скромность». Вспомним, Пётр, по словам Екатерины, умел хранить тайны, «как пушка выстрел». Штелин подтверждал такую характеристику: «Употреблены были все возможные средства научить его скромности, например, доверяли ему какую-нибудь тайну и потом подсылали людей её выпытывать»².

Эта черта странным образом сочеталась в Петре со скрытностью. Финкенштейн с удивлением отмечал: «Разговор его детский, великого государя недостойный, а зачастую и весьма неосторожный... Слывёт он лживым и скрытным... однако ж, если судить по вольности его речей, пороками сими обязан он более сердцу, нежели уму»³. Пётр – это ходячее недоразумение – оказался болтлив и замкнут одновременно. «Он был очень скрытен, – писала Екатерина, – когда, по его мнению, это было нужно, и вместе с тем чрезвычайно болтлив, до того, что если он брался смолчать на словах, то можно было быть уверенным, что он выдаст это жестом, выражением лица, видом или косвенно»⁴. Словом, на Петра нельзя было положиться.

Весной с переездом в Летний дворец произошли дополнительные рокировки в окружении великокняжеской четы. Оказались удалены камер-юнкеры граф П. А. Дивьер и А. Н. Вильбуа, поскольку, как пишет Екатерина, «великий князь и я к ним благоволили». Горькая участь – благоволить к людям, зная, что они на тебя доносят: ведь других-то всё равно нет. Эти были хотя бы учтивы. Пост библиотекаря пришлось оставить и Штелину, который сдал «библиотеку его высочества придворным служителям и подобным людям»⁵.

«Это было дело рук Чоглоковых, – замечала Екатерина, – которые... следовали инструкциям графа Бестужева»⁶. Новые люди – новые отношения. Ни на кого великокняжеская чета не могла положиться. Поступило строжайшее запрещение «доводить до нас малейшее слово о том, что происходило в городе или при дворе». Молодых отгородили непроницаемой стеной от всего мира. Но обнаружилась масса народу – совершенно не заинтересованного в интригах и не близкого к малому двору, – который находил истинное наслаждение в нарушении запретов. Власть обожала надзирать и пресекать, а подданные – уклоняться и обходить её приказы. Стоило чему-нибудь случиться, как фрейлина ли, лакей ли, случайный ли гость Чоглоковых спешили оповестить великокняжескую чету о делах внешнего мира. И всё это под страхом «высочайшего истязания».

В декабре 1748 года братьев Чернышёвых выпустили из заключения. Видимо, они не сообщили ничего важного, держали рот на замке, поэтому их всё-таки решили, как и предполагалось ранее, отправить поручиками в отдалённые полки. Великой княгине доставили письмо от Андрея, «в котором он меня просил о разных вещах» на дорогу. «Уже очень давно мне было запрещено писать даже матери», но тут она набралась храбрости, купила через слуг «серебряное перо с чернильницей», а потом и вещи, о которых просил Андрей⁷.

Такое поведение – поддерживать тех, кто ей служил и пострадал за неё, – выгодно отличало великую княгиню от мужа, всегда боявшегося сказать императрице слово в защиту своих приближённых. Исчезая из его комнаты, они точно исчезали из жизни, наследник не смел пальцем пошевелить для того, чтобы разузнать об их участи. Это давало повод упрекать его в неблагодарности, что не преминул сделать Финкенштейн: «Неблагодарность, коей он отплатил старинным своим слугам, и в особенности графу Брюмеру, мало делает чести его характеру»⁸.

Положим, Брюмер особой благодарности не заслуживал. Однако были и другие. Пётр о них помнил: в 1754 году, по случаю рождения Павла, когда Елизавета благоволила молодым, он упросил вернуть Штелина. А в 1762 году сам вернул Румберга. Но это единицы, а пострадавших в его окружении насчитывались десятки – старые голштинцы, егеря, лакеи, камер-юнкеры...

