Текст книги "Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века"
Автор книги: Ольга Елисеева
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Глава вторая
«Знакомые все лица»?
Часто кажется, что герои гоголевского «Ревизора» хорошо нам известны. Ведь мы знакомимся с ними еще в детстве, и они не преподносят ничего нового, как бабушки и дедушки, сидящие на лавочке. Хотя жили эти люди в другую эпоху и действовали по иным законам. Например, почему Гоголь проявлял столько сдержанного сочувствия к Городничему? Казнокраду из казнокрадов?
«Человек полированный»
Сквозник-Дмухановский «очень не глупый по-своему человек. Хотя и взяточник, но ведет себя очень солидно… Его каждое слово значительно. Черты лица его грубы и жестки, как у всякого, начавшего тяжелую службу с нижних чинов». Образ Городничего так впечатывается в сознание, что кажется, будто другими такие люди и быть не могли.
Мемуарист А. В. Эвальд записал историю, произошедшую с ним уже в конце царствования Николая I. Он ехал с Литейной улицы в Петербурге на Васильевский остров. Его извозчик, «старик очень добрый и словоохотливый», подбадривал свою «худенькую лошаденку… разными причитаниями и наставлениями, вроде тех, с которыми кучер Чичикова Селифан обращался к чубарому». На Невском проспекте седоков обогнал какой-то полковник, который кивнул старику со словами:
«– Здравствуй, брат! Что давно не был? Не забывай, заходи!
Извозчик мой поклонился, сняв шапку, и ответил в след:
– Здравствуй, родимый, зайду как-нибудь».
На удивленный вопрос старик рассказал: «Что ж, барин, такое ему счастье на роду! Он сдаден был в рекруты годов, почитай, тридцать назад, и вот Государь сподобил его дослужиться до полковничьего чина, а скоро, говорит, и генералом будет».
Эвальда заинтересовало взаимное поведение братьев.
«– И что он, как видно, не зазнался перед родней? – спросил я.
– …Отца и мать, пока были живы, очень почитал, помогал им и мною, как видишь, не брезгует.
– Ты бываешь у него?.. Как же он тебя принимает?
– Очень хорошо, сударь. Известно, уж я ему теперь не товарищ. Я мужик, а он человек полированный, меж нами равности уже нет, а все же, как придешь к нему, так обласкает, попотчует и завсегда, на прощанье, что ни на есть подарит…
– Хорошо он живет? Богато?
– Очень богато. У него казенная квартира под Смольным. Никак комнат десять будет.
– Где же он тебя принимает: в комнатах?
– Нет, сударь, туда я сам не иду. Где же нам, мужикам сиволапым, в барские хоромы залезать! Там и ковры, и зеркала, и всякая мебель, того и гляди, что-нибудь попортишь или запачкаешь… А я, как прихожу, так на кухню, либо в людскую, где у него денщики живут. Там он меня и принимает: денщиков вышлет вон и велит подать, что есть в печи, сам присядет со мной и беседует»[456]456
Эвальд А. В. Рассказы о Николае I // Николай Первый и его время. Т. 2. С. 265.
[Закрыть].
История Эвальда показывает, как, с точки зрения людей того времени, должны были вести себя люди в подобной ситуации. Брат-полковник не стеснялся крестьянской родни. Брат-извозчик не пытался подчеркнуть, будто они ровня. Оба проявляли смирение.
Но обратим внимание: полковник один, он не женат. Ему трудно найти невесту по себе. Даже обедневшая дворянка за него пока не пойдет. С получением генеральского чина картина изменится: где-нибудь в провинции он сможет взять чиновничью дочку. Эдакую Анну Андреевну, лет на двадцать моложе, которая при любом случае станет поддевать необразованного мужа и говорить ему: «Это тебе в диковинку, потому что ты простой человек, никогда не видел порядочных людей… Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совершенно переменить… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь».
Жена из «порядочных людей» открывала выслужившемуся мужу двери в «свет», пусть и не столичный. Сам Городничий боится моститься слишком высоко и в сцене про «голубую» и «красную» кавалерии на каждом шагу спрашивает совета жены.
