Текст книги "Петр iii"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

«Щекотливое положение»

После случая с Шетарди Елизавета Петровна стала относиться к принцессе Цербстской с едва скрываемым презрением. Ждали только свадьбы, чтобы после праздников отправить Иоганну домой. Екатерина вспоминала, что весной 1744 года, когда великий князь приходил к ней обедать или ужинать, «его приближённые беседовали с матерью, у которой бывало много народу, и шли всевозможные пересуды, которые не нравились... графу Бестужеву, коего враги все собирались у нас». В покоях Иоганны Елизаветы сложилось нечто вроде политического салона, где проводили время сторонники одной придворной партии, в то время как представители второй туда не допускались.

Главным лицом импровизированного салона стал бывший французский посланник маркиз Жоашен Жак Тротти де Ла Шетарди, заклятый враг Бестужева. Некогда Франция через него снабдила Елизавету Петровну деньгами на переворот, надеясь подчинить себе русскую внешнюю политику. Посланник ненадолго уехал, чтобы доложить в Париже об успехе. Он покинул елизаветинский двор, осыпанный милостями и уверенный в том, что по возвращении станет руководить делами в Петербурге. «Во время его отсутствия... императрица увидела, что интересы империи отличались от тех, какие в течение недолгого времени имела цесаревна Елизавета, – не без ехидства рассуждала уже зрелая и опытная Екатерина. – Де-ла-Шетарди нашёл двери, которые ему были открыты ранее, запертыми; он разобиделся и писал об этом своему двору, не стесняясь ни относительно выражений, ни относительно лиц... он говорил в этом духе и с моей матерью... она смеялась, сама острила и поверяла ему те поводы к неудовольствию, которые она имела... де-ла-Шетарди обратил их в сюжеты для депеш своему двору... их вскрыли и разобрали шифр... разговоры насчёт императрицы заключали выражения мало осторожные»²⁷.

Бестужев без стеснения использовал перлюстрацию дипломатической почты. Под его началом в Коллегии иностранных дел служил статский советник Христиан Гольдбах, знаток языков и одарённый математик. Ещё в 1742 году он сумел раскрыть шифр, которым пользовался Шетарди²⁸. Однако сразу компрометирующие посланника бумаги в дело не пошли: вице-канцлер годами копил материалы для своих досье и умел выжидать наиболее удачный момент, чтобы нанести удар.

Были и другие каналы. «У графа Бестужева проживают в доме трое секретарей императрицы, Симолин, Иванов и Юберкампф, – доносил Мардефельд. – Последний совместно с почт-директором Ашем все письма, в Петербург прибывающие и из Петербурга отбывающие, распечатывает»²⁹.

Что же так оскорбило Елизавету? Галантный Шетарди, всегда умевший выглядеть не только другом, но и поклонником, писал на родину о «сладострастной летаргии и плотских утехах», в которые погружена императрица, о её непостоянстве и «нетвёрдости мысли», о «ненависти к делам». «Какой благодарности и внимания можно ожидать от такой легкомысленной и рассеянной государыни?»³⁰

Ещё оскорбительнее были высказывания Иоганны Елизаветы, которая позволяла себе обсуждать частную жизнь императрицы. О том, что примерно она говорила, можно узнать из донесений прусского посланника Мардефельда к берлинскому двору. 26 мая 1744 года дипломат писал явно со слов информатора при дворе: «Жена камер-юнкера Лялина... её величеству донесла, что архимандрит Троицкого монастыря – истинный Геркулес в делах любовных, что ликом схож он с соловьём из Аркадии, да и тайные достоинства красоте не уступят, так что государыня пожелала сама испробовать и нашла, что наперсница рассудила верно»³¹. Мардефельд вообще считал, что паломничества Елизаветы Петровны по святым местам имели не столько благочестивые, сколько эротические цели, и священнослужители, особенно угодившие государыне на амурном поприще, получали богатые подарки³².

Такие сплетни служили темой бесед между Шетарди и Ангальт-Цербстской принцессой, а далее передавались в Париж и Берлин. Методичный Бестужев собрал 69 посланий неосторожного француза и, чтобы скандал невозможно было замять, предъявил их не лично Елизавете Петровне, а на заседании Совета в присутствии императрицы. Оскорбление было нанесено публично. Конечно, вице-канцлер рисковал, но, азартный игрок, он готовился погибнуть сам, увлекая за собой врагов.

