Текст книги "Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века"
Автор книги: Ольга Елисеева
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
Камер-паж П. М. Дараган вспоминал о событиях 1817 года: «В то время великий князь не походил еще на ту величественную могучую, статную личность, которая теперь представляется всякому при имени императора Николая. Он был очень худощав и оттого казался еще выше. Облик и черты лица его не имели еще той округлости, законченности красоты, которая в императоре так невольно поражала каждого и напоминала изображение героя на античных камеях»[505]505
Дараган П. М. Из воспоминаний камер-пажа. 1817–1819 гг. // Николай Первый и его время. Т. 2. С. 11.
[Закрыть]. Значит, просто вырос. Как дерево, развитие которого долго сдерживали, а потом оно наконец пробилось к свету.
Чуть позже старая французская актриса Бра, которую Николай I спросил, как он «смотрится» в своей роли, ответила: «Вы как нельзя лучше подходите для этого амплуа»[506]506
Тимирязев В. А. Петербург накануне Крымской кампании // Русская старина. М., 1903. Т. 115. № 7. С. 220.
[Закрыть]. То есть амплуа монарха. Снова предоставим слово Вигелю. Он отлично передал особый катарсис, который возникал при лицезрении государя: «Кажется, было мне довольно времени, чтобы ободриться; напротив, смятение мое все более возрастало. Когда же с улыбкой он обратил ко мне несколько приветливых слов, то в одну секунду верноподданнический мой страх превратился в неизъяснимую радость… После этого представления опять полюбил я жизнь и ею рад бы был пожертвовать для него»[507]507
Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 1229.
[Закрыть]. Именно такие чувства испытывают гоголевские чиновники по отношению к мнимому ревизору. Эти ощущения делают прожженных хитрецов слепыми. Страх, благоговение и любовь, смешанные в разных пропорциях, позволяют обмануть тех, кто в трезвом уме и здравой памяти ни за что бы не поддался на провокацию.
Еще вчера мало кто обращал внимание на великого князя. Сегодня он стал императором и ему готовы были поклоняться. «Почувствовал я необходимость нового обожания, – писал Вигель, – потребность нового кумира… И это был человек, которого не более пяти раз случалось мне издали видеть»[508]508
Там же. С 1226.
[Закрыть].
Вот здесь и начиналась глубокая разница между Хлестаковым и императором. Ненароком заехавший в городок регистратор, принятый за ревизора, готов считать почести, расточаемые перед ним, само собой разумеющимися – они часть общего обмана. А великий князь Николай, узнав о том, что ему угрожает корона, не только впал в ужас от грядущей ответственности, но и предпринял попытки изменить себя сообразно будущей миссии.
В 1819 году Александр I сказал великокняжеской чете, что именно они наследуют ему. «Мы были поражены, как громом, – писал Николай. – В слезах, в рыданиях от сей неожиданной вести мы молчали! Наконец государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели… начал нас успокаивать… Тут я осмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил, и не чувствую в себе сил, ни духу на столь великое дело, что одна мысль, одно желание было – служить ему изо всей души, и сил, и разумения моего в кругу поручаемых мне должностей; что мысли мои даже дальше не достигают… Мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге… когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую тянет неодолимая сила»[509]509
Николай I. Указ. соч. С. 85–86.
[Закрыть].
Как часто обычные люди мечтают стать монархами. Не притворны ли слезы молодой четы? Вряд ли. Ведь они предполагали жить богато, весело и для себя. Родившиеся в августейшей семье, они знали, что на вершине абсолютной власти порядочного человека настигает и абсолютная ответственность. В 1845 году Николай I обмолвился в разговоре со Смирновой-Россет: «Вот скоро двадцать лет, как я сижу на этом прекрасном местечке. Часто удаются такие дни, что я, смотря на небо, говорю: зачем я не там?»[510]510
Смирнова-Россет А. О. Указ. соч. С. 7.