«Городничий… Так вот, Анна Андреевна, а? Как же мы теперь, где будем жить? Здесь или в Питере?
Анна Андреевна. Натурально, в Петербурге. Как можно здесь оставаться!
Городничий. Ну в Питере, так в Питере; а оно хорошо бы и здесь. Что, ведь, я думаю, уже городничество тогда к черту, а, Анна Андреевна?
Анна Андреевна. Натурально, что за городничество!
Городничий. Ведь оно, как ты думаешь, Анна Андреевна, теперь можно большой чин зашибить… Как ты думаешь, Анна Андреевна: можно влезть в генералы?»
Это «а?» очень красноречиво. Сквозник-Дмухановский постоянно оглядывается на жену не потому, что подкаблучник, а потому, что она – все-таки птица из другого мира, хотя и соединена с ним узами брака. Городничиха обладает знаниями, которых у супруга нет. И быть не может. Именно поэтому ей удается ставить его иногда в тупик. Гоголь подчеркивал в «Замечаниях для господ актеров», что Анна Андреевна «берет иногда власть над мужем потому только, что тот не находится, что отвечать ей».
Похожую семейную ситуацию описал приснопамятный Вигель. Проезжая через Феодосию, он навестил «своего предместника» градоначальника А. В. Богдановского. Его жена Настасья Александровна, «дочь главноначальствующего над Московским воспитательным домом… рассказывала, как в Керчи умирала с тоски; и неудивительно: она без французского языка ступить не могла, а на нем не с кем ей было там разговаривать; она любила играть на фортепьяно, а там некому было ее слушать… Совсем противное являл муж ее. Из обер-офицерских детей целый век прослужил он в армейских полках и, следовательно, не получил никакого образования. Мужик он был честный; от природы с умом тупым, однако ж не без сметливости и особенно не без расчетливости в денежных делах… Мягкость характера и учтивые формы нескоро давали заметить в нем остатки солдатчины. Генеральское звание не совсем еще тогда потеряло свою цену, и в Москве нетрудно было ему соединиться с пожилою девою… зрелой и даже перезрелой, когда вышла замуж… К сожалению, он был из тех невежд, которые не постигают даже необходимости знания дел в гражданской службе… И вот человек, который, подобно мне, избран был градосоздателем! О, какое разочарование!»
Однако главное унижение ждало Филиппа Филипповича впереди. «В городе Днепровске, бывшем селении Алешки… пожаловал ко мне городничий… и объявил, что он счел долгом навестить приезжего товарища… Очень заметно было, что он даточный (от слова „дать“, из помещичьих рекрутов. – О. Е.), безграмотный солдат, во время войны вышедший в офицеры и по праву раненого получивший место. Несколько времени потешался я необыкновенным его невежеством, но, наконец, соскучился и без церемоний сказал, что хочу спать»[457]457
Вигель Ф. Ф. Указ. соч. С. 1247, 1296.
[Закрыть].
«Необыкновенное невежество» – одна из черт гоголевского Городничего, благодаря которой «очень неглупый по-своему человек» в отношении преподавателей уездных училищ ведет себя так же неуверенно, как и в разговоре с женой. Точно подозревает, что гримасы и излишняя горячность «неразлучны с ученым званием»: «Нужно позаботиться особенно на счет учителей. Они люди, конечно, ученые и воспитывались в разных коллегиях, но имеют очень странные поступки… Один из них, например… никак не может обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу… Конечно, если он ученику сделает такую рожу, то оно еще ничего: может быть, оно там и нужно так, об этом я не могу судить; но… господин ревизор или другой кто может принять это на свой счет… То же я должен вам заметить и об учителе по исторической части. Он – ученая голова – это видно, и сведений нахватал тьму, но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя… Как добрался до Александра Македонского… сбежал с кафедры и что силы есть хватил стулом об пол. Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать? От этого убыток казне».