Императрица была «доведена до страшного гнева». Шетарди в 24 часа выслали из России. А принцессе Иоганне пришлось дорого заплатить за колкий язык. Если бы она была русской подданной, Елизавета отправила бы её вслед за Лопухиной. Но с владетельной княгиней приходилось церемониться. Императрица отчитала неблагодарную гостью и лишила её расположения. Если раньше комендантша писала мужу, что её «обслуживают, как королеву»³³, то теперь царица не всегда допускала Иоганну к руке и обходила приглашениями.

Осторожная София старалась держаться от знакомых матери подальше и выказывать всяческую лояльность императрице. Однако, как бы осмотрительно она ни вела себя, избежать нагоняев от Елизаветы не получалось. Роскошный образ жизни при дворе заставлял великую княгиню делать долги, о последних же доносили государыне. «Однажды, когда мы, моя мать, я и великий князь, были в театре, ...я заметила, что императрица говорит с графом Лестоком с большим жаром и гневом. Когда она кончила, Лесток её оставил и пришёл к нам в ложу; он подошёл ко мне и... сказал: “она очень на вас сердита”. На меня? За что же? был мой ответ. – “Потому что у вас много долгов”... У меня навернулись на глаза слёзы... Великий князь, который был рядом со мной и приблизительно слышал этот разговор, дал мне понять игрой лица больше, чем словами, что он разделяет мысли своей тётушки и что он доволен, что меня выбранили. Это был обычный его приём, и в таких случаях он думал угодить императрице, улавливая её настроения, когда она на кого-нибудь сердилась».

Между тем часть расходов принцесса Иоганна и цесаревич могли бы приписать себе. «Великий князь мне стоил много, потому что был жаден до подарков; дурное настроение матери также легко умиротворялось какой-нибудь вещью, которая ей нравилась»³⁴.

Бедная девочка! Покупать добрые чувства матери и жениха подарками! Какой бы расчётливой умницей София ни представала в «Записках», её гордость невыносимо страдала от таких отношений.

«Он стал ужасен»

Казалось, Екатерина прошла уже добрую половину пути до брачного венца. Но тут неприятный сюрприз преподнёс великий князь. Он сильно заболел – сначала корью, а затем, едва оправившись, оспой. В те времена такие недуги часто сводили в могилу.

Первый из них мальчик перенёс без осложнений. «Осенью великий князь захворал корью, что очень насторожило императрицу и всех, – вспоминала Екатерина. – Эта болезнь значительно способствовала его телесному росту; но ум его был всё ещё ребяческий; он забавлялся в своей комнате тем, что обучал военному делу своих камердинеров (кажется, и у меня был чин)... Насколько возможно, это делалось без ведома его гувернёров, которые, правду сказать, с одной стороны, очень небрежно к нему относились, а с другой – обходились с ним грубо и неумело и оставляли его очень часто в руках лакеев, особенно когда не могли с ним справиться. Было ли то следствием дурного воспитания или врождённых наклонностей, но он был неукротим в своих желаниях и страстях»³⁵.

В декабре 1744 года двор отправился из Петербурга в Москву, но на полдороге, в селе Хотилове, Пётр захворал. «В этом месте остановились на сутки. На следующий день около полудня я вошла с матерью в комнату великого князя и приблизилась к его кровати; тогда доктора великого князя отвели мать в сторону, и минуту спустя она меня позвала, вывела из комнаты, велела запрячь лошадей в карету и уехала со мной... Она мне сказала, что у великого князя оспа»³⁶. Диагноз страшный. По поведению принцессы Иоганны видно, как та испугалась за дочь.

И было чего бояться. В России оспа не переводилась среди простонародья. Доктор Томас Димсдейл, приглашённый в Петербург в 1768 году уже Екатериной II для того, чтобы положить начало отечественному оспопрививанию, писал: «О смертельности оспы бесполезно приводить новые доказательства, после рокового опыта, который был сделан Россией, особенно же Санкт-Петербургом, где, несмотря на все возможные предосторожности, никогда почти не прекращается эта болезнь, так как зараза постоянно туда заносится посредством кораблей, прибывающих из всех частей света». Рассказав об одном несчастном случае, когда жертвой сделалась «дочь богатого вельможи, красавица собою», врач продолжал: «Было бы невозможно определить положительно, каким образом зараза проникла ко двору... но это плачевное событие доказало, что императрица и великий князь легко могли подвергнуться той же опасности каждый раз, как они показывались народу»³⁷.

Эти слова были в силе и за 24 года до прибытия английского хирурга в Россию. Елизавета Петровна, брезгливая по натуре, страшилась заразы и приказывала увозить больных из царских резиденций при малейшем подозрении на нездоровье. С Петром было иначе: расправив крылья, государыня кинулась к племяннику и проводила у его постели дни и ночи. В этом раскрылись и нерастраченные материнские чувства, и жалость к бедному мальчику-сироте, и... политический страх потерять наследника.

