Текст книги "Петр iii"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

«Его невеста»

Ещё во время пребывания двора в Москве Елизавета Петровна назначила своему племяннику несколько молодых русских лакеев, чтобы разбавить ими плотное кольцо старых голштинских слуг. Это были братья Чернышёвы – Андрей, Алексей и Пётр, сыновья поручиков Лейб-кампании, то есть люди, на которых, как считалось, императрица может положиться. «Великий князь очень любил всех троих... – писала Екатерина, – и действительно, они были очень услужливы, все трое рослые и стройные, особенно старший. Великий князь пользовался последним для всех своих поручений и несколько раз в день посылал его ко мне».

Пётр был очень близок с Андреем. Однажды в шутливом разговоре, касавшемся Екатерины, лакей бросил наследнику: «Ведь она не моя невеста, а ваша». Вероятно, речь шла о недостатке внимания к наречённой. Цесаревича слова крайне насмешили, и с тех пор он стал называть Екатерину «его невеста», а Андрея «ваш жених». С этих-то фривольных намёков всё и началось. Молодой лакей сразу почувствовал, что короткость господина может ему дорого стоить, и предложил после свадьбы именовать хозяйку «матушка», что не противоречило тогдашней традиции. Тут неверный шаг сделала Екатерина – начала именовать Андрея «сынок». Она признавалась, что между ней и великим князем разговор постоянно шёл об этом «сынке», которым и Пётр «дорожил, как зеницей ока».

Такое пристрастие испугало остальных слуг. Улучив минуту и оставшись с хозяйкой наедине, камердинер Евреинов передал ей пересуды: «Вы только и говорите про Андрея Чернышёва». В невинности сердца, как говорит Екатерина, она ответила: «Великий князь любит его так же, и больше, чем я». И тут Тимофей изрёк непреложную истину: «Великий князь может поступать как ему угодно, но вы не имеете того же права; что вы называете доброй привязанностью... ваши люди называют любовью».

Екатерина была потрясена этим открытием. Возможно, до сей минуты она не догадывалась об истинных корнях своего чувства. Камердинер посоветовал Чернышёву сказаться больным и на время запереться дома, чтобы слухи поутихли. До апреля Андрей не показывался во дворце, а когда появился, «я не могла больше видеть его без смущения».

Вскоре во время одного из концертов великого князя скучавшая от музыки Екатерина тихонько встала и пошла к себе в комнату. «Эта комната выходила в большую залу летнего дворца, в которой тогда раскрашивали потолок и которая была вся в лесах». По дороге она не встретила ни души. «От скуки я открыла дверь залы и увидела на противоположном конце Андрея Чернышёва... Он мне сказал: “Я не могу с вами говорить, слишком шумят в зале, впустите меня к себе в комнату”. – Я ему ответила: “Этого-то я и не сделаю”. – Он был тогда снаружи перед дверью, а я за дверью, держа её полуоткрытой... Невольное движение заставило меня повернуть голову в сторону... Я увидела позади себя, у другой двери моей уборной камергера графа Дивьера, который мне сказал: “Великий князь просит Ваше высочество”». Екатерина закрыла дверь и вернулась на концерт. «Я узнала впоследствии, что граф Дивьер был своего рода доносчиком, как на многих вокруг нас»⁴⁶.

Блестящая сцена!

Случайное свидание. Робкое, очень невинное кокетство. Отказ дамы впустить кавалера к себе. Пара ничего не значащих фраз. Недоброжелательный взгляд. Гибель обоих.

Екатерина не сразу поняла, что произошло. Её застали на месте преступления. Пусть и мнимого. Теперь разговор с Андреем с глазу на глаз поставят великой княгине в вину и оплетут самыми соблазнительными подробностями. Она погибла, потому что уличённую в измене жену ожидали расторжение брака, высылка, а в худшем случае – монастырь.

О том, что противник сумел воспользоваться её малейшей неосторожностью, Екатерине стало ясно уже на следующий день. Дело посчитали нужным раздуть и придать ему вид преступления. «В воскресенье мы с великим князем узнали, что все трое Чернышёвых были сделаны поручиками в полках, находившихся возле Оренбурга, а днём Чоглокова была приставлена ко мне».