«Нечувствительность к несчастью людей и животных»

Петра буквально парализовывал страх, лишавший воли к сопротивлению. В этом смысле показательна история с падением дома в Гостилицах, имении графа Разумовского, куда императрица прибыла отпраздновать Вознесение 1748 года. 23 мая после позднего ужина в основном корпусе молодые вернулись в домик, который занимали возле катальной горки. Все улеглись. Но около шести утра раздался треск, и фундамент стал оседать. Обнаруживший это гвардейский сержант Левашов растолкал Чоглокова и сообщил, что «из-под дома вываливаются большие плиты». Тот немедленно поднялся в спальню подопечных, отдёрнул занавес и поднял их с постели. «Великий князь соскочил с постели, взял свой шлафрок и убежал. Я сказала Чоглокову, что иду за ним, и он ушёл». Наскоро одевшись, великая княгиня вспомнила о своей домашней мегере Крузе, спавшей в соседней комнате: обер-гофмаршал так торопился, что не зашёл к ней. Растолкав камер-фрау и с трудом объяснив, в чём дело, Екатерина помогла той напялить на себя платье и повлекла к лестнице. Но драгоценное время было потеряно. Едва женщины оказались в зале, «как всё затряслось с шумом, подобным тому, с каким корабль спускается с верфи». Дамы упали на пол. Им на помощь подоспел сержант Левашов, он поднял великую княгиню на руки и понёс к лестнице.

Екатерину вынесли из прихожей на лужайку. «Там был и великий князь в шлафроке». Из дому выходили окровавленные слуги, других выносили, была тяжело ранена одна из фрейлин, на неё упала печь. В нижнем этаже размещалась маленькая кухня, где спали несколько лакеев, трое из них были убиты. В подвале спали 16 рабочих с катальной горки, все они оказались раздавлены.

Ни в одном из вариантов «Записок» Екатерина не позволила себе никаких комментариев относительно поведения мужа. Картина без того красноречива: двадцатилетний молодой мужчина не помогал выносить раненых, бросил жену в спальне. Не важно, что Пётр не любил супругу, в такой момент все стараются поддержать друг друга, ведь у самой великой княгини хватило духу пойти за ненавистной Крузе. Если бы поступок мужа удивил Екатерину, она бы показала это на страницах мемуаров. Но женщина приняла всё как должное: для неё давно не было тайной, что Пётр трус.

О трусости великого князя писали и другие современники, в том числе доброжелательный к нему Штелин. Забитый и запуганный с детства Пётр стал упрямым, но не храбрым. Он так до конца жизни и не научился преодолевать страх, хотя взахлёб хвастался отвагой. «Он выучился стрелять из ружья и дошёл до того, что мог, хотя больше из амбиции, чем из удовольствия, застрелить на лету ласточку, – вспоминал педагог. – Но он всегда чувствовал страх при стрельбе и охоте... Его нельзя было принудить подойти ближе других к медведю, лежавшему на цепи, которому каждый без опасности давал из рук хлеба»⁹. В другом месте профессор отмечал: «Боялся грозы. На словах нисколько не страшился смерти, но на деле боялся всякой опасности. Часто хвалился, что он ни в каком сражении не останется назади и что если б его поразила пуля, то он был бы уверен, что она ему назначена»¹⁰.

В 1752 году в Тайную канцелярию попал поручик Астафий Зимнинский, нелестно отзывавшийся в разговорах с сослуживцами о великом князе: «Нынешний наш наследник – трус, вот как намедни ехал он мимо солдатской гвардии слобод верхом на лошади и во время обучения солдат была из ружья стрельба... тогда он той стрельбы испужался и для того он запретил, чтобы в то время, когда он поедет, стреляли»¹¹. Петру шёл уже двадцать пятый год.

Секретарь французского посольства Клод Рюльер описал примечательный случай, относящийся к последним годам царствования Елизаветы, когда великому князю было за тридцать. Он поссорился с одним придворным, вызвал его на дуэль и отправился в лес. Противники встали в десяти шагах друг от друга, направили вперёд шпаги и грозно застучали сапогами. Драться всерьёз никто не собирался. «Жаль, если столь храбрые, как мы, переколемся! – воскликнул Пётр. – Поцелуемся». Враги примирились и пошли к дворцу, однако навстречу им попалась толпа народу. «Ах, ваше высочество, вы ранены в руку. Берегитесь, чтобы не увидели кровь!» – шепнул великому князю несостоявшийся противник и бросился завязывать ему ладонь платком.

Представления о чести требовали, чтобы враги на дуэли хотя бы «поцарапали» друг друга, а уж потом шли на мировую. Мнимая рана и белая повязка на руке свидетельствовали о достойном поведении наследника. «Великий князь, вообразив, что этот человек почитает его действительно раненым, не уверял его в противном, хвастался своим геройством, терпением» и великодушием¹². Сведения Рюльера могут представлять собой лишь придворную сплетню, но они ложатся в общую канву рассказа о «храбрости» наследника и показывают, какое мнение создалось по этому поводу в обществе.

