Текст книги "Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века"
Автор книги: Ольга Елисеева
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)
Ольга Елисеева
Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII – первая треть XIX века
То, что мы перечитываем
Не мы первые заметили: Российская империя обняла пятую часть суши, включила в себя сотни народов, одержала победу во множестве войн, создала пространное законодательство и уникальные формы быта, а лучшим, что оставила в подарок человечеству, стала ее литература.
Добавим: литература гонимая. По крайней мере, чувствовавшая себя таковой. И – в качестве «маленькой» мести – именно по текстам этой литературы поколения читателей судили, судят и будут судить о жизни русского XVIII и XIX веков. Чего авторы, кстати, не добивались. Некоторые из них ко времени создания своих книг не рассчитывали не только на перечитывание, но и на публикацию.
Тем не менее классическая литература – это тот единственный корпус текстов, который современный образованный человек именно перечитывает. В настоящее время книг выпускается столько, что каждый вправе выбрать себе интересующее направление и знакомиться только с ним. Единственным набором всем известных произведений остается классика. Именно она играет ключевую роль при передаче национального культурного кода.
Опасная миссия. Поскольку часто забывается, что русская классика, в отличие от классики любой из западных культур, создавалась в сравнительно короткие сроки. От Данте до Гоцци и Гольдони прошло пять веков. От Шекспира до Диккенса – три. А от «Капитанской дочки» до «Анны Карениной» – всего 40 лет.
Французы времен Мольера даже не задавались вопросами, которые стали волновать их при Гюго. На Западе за несколько столетий литература успевала вместе с обществом преодолеть тяжелые испытания и утратить интерес к проблемам, которые еще вчера казались неразрешимыми. Жизнь неоднократно менялась на глазах у писателей и читателей.
Русская же классика расцвела буквально на глазах у двух-трех поколений, которые существовали в сравнительно близкой реальности, не потрясенной пока ни мировыми войнами, ни революциями. Дворянину XIX века было гораздо проще понять собственного прапрадеда, жившего столетием раньше. Они сходным образом видели мир и почти одинаково отвечали на похожие вызовы времени. Страшный слом еще не произошел.
Наш рассказ о том времени, когда, по удачному выражению Владимира Набокова, русская литература «еще под стол пешком ходила». О периоде зарождения классики. Предметом изучения станет повседневная жизнь эпохи, опрокинутая в тексты. Каждый из авторов создавал свою реальность, лишь отталкиваясь от окружающего мира. С годами смыслы, внятные современникам, утрачивались. Отчасти мы можем их восстановить.
Перед нами стоит сложная задача – рассказать о повседневной жизни людей, которые вроде бы и не существовали. Вернее, существовали только в авторском воображении. А потом и в воображении читателей. Еще у некоторых героев имелись прототипы – реальные личности, которые стали прообразами или только поделились какой-то своей чертой (внешностью, эпизодом биографии) с персонажами книги.
Важно помнить, что следы героев художественных произведений, отпечатавшиеся на поверхности прошлого, могут быть глубже, чем у многих реально живших людей из плоти и крови. Их обыденность – это обыденность авторов, а также первых читателей, прототипов и целых поколений, часто строивших коллизии своей судьбы, исходя из прочитанных текстов.
Здесь уместно одно существенное пояснение: повседневность – это не платья, не веера и блюда и не манера придерживать подол, перешагивая через лужи на мостовой. Но и платья, и веера, и кушанья, и мостовая в том числе. Не просто быт и нравы, но быт и нравы тоже. Повседневность очень близка к понятию культуры в самом широком смысле слова.
Если о «выпушках, погончиках, петличках» или о наряде под названием «тюрлюрлю атласный» можно найти немало ценного в энциклопедиях по моде, то воздух эпохи, логику поведения передать куда труднее. В частности поэтому герои иных исторических романов и фильмов, одетые сообразно требованиям далеких веков, поступают так, словно они наши современники. Безвозвратно уходят культура чужих эпох, их традиции. Поймать прошлое за хвост и показать, какой своей стороной оно отразилось в художественных произведениях, – наша задача.