Преданных Петру слуг сослали, а великой княгине определили обер-гофмейстерину. И какую! Марью Симоновну Чоглокову, урождённую Гендрикову, двоюродную сестру и статс-даму императрицы. Екатерина даже назвала её при первом упоминании «главной надзирательницей». 25 мая Чоглокову представил царевне не кто-нибудь, а сам канцлер. Знаковый жест. Алексей Петрович демонстрировал, чьим человеком является графиня Марья. Открыто, едва ли не с насмешкой. Для него то был миг победы.

А вот великой княгине пришлось пустить кровь. Держать удар она ещё не научилась. Это было первое в её жизни политическое поражение. Девушка испытала его вкус, и так как опыт ещё не остудил в ней страсти и не закалил характер, восприняла чересчур остро. Целый букет эмоций выплеснулся наружу. Екатерина запуталась в чужих интригах и не нашла иного способа развязать клубок, как покончить счёты с жизнью. Этому «прекрасному поступку» предшествовал разговор с Елизаветой, буквально втоптавшей великую княгиню в землю.

«Императрица начала разговор с того, что... отлично знает, что я люблю другого. Она меня основательно выбранила, гневно и заносчиво... Я была так поражена этой обидой, что не нашла ни слова ей в ответ. Я заливалась слезами и испытала отчаянный страх перед императрицей; я ждала минуты, когда она начнёт меня бить»⁴⁷. В «Записках», адресованных Понятовскому, имеется ещё более грозный образчик речей государыни: «Она стала меня бранить, спрашивать, не от матери ли я получила инструкции, по которым я веду себя, что я изменяю ей для прусского короля... что она всё знает»⁴⁸.

Именно выговор Елизаветы подтолкнул великую княгиню к роковому поступку. «Я была в таком сильном отчаянии, что если прибавить к нему героические чувства, какие я питала, – это заставило меня решиться покончить с собой». Великая княгиня посчитала, что «смерть предпочтительнее такой жизни». Она взяла на столе нож для разрезания бумаги и «собиралась вонзить его себе в сердце». Внезапный приход горничной помешал делу. Девушка вцепилась в нож, вырывая его у госпожи и одновременно увещевая – «пустила в ход все утешения, какие могла придумать»⁴⁹.

«Какие злые люди!»

Эти события произошли 26 мая. Вряд ли после попытки пырнуть себя ножом Екатерина была готова к беседе с мужем. А поговорить пришлось, потому что и ему рассказали о подозрениях. Обвинителем выступал принц Август. После его откровений Пётр посчитал себя обязанным выказать жене недоверие.

Здесь нам стоит познакомиться с любопытным документом, подлинность которого, правда, вызывает у исследователей сомнения: «Милостивая государыня. Прошу вас не беспокоиться нынешнюю ночь спать со мной, потому что поздно меня обманывать, постель стала слишком узка после двухнедельной разлуки; сегодня полдень. Ваш несчастный муж, которого вы никогда не удостаиваете этого имени. Пётр»⁵⁰.

Этот документ был куплен историком М. П. Погодиным у потомков Я. Я. Штелина вместе с другими бумагами профессора, а в 1859 году опубликован А. И. Герценом, но не по подлиннику, оставшемуся в России, а по копии. Эта копия оказалась снята небрежно, так как в ней отсутствовала приписка Штелина на обороте: «Собственноручная записка великого князя, которую написал он в досаде однажды поутру, не сказав о том никому и, запечатав, послал с карлою Андреем к Её императорскому высочеству. Надворный советник Штелин, встретясь, удержал карлу, а великому князю представил с силою все дурные последствия. Подача была остановлена и устроено нежное примирение»⁵¹.

Кроме того, издатели поставили под запиской другую дату: не февраль 1746-го, как в подлиннике, а декабрь. Чем руководствовался Герцен? Возможно, он считал, что в датировке ошибся сам Штелин? Февраль действительно выглядит подозрительным. После новогодних праздников Пётр заболел и поднялся только на исходе марта. Не было никаких причин писать ни о двухнедельной разлуке – молодые жили бок о бок, кровать великого князя стояла в приёмной Екатерины, ни о совместном сне «нынешней ночью» – до конца болезни юноша не разделял с женой ложа. Но откуда взялся декабрь? Не берёмся воспроизвести историографическую логику владельца «Вольной типографии»: вероятно, у него были основания, о которых мы не знаем. Скажем только, что записка хорошо ложится в контекст майских разоблачений Екатерины.