Сколько раз мы хохотали над этой сценой! Она вошла в присловья. Между тем Городничий тут на высоте. Он предпочитает лучше попрятать учителей со странностями, чем показать проверяющему: вдруг отнимут, а других-то нет. От чиновника редко услышишь: «может, оно там и надо так», «я об этом судить не могу». Более образованный собрат оставил бы уездное юношество без рассказов об «ассириянах и вавилонянах». А ведь «убыток казне», наоборот, именно от этого.
Опыт заменял таким людям, как Сквозник-Дмухановский, знания. Городничий принадлежал к тому могучему-дремучему племени, которое вытесняло в государственном аппарате не желавших служить дворян. Надзор, обратив на это внимание, встал скорее на сторону опытных служак. В 1835 году вышло временное Положение о гражданских чинах и должностях, по которому устанавливалось равенство «класса» должности «классу» чина. Оно создавало стройную систему, не учитывая реалий. «У нас служащие по гражданской части могут быть разделены на два разряда, – сказано в отчете, – первый составлен из людей богатых, детей знатных родителей, мало трудящихся и достигающих чинов посредством покровительства. Другой составляется из чиновников бедных, трудолюбивых, способных. Сии последние… достигают трудами своими и высших чинов, и высших должностей и службою приобретают себе хлеб насущный». Результатом нового Положения станет порядок, при котором «богатые и знатные обратятся к получению должностей, которых конечно будут достигать преимущественно перед бедными, хотя и более способными чиновниками. А сии последние хотя и будут продолжать трудиться, хотя по существу вся тяжесть службы и будет на них лежать, но занятие высших должностей… уже не будет их уделом… А начальство через то лишится чиновников ему полезных по долговременному их опыту»[458]458
Россия под надзором… С. 134.
[Закрыть].
Иными словами, кто из «богатых и знатных» поедет в Днепровск, на край империи? Опытной администрации не хватает. Такие, как Сквозник-Дмухановский, нужны. Именно об этом говорил в письме сыну император: «иной смешон по наружности», но без него не обойтись. А как же взятки? Попадется – схватят за руку. Вперед будет умнее.
«Охотники на догадки»
Еще одна тема, связанная с Городничим, – это купцы-жалобщики. Как выясняется, они и сами горазды обманывать. «Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы мирские! Жаловаться?.. у, обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилое сукно, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще и награду за это?.. Вот ты теперь валяешься у ног моих. Отчего? – оттого, что мое взяло; а будь хоть немножко на твоей стороне, так ты бы меня, каналья, втоптал в самую грязь».
В этих словах страшная правда. И не только о купцах. Гоголь очень точно показал то, что хорошо было известно всем, соприкасавшимся с реальной жизнью в стране: невиновных нет. Каждый или что-то утаил, или стянул, или обманул казну, или обвел вокруг пальца своих же товарищей. Заявление императора: если бы удалось наказать всех воров, Россия бы обезлюдела – дорогого стоит.
Например, в деле Бравина 1827 года виновными были не только чиновники или губернатор, но и казенные крестьяне, покупавшие бесправных помещичьих собратьев. Князь Дадиани отнял сенокосы у небогатых хозяев близ Тифлиса и торговал травой на рынке в городе, где у него покупали, отлично зная, что трава ворованная. Крестьяне генерала Измайлова жаловались не на гарем в доме своего барина, а на то, что им самим он не позволяет жениться… Примеры можно множить.
Однако даже не этот факт – самый болезненный. Надзор свидетельствовал, что чиновники часто уходят от ответственности за взятку, а подставляют под удар тех, у кого ее прежде вымогали: «Нередко случается, что давший деньги для получения себе надлежащего удовлетворения подвергается наказанию, тогда как взявший, или лучше сказать, исторгнувший оные, остается свободным от всякого взыскания за недостатком улик… Таким образом бедные крестьяне подвергались тягчайшему наказанию, когда приносили жалобы, что с них взяты были деньги». Правды просители доискаться не могли, потому что в судах сидели опытные воротилы, умевшие загородиться буквой закона. «Класс судей у нас подразделяется на два разряда: одни честны, но незнающие своего дела; другие сведущие, так называемые дельцы, но зараженные корыстолюбием. Исключения редки»[459]459
Там же. С. 135, 169.