[Закрыть] Фрейлина хотела продолжать тему, но император быстро взял себя в руки. О том, что местечко «прекрасное», он догадывался с самого начала:
«Все мое знакомство с светом ограничивалось ежедневным ожиданием в передних или секретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно-знатные лица, имевшие допуск к государю… Большею частью время проходило в шутках и насмешках на счет ближнего; бывали и интриги… Долго я видел и не понимал; сперва родилось удивление, наконец, и я смеялся, потом начал замечать, многое видел, многое понял; многих узнал – и в редких обманулся»[511]511
Николай I. Указ. соч. С. 87.
[Закрыть].
Пришлось ломать и самого себя. Из записей кавалеров, приставленных к великим князьям в детстве, возникает образ «маленького чудовища»: «Во все свои движения вносит слишком много несдержанности»; «в своих играх… причиняет боль себе и другим»; питает «страсть кривляться и гримасничать»; имеет «нрав малообщежительный»; «обнаружил желание противоречить тем, кто не одобряет его поступков»; «сознается в своих ошибках лишь тогда, когда бывает принужден к этому силой»; «принимает тон самодовольства, когда все идет хорошо и когда он воображает, что ни в ком не нуждается»; «за уроками утверждает, что знает все и более не слушает»; «оставлял за собой командование и начальство во всех играх и с самоуверенностью хвалил одного себя… не сносил никакой шутки, казавшейся ему обидною… считал себя и выше, и значительнее всех остальных»[512]512
Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Его жизнь и царствование // Николай Первый и его время. Т. 1. С. 212–214.
[Закрыть]. На такой характер пришлось надевать железные ободы.
В детстве предпочитавший питаться одной икрой и мороженым император будет есть щи и гречневую кашу, можно в одну тарелку. Ленивый от природы, станет работать почти круглые сутки. Беспечный и более всего желавший ни за что не отвечать, примется сам проверять едва ли не каждую гайку, закрученную в железнодорожных мостах на пути из Петербурга в Москву. Пугливый, боявшийся воды и выстрелов, не только выйдет в роковой день на Сенатскую площадь, но и отправится унимать холерный бунт в Петербурге, поедет в зараженную Москву, с парой адъютантов решится разговаривать с бунтующими солдатами в военных поселениях под Новгородом и скажет, рискуя быть растерзанным: «Не могу вас простить, вы совершали злодейства». Такая смелость паче бесстрашия, поскольку основана на преодолении себя.
«Я себя спрашивал, кто большую приносит из нас жертву, – рассуждал Николай о себе и Константине, – тот ли, который отверг наследство отцовское под предлогом своей неспособности… или тот, который… в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого? Участь страшная, и смею думать… что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче».
Взяв себя самого в ежовые рукавицы, император, должно быть, не раз внутренне задавался вопросом: что было бы, останься он прежним – беспечным, крикливым, убегающим от ответственности юношей – «эгоистом», по его собственному определению?
Образ Хлестакова – alter ego императора – давал ответ со всей очевидностью. Он был бы самозванцем, не достойным своего положения. Мнимым государем. Вот почему Николай I громко хлопал и «смеялся от души». Он увидел счастливо нереализованную альтернативу самому себе. И она ему не понравилась. А кому бы понравился Хлестаков на троне?
«Плюньте на них»
Но вернемся к вопросу о чувстве юмора императора. Ведь Гоголь прошел между Сциллой и Харибдой: если бы не личное благоволение монарха, автору не простили бы «нестерпимого ругательства» в адрес чиновников.
К счастью для читателей, представление государя о смешном оказалось очень близким к гоголевскому – Николай I любил шаржирование. Что видно из его рисунков. «Он имел талант к карикатурам, – писал об императоре Поль Лакруа, – и самым удачным образом схватывал смешные стороны лиц, которых хотел поместить в какой-нибудь сатирический рисунок»[513]513
Лекруа П. История жизни и царствования Императора Всероссийского Николая I. М., 1877. Ч. 1. С. 21.