Подлинник до наших дней не дошёл. Если это послание – не искусная мистификация вроде «Прутского письма Петра I», то великая княгиня попала в крайне сложную ситуацию. Одного движения Штелина было достаточно, чтобы погубить её. Он мог в любую минуту передать записку императрице. Бестужев получил бы недостающий козырь, и вопрос о высылке Екатерины был бы решён. Но профессор не сделал этого, хотя и сохранил документ. Зачем? Возможно, держать цесаревну в напряжении было выгоднее, чем сразу разоблачить. Яков Яковлевич имел все основания поступить так в педагогических целях: угроза разоблачения заставила бы Екатерину вести себя потише в отношении его ученика, проявлять к юноше больше такта и уважения. В любом случае записка Петра давала известную власть над царевной.

Поступок Штелина много говорит о положении супружеской четы. Встретив карлика, профессор забрал у него письмо, посланное от мужа к жене, и без малейших колебаний прочёл текст. А потом выговорил великому князю, упирая на дурные последствия.

События рокового дня 26 мая развивались следующим образом: утром Екатерина решила пустить себе кровь, но внезапно пришла императрица и устроила ей разнос. После чего великая княгиня удалилась к себе и попыталась покончить с жизнью. В это время Пётр, слышавший часть выговора тётушки и до этого уже подготовленный наушниками, вернулся к себе в комнату и сгоряча написал записку. Штелин записку перехватил и уговорил юношу лично объясниться с женой. Наследник поплёлся к Екатерине.

Когда он вошёл, великая княгиня читала книгу. За несколько минут до этого сцена выглядела иначе. Но теперь нужно было, что называется, держать лицо. Екатерина спросила, не сердит ли на неё муж? Отчего тот смутился и, помолчав несколько минут, ответил: «Мне хотелось бы, чтобы вы любили меня, как любите Чернышёва». Очень трогательный момент. Другая женщина подошла бы к супругу и постаралась уверить, что все россказни – ложь и что любит она одного его. Возможно, именно так и повела себя Екатерина, иначе трудно было бы назвать примирение «нежным». Но в её передаче разговора на первое место выступает не чистосердечие, а осторожность. «Их трое, – возразила великая княгиня про Чернышёвых, – к которому из них меня подозревают в любви и кто вам сказал об этом?»

Пётр ещё больше смешался: «Не выдавайте меня и не говорите никому; это Крузе мне сказала, что вы любите Петра Чернышёва». Вот он уже просит не выдавать его самого и называет свой источник. Возможно, великий князь лукавил, указывая на младшего лакея вместо старшего. Если так, то он сам давал жене способ оправдаться. Екатерина тут же схватилась за брошенную соломинку: «Это страшная клевета; во всю жизнь я почти не говорила с этим лакеем; легче было бы подозревать меня в привязанности к вашему любимцу Андрею... его вы ежечасно посылали ко мне, я постоянно видела его у вас, у вас с ним разговаривала, и мы с вами постоянно с ним шутили».

Тут великая княгиня уже сама идёт в атаку, почти открывает карты и ловко объединяет себя с мужем: «вашему любимцу», «вы ежечасно посылали ко мне», «видела его у вас», «мы с вами постоянно с ним шутили». Возразить Петру нечего. «Откровенно скажу вам, – признался он, – что мне трудно было этому поверить и что меня тут сердило, так это то, что вы не доверили мне»⁵². Некоторые исследователи считают, что Пётр попытался поймать жену. Но ведь сам он всегда делился с ней сердечными тайнами и мог рассматривать иное поведение как нарушение доверия. Возможно, Пётр ещё сам не разобрался: ревнует ли он жену или равнодушен, претендует на её любовь или на дружбу? Думаем, что до самого конца он не сделал выбора. А в сочетании эти чувства выглядели необычно и сбивали Екатерину с толку.

Мы не знаем, так ли на самом деле происходил разговор. Если так, то следует заметить: Екатерина оправилась чрезвычайно быстро, чтобы вести беседу, где на каждом слове можно было поскользнуться. Она принадлежала к тем бойцам, которые сразу же вскакивают на ноги после удара, повалившего их наземь. Недаром Мардефельд доносил в Берлин, что великая княгиня «умеет делать хорошую мину при плохой игре»⁵³.

Однако тем дело не закончилось. Примирение супругов вовсе не входило в планы противоборствующей стороны. Но логика политических событий опять подталкивала молодожёнов друг к другу. В июне они узнали о заключении союза между Россией и Австрией. Договор 1746 года обязывал державы действовать совместно против Пруссии и Турции, его творцом был Бестужев. «Инфлюэнция», как тогда говорили, прусского короля оказалась надолго пресечена австрийским двором. Тридцатитысячный русский корпус двинулся на берега Рейна, чтобы принять участие в войне за Австрийское наследство на стороне Марии Терезии против её французских и испанских врагов⁵⁴.