Для ее решения мы остановились на нескольких, наиболее известных нашим современникам текстах конца XVIII – первой трети XIX века – времени, когда и была завязана пуповина русской классики. Сложился национальный литературный язык, и появились первые самостоятельные книги, хотя и перекликавшиеся с европейскими литературными новинками, но уже перенесенные на родную почву. А затем – и выросшие из нее самой.
Подобное оказалось возможным уже у Д. И. Фонвизина в «Недоросле», где классический сюжет освобождения прекрасной невесты наложен на такую густую, такую унавоженную крепостничеством обыденность русской глубинки, что воспринимается как нечто совершенно «домашнее».
Почему трогательнейшая сентиментальная история «Бедной Лизы» волновала души читателей, когда уже гремели залпы Французской революции, – вопрос скорее психологический, чем литературоведческий. Он напрямую затрагивает особенности повседневной жизни эпохи, показывая степень усталости и желания современников отгородиться от пугающих реалий. А кроме того – взведенные до предела нервы образованных русских, обостренную чувствительность людей на пороге страшной полосы Наполеоновских войн.
Долгожданный мир, помимо радости, принес и горчайшее разочарование. Героев вчерашних сражений стало так много, что в их героизм не верилось. Кризис героизма, часто связанный в русской литературе со служебной и личной неуспешностью авторов – до должности «вазир-мухтара» А. С. Грибоедову было еще очень далеко, – нашел одно из ярчайших воплощений в «Горе от ума». Помимо прочего, пьеса достоверно передает гендерные проблемы нового поколения дворян: достойных невест уводят вчерашние ничтожества, а ныне – благополучные полковники и перспективные канцеляристы. Блестяще же образованному отпрыску старинного семейства некуда податься: служить тошно, жениться – денег нет. Это тоже реалии эпохи, и тоже ее повседневность.
Решительное нежелание литературы говорить о тех, кого общество носило на руках и признавало «героями», во многом обусловило поворот к углубленному рассказу о внутренней жизни героинь. Но вот беда: поколение «старших братьев», тех, кто ушел на великую войну и вернулся с лаврами, едва прикрывавшими плешивые макушки, никуда не исчезло. Оно обзаводилось семьями, женилось на «кузинах», а Татьяны Ларины оказывались между двумя огнями – между теми, в кого они влюблялись, и теми, за кого выходили замуж. Как делить сердце между Чайльд Гарольдами и вчерашними Вертерами, которые с годами превратились в добропорядочных Грандисонов? А заодно, каким был муж пушкинской героини? Это можно узнать, только исследуя повседневность послевоенной эпохи и те сюжетные ходы, которые она предлагала.
Самая сложная проблема – проблема умолчаний. Если изучать текст, только исходя из него самого, в отрыве от внешних обстоятельств написания и бытования, то подобная проблема не возникает. Можно, никого не обманывая, просто не говорить о целом букете реалий, нашедших отражение в художественном произведении. Но стоит потянуть за нитки, и на свет оказывается вытащено множество «неудобных» моментов. Например, повороты сюжета гоголевской пьесы «Ревизор» плотно связаны с теми проверками, которые проводили Третье отделение и Корпус жандармов. Рассказ о чем в недавнее время, мягко говоря, не поощрялся.
А вот при рассмотрении повседневности 30-х годов XIX века картина приобретает новые оттенки. Можно напрямую говорить о совпадении некоторых коллизий с отчетами «голубых мундиров» и даже с мемуарами А. X. Бенкендорфа. Хуже того: у Хлестакова усматриваются черты, которые современники замечали в… императоре Николае I. Те же аллюзии возникают и при знакомстве с лермонтовским Максимом Максимычем.
Европейский романтизм находился уже на излете, когда в России появился гениальный романтик, вынужденный писать прозаическое произведение, считаясь с канонами реализма. Любопытно посмотреть, а как выглядел бы «Герой нашего времени», если бы автор сохранил привычную в тот момент «волшебную» схему сюжета, которая для первых читателей просвечивала сквозь каркас внешне вполне реалистического повествования.
Таким образом, изучение повседневности, не вторгаясь в сферу собственно литературоведения, способно подарить много неожиданных сведений как об эпохе, так и о книгах, сделавших ее знаменитой.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГОСПОЖА ПРОСТАКОВА И «КАЗАНСКАЯ ПОМЕЩИЦА»
Не всё ври, что знаешь.