[Закрыть].
Все дети Марии Федоровны хорошо рисовали, унаследовав талант матери. Сама вдовствующая императрица писала пейзажи, вырезала по камню и кости, лепила и даже стала членом Берлинской академии художеств[514]514
Елкина А. Наследие августейшей художницы // Свой. 2006. № 2. С. 71–77.
[Закрыть]. В наибольшей степени ее способности передались дочери Анне Павловне, голландской королеве[515]515
Стрижак Н., Соколов А., Раскин Д. Анна Павловна. СПб., 2003. С. 13.
[Закрыть]. Но так или иначе каждый из отпрысков августейшей художницы уже с семи лет копировал картины в Эрмитаже и позднее недурно разбирался в живописи.
Будучи по образованию военным инженером, Николай Павлович прекрасно чертил. В это сугубо техническое ремесло и ушли его художественные способности. Он часто проверял работы других инженеров (сохранились пометы на полях: «Не годится» или «Отменно»), когда речь шла о каком-либо важном проекте, например, восстановлении Петровского замка на окраине Москвы или уже упомянутой железной дороги, связавшей старую столицу с новой.
Впрочем, для своего удовольствия, государь продолжал и просто рисовать. Когда дети просили, мог изобразить вполне соразмерного сарацина или гвардейца. Но для себя предпочитал утрировать мир в стиле маньеристов. На одной из картин серии «Лошади и всадники» показан конь, чья голова сильно выдалась вперед и заметно больше остального тела, точно на нее навели увеличительное стекло. Дальше, от холки, идет длинная, изогнутая, как у змеи, сужающаяся к туловищу шея. На другом рисунке пожилой военный в павловской форме согнул подагрические ноги в коленях и, судя по движению карандаша, весь трясется от старости[516]516
Сидорова М. Маленькое увлечение императора Николая I //Музей. 2009. С. 56–58.
[Закрыть]. Великолепен толстый генерал, показанный со спины: он сильно утянут, что только подчеркивает арбузный зад.
Обратим внимание на рисунок 1834 года «На балу»[517]517
Бенкендорф А. Х. Указ. соч. С. 553.
[Закрыть]. На первом плане держащаяся за руки пара, которая не столько танцует, сколько раскланивается со знакомыми, – чета Дубельтов. Дама очень полная, перезрелая, ей совсем не подходит воздушное платье с рукавами-фонариками и букетиком живых цветов у пояса. Ее спутник открыто смотрит в другую сторону. А на заднем плане, в толпе гостей – Пушкин, и не в профиль, как любил рисовать сам поэт, а анфас, поворот головы, похожий на портрет кисти А. О. Кипренского. Выражение лица мягкое, грустное, меланхоличное, поэт ищет глазами кого-то в зале. Перед ним в кресле дама (возможно, императрица) – глубоко посаженные глаза, прическа, диадема и манера держать руки очень похожи на другие изображения Александры Федоровны.
Стены кабинета Николая I были увешаны английскими карикатурами – подчас злыми и беспощадными по отношению к предмету издевательства. Такой «бесчеловечный» юмор тоже был наследственной чертой, только перешедшей по мужской линии – от Петра III через Павла I. У царевичей Константина и Михаила, чьи шутки были не лишены «крупной соли светской злости», он тоже проявился.
Когда император был еще великим князем, учителя жаловались на него: «Отдавая Михаилу Павловичу превосходство в остроумии, наружном блеске и ловкости… он постоянно хочет блистать своими острыми словцами, и сам первый во все горло хохочет от них»[518]518
Шильдер Н. К. Указ. соч. С. 220.
[Закрыть].