[Закрыть], – рассуждал Бенкендорф в 1837.году.
Позиция соблюдения писаного закона выглядела весьма благородной. Так, в 1821 году А. А. Аракчеев требовал отдать под суд одного из губернаторов-взяточников. Дело чиновника должен был разбирать Сенат, где у «Силы Андреевича», мягко говоря, друзей не было, и он ожидал оправдания казнокрада. Поэтому настаивал на слушании в Уголовной палате той губернии, где были совершены растраты. В Комитете министров, тоже не любившем Аракчеева, ему резонно указали на Сенат. «Значит, нет никакого способа для правосудия?» – вознегодовал временщик. Сановники долго пытались растолковать ему суть закона, согласно которому «первая основа справедливости та… что всякий судится судом равных себе». Наконец Аракчеев бросил: «Извините, я на медные деньги у приходского дьячка учился» – и ушел[460]460
Давыдов М. А. Оппозиция его Величества. С. 287.
[Закрыть].
В данной истории частные интересы лиц гораздо заметнее очевидной пробуксовки работы суда. Наказания виновного Аракчеев не добился, просто потому что был всем лично неприятен, и буквой закона сановники отгородились от дела. Любопытно, что негодующее описание этого разговора отправил бывшему послу России в Англии С. Р. Воронцову его друг, прежний секретарь Н. М. Лонгинов. Оба, помимо прочего, были крупными масонами, то есть принадлежали к весьма образованной и широко мыслящей скрытой оппозиции, которая, находясь во власти, умела на совершенно законном основании замотать любое решение.
Сказанное напрямую касается Ляпкина-Тяпкина, олицетворяющего уездную юстицию во всей ее слепоте. Этот персонаж далеко не так прозрачен, как представляется современному читателю-зрителю. Кажется, что проще и традиционнее? Судья-взяточник подвергался осмеянию во все времена. Однако Аммос Федорович несет на себе печать предшествующего либерального царствования Александра I и в николаевские времена даже мог быть назван «тяжким наследием». Недаром Гоголь сравнивал его со старыми часами, «которые прежде шипят, а потом уже бьют». Кстати, часы – один из постоянных масонских символов, олицетворявший быстротекущее время. В данном случае оно не на стороне судьи, но стрелки безмолвно пройдут круг, и механизм заиграет снова.
Он – «человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен». Кроме того, «охотник большой на догадки». Подробнее автор сказать не мог. Разглядыванием символов и угадыванием смыслов специально занимались в ложах масоны низших степеней, иногда они собирались именно для того, чтобы предаться дешифровке узора ковров или гравюр.
О характере и направлении «вольнодумства» судьи Гоголь сообщает устами Городничего: «Вы в Бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются… В ином случае много ума хуже, чем бы его совсем не было».
Для современников было понятно, какой тип служащего нарисован. До запрета масонства в России 11 августа 1822 года многие ложи были наводнены так называемыми масонскими толпами – уже и не профанами, но еще и не серьезными братьями, готовыми к самоуглубленной работе. Мелкими служащими и офицерами, которых привлекала не столько таинственность, сколько возможность в неофициальной обстановке встретиться с собственными начальниками, уже далеко продвинувшимися по лестнице посвящений, завязать нужные знакомства, найти покровительство…
После запрета такие люди дали подписку не участвовать ни в каких тайных организациях. Остепенились. Продолжали службу. «Представлен к Владимиру четвертой степени с одобрения начальства», – рекомендуется лжеревизору Ляпкин-Тяпкин. Однако щербинка, нанесенная их дотоле незамутненному мировоззрению, у многих осталась.