Д. И. Фонвизин. Бригадир
По легенде, незадолго до смерти разбитый параличом Фонвизин катался на коляске под окнами университета и кричал: «Вот до чего доводит литература! Никогда не становитесь литераторами!»[1]1
Предсмертные слова знаменитых людей. М., 2005. С. 264.
[Закрыть]
Правда это или вымысел, разбираться биографам. Тем более что пять своих «ударов» (то есть инсультов) Денис Иванович получил не за печатные шалости, а за участие в политике. С таким же успехом он мог кататься под окнами Сената и кричать: «Вот до чего доводит государственная служба!»
Часто забывают, что авторы XVIII века поголовно служили, и на немалых должностях. Державин был сенатором, Фонвизин – советником Коллегии иностранных дел, Радищев – крупным таможенным тузом. О них принято говорить как о литераторах, волею судеб оказавшихся при дворе или в высших учреждениях. А следует – как о пишущих и печатающихся чиновниках.
В условиях, когда слой образованных людей был сравнительно мал, а писательское ремесло еще не выделилось в особую сферу занятий, такое положение казалось в порядке вещей. Приведу пример. В 1762 году княгиня Е. Р. Дашкова приехала в Москву на коронацию своей подруги Екатерины II и, помимо прочего, основала литературный журнал «Невинное упражнение». Он выходил большим по тому времени тиражом – 200 экземпляров. Но стоило на следующий год двору покинуть Первопрестольную, как журнал закрылся – основной читатель уехал вслед за монархиней[2]2
Веселая Г. А., Фирсова Е. Н. Москва в судьбе Дашковой. М., 2002. С. 87.
[Закрыть]. Стало трудно распространить «наклад», как тогда говорили. Официального редактора поэта И. Ф. Богдановича пришлось срочно устраивать переводчиком в штат дядюшки Дашковой – генерала Петра Ивановича Панина.
Главные интеллектуальные силы сосредоточились при дворе, в высших учреждениях и гвардии. Показателен пример Кабинета императрицы, который занимался не только сугубо государственными делами: статс-секретари постоянно переводили, сочиняли, редактировали. Правились статьи и пьесы монархини, создавались собственные философские и публицистические произведения. Среди шестнадцати статс-секретарей, известных за все царствование, трудно назвать не писавшего. Здесь работали такие заметные авторы, как Г. Н. Теплов, И. П. Елагин, Г. В. Козицкий, С. М. Козьмин, А. В. Олсуфьев[3]3
Кислягина Л. Г. Канцелярия статс-секретарей при Екатерине II // Государственные учреждения России в XVI–XVIII вв. М., 1991. С. 189.
[Закрыть].
Но тонкий слой нарождавшейся чиновной интеллигенции был сервилен по отношению к государыне. Для свободы самовыражения в России в тот момент не существовало еще ни самостоятельных издательств, ни прессы, хоть в малой степени отделенной от правительства, ни литературно-политических салонов. Отказываясь действовать вместе с императрицей, человек, даже чиновный, падал в пустоту.
Поэтому поиск высокопоставленного покровителя для литератора становился делом выживания. Фонвизину на протяжении долгих лет протежировал глава внешнеполитического ведомства Никита Иванович Панин – оппозиционер, сторонник великого князя Павла, создатель одного из первых в России конституционных проектов. Ему таланты драматурга, выпускника благородной гимназии при Московском университете, пришлись как нельзя кстати. Вместе с партией Панина секретарь переживал взлеты и падения, участвовал в интригах[4]4
Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. М., 1999. С. 281.
[Закрыть], не раз оказывался на волосок от гибели, что и привело к каскаду «ударов». Вот до чего доводит служба!
Глава первая
Сценический детектив?
Чтобы понять, как далеко восприятие зрителя XXI века отстоит от цепи ассоциаций, которая возникала у современников Фонвизина, смотревших спектакль, приведем один пример. В первой же сцене госпожа Простакова уморительно бранит слугу Тришку за плохо сшитый кафтан. Насмерть запуганному мужу кажется, что обновка для сына «м…мешковата», хозяйка находит одежду тесной, а ее брат Тарас Скотинин – в самый раз: «сшит изряднехонько».