Николай остался на всю жизнь очень смешлив. Так, он имел привычку, закончив работу, часа в три ночи расслабиться и поиграть на тромбоне, что, конечно, не радовало окружающих. Однажды композитор А. Ф. Львов, возглавлявший в Зимнем небольшой импровизированный оркестр, где государь отвечал за духовые инструменты, пожаловался, что у него нет портрета императора. Николай принес из другой комнаты карикатуру «Музыкант». На ней трубач самозабвенно выдувал звуки из медного горна, часы показывали за полночь, свеча прогорела до пюпитра, дети в кроватках плакали, жена бранилась. Со словами: «Вот тебе мой портрет» – император вручил картинку Львову.
Нетрудно понять, что при такой наклонности к смешному в его утрированной, карикатурной форме государю должна была понравиться пьеса Гоголя. А слова Городничего из последнего монолога: «Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего» – показаться очень знакомыми по ощущениям. В 1839 году в Петергофе играл домашний театр, и у Николая I хватило чувства юмора выйти на подмостки в шинели квартального надзирателя.
Полагаем, что узнавание не было таким уж сложным. Вот Городничий расспрашивает Осипа: «Как твой барин… строг?» И слуга отвечает: «Да, порядок любит. Уж ему чтоб все было в исправности». Даже из какофонии отдельных реплик лепится вполне определенный образ: «Не оставляйте нас, будьте отцом нашим!» – «Совсем прижал!» – «Мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого сердца, а не то чтобы из интереса». – «А он, однако ж, ничуть не горд, обо всем расспрашивает». – «Такого [человека], что и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!» – «Скверный мальчишка, которого надо высечь; больше ничего!» – «Ну что было в этом вертопрахе похожего на ревизора? Ничего не было! Вот просто ни на полмизинца не было».
В этих случайно выхваченных словах вся палитра отношения к императору: и восхищение, и проклятия, и прозрение.
Трижды в пьесе Гоголь совсем близко подходил к опасной черте. Когда чиновники собираются по очереди вручить ревизору взятку, Хлестаков остается наедине со смотрителем училищ и задает ему фривольный вопрос: «На счет женского полу никак не могу быть равнодушен. Как вы? Какие вам больше нравятся – брюнетки или блондинки?» Лука Лукич не может выдавить ни слова. «Оробели? – ободряет гость. – А в моих глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не может их выдержать».
Сколько сказано о взгляде императора! Здесь и герценовские «оловянные глаза», «зимние», «взгляд василиска» или даже «гремучей змеи», способной «останавливать кровь в жилах». Недаром Бенкендорф назвал Николая Павловича «страшилищем либерализма». Совсем иначе видела отца великая княжна Ольга: «Уважение, внушаемое им, исходило, главным образом, от взгляда, который могли выдержать только люди с чистой совестью; все искусственное, все наигранное рушилось, и всегда удавалось этому взгляду торжествовать надо всем ему враждебным». При внешней разнице оба отзыва говорят об одном и том же: Николай I умел взглядом вселять ужас в определенную категорию людей, и они ему этого не прощали. Что же до «слабого женского сословия», то институтки в Смольном действительно падали в обморок от восхищения во время приездов императорской фамилии.
Имелся и другой момент узнавания. Перед отъездом Хлестаков требует: «Чтоб лошади хорошие были!.. а прогоны, скажи, барин не плотит: прогон, мол, скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не то, мол, барин сердится». Городничий удивляется: «Как же это вы? Прямо на перекладных и едете?» Гость отвечает: «Да, я привык уж так. У меня голова болит от рессор». Для современного читателя сцена представляет собой лишнее подтверждение лжи Хлестакова: от рессор голова болеть не может, напротив, они предохраняют от тряски. Те же, кто наблюдали императорские перемещения, знали, что государь ездит очень быстро, его прогоны стоят дорого, потому что не все лошади выдерживают высокую скорость, а от низкой у Николая начинает кружиться голова.