«Ночью после нашего отъезда из Хотилово, – вспоминала Екатерина, – мы встретили императрицу, которая во весь дух ехала из Петербурга к великому князю. Она велела остановить свои сани на большой дороге возле наших и спросила у матери, в каком состоянии великий князь; та ей это сказала, и минуту спустя она поехала в Хотилово, а мы в Петербург. Императрица оставалась с великим князем во всё время его болезни и вернулась с ним только по истечении шести недель»³⁸.

Весьма примечательная подробность. Женщина, более всего боявшаяся потери красоты, ринулась к несчастному мальчику и сама ухаживала за ним, пока он не поправился. Это был поступок. Для него следовало обладать душевной силой.

Если бы принцесса Иоганна хотела вернуть расположение царицы, ей стоило самой остаться с больным, а дочь отослать в Петербург. Однако штеттинская комендантша так и не поняла, чем завоёвывают симпатии в России. А вот София, похоже, вскоре спохватилась. Принцесса Цербстская писала мужу, что их дочь была в отчаянии, её с трудом уговорили уехать из Хотилова, она сама хотела ухаживать за больным³⁹.

Великая княгиня писала императрице в Хотиловский Ям трогательные письма по-русски, справляясь о здоровье Петра. «По правде сказать, они были сочинены Ададуровым, но я их собственноручно переписала», – признавалась Екатерина.

Елизавета не ответила ни на одно, пока наследник не пошёл на поправку. Очень характерная деталь. Зачем тратить на Софию время, если ещё неизвестно, пригодится ли она в будущем? Зато когда опасность миновала, императрица известила невесту о счастливом окончании болезни очень ласковым посланием⁴⁰.

Болезнь оставила страшные следы. И не только внешне: лицо юноши было обезображено. Имелись и скрытые осложнения. Некоторые исследователи склонны видеть в этой хвори причину импотенции Петра: ведь даже ветряная оспа может иметь печальные последствия для половой системы⁴¹. Во всяком случае, лейб-медики в один голос советовали отложить свадьбу: кто на год, а кто и до 25-летия великого князя. Елизавета не прислушалась к ним.

«Я чуть не испугалась при виде великого князя, который очень вырос, но лицом был неузнаваем, – вспоминала Екатерина, – все черты его лица огрубели, лицо всё ещё было распухшее, и несомненно было видно, что он останется с очень заметными следами оспы... Он подошёл и спросил, с трудом ли я его узнала. Я пробормотала ему своё приветствие по случаю выздоровления, но в самом деле он стал ужасен»⁴².

Мальчик пытался пошутить с невестой по поводу своего уродства. Возобладай в Екатерине жалость, и она бы приголубила бедного жениха. Но девушка испугалась. Это должно было задеть Петра, хотя в другой редакции «Записок» Екатерина и уверяла, что мальчик не заметил её отвращения: «Вся кровь моя застыла при виде его, и если бы он был немного более чуток, он не был бы доволен теми чувствами, которые мне внушил»⁴³.

10 февраля 1745 года праздновали день рождения наследника, ему пошёл семнадцатый год. В другое время торжество было бы пышным, но теперь не решились показывать цесаревича публике. Елизавета задумала тихий «семейный ужин». Екатерина вспоминала: «Она обедала одна со мной на троне». Надо полагать, что великий князь должен был оказаться третьим за этим столом. Но он не вышел: стеснялся и прятался.

«Простыни из камердука»

С весны 1745 года начались приготовления к пышной великокняжеской свадьбе. Торжества должны были превзойти все прежние события подобного уровня. Елизавета Петровна особенно заботилась о том, чтобы церемониал по роскоши не уступал версальскому, а по утончённости этикета – венскому. Она специально послала за описаниями королевских бракосочетаний в разные страны и особым указом повелела вельможам приобретать новые экипажи и шить великолепные наряды. Чиновники первых четырёх классов получили жалованье авансом, чтобы иметь случай потратить его на туалеты и подарки молодым⁴⁴.

Все эти новости бурно обсуждались в тесном дамском мирке елизаветинского двора. Всех умиляло, что невеста откровенно испугана: «Я с отвращением слышала, как упоминали этот день, и мне не доставляли удовольствия, говоря о нём»⁴⁵. После болезни Петра великая княгиня начала испытывать род брезгливости по отношению к жениху. Свадьба отталкивала её, хотя о физической стороне жизни супругов она в тот момент ещё ничего не знала. Только накануне венчания, 21 августа, принцесса Иоганна поговорила с дочерью о её «будущих обязанностях».