«Не говорила ль я тебе, воровская харя, чтоб ты кафтан пустил шире», – наседает Простакова. «Да ведь я, сударыня, учился самоучкой… извольте отдать портному», – оправдывается слуга. «Так разве необходимо надобно быть портным, чтобы уметь сшить кафтан хорошенько. Экое скотское рассуждение! – не унимается барыня. – …Портной учился у другого, другой у третьего, да первоет портной у кого же учился?» Тришка не теряется: «Да первоет портной, может быть, шил хуже и моего».
Живая зарисовка. Хозяйки часто ругались со слугами, требуя невозможного: то готовить, как французский повар, то шить не хуже, чем в лавке на Кузнецком Мосту, то укладывать волосы на манер платного куафера. И язык сочный, настоящий, именно таким говорили.
Но образованный человек того времени угадывал за кафтаном аллегорию – отсылку к журналу «Всякая всячина», который редактировала сама Екатерина II. Там по поводу неудачи Уложенной комиссии 1767 года императрица поместила притчу о недошитом кафтане.
«Мужик» вырос из старого, «добрый приказчик» выбрал материю и позвал портных, которые «решили кроить в запас». Однако посреди работы «вошли четыре мальчика, коих хозяева недавно взяли с улицы, где они с голода и с холода помирали… сии мальчики умели грамоте, но были весьма дерзки и нахальны: зачали прыгать и шуметь». В результате они помешали портным, кафтан остался не сшит, а мужик «дрожит от холода на дворе»[5]5
Русский архив. 1865. С. 488.
[Закрыть].
Уложенная комиссия была созвана специально для того, чтобы создать новый свод законов, нечто вроде Общественного договора. Но интересы разных слоев населения оказались столь далеки друг от друга, а дискуссии порой так остры, что императрица предпочла сама «шить кафтан». С первых же строк Фонвизин начал браниться с Екатериной II: государыня любила выставлять себя «невеждой», автор доказывал, что непрофессионал не справляется с работой, что в России все привыкли делать «самоучкой», а стоит обратиться к мастерам. Однако тут же добавляет, что ранние законодатели Европы, может быть, «шили» еще хуже…
Тришкины кафтаны
В самых ясных местах текста таятся волчьи ямы. Пьеса буквально пронизана отсылками к другим литературным произведениям, журнальной публицистике, тайным политическим проектам. Если зацепить этот пласт, она зазвучит на сотни голосов, которых мы сегодня не слышим.
Так, в речи персонажей мелькают названия законодательных актов – «Указ о вольности дворянства» 1762 года, «Учреждение по управлению губерний» 1775 года, – которые пропускаются зрителем мимо ушей. А для Фонвизина они имели большое значение. Ведь подписанию каждого документа предшествовала борьба придворных партий, порой весьма ожесточенная, в которой драматург волей-неволей принимал участие на стороне своего покровителя Панина[6]6
Стенник Ю. В. Русская литература XVIII века. Л., 1985. С. 292.
[Закрыть]. Его раздражение могло выплеснуться и статьей, и стихотворным переводом с политическим подтекстом, и комедией.
Пожалуй, нет в мировой литературе другого произведения, которое, подобно «Недорослю», показывало бы момент столкновения благих законодательных начинаний и дремучей реальности. Под напором честных чиновников (что уже вызывает недоверие) и благонамеренных подданных патриархальная глубинка (а это вся Россия) уступает, но огрызается, показывает зубы и в любую секунду готова вернуть жизнь в прежнее, привычное русло.
Характерна сцена, где госпожа Простакова сначала униженно вымаливает у Стародума прощение за попытку насильно выдать его племянницу замуж, а получив таковое, готова кинуться на слуг с кулаками: «Простил! Ах, батюшка! Ну, теперь-то я дам зорю канальям своим людям. Теперь-то я всех переберу поодиночке… Нет, мошенники! Нет, воры! Век не прощу, не прощу этой насмешки!»