В этом месте писатель играл с огнем. Еще ближе к обрыву его подводила сцена разговора Хлестакова с Осипом, который, как известно, любил читать наставления барину. Слуга сметливее хозяина и предостерегает его: «Ей-богу, уже пора… Бог с ними со всеми! Погуляли… ну и довольно. Что с ними долго связываться? Плюньте на них! Не ровен час, какой-нибудь другой наедет… Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли».
Здесь вновь речь о законности и незаконности вступления на престол. Однако возможно и другое толкование. В 1830-е годы, в эпоху европейских революций, Россия испытала сильное давление, пережила первую попытку международной изоляции из-за Польши, ожидала открытого вторжения западных держав. Пушкин написал «Бородинскую годовщину» как предчувствие возможного будущего. На его рукописях, вместо Медного всадника, появился конь без седока.
Значат ли гоголевские слова, что императору пора уходить? Кто, в таком случае, принял его за «другого»? На кого следует «плюнуть»? С кем не «связываться»? И кто «не ровен час» «наедет»?
Читатель сам в состоянии ответить на эти вопросы. Ответил, надо полагать, и Николай Павлович. Если в его характере осталось что-то от «сосульки, тряпки», «вертопраха» – следовало бежать. Если он соглашался на ответственность: «Я принимаю, господа. Я принимаю!» – значит, нельзя «плевать» и надо «связываться». В 1836 году, когда состоялась премьера пьесы, казалось, что Российская империя выдержала первый удар, а сам государь чувствовал себя победителем. Даже «триумфатором», используя слова Долли Фикельмон. Николай I мог хлопать и себе. «Принимать, – как писали когда-то в детстве кавалеры, – тон самодовольства», ведь «все идет хорошо и он… ни в ком не нуждается».
В тот момент мало кто догадывался, что предстоит еще цепь ударов и не все будет зависеть от нравственной силы одного человека…
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
ГЕРОЙ-ПОДРОСТОК? ВРЕМЯ-ПОДРОСТОК?
Дьявольский талант.
В. Г. Белинский
Чтобы понимать Лермонтова, нужно быть подростком. А чтобы любить – тем более. Независимо от того, сколько подростку лет – пятнадцать или пятьдесят пять. Восприятие должно оставаться не просто свежим, а беззащитно-болезненным. Ведь герои – будь то Арбенин или Печорин – не рождались из текущей реальности, а опускались в нее страшно искалеченными от соприкосновения с миром. Какая уж тут повседневность? Какие серые будни? Все краски преувеличенно ярки, контрасты резки. А чувства настолько обнажены, что взрослый порой не поверит в их искренность.
Взрослым бывает невыносимо трудно в лермонтовской вселенной. Порой они испытывают едва сдерживаемое раздражение, объясняющееся полной растерянностью. Как себя вести в заявленных координатах? Почему герои такие странные?
О том, как Александр Исаевич согласился с Николаем Павловичем относительно творчества Михаила Юрьевича
Одна из самых жестких характеристик книги принадлежит А. И. Солженицыну. «Что оно вообще такое? – спрашивает писатель о „Герое нашего времени“. – Какая-то странная сплотка из совершенно разнородных и разнородно написанных кусков в обрамлении довольно обширной и довольно скучной „Княжны Мери“. Композиционной целостности – и не спрашивай. Рядом – Кавказский хребет, и линия фронта совсем нелегкой кавказской войны. Главный персонаж – как будто боевой офицер, но почти до последней страницы (уже в „Фаталисте“) мы не только не видим его в подобной роли, – а и ни в чем, нигде не отягчает его ни служебное сознание, долг, ни ощущение боевого товарищества, он проходит перед нами какой-то независимой тенью, в презрении ко всем окружающим и лишь в забаве экспериментов над ними… Даже через добродушного штабс-капитана (и единственного в живой плоти изо всего, всего цикла) не доносится до нас горя и боли ни от плена печальной девушки, ни от гибели ее. Рассказ вялый, да с натяжками в сюжетных поворотах (да и весь выдуманный… Кавказ и кавказская война скорей для экзотики)».