А вот Петру не с кем было доверительно побеседовать. Старых наставников – Брюмера и Берхгольца – он ненавидел и не принял бы от них советов. Елизавета Петровна не позаботилась поручить столь щекотливое дело, как просвещение великого князя, хотя бы лейб-медику. Оставались только слуги да лакеи, которые наговорили юноше кучу грубостей, дерзостей и сальностей о том, как нужно вести себя с женой, чтобы прослыть настоящим мужчиной. Простодушный жених при первой же встрече вывалил всё это невесте. Нетрудно угадать её реакцию.

«Старые камердинеры, любимцы великого князя... часто говорили ему о том, как надо обходиться со своею женою, – вспоминала Екатерина. – Румберг, старый шведский драгун, говорил ему, что его жена не смеет дохнуть при нём, ни вмешиваться в его дела, и что если она только захочет открыть рот, он приказывает ей замолчать, что он хозяин в доме, и что стыдно мужу позволять жене руководить собою, как дурачком. Великий князь по природе умел скрывать свои тайны, как пушка свой выстрел... а потому... сам рассказал мне с места все эти разговоры при первом случае»⁴⁶.

Наступило утро 21 августа. Невеста была очень напряжена: недаром она запомнила малейшие заминки и несоответствия в день, когда счастливые люди стараются закрыть глаза на неизбежные шероховатости. Как чувствовал себя жених, мы не знаем, но из его дальнейшего поведения видно, что и он был не в своей тарелке. Около трёх под пушечную пальбу императрица с новобрачными в открытой карете поехала в церковь Казанской Божьей Матери. Там состоялось венчание. «Во время проповеди... графиня Авдотья Ивановна Чернышёва, которая стояла позади нас... подошла к великому князю и сказала ему что-то на ухо; я услышала, как он ей сказал: “Убирайтесь, какой вздор”, и после этого он подошёл ко мне и рассказал, что она его просила не поворачивать головы, пока он будет стоять перед священником, потому что тот, кто из нас двоих первый повернёт голову, умрёт первый... Я нашла этот комплимент не особенно вежливым в день свадьбы, но не подала виду». Заметно, что Пётр попытался перекинуть мостик между собой и новобрачной и тут же сморозил бестактность. В ответ Екатерина сжалась ещё сильнее.

Торжественный обед начался около шести в старом Зимнем дворце. Под балдахином восседала императрица, по правую руку от неё – жених, по левую – невеста. От увесистых каменьев великокняжеской короны у Екатерины разболелась голова, и новобрачная попросила разрешения снять её. Это также сочли дурным знаком: молодая, не вынеся тяжести венца, хотела расстаться с ним. Елизавета разрешила, но с крайним неудовольствием.

Бал, на котором танцевали только полонезы – торжественные танцы-шествия, занял всего час. Дальше императрица сама проводила молодых в их покои. Дамы раздели Екатерину, уложили в постель и удалились между девятью и десятью часами. Наступил роковой момент. «Я оставалась одна больше двух часов, не зная, что мне следует делать. Нужно ли встать или следовало оставаться в постели? Наконец Крузе, моя новая камер-фрау, вошла и сказала мне очень весело, что великий князь ждёт своего ужина, который скоро подадут. Его императорское высочество, хорошо поужинав, пришёл спать, и когда он лёг, он завёл со мной разговор о том, какое удовольствие испытал бы один из его камердинеров, если бы увидел нас вдвоём в постели».

Оскорбительная сцена. Но рассмотрим её внимательнее. Пётр всячески оттягивал свой выход на сцену. Заказал ужин, долго сидел внизу. Вероятно, кто-то из камердинеров подбадривал его и уговаривал отправиться к жене. А когда молодой супруг всё-таки решился войти в спальню и попытался заигрывать с новобрачной, он сделал это, как всегда, неловко и грубо. Так как Екатерина ничего не отвечала, юноша смутился и предпочёл не продолжать осаду.

«После этого он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня». И через четверть века голос императрицы звучит обиженно. Как и следовало ожидать, она дурно провела ночь. Нервы были напряжены, бельё взмокло. «Простыни из камердука, на которых я лежала, показались мне летом столь неудобны, что я очень плохо спала... Когда рассвело, дневной свет мне показался очень неприятным в постели без занавесок, поставленной против окна».

Когда на следующее утро молодую захотели расспросить о событиях брачной ночи, ей нечем было похвастаться. «И в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейшего изменения»⁴⁷, – заключала она рассказ. Пётр пренебрёг женой или побоялся оплошать. В сущности, он был ещё слишком юн, чтобы испытывать уверенность, приближаясь к свадебному ложу. Брак остался «незавершённым».