В первый момент кажется, что речь идет только о похищении главной героини комедии Софьи: «Теперь-то допытаюсь, кто из рук ее выпустил». Но присутствие в доме чиновника губернского правления Правдина указывает на сложность ситуации: дело не ограничилось одним преступлением, ведь проверяющий приехал к Простаковым, ничего не зная о сироте. Тогда зачем? Были жалобы на «варварства» госпожи? Именно за них «презлая фурия» хочет посчитаться со слугами.
Перед нами детектив, возникший задолго до появления жанра и вылитый в форму комедии нравов. Одно преступление прячется за другим. Но все нитки намеренно выпущены наружу. Современники умели за них потянуть. Попробуем и мы.
Насильный брак
Прежде всего надо разделить два противозаконных акта и рассмотреть их по отдельности. Что натворили господа Простаковы в отношении Софьи?
После смерти матери девушку похитили из родного имения, увезли «неведомо куда», обобрали и намереваются выдать замуж за брата хозяйки Тараса Скотинина. Вот что жених Софьи Милон, молодой офицер, сопровождающий команду солдат к месту службы, говорит Правдину: «Я влюблен и имею счастье быть любим. Больше полугода, как я в разлуке с той, которая мне дороже всего на свете… Пишут ко мне, что, по смерти ее матери, какая-то дальняя родня увезла ее в свои деревни. Я не знаю ни кто, ни куда. Может быть, она теперь в руках каких-нибудь корыстолюбцев, которые, пользуясь сиротством ее, содержат ее в тиранстве».
Ответ Правдина: «Подобное бесчеловечие вижу и в здешнем доме» – готовит зрителя к нечаянному появлению героини: «А! вот она сама». Но не только. Преступление распространенное, узнаваемое; ему много примеров «и в здешнем доме», и по соседству. Исследования показывают, что так называемый «насильный» брак, когда девушку без согласия выдавали замуж, встречался практически в каждой семье. Исключением становилось обратное: молодые избирали друг друга по воле сердца. Приехавший из Сибири и помешавший «злодейству» дядя Стародум высказывает очень нетипичное для патриархальной среды мнение: «Я заступаю место отца твоего. Поверь мне, что я знаю его права. Они нейдут далее, как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее сердца. Поди за кого хочешь».
Дядя-то почти либерал! Очень похожие слова шесть десятилетий спустя Николай I напишет своей дочери великой княжне Ольге о ее предстоящем браке: «Как ты по Божию наитию решишь свою участь? С полной свободой, с полным испытанием твоего сердца, без предупреждений и без наущений, сама одна ты. Минута важная, решительная на всю жизнь… Никто не может тебе советовать, ты одна можешь и должна судить об этом деле… Что ты решишь, то будет»[7]7
Письмо императора Николая Павловича в Палермо к дочери его великой княжне Ольге Николаевне // Николай Первый и его время. Документы, мемуары. Т. 1. М., 2002. С. 179.
[Закрыть]. Звучит по-стародумовски: «Поди за кого хочешь».
Но полувеком ранее примеров уважительного отношения к ребенку даже в самых образованных семьях было немного. Родители неволили своих дочерей не только из-за денег или чинов жениха, но и просто потому, что мысль о самостоятельном выборе казалась противоестественной. «Разве я в своем доме не вольна? Разве дети-то не мои?.. Ах она мерзавка!.. Что в том, противен ли он, нравен ли он ей или нет? Она ведь моя дочь, и будет за тем, за кого я выдать ее хочу», – рассуждала героиня пьесы Екатерины II «Именины госпожи Ворчалкиной» (1772), в которой зрители узнали старую подругу императрицы княгиню Е. Р. Дашкову, будущего директора Академии наук.
Только наиболее мягкосердечные люди видели в насилии над детьми «тиранство». Дочь заверила Ворчалкину, что «из воли ее не выступит», но едва не умерла от горя: «Она в великом смущении, побледнев и трясясь, шла через комнату, где мы сидели, и не дошед до других дверей, вдруг упала на землю, так что и поддержать никто не успел… Конечно, от печали; вот плоды вашей строгости!»[8]8
Сочинения императрицы Екатерины II. Произведения литературные. СПб., 1893.
[Закрыть]
Оказывается, Фонвизин был согласен с императрицей по вопросу о смягчении семейных нравов. «Ввечеру быть уже сговору, – объявляет Скотинин, – так не пора ли ей сказать, что выдают замуж?» Простакова возражает: «Если ей сказать прежде времени, то она может еще подумать, что мы ей докладываемся».