Канцлер провёл партию блестяще: разобщил круг друзей Фридриха II, внёс раскол в их ряды из-за шведского кронпринца и штатгальтерства – вопросов, прямо скажем, второстепенных для русской политики, перетянул на свою сторону великого князя, которому Голштиния застила весь мир, и таким образом парализовал прусское влияние. Пока малоопытные противники дрались за «дядю Адольфа» против «дяди Августа», Алексей Петрович успел сделать важное дело. Понял ли уже тогда великий князь, что его подставили? Вполне вероятно. Но он ещё некоторое время сохранял с Бестужевым видимость добрых отношений, хотя, по словам Финкенштейна, «ненавидел в глубине души»⁵⁵.

Вскоре мужа Чоглоковой назначили обер-гофмейстером к Петру, и кольцо креатур канцлера вокруг великокняжеской четы замкнулось. В начале августа Елизавета Петровна передала племяннику и его жене приказание говеть. Исповедовать их пришёл псковский епископ Симон Тодорский. «Невинное простодушие», с каким молодые люди отвечали на расспросы, обезоружило священника. Он прямо спросил Екатерину: «Не целовала ли она одного из Чернышёвых?» На что великая княгиня ответила: «Это клевета». Тогда у епископа вырвалось: «Какие злые люди!»⁵⁶ «Полагаю, наш духовник сообщил нашу исповедь духовнику императрицы, – заключала Екатерина, – а этот последний передал Её императорскому величеству, в чём дело, что, конечно, не могло нам повредить»⁵⁷.

Задумаемся над сказанным. Для великого князя и его жены не существовало даже тайны исповеди. Вся жизнь протекала под неусыпным оком государыни. Удивительно ли, что молодые люди изнывали? Но и жалобы с их стороны выглядели как оскорбление величества.

«Политическая тюрьма»

Напротив, они должны были постоянно ощущать виноватыми себя, чему немало способствовала новая обер-гофмейстерина. На следующий день после представления Марьи Симоновны, вспоминала Екатерина, «великий князь отвёл меня в сторону, и я ясно увидела, что ему дали понять, что Чоглокова приставлена ко мне, потому что я не люблю его». Её «считали чрезвычайно добродетельной, потому что тогда она любила своего мужа до обожания; она вышла за него замуж по любви; такой прекрасный пример, какой мне выставляли напоказ, должен был, вероятно, убедить меня делать то же самое»⁵⁸.

24-летняя Марья Симоновна слыла заметной фигурой при дворе. По словам прусского посла, она была великой сплетницей. «Низкого рода, злая и корыстная, она, однако же, хороша собой и неглупа». Если верить Мардефельду, у Елизаветы Петровны имелись причины отдалить двоюродную сестру, поскольку та приревновала обожаемого супруга к государыне: «Камергер Чоглоков, мелкий дворянин, состоянием обязан жене... Красота у него вместо ума и достоинств. Тронул он сердце государыни, коя, однако ж, от него отказалась после того, как жена пригрозила, что зарежет его»⁵⁹.

Вот с какой женщиной великокняжеской чете предстояло иметь дело. После назначения Чоглоковых к малому двору каждый шаг молодых оказался размерен специальными инструкциями. Эти документы были адресованы обер-гофмейстеру и обер-гофмейстерине, написаны Бестужевым и показаны Елизавете Петровне ещё 10 и 11 мая, до открытого скандала. Императрица их одобрила. Как обычно, она не позволила канцлеру одержать полную победу – довести дело до расторжения брака. А ведь как приятно было бы увенчать союз с Австрией приездом саксонской принцессы вместо прусской интриганки и неверной жены.

Зато в тексте инструкций Алексей Петрович отыгрался вчистую. Не зря Екатерина назвала житьё по ним «политической тюрьмой». Поскольку именно великую княгиню считали виноватой в семейной холодности и интригах с прусским королём, наставления её «надзирательнице» выглядят куда строже. Великая княгиня должна была «своим благоразумием и добродетелями Его императорское высочество к искренней любви побуждать, сердце его к себе привлещи, и тем Империи пожеланной Наследник и отрасль... быть могла; а сего без... совершенного нраву его (великого князя. – О. Е.) угождения, ожидать нельзя».