Смена декораций

Праздники продолжались десять дней, но коль скоро они не принесли радости, молодые чувствовали себя как на иголках. А сразу за торжествами для новобрачной настало время расстаться с матерью. Иоганна Елизавета оставляла дочери все свои прежние политические связи и обязательства. До сих пор она аккумулировала их вокруг собственной персоны, принимая на себя недовольство императрицы. Дочь могла держаться в стороне. Теперь положение менялось. Екатерина не имела больше возможности прятаться за спиной матери; она, как умела, должна была заменить её в группе противников Бестужева. А это неизбежно вызывало на голову великой княгини гнев императрицы. Из «интересного ребёнка» царевна превращалась в политическую фигуру, и очень скоро ощутила на себе перемену отношения чуткой и подозрительной Елизаветы Петровны.

Внешним знаком для отъезда принцессы Иоганны стала присылка ей 60 тысяч рублей на оплату долгов. Назойливой гостье указывали на дверь. «Мать уехала, задаренная, как и вся её свита, – вспоминала Екатерина. – Мы с великим князем проводили её до Красного Села, я много плакала».

По возвращении в город декорации сменились столь стремительно, что у великокняжеской четы захватило дыхание. Екатерина не нашла в своих комнатах особенно полюбившейся ей горничной Марии Петровны Жуковой. «Шептались, что она сослана ...подозревали, что это потому что я к ней была привязана и её отличала... Я открылась великому князю, он тоже пожалел об этой девушке, которая была весела и умнее других».

Великокняжеская чета выступала единым фронтом. Оба были заинтересованы в преданной горничной. Елизавета Петровна сама посчитала нужным поставить точки над «i». На следующий день Пётр и Екатерина переехали из Летнего дворца в Зимний, где встретились с тётушкой. Буквально с порога парадной опочивальни «она стала поносить Жукову, говоря, что у неё было две любовные истории». Екатерина не поверила. «Опыт меня научил, – с горечью писала она, – что единственным преступлением этой девушки было моё расположение к ней... Все, кого только могли заподозрить в том же, подвергались ссылке или отставке в течение восемнадцати лет, а число их было немалое»⁴⁸.

Екатерина охотно одаривала Жукову, рассчитывая на её услуги. После ареста горничной у царевны потребовали список вещей, которые она отдала любимице. Реестр впечатлял. 33 предмета дамского гардероба: юбки, корсеты, бельё, шлафроки, кофты. А кроме них два позолоченных образа с драгоценными камнями, два золотых перстня и одно золотое кольцо⁴⁹. Жукову взяли под стражу, да не одну, а с матерью и сестрой. Позднее их выслали в Москву, а брата спешно перевели из гвардии в один из армейских пехотных полков. Опале подверглось всё семейство. Так выкорчёвывали сразу кружок людей, к которым великокняжеская чета в случае надобности могла обратиться.

Ласковое отношение императрицы к самим племянникам не меняло сути происходящего: каждый их шаг должен был контролироваться. То, что не все действия государыни диктуются сердцем, Екатерина поняла зимой 1746 года, когда в столицу пришло известие о смерти свергнутой правительницы Анны Леопольдовны, «скончавшейся в Холмогорах от горячки, вслед за последними родами». «Императрица очень плакала, узнав эту новость, – вспоминала Екатерина. – Она приказала, чтобы тело было перевезено в Петербург для торжественных похорон. Приблизительно на второй неделе Великого поста тело прибыло и было поставлено в Александро-Невской лавре. Императрица поехала туда и взяла меня с собой в карету; она много плакала во время всей церемонии»⁵⁰.

О чём плакала Елизавета? По некоторым свидетельствам, она любила и свою племянницу правительницу Анну Леопольдовну, и её годовалого сына Ивана Антоновича, которого свергла с престола. Но родственная любовь одно, а логика развития политических событий – другое. Претендуя на корону, кузины стали противницами. Дочь Петра победила.

Этот пример должен был на многое открыть Екатерине глаза: в царской семье невозможны ни бескорыстная любовь, ни безграничное доверие. Наличие наследника – тем более женатого, а стало быть, совершеннолетнего в полном смысле слова – с одной стороны, стабилизировало власть императрицы, с другой – служило источником постоянной угрозы. Отсюда то всплески доброго, человеческого чувства Елизаветы, то резкие, порой грубые действия, державшие великокняжескую чету в постоянном напряжении.

В течение нескольких недель от Петра и Екатерины удалили практически всех, кто перед тем близко общался с ними. И назначили других лиц. Завоёвывать расположение, искать друзей, покупать преданность надо было заново.