Что значит «прежде времени»? И когда будет пора? На сговоре. Иные невесты узнавали о свадьбе только в церкви. Такая предосторожность позволяла избежать сопротивления. Ошеломленный человек редко бывает способен защищаться. Не успев опомниться, девица становилась женой незнакомого ей взрослого человека, которому родители передавали свои права на нее.
Еще совсем недавно, во времена Московской Руси, невесте разрешалось взглянуть на жениха только в церкви, после венчания, через узкую щель в покрове – платке, которым покрывали голову новобрачной. Иногда молодые оставались «слепы» до свадебного пира, где между их стульями протягивалась красная драпировка, разделявшая пару. Родственники тайком подносили к ней зеркальце, чтобы муж с женой могли взглянуть друг на друга еще до брачной ночи, и по выражению лиц гадали о взаимных впечатлениях. «Кому смех, а мне и полсмеха нет», – как говорит Тарас Скотинин в пьесе.
Конечно, подобные нравы царили только среди богатых слоев общества. У крестьян и городских мещан женщина в силу повседневной работы пользовалась бо́льшей свободой. Но эта свобода не ценилась, являясь признаком низкого положения. Состоятельные люди много перенимали у восточных соседей и считали затворничество для женщины желанным идеалом, подчеркивавшим ее высокий статус.
На читателей XVIII века патриархальные традиции, оставленные при Петре I, производили умилительное впечатление. Их находили соединением грубости, простоты и целомудрия. Князь М. М. Щербатов в 1786 году писал в памфлете «О повреждении нравов в России»: «Приятно было женскому полу… что могли прежде видеть, с кем должны навек совокупиться». А кавалеры имели случай познакомиться на куртаге с девицами, «на которых прежде, поверяя взору родителей, женивались»[9]9
Щербатов М. М. О повреждении нравов в России // Столетие безумно и мудро. М., 1986. С. 329.
[Закрыть]. Обратим внимание, что новые отношения воспринимались не как нормальные, а как «поврежденные».
В этом вопросе Фонвизин не мог бы согласиться с Щербатовым. Но у последнего подрастала дочь, которой тот хотел бы распоряжаться без помех и поэтому забрал из Смольного монастыря, где воспитанниц «развращали» европейскими нравами[10]10
Корберон М. Д. Записки // Екатерина. Путь к власти. М., 2003. С. 133.
[Закрыть].
Еще в начале века Петр I издал три указа (1700, 1702 и 1724), запрещавшие венчать молодых без взаимного согласия. В законодательной практике повторение означает, что тот или иной акт никак не может укорениться. Так, Екатерине II пришлось дважды отменять пытку при расследовании – судебные чины не понимали, как действовать иначе. Не понимали этого и родители. В 1722 году камер-юнкер Берхгольц описал венчание, происходившее не где-то в глубинке, а при дворе. На вопрос священника, обращенный к молодым: «Желают ли они вступить в брак и добровольно ли согласились на него?» – в церкви раздался громкий смех[11]11
Кирсанова Р. Насильный брак // Родина. 2002. № 3. С. 90.
[Закрыть].
Обычно за жениха и невесту отвечали родные. Часто к венцу подходили люди уже сломленные – уговоренные, запуганные, не смевшие «выступить из воли» старших. Имелся и другой – мягкий – способ заставить невесту поступить «как следует» – слезы матери, рассказы о разорении семьи, о долге перед близкими. Так, в 1817 году молоденькая Екатерина Буткевич (во втором, счастливом, замужестве Зурова) была выдана родителями за богача, польского графа В. В. Стройновского. Разница в возрасте составляла 41 год. Мать на коленях просила семнадцатилетнюю красавицу спасти родных от нищеты[12]12
Старк В. П. Портреты и лица. СПб., 1995. С. 190.
[Закрыть].