Этот отзыв редко цитируют из-за нелицеприятности. Между тем, с точки зрения видавшего виды человека XX столетия, в нем нет ничего несправедливого. Изменился мир. Культура повзрослела. Хлебнула бед. И задала свои вопросы. Те самые, которые не приходили в голову ни отцам, ни дедам. Но оказались крайне болезненными для тех, кто эмоционально перешагнул рубеж 1917 года. «После российского XX века весь сюжет кажется таким легковесным, надуманным… В простоте повидавшему жизнь в неизысканных обликах и в довольно разных ее явлениях мне слишком многое видится иначе»[519]519
Солженицын А. И. Мой Лермонтов. Из литературной коллекции // Что читать. 2008. № 1. С. 88–89.
[Закрыть].
Что ж, взрослым пора воспринимать национальную классику «иначе». А подросткам? Их жизненный опыт не аккумулирует в себе пока ни страшных картин, ни низких истин. Как не аккумулировал он у современников Лермонтова. Отзывы критиков в момент появления книги – взрыв восторга. Даже политически ангажированный Ф. В. Булгарин не удержался: «Скажите, ради Бога, где созрело, где развилось это необыкновенное дарование? Каким волшебством этот юный ум проник в тайники природы, в глубину души человеческой? Какая непостижимая сила сорвала перед нами личину общества и объяснила болезнь, которою оно страждет в наше время, в XIX веке?! Все это чудеса для меня!»
Неужели никто не почувствовал опасности от самого разъедавшего душу мировосприятия «героя»? Почувствовали. На Печорина ополчился даже В. К. Кюхельбекер. Но читая Солженицына, ясно слышишь другой голос.
«Я работал и читал всего „Героя“, который хорошо написан», – сообщал император Николай I супруге Александре Федоровне в Италию 13 июня 1840 года. Весь следующий день он продолжал делать пометы и, наконец, около семи вечера вынес вердикт: «Я нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер. И хотя эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением, все-таки они производят болезненное действие, потому что в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям».
Ведро холодной воды. Прежде, в советское время, от мнения императора принято было отмахиваться. Коронованный солдафон, что он понимал в литературе?! Однако теперь признано: и образование Николая I позволяло судить о книгах, и художественный вкус был весьма развитым. Ясности формулировок впору позавидовать. Вот только писал он, что называется, для дома, для семьи, не претендуя на открытое, публичное высказывание своего мнения. И потому затрагивал моменты отнюдь не литературоведческие, но важные для духовной жизни в целом.
«Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле? Люди и так слишком склонны становиться ипохондриками или мизантропами, так зачем же подобными писаниями возбуждать или развивать подобные наклонности!»
Тома современных психологических трудов посвящены способам борьбы с «ипохондрией» – иначе не выжить. И, как оказывается, не только в мире бешеных скоростей, в дне сегодняшнем, а и в тихоходном XIX веке, который, кстати, современникам не казался ни медленным, ни защищенным.
«Итак, я повторяю, – продолжал император, – по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора».
Повторяю? Значит, разговор о Лермонтове стал уже не первым? Не стоит сразу предполагать, будто Александра Федоровна была «давним и преданным поклонником таланта» молодого поэта и уговорила мужа взглянуть на книгу[520]520
Бондаренко В. Г. Лермонтов: Мистический гений. М., 2013. С. 356.
[Закрыть]. Письмо написано по-французски. Дома в императорской семье говорили на этом языке. Сама императрица признавалась, что хотя Жуковский учил ее русскому, но преподаватель из добрейшего Василия Андреевича был слабый, и она долго не отваживалась произносить целые фразы – только отдельные слова. Неизвестно, как царица могла стать поклонницей, не читая стихов?