Оборотная сторона трусости – жестокость. О склонности великого князя мучить животных тоже говорят разные источники. Отрывок Штелина на сей счёт тёмен и невнятен. Из него ясно только одно: в 1744 году, незадолго до приезда невесты, Елизавета Петровна выбранила племянника за жестокое обращение с Божьими тварями. «Императрица приказала взять из передней великого князя животное и умертвить его. Её наставление великому князю касательно жестокости и нечувствительности к несчастью людей и животных (пример императрицы Анны, у которой каждую неделю раза по два на дворе травили медведей)»¹³.

Из рассказа профессора неясно, что за животное умирало в передней наследника и в чём была вина Петра Фёдоровича. Однако пример Анны Иоанновны очень показателен: эта императрица травила медведей и казнила людей. То же самое Елизавета пророчила племяннику.

Екатерина куда красноречивее в своих рассказах: «Утром, днём и очень поздно ночью великий князь с великой настойчивостью дрессировал свору собак, которую сильными ударами бича и криком, как кричат охотники, заставлял гоняться из одного конца своих двух комнат в другой; тех же собак, которые уставали или отставали, он строго наказывал, что заставляло их визжать ещё больше... Слыша раз, как страшно и очень долго визжала какая-то несчастная собака, я открыла дверь спальной... и увидела, что великий князь держит в воздухе за ошейник одну из своих собак... Это был бедный маленький шарло английской породы, и великий князь бил эту несчастную собачонку изо всей силы толстой ручкой своего кнута; я вступилась за бедное животное, но это только удвоило удары; не будучи в состоянии выносить это зрелище, я удалилась со слезами на глазах. Вообще слёзы и крики, вместо того, чтобы внушать жалость великому князю, только сердили его; жалость была чувством тяжёлым и даже непосильным для его души»¹⁴.

Сцена относится к 1748 году. Екатерине, страстной любительнице собак и лошадей, переносить подобные картины было нелегко. Описывая их, она подводила читателя к мысли о том, что природная жестокость Петра могла обернуться и против людей. Если в этой логике есть злой умысел, то его разделяли другие авторы. В том же 1748 году, когда пострадал маленький шарло, Финкенштейн доносил своему двору о куда более серьёзных намерениях великого князя: «Слушает он первого же, кто с доносом к нему является, и доносу верит... Если когда-либо взойдёт на престол, похоже, что правителем будет жестоким и безжалостным; недаром толкует он порой о переменах, кои произведёт, и о головах, кои отрубит»¹⁵.

Эти слова Финкенштейна перекликаются со сценой из мемуаров Е. Р. Дашковой, произошедшей в 1761 году, накануне смерти Елизаветы Петровны. За столом у цесаревича возник разговор о смертной казни. «Когда имеешь слабость не наказывать смертью людей, достойных её, то неминуемо водворяется неповиновение и всевозможные беспорядки... – заявил великий князь. – Отсутствие смертной казни уничтожает дисциплину и субординацию»¹⁶.

Иногда полагают, будто Дашкова едва ли не сочинила этот разговор. Но Штелин подтвердил подобный отзыв, рассказав, как однажды утром, во время одевания Петра III, ему доложили о захвате шайки разбойников на Фонтанке. «Пора опять приняться за виселицу, – ответил государь. – Это злоупотребление милости длилось слишком долго и сделало многих несчастными»¹⁷.

Как видим, за 13 лет взгляды Петра Фёдоровича ни на йоту не изменились. Накануне его вступления на престол французский дипломат Ж.-Л. Фавье замечал: «Народ опасается в нём... жестокости деда, но приближённые считают его легкомысленным и непостоянным и тем успокаивают себя»¹⁸. Жестокость и легкомыслие – опасное сочетание, особенно для государя. Понятовский подметил в насмешках над Петром мрачную ноту: «Он был постоянным объектом издевательств своих будущих подданных – иногда в виде печальных предсказаний, которые делались по поводу их же собственного будущего»¹⁹.

В конце 1740-х годов великий князь ещё упражнялся на мелких тварях. Однажды, зайдя в его комнату, Екатерина увидела повешенную крысу. На удивлённый вопрос жены Пётр ответил, что перед ней нарушитель, виновный в поедании крахмального солдатика и за это казнённый...

«Чему ты удивляешься, глупец?»

Возможно, Пётр только прикидывался жестоким, видя в этом подтверждение мужественности, безжалостности настоящего солдата?