Если бы современный актер, играющий Ляпкина-Тяпкина, показался на сцене с масонскими запонками или соответствующей булавкой для галстука, эти предметы только подчеркнули бы туманные отсылки в авторском тексте. В реальной жизни с бывшими братьями происходили комичные, прямо-таки гоголевские сценки, показывавшие, как опасно было для них расслабляться. Мемуаристка М. Ф. Каменская рассказала, как в начале 1830-х годов едва не сорвалось сватовство ее знакомого инженерного офицера Д. Н. Булгакова к дочери профессора А. Е. Егорова: «Самодур Егоров чуть было Булгакова за дверь не выпроводил… За то что он раз, обедая у них, положил около своего прибора крестом вилку с ножом». Этот знак применяли во время орденских трапез. Возможно, Булгаков хотел узнать, не имеет ли дело с собратом. А возможно, как считала мемуаристка, у Егоровых просто не было подставок «Заметил это на грех Алексей Егорович и на стену полез. „Что бы я, – говорит, – русский человек, я, профессор Егоров, дочь свою за масона выдал! Да этому никогда не бывать“»[461]461
Каменская М. Ф. Воспоминания // Исторический вестник 1894. № 8. С. 328.
[Закрыть]. Папашу насилу убедили, что все случившееся – недоразумение.
Ляпкин-Тяпкин очень далек от идеала истинного адепта – нечист на руку, развратник. Да и безверие отнюдь не поощрялось. Его образ носит черты явной деградации: раньше интересовался сотворением мира, теперь только травит зайцев. Прямая дорога к будущему чеховскому «Ионычу» – потерял связь с общественной жизнью, погряз в обыденности.
Среди полотен В. Л. Боровиковского есть портреты семьи Дубовицких. В екатерининское время отец – Петр Николаевич, участник войн с Турцией, подавления Пугачевщины, предводитель дворянства Скопинского уезда Рязанской губернии. Его супруга Надежда Ивановна из касимовских дворян. Достойные представители своего слоя. Их сын – Александр Петрович на картине держит в руках кривой охотничий нож острием к зрителю и срезает свежую ветку с осины, точно отсекает себя от родового древа. Он служил в Преображенском полку, имел чин подполковника, но вышел в отставку «без мундира», для чего следовало набедокурить. Причиной могло стать не просто его увлечение тайными науками – за это не карали, – а принадлежность к масонским управляющим структурам. Он, занимавшийся «всемирной» миссионерской деятельностью, создал ложу «Внутренних поклонников Господних». После запрещения ордена поселился в Москве, где продолжал собирать вокруг себя единомышленников. Был отправлен на покаяние сначала в Кирилло-Белозерский монастырь, затем в Саровскую пустынь и так на протяжении десяти лет переводился из обители в обитель. Только в 1842 году его взял на поруки сын Петр Александрович, ставший известным хирургом, военно-медицинским инспектором и профессором[462]462
«…Красоту ее Боровиковский спас». М., 2008. С. 106–107,127.
[Закрыть].
Создается впечатление, что сустав дворянской жизни в начале XIX века был вывихнут, потом искусственно вправлен, но не сросся, ведь потомки профессора Дубовицкого уже во времена Александра II востребовали тех самых знаний, к которым не прикасался отец и в которых не раскаялся дед. Тридцать лет николаевского царствования были временем, когда образованные сословия русского общества удерживались свыше от разного рода «соблазнов» и подспудно были этим недовольны. Недаром Гоголь, избравший для себя религиозные истины, уже в «Мертвых душах» показал страшную картину: по тихой русской глубинке ездит дьявол и заключает договоры о продаже душ.
Несмотря на запрет, ложи в провинции действовали и в 40-х, и даже кое-где в 50-х годах XIX века. Известны собрания в Нижнем Новгороде, Твери, Вологде, Симбирске, Саратове, Иркутске[463]463
Брачев В. С. Масоны и власть в России. М., 2003. С. 291.
[Закрыть]. Согласно некоторым рассказам, молодой чиновник, несопричастный братству, которым руководило губернское начальство, не мог получить место. Симбирский предводитель дворянства князь М. П. Баратаев в лучших хлестаковских традициях заявлял, что его приказ не брать на службу такого-то и такого-то – «закон» и для попечителя Казанского учебного округа, и даже для министра просвещения, поскольку оба – подчиненные ему масоны. «Эк куда хватил!» – сказал бы Сквозник-Дмухановский. Полагаем, что на пороге у министра бахвал Баратаев «умалился бы до минимума», но в родной губернии слыл человеком могущественным[464]464
Соколовская Т. О. К истории масонской деятельности князя Баратаева // Русская старина. 1909. Т. 137. Кн. 2. С. 424–431.