Причина письма иная – сугубо личная. Государь сильно зависел от близких людей, привыкал к ним и не любил с ними надолго разлучаться. Это касалось не только семьи, но и старых сотрудников, например А. X. Бенкендорфа, А. И. Чернышева, А. Ф. Орлова, а также кучеров, лакеев, даже лошадей. Отъезды супруги в Италию для лечения Николай I воспринимал тяжело и скучал. Частые письма – все равно что разговор – возвращали ощущение уюта. Среди прочего, в них говорилось и о книгах. Повесть Лермонтова нашумела, кроме того, автор стал участником дуэли с сыном французского посла Проспера Баранта и был вторично сослан на Кавказ – веский повод ознакомиться.
Действительным заступником за Лермонтова выступала А. О. Смирнова-Россет, которой поэт посвятил стихи «В простосердечии невежды…». Некогда она входила в очень близкий домашний круг августейшей семьи. А. С. Пушкин называл ее «ц. н.» – «царская наложница». Думаем, Александра Осиповна не прочь была пококетничать в этой роли. Ее познакомил с поэтом В. А. Жуковский, тоже принимавший в молодом даровании участие и тоже свой человек в «чертогах»[521]521
Житомирская С. В. А. О. Смирнова-Россет и ее мемуарное наследие // Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М., 1989. С. 602–603.
[Закрыть]. Именно они и могли обратить внимание августейшей четы на повесть. А кроме того, имелись стихотворение «1-го января» и связанные с ним толки, о которых ниже…
Итак, два взрослых ответственных человека из разных эпох говорили почти одно и то же. Художественно текст слаб, Печорин как герой выглядит отталкивающе. Для обоих подростковый духовный кризис – «кошачьи слезы». А вот штабс-капитан – и живой, и трогательный, и настоящий. Стоит ли объяснять подобный подход только идеологической близостью рецензентов?
Совсем далекий от них в этом смысле В. В. Набоков замечал: «Молодому Лермонтову удалось создать вымышленный образ, чей романтический порыв и цинизм… остаются неизменно привлекательными для… молодежи; восхищение „героем нашего времени“ со стороны критиков старшего поколения, по-видимому, есть не что иное, как окружаемые ореолом воспоминания о собственном отрочестве, когда они зачитывались романом… с жаром отождествляя себя с героем»[522]522
Набоков В. В. Лекции по русской литературе. М., 2001. С. 434.
[Закрыть].
Каждый из названных авторов в своем времени пожил, повидал, созрел или состарился. Им понятнее Максим Максимыч.
Максим Максимыч на троне
«Характер капитана набросан удачно, – рассуждал император. – Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этими эпитетами… но редко кто умеет их разглядеть. Однако капитан появляется в этом сочинении, как надежда так и не осуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером».
В приведенных словах слышится что-то личное. И недаром. Государь так полюбил Максима Максимыча, что незаметно для себя в письме жене даже произвел его в следующий чин. «Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать»[523]523
Император Николай I. Русский мир в лицах. М., 2002. С. 238.
[Закрыть].
Со школьной скамьи мы слышали, что царю понравился образ штабс-капитана. И стеснялись признаться: нам тоже. Хорошо с таким человеком оказаться «в деле». На него можно положиться при любом, даже самом неблагоприятном развитии событий. Тянет лямку да покряхтывает. Как тянул, вне зависимости от настроения, сам государь. Уже и устал, и тошно, но надо.
«Папа́ стоял, как часовой на своем посту, – писала великая княжна Ольга Николаевна. – Господь поставил его туда, один Господь был в состоянии отозвать… Позднее, когда он узнал, что существуют границы даже для самодержавного монарха и что результаты тридцатилетних трудов и жертвенных усилий принесли только очень посредственные плоды, его восторг и рвение уступили место безграничной грусти. Но мужество никогда не оставляло его, он был слишком верующим, чтобы предаться унынию; но он понял, как ничтожен человек». И в другом месте: «Он был убежденным христианином и глубоко верующим человеком, что так часто встречается у людей сильной воли… То, что казалось в нем суровым или строгим, было заложено в характере его безупречной личности, по существу очень несложной и добродушной».