При витиеватости стиля основная мысль проведена канцлером с неукоснительной прямотой и жёсткостью: сосредоточить внимание великой княгини на получении от Петра потомства. Всё остальное – баловство. Чоглоковой вменялось в обязанность: «неотступно побуждать» великую княгиню к близости с мужем, чтобы она всегда «приветливым поступком... генерально всё то употребляла», чем можно привлечь сердце Петра. Обер-гофмейстерина должна была «уважать заставить» великую княгиню мнение супруга, даже в чинимых им «несправедливостях», и побудить Екатерину лучше принудить себя к «нежности и горячности», чем «прекословием и упрямством» подать повод «к несогласию».

В аналогичном пункте инструкции для обер-гофмаршала Петру предписывалось только не ругаться с женой на людях: «Чтобы между Их императорскими высочествами ни малейшего несогласия не происходило... при каких посторонних». Создаётся впечатление, что как в семейных ссорах, так и в получении наследника Екатерину считали активной стороной. А от Петра добивались только, чтобы он себя прилично вёл и берёг здоровье.

Инструкция так и дышит мелочной опекой. Обер-гофмейстеру предписывалось следить, чтобы «в кушанье и питье, при тепле и холодном вечернем воздухе, тако ж при движениях» наследник поступал «сходственно с предписанием наших лейб-медикусов». Опасались, чтобы Пётр «не разгорячился или же снятием платьев не простудился».

Как обычно, обжёгшись на молоке, дули на воду. Всё плохое с Петром уже случилось: отменить осложнения, полученные после оспы, инструкции не могли. Зато назойливое внимание, состоящее из одних запретов, изрядно портило жизнь великому князю.

Любопытно, что аналогичного пункта о здоровье великой княгини нет, хотя он уместен в отношении матери будущего наследника, много болевшей то плевритом, то чахоткой, то зубными воспалениями, то лихорадкой с сыпью. Зато очень подробно и развёрнуто описывалось, как приглядывать за Екатериной. Чоглокова должна была повсюду следовать за ней «и при том надзирание иметь», чтобы великая княгиня в соответствии «с своим достоинством и респектом» ни с кем не говорила «фамильярно», то есть накоротке, никому не оказывала предпочтения. Кавалеры, дамы и камер-юнгферы «смелости принять не имеют» великой княгине «на ухо шептать, письма, цидулки или книги тайно отдавать»⁶⁰.

Что касается Петра, то и ему запрещалось буквально всё, чем он до этого развлекался. Следовало препятствовать наследнику заниматься «игранием на инструментах, егерями и солдатами и иными игрушками и всякие штуки с пажами, лакеями или иными негодными и к наставлению неспособными людьми». Возбранялась «всякая пагубная фамильярность с комнатными и иными подлыми служителями», а им – «податливость в непристойных требованиях», под которыми подразумевалось «притаскивание в комнаты разных бездельных вещей».

Но самый примечательный пункт касался поведения великовозрастного наследника за столом. Обер-гофмаршал должен был следить, чтобы Пётр не позволял себе «негодных и за столом великих господ непристойных шуток и резвости», воздерживался «от шалостей над служащими при столе, а именно от залитая платей и лиц и подобных тому неистовых издеваний»⁶¹. Из инструкции создаётся впечатление, что великий князь вообще не умел себя вести. Проанализировавший этот текст Е. В. Анисимов отметил: речь идёт не о шестилетнем ребёнке, а о человеке, которому шёл уже девятнадцатый год.

При внимательном чтении бестужевских запретов и предписаний создаётся совершенно разный образ Петра и Екатерины. Если великая княгиня чересчур активна и потому за ней требуется глаз да глаз, то наследник как раз инфантилен, невоспитан и нуждается в пригляде, как малый ребёнок: вдруг вспотеет и простудится или, расшалившись, плеснёт кому-нибудь в лицо соусом.

Между тем можно ли было наказать Петра хуже, чем отобрав у него скрипку и солдатиков? Весной 1747 года новый обер-гофмейстер запретил кому бы то ни было входить в комнату великого князя без его разрешения. Супруги оказались в полном уединении и, вопреки ожиданиям составителей инструкции, занялись, как писала Екатерина, «он – музыкой, я – чтением. Я выносила всё с мужеством, без унижения и жалоб; великий князь – с большим нетерпением, ссорой, угрозами, и это-то и ожесточило его характер и испортило его совершенно»⁶².