При трудностях интимной жизни ему приходилось искать внешние, эффектные способы, чтобы подчеркнуть своё мужское достоинство, позиционировать себя представителем сильного пола. Один из таких способов – грубость. Другими были пьянство, курение, военные упражнения, любовные интриги. Видимые, заметные для всех знаки, отличавшие истинного мужчину, офицера, пруссака.

Пётр мучительно старался казаться тем, кем не был. Хуже того – не мог стать. Отсюда трагическая раздвоенность, наигрыш, эскапады. Ведь он догадывался, что его принимают за нечто ложное. Тонкий наблюдатель Понятовский, познакомившийся с Петром в 1755 году, не зря отметил в нём фальшивые, театральные черты: «Природа сделала его трусом, обжорой и фигурой столь комичной, что, увидев его, трудно было не подумать: вот Арлекин, сделавшийся господином... Болтовня его бывала, правда, забавной, ибо отказать ему в уме было никак нельзя. Он был не глуп, а безумен (то же самое впоследствии будут говорить о Павле I. – О. Е.), пристрастие же к выпивке ещё более расстраивало тот скромный разум, каким он был наделён. Прибавьте к этому привычку курить табак, лицо, изрытое оспой и крайне жалобного вида, а также то, что ходил он обычно в голштинском мундире, а штатское платье надевал всегда причудливое, дурного вкуса – вот и выйдет, что принц более всего походил на персонаж итальянской комедии»²⁰.

Слова Понятовского несильно отличаются от целого набора подобных характеристик. Клод Рюльер рисовал тот же портрет: «Его наружность, от природы смешная, делалась таковою ещё более в искажённом прусском наряде; штиблеты стягивал он всегда столь крепко, что не мог сгибать колен и принуждён был садиться и ходить с вытянутыми ногами. Большая, необыкновенной фигуры шляпа прикрывала малое и злобное лицо довольно живой физиономии, которую он ещё более безобразил беспрестанным кривлянием для своего удовольствия. Однако он имел несколько живой ум и отличительную способность к шутовству»²¹.

Другой французский дипломат, Фавье, писал о наследнике: «Он постоянно затянут в мундир такого узкого и короткого покроя, который следует прусской моде ещё в преувеличенном виде... Он очень гордится тем, что легко переносит холод, жар и усталость. Враг всякой представительности и утончённости, он занимается исключительно смотрами... От Петра Великого он унаследовал страсть к горячительным напиткам и в высшей степени безразборчивую фамильярность в обращении, за которую ему мало кто благодарен»²².

Цесаревичу не прощали того, что в других даже не замечалось, и всё из-за наигранной, преувеличенной стороны. Если Екатерина входила в любую среду органично, то её муж делал над собой усилие, которое видели и которым оскорблялись. По слабости здоровья великий князь не мог пить, однако напивался. «Он постоянно пил вино с водой, – писал Штелин, – но когда угощал своих генералов и офицеров, то хотел по-солдатски разделять с ними всё и пил иногда несколько бокалов вина без воды. Но это никогда не проходило ему даром, и на другой день он чувствовал себя дурно и оставался целый день в шлафроке»²³. Екатерина добавляла, что у её мужа «вино вызывало всякого рода судороги, гримасы и кривляния, столь же смешные, как и неприятные»²⁴.

То же самое можно сказать о курении. На дух не перенося табак, Пётр заставил себя закурить, чтобы доказать свою мужественность. «Года за два до восшествия на престол, живя летом лагерем в Ораниенбауме... он научился курить от одного грубого голштинского лейтенанта. Первое время это причиняло ему частые дурноты, но желая подражать прусским офицерам... он продолжал это курение до тех пор, пока не привык, и наконец получил к оному охоту. Когда Штелин, увидав его первый раз за трубкой на лугу, в кругу своих офицеров, и подле него бутылку пива, выразил ему своё удивление... великий князь отвечал ему: “Чему ты удивляешься, глупец? Неужели ты видел где честного, храброго офицера, который не курил бы трубки?”»²⁵. Наивное, даже детское представление об атрибутах храбрости. Великому князю исполнилось уже 32 года, а он рассуждал, как школьник, считавший курение доказательством взрослости.

Запоздалое созревание, подростковый комплекс в человеке, психологически не ставшем мужчиной. Разменяв четвёртый десяток, Пётр будет убит, так и не повзрослев.