Если бы каждый вел себя, как Максим Максимыч, дела в империи шли бы наилучшим образом! – мог сказать государь. «Он не переносил тунеядцев и лентяев, – продолжала Ольга Николаевна. – Сплетни и скандалы вызывали в нем отвращение. Когда он узнавал, что какой-нибудь сановник злоупотребил его доверием, у него разливалась желчь и ему приходилось лежать»[524]524
Ольга Николаевна, великая княжна. Сон Юности // Боханов А. Н. Николай I. М., 2008. С. 336, 365.
[Закрыть].
И образование, и положение у императора со штабс-капитаном были разные. А подход к миру – один. Честно служить. Николай не любил деланости, фальши. Хотя по должности жил среди них. Поэтому позы загадочного Печорина производили на него «болезненное действие», а штабс-капитан воспринимался как «более настоящий». В письме он даже ворчит, что публика «неразборчиво награждает» этим эпитетом личности, «которые, чем наводить скуку, лучше бы сделали, если бы так и остались в неизвестности».
Это конфликт отцов и детей. В наихудшем варианте. Обе стороны не принимают друг друга. Впрочем, кто, будучи подростком, готов был на компромисс с родителями? Желание пусть худого, но мира приходит со зрелостью. Да и родитель еще явно полон сил, способен подавить нравственное сопротивление нерадивого чада, вздумавшего искать свой духовный путь.
«Герой нашего времени» – повесть взросления. Очень трагическая, поскольку персонаж погиб. Кстати, подростки часто считают, что не перейдут некий заветный рубеж: жизнь слишком жестока и беспощадна к ним. Максим Максимыч, как начальник крепости, играет в тексте роль главы семейства, с которым следует расстаться, чтобы обрести «самостояние». Недаром штабс-капитан показан без собственного домашнего очага: он по-отечески привязывается к Печорину и даже готов принять пленную черкешенку Бэлу за «дочку». Когда она умирает, его простодушное горе трогает больше, чем закрытость главного героя.
«Еще, признаться, меня вот что печалит, – рассказывает попутчику штабс-капитан, – она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну да бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?»
Как мы помним, Печорин, вместо слез, смеется. Но это смех нервический, как должен догадаться читатель. Вот она и выскочила – деланость, неестественность, которые так не любил император. Однако замысел автора состоял как раз в обрисовке людей своего поколения. А у них иные реакции – возможно, крайне неприятные окружающим.
Из внутренней потребности разрыва и рождается сцена прощания-обиды. Сначала герой не желает встречаться со стариком. Потом говорит нечто формальное. И, наконец, оскорбленный штабс-капитан, ясно понимая, что больше не нужен близкому человеку, готов отдать дневник Печорина солдатам на «пыжи».
«Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою… Я обернулся к площади и увидел Максима Максимыча, бегущего что было мочи… Через несколько минут он был уже возле нас; он едва мог дышать; пот градом катился с лица его; мокрые клочки седых волос, вырвавшись из-под шапки, приклеились ко лбу его; колени его дрожали… он хотел кинуться на шею Печорину, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку обеими руками: он еще не мог говорить».
Щемящая сцена. И дальнейший диалог между Печориным и Максимом Максимычем только добавляет ей горечи. Даже благодарность героя за то, что отец-командир не забыл его, кажется неискренней. «Старик нахмурил брови… он был печален и сердит, хотя старался скрыть это.
– Забыть! – проворчал он. – Я-то не забыл ничего… Ну, да бог с вами!.. Не так я думал с вами встретиться».
Можно оправдывать Печорина, как часто делают наши педагоги. Можно расстраиваться за Максима Максимыча, как поступил император. Но суть описанного конфликта не изменится: дети уходят от родителей, часто раня их и даже оскорбляя в самых лучших побуждениях.