Случалось, что невесты даже не сознавали, куда и зачем их ведут. «Дело было решено без меня», – вспоминала о своем замужестве в 80-х годах XVIII столетия А. Е. Лабзина. Больная мать позвала ее, долго ласкала и просила «согласия» на устройство дальнейшей судьбы. «Я, никак не подозревая, чтоб это было мне замужество, со слезами ей отвечала, что я никогда воле ее не противилась и всегда ставила законом ей повиноваться»[13]13
Лабзина А. Е. Воспоминания // История жизни благородной женщины. М., 1996. С. 27.
[Закрыть].
Показательна и судьба матери Дашковой, М. И. Сурминой. Ирландская компаньонка княгини Марта Уилмот (Вильмот) записала рассказ покровительницы: «Госпожа Сурмина… еще девочкой была выдана замуж за князя Юрия Долгорукова. Вскоре после этого семья Долгоруковых попала в опалу, и императрица Анна [Иоанновна] приговорила князя к пожизненному изгнанию в Сибирь. Мать Сурминой… бросилась к ногам императрицы, умоляя разрешить развод дочери, получила разрешение и через несколько месяцев выдала ее замуж за графа Романа Воронцова»[14]14
Письма Марты Вильмот //Дашкова Е. Р. Записки. Письма сестер Вильмот из России. М., 1987. С. 372.
[Закрыть]. После возвращения из ссылки в 1741 году Долгоруковы встретились с Воронцовыми. Бывшие супруги узнали друг друга и «были чрезвычайно смущены», но ни о каком «возвращении к старому» речи уже идти не могло. Тем более что Марфа Ивановна для получения развода написала под диктовку матери прошение, в котором заявляла несогласие с «образом мыслей» мужа[15]15
Тычинина Л. В. Великая россиянка. М., 2002. С. 30.
[Закрыть]. Как не вспомнить недавние печальные времена, жен и детей «врагов народа», писавших отказы от мужей и родителей, чтобы не разделить их судьбу и не попасть в лагерь?
Сама выйдя замуж по любви, но не обретя счастья, Дашкова, видимо, решила, что старый добрый способ – не считаться с мнением невесты – вернее. Она начала сватать дочь очень рано, лет с двенадцати, а выдала в пятнадцать. Первый претендент – кузен покойного мужа, князь Александр Борисович Куракин, был десятью годами старше невесты. То обстоятельство, что девочка, почти ребенок, должна встретиться со взрослым мужчиной, известным своими куртуазными похождениями, не смущало мать. Позднее, выдав Анастасию за другого, очень состоятельного жениха, княгиня писала, что совместная жизнь с молодыми позволяла ей «охранять молодость» дочери, то есть до поры до времени не допускать мужа к жене. Промучившись в роли «соломенного вдовца» и не получив ни супруги, ни обещанного приданого, тот уехал. А княгиня, потратившись на обучение Анастасии в Англии, использовала дочь как бесплатного переводчика для академических журналов[16]16
Воронцов-Дашков А. И. Екатерина Дашкова. М., 2010. С. 198.
[Закрыть].
Мать считала свои права священными и естественными. Ребенок мыслился как собственность, которую родители в полном смысле слова «сделали». В 1786 году княгиня написала пьесу «Тоисиоков», где с подмостков обосновывала свои принципы. У ее главной героини – госпожи Решимовой – две племянницы. Одна по своей воле вышла замуж и теперь несчастна. Другая, более скромная и робкая, живет у сестры и наблюдает «неустройство» ее дома. «Крушусь о сестре твоей, – говорит Решимова племяннице, – но кто же виноват? Сама выбрала, влюбилась в болвана… Ты, мое любезное дитя, не погуби себя так же. Дай мне за тебя решить»[17]17
Дашкова Е. Р. Тоисиоков // Дашкова Е. Р. О смысле слова «воспитание». Сочинения. Письма. Документы. СПб., 2001. С. 183.
[Закрыть].
Повиновение воле старших – единственное, что может обеспечить счастье в будущем. «Она у меня маленькая по ниточке ходила», – восхищается героиня кротостью младшей из девушек. Пьеса автобиографична. Всякий раз, когда Анастасия пыталась бунтовать – разъехаться с матерью, уйти к мужу, – княгиня грозила заключить ее за неповиновение в тюрьму. И имела на это право[18]18
Архив князя Воронцова. Кн. 21. М., 1881. С. 437.
[Закрыть].