Может быть, ему стоило остаться слабым скрипачом, нуждавшимся в защите и нежности? Ведь функции сильного в их паре Екатерина взяла на себя. Незачем было доказывать ей, что он тоже мужчина. Причём не по сравнению с окружающими представителями сильного пола, а по сравнению с собственной женой. Она-то ведь знала правду. Женщины далеко не всегда любят храбрецов и волокит, беззащитные существа порой глубже трогают их сердце.

Так получилось, что под воздействием обстоятельств в Екатерине начали вырабатываться качества, не свойственные слабому полу. Мы уже говорили, что инструкция, хотя и требовала внешнего подчинения супругу, на деле отводила жене лидирующую роль в приобретении потомства. Недаром Екатерина писала, что императрица винила её в том, «в чём женщина быть виновата не может». Фактически свекровь хотела от невестки изменения стереотипа полового поведения. Даже круг чтения Екатерины был скорее мужским – философия, история. А вот Пётр глотал романы. Она думала головой, он познавал мир сердцем. Привычки великой княгини тоже приобрели неожиданную направленность – она стреляла из ружья, по-мужски ездила верхом и убивала время на охоте.

Лето 1748 года супруги проводили то в Петергофе, то в Ораниенбауме. «Я вставала в три часа утра, – вспоминала Екатерина, – сама одевалась в мужское платье; старый егерь... ждал уже меня с ружьём; на берегу моря у него был наготове рыбачий челнок. Мы пересекали сад пешком, с ружьём на плече мы садились – он, я, легавая собака и рыбак, который нас вёз, – в этот челнок, и я отправлялась стрелять уток в тростниках, окаймлявших море с обеих сторон Ораниенбаумского канала, который на две версты уходил в море. Мы огибали часто этот канал и, следовательно, находились иногда в довольно бурную погоду в открытом море на челноке. Великий князь приезжал через час или два после нас, потому что ему надо было всегда тащить с собою завтрак и ещё не весть что такое»²⁶.

Любопытно, зачем Пётр, вздрагивавший при выстрелах и побаивавшийся бурного моря, ездил каждый день на охоту? При больном желудке (на нервной почве у него развивались геморроидальные колики) он нуждался в тёплом завтраке, а при общей склонности к простуде – в сухих чулках и обуви. Тем не менее великий князь заставлял себя рыскать в камышах по колено, а то и по пояс в воде, ни в чём не желая уступать жене. Странное соревнование.

Уместен вопрос: кто из супругов первый пристрастился к табаку? Все источники указывают на Петра как на курильщика. Но он выучился этому довольно поздно, если верить Штелину, – года за два до переворота. (А возможно, и раньше: ведь Понятовский уже в 1755 году говорил о трубке великого князя.) Польский аристократ очень деликатно обозначил проблему: «Великая княгиня, как и многие другие, терпеть не могла запаха курительного табака... здесь коренилась первая причина её недовольства»²⁷.

О каком недовольстве речь? Случается, отвращение к определённым запахам становится причиной физического отторжения. Но наследник закурил поздно. «Пётр III в юности не мог сносить табачного дыма, – писал Штелин. – Ещё будучи великим князем, он показывал к нему такое же отвращение, как императрица Елизавета. Если к нему кто приближался, от которого пахло табаком, он ему тотчас выговаривал, что он курил»²⁸.

Значит, и почвы для «недовольства» со стороны Екатерины быть не могло. А вот у мужа имелись все основания. Правда, великая княгиня не курила, зато нюхала табак. И супруг не раз сильно распекал её за вредную привычку. Но царевна так прикипела к зелью, что даже просила приближённых потихоньку угощать её, во время обеда протягивая под столом табакерку. Позднее, уже став императрицей, она брала щепоть табака левой рукой, поскольку правую подавала для поцелуя. Возможно, Пётр до определённого момента объяснял себе неудачи с женой запахом, идущим от неё.

Перед нами очень необычная картина: с одной стороны, болезненный юноша со скрипкой и книжкой романов, с другой – третирующая его девица, высокомерная, занятая политическими интригами, скачущая верхом, стреляющая из ружья, нюхающая табак и читающая философские трактаты. А кроме того, мотовка и лёгкого поведения. Мы так привыкли воспринимать Екатерину Семирамидой Севера, что забываем – в юности на неё смотрели совершенно иными глазами. Победи в роковые дни 1762 года Пётр – и приведённый образ закрепился бы в отечественной традиции... История иногда шутит очень злые шутки.