[Закрыть].
Городок, описанный в «Ревизоре», располагается где-то под Костромой или Саратовом. А Хлестаков, прежде чем попасть в берлогу непуганых казнокрадов, прокутился в Пензе. Места близкие. Встретить там в середине 1830-х годов «вольнодумного» чиновника, бывшего члена братства, было нетрудно.
«Француз гадит»
Самый безобидный персонаж пьесы – Почтмейстер. Так, во всяком случае, думает сегодняшний зритель. Шпекин комичнее самой комедии. Однако именно за его худенькими плечиками вырисовывается силуэт самого грозного ведомства той поры. А деятельность по вскрытию писем превращает Ивана Кузьмича в фигуру опасную, непредсказуемую, способную навредить. И только будучи «простодушным до наивности человеком», он не наживается на извлеченной из конвертов информации.
«…Смерть люблю узнавать, что есть нового на свете, – говорит Почтмейстер на предложение Городничего просматривать эпистолы в поисках сведений о ревизоре. – Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслаждением прочтешь… а назидательность какая… Есть прекрасные места… с большим, с большим чувством».
Впрочем, все исключительно для пользы службы. «Нельзя ли вам… всякое письмо… знаете, эдак немножко распечатать и прочитать: не содержится ли в нем какого-нибудь донесения? – спрашивает Городничий. – …Если на случай попадется жалоба или донесение, то без всяких рассуждений задерживайте». Характерен ответ Шпекина: «Знаю, знаю… Этому не учите. Это я делаю…»
Практически все второе явление так плотно нашпиговано отсылками либо к реальным событиям, либо к распространенным журнальным публикациям того времени, что почти каждое слово нуждается в пояснении. От этого еще смешнее и еще грустнее.
Самое безобидное замечание Почтмейстера: «Война с турками будет. Это все француз гадит». Вроде бы пальцем в небо. Но так уж вышло, что при любом потрясении русское общество второй четверти XIX века ожидало войны с Турцией. Два победоносных конфликта случилось при Екатерине II, было выиграно столкновение буквально накануне наполеоновского нашествия, в 1811 году. Затем резней в Греции Порта долго нервировала соседей на рубеже 1820-х годов. Тогда Россия покровительствовала греческим беженцам, помогала этеристам, воевавшим за освобождение Эллады, но сама непосредственно не вмешивалась. Наконец, в 1828 году, после победы в Наваринском сражении (помните, у Чичикова был фрак «наваринского пламени с дымом»?) началась новая удачная кампания. Мир, заключенный в 1829 году, считался непрочным, именно потому, что по отношению к Турции возродилось европейское покровительство: Порту считали противовесом России – страной, всегда готовой отвлечь на себя ее силы. После Французской революции 1830 года особенно заметны были усилия Парижа, отсюда и «француз гадит». Хотя направляющей стороной являлась Англия, превратившаяся после разгрома Наполеона в главную доминанту на континенте.
Сохранилась британская карикатура художника Хита Уильяма «Политический бильярд», посвященная Адрианопольскому миру 1829 года. Все европейские монархи собрались вокруг стола. С одной стороны шары в лузу закатывает молодой русский царь Николай I (почему-то курносый, как брат Александр I). С другой – в отчаянии рвет на себе бороду и усы турецкий султан. В углу спокойно сидит английский премьер-министр герцог Артур Веллингтон, победитель Бонапарта при Ватерлоо, и держит кий, не вступая в игру[465]465
Незабываемая Россия. Русские и Россия глазами британцев XVII–XIX вв. М., 1997. С. 264.
[Закрыть].
Очень выразительный рисунок, передающий весь расклад тогдашних политических сил в Европе. Лондон еще не начал свою партию, но он – скорее неприятель. И очень сильный. Поэтому присловье вскоре изменится, станут говорить: «англичанка гадит» – имея в виду королеву Викторию.