Законодательство поддерживало родительскую власть. Поэтому Софья у Фонвизина не спешит возражать родным, которые увозят ее и распоряжаются наследством. «Правду сказать, мы поступили с Софьюшкой, как с сущею сироткой, – признает Простаков. – …Взяли ее в нашу деревеньку и надзираем над ее имением, как над своим». Защищаясь от обвинения в корысти, он заявляет: «Ведь Софьюшкино недвижимое имение нам к себе придвинуть не можно». Но ему не верит даже Скотинин: «А движимое, хотя и выдвинуто, я не челобитчик». Потому брак и слажен в кругу семьи, что Тарас не намерен судиться за грабеж невесты: «Всякий убыток, чем за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду».
Дядя из Сибири
Единственное спасение для Софьи – более близкий родственник, который может забрать девушку. И даже подать жалобу. Правдин подталкивает Стародума: «Ваше одно слово перед правительством… и уже спасти ее (Простакову. – О. Е.) нельзя». Но дядюшка знает, что надо прощать обиды, и в этом солидарен с племянницей. Закон законом, а совесть совестью.
Приглядимся к этому персонажу.
Понятие «американский дядя» вошло в поговорку. Имеется в виду богатый заграничный родственник, который вдруг оставляет наследство никому не известному дальнему члену семьи.
У Софьи такой родственник был. Правда, пропадал он не в Америке, а в Сибири, где нажил состояние и готов осчастливить им сироту. «Пошед в отставку, положил я основание твоему воспитанию, – говорит он племяннице, – но не мог иначе основать твоего состояния, как разлучась с твоей матерью и с тобою». То есть, выйдя из действительной, сначала военной, потом придворной, службы, герой получил так называемый абшид – деньги, которые выдавались отставникам из казны, – и отдал их вдовой сестре на воспитание малютки. А сам отправился на край света искать счастья. «Решился я удалиться на несколько лет в ту землю, где достают деньги, не променивая их на совесть, без подлой выслуги, не грабя отечества; где требуют денег от самой земли, которая правосуднее людей, лицеприятия не знает, а платит одни труды, верно и щедро».
Создается впечатление, будто благородный дядя руду копал. На самом деле он тоже служил, но хитрость состояла в том, что в отставку выходили следующим чином. То есть полковник становился бригадиром. И вступал в новую службу, уже исходя из бригадирского звания. На окраинах империи – в Сибири, в Новороссии и Крыму, позднее на Кавказе – существовали льготы, позволявшие быстрое продвижение – без «подлой выслуги». Уехав из столицы в «землю незнаемую», Стародум мог обрести и генеральство. Новый уход в отставку потянул бы за собой новый, уже генерал-майорский чин и новый, куда больший абшид.
Это только игра со званиями – вполне законная и никем не запрещенная.
Где в Сибири можно было себя применить? Либо на казенных заводах, либо при сборе налогов с местного населения. Ведь нет сведений, что Стародум основал собственное дело или нанялся к частным предпринимателям вроде Строгановых, Демидовых, Мясниковых или Твердышевых, которые, впрочем, тоже зависели от казны. На заводах ему пришлось бы иметь дело с приписными заводскими крестьянами, которых Екатерина II называла «роптунами по справедливости», в том смысле, что их требования к хозяевам справедливы, а положение крайне тяжело. Совсем недавно прогремела Пугачевщина, в которой приняли участие горнозаводские рабочие Урала. Окажись дядюшка на заводах, и он не смог бы с чистой совестью произносить речи о добродетели.
Положение сборщика налогов с местных охотничьих народов еще интереснее. Екатерина II рассказывала французскому послу графу Луи де Сегюру о наказе, который ее северные подданные привезли в Уложенную комиссию: «Выборные от самоедов, дикого племени, подали мнение, замечательное своей простодушной откровенностью. „Мы люди простые, – сказали они, – мы проводим жизнь, пася оленей; мы не нуждаемся в Уложении. Установите только законы для наших русских соседей и наших начальников, чтобы они не могли нас притеснять; тогда мы будем довольны, и больше нам ничего не нужно“»[19]19
Сегюр Л. Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II //Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л., 1989. С. 238, 322.
[Закрыть].