В подобных обстоятельствах за иностранцами велся сколь можно тщательный надзор. При этом жившие в России европейцы почти не принимались в расчет, а вот приезжие, напротив, вызывали живейший интерес. Наш старый знакомый Джеймс Александер писал: «Дома мы так привыкли к свободному обсуждению политических вопросов, что часто склонны забываться, находясь за границей. Тот, кто держит рот на замке, убережется от неприятностей, кто открывает рот – попадет в беду».
Капитан знал, что говорил. В Петербурге на Невском проспекте его остановила какая-то полька. Оказалось, что в немецкой газете появилась статья, будто «английский флот вскоре войдет в Черное море». Дама жаждала подтверждения. Александер испугался, что его обвинят в шпионаже и повесят. Но вскоре история, перетолкованная множеством языков, приняла еще более неприятный вид: будто «я поклялся, что англичане взяли сторону турок, английский флот вот-вот войдет в Черное и Балтийское моря и преподаст такой урок русским, что они его нескоро забудут».
Грех не заинтересоваться подобным гостем. Тем более что в Москве он встретился с персидскими вельможами – членами траурного посольства, приехавшего просить прощения за убийство Грибоедова, а английский след в тегеранской трагедии уже тогда был для многих очевиден, но недоказуем[466]466
Аринштейн Л. М. Кем и почему был убит Грибоедов // С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию. Грибоедов. Пушкин. Лермонтов. М., 2010. С. 44–57.
[Закрыть].
«В России, – продолжал Александер, – с ее деспотическим правлением, для поддержания существующего порядка необходима сильная полиция и всеобъемлющая система шпионажа». Мы уже говорили, что ни сильной, ни всеобъемлющей система не была, но умела производить такое впечатление. Как надувающий перья птенец совы, который хочет казаться больше и отпугнуть врага от гнезда. «Русские – большие мастера всяческих уловок, а уж полицейский агент – настоящая лиса. Он способен принять любой облик, чтобы достичь своей цели: иногда это – крестьянин в лаптях… иногда – исправный солдат, иногда коробейник. Одним словом, русский полицейский, подобно Протею, может надеть любую личину».
Если бы бедняге сказали, сколько офицеров могло реально за ним приглядывать, он бы вел себя увереннее. Но и без того капитан в Севастополе общался с командой британского фрегата «Блонд», в разгар военных действий совершившего учебное плавание из Константинополя через Черное море. Слухи, возникшие по поводу этого события, весьма красноречивы: утверждали, что «началась война с Англией и фрегат предшествует остальному флоту», «упрекали военные власти за то, что они позволили пройти английскому кораблю мимо батарей»[467]467
Александер Дж. Указ. соч. С. 56, 59,213.
[Закрыть].
Снова не удивимся, что происходящее казалось подозрительным. Александера арестовали, но за недостатком улик отпустили. Однако от истории с «Блондом» остался неприятный осадок. В Петербурге прекрасно поняли, на что намекают вчерашние союзники: английское судно может дойти от Босфора до Крыма за сутки с небольшим.
Обозначился и другой противник. Франция всячески покровительствовала восстанию в Польше 1830–1831 годов. Именно с этого времени началось интенсивное вскрытие почты в западных провинциях. Крамольные послания не замедлили обнаружиться. Например, предводителю дворянства Виленской губернии Герониму Костровицкому пришли призыв к восстанию и 13 сочинений, изданных во Франции в дни Июльской революции. Губернскому казначею Зайковскому из города Анвера была доставлена прокламация на французском языке, обращенная к русскому народу с предложением поддержать поляков. Из Безансона писали ротмистру Динабургской крепости Валериану Подберезскому и множеству других «благонадежных» и «не благонадежных» лиц, проживавших там, где вскоре вспыхнула резня[468]468
Чукарев А. Г. Указ. соч. С. 288.
[Закрыть].
Дело вовсе не ограничивалось западными губерниями. О впечатлении, которое известия из Парижа произвели на студенчество, вспоминал В. С. Печерин: «В воздухе было ужасно душно, все клонило ко сну… Вдруг блеснула молния, раздался громовой удар, разразилась гроза июльской революции. Воздух освежел, все проснулось, даже и казенные студенты. Да и как еще проснулись! Словно дух Святой снизошел на них. Начали говорить новым, неслыханным дотоле языком: о свободе, о правах человека… Даже Николаю приписывали либеральные стремления! Рассказывали, что, когда пришло известие о падении Карла X, государь позвал наследника и сказал ему: „Вот тебе, мой сын, урок. Ты видишь теперь, как наказываются цари, нарушающие свою присягу!“ И мы этому добродушно верили. Святая простота!»[469]469
Печерин В. С. Указ. соч. С. 72.
[Закрыть]
Действительно, святая простота. За словами наследнику стоял иной – страшный – намек. Цесаревич Константин, наместник царства Польского, игнорировал польскую конституцию, и скоро венценосному брату пришлось расхлебывать заваренную не им кашу. Впрочем, не впервые.
Между тем неладное обнаруживалось и в самом Петербурге. Например, молодой чиновник М. Кирьяков, посланный во Францию с поручением, писал оттуда другу, очередному «душе Тряпичкину»: «Я не могу налюбоваться и благодарить досыта свое счастье, давшее мне случай видеть революцию 26, 27 и 28 июля… в три дня низвергнутую монархию»[470]470
Чукарев А. Г. Указ. соч. С. 289.
[Закрыть].
Обрисовывая общественное мнение за 1830 год, надзор сообщал: «Мы были очень удивлены, слыша из уст русских речи, достойные самых экзальтированных поляков. Рассуждения эти основывались обычно на нарушении конституции, как было и во Франции». Приверженцы французской свободы «желают или войны, предполагая, что она вскоре станет европейской и что конституционная Франция одержит победу и возмутит все народы, или – мира при условии восстановления конституции в Польше, не из любви к этой стране, а из любви к конституции». Бенкендорф отмечал, что, с одной стороны, приведенные взгляды пока «диаметрально противоположны чувствам массы». Но с другой – партия либералов «грозит заразить общество»[471]471
Россия под надзором… С. 70–71.
[Закрыть].
Такой прогноз трудно назвать необъективным или «утешительным». А строился он во многом на сведениях из вскрытых писем. На сотнях отчетов от господ Шпекиных. Фраза: «француз гадит» – пришивала пьесу, как нитка пуговицу, к определенному моменту во времени. Моменту весьма шаткому и опасному для России.
«Достанется вам когда-нибудь за это»
Говоря не то о турках, не то о французах, Шпекин изобличил в первую очередь не свою глупость, а те установки, которые почтовым чиновникам давались из Третьего отделения: отслеживать информацию международного характера. Это было смешно в городке, из которого «три года скачи, ни до какой границы не доскачешь». А вот в столицах или на западной границе – вовсе нет.
По заведенному порядку почтовые конторы передавали выписки из «замечательных почему-либо писем» в Третье отделение. Имелось в виду, что «замечательность» будет касаться политики. Но Шпекин понимает ее по-своему: «Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: „Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпириях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…“ Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?»
Может показаться, что Гоголь смеялся. Ничуть. Эти строки – прямая отсылка к фрагменту из знаменитых мемуаров Ф. Н. Глинки «Письма русского офицера», опубликованных в «Военном журнале» в 1817 году. Во время Заграничного похода перехваченные письма французов вскрывались. Будущий декабрист, а в тот момент штабной офицер М. А. Милорадовича, сообщал: «Беспрестанно приносят с передовых постов чемоданы с письмами… Много есть писем из разных мест из Франции, Италии и Германии… Много в них есть смешного, жалкого. Вообще странно в окрестностях Варшавы узнавать все сокровенные тайны семейств, живущих в Париже, Вене или Касселе. Есть много прекрасных писем. Когда-нибудь я тебе пришлю их кучу. Между прочим, попадалась мне целая любовная переписка одной Шарлоты, жительницы Наполеонсгиоге, что близ Касселя, с каким-то Людовиком, капитаном Вестфальской гвардии»[472]472
Глинка Ф. Н. Письма русского офицера // Письма русского офицера. Мемуары участников войны 1812 г. С. 146.
[Закрыть].
