Текст книги "Геополитические проекты Г.А. Потемкина"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Казалось, что призрак широкомасштабного нападения на Россию, а с ним и призрак нового раздела Польши, рассматривавшегося князем, как крайняя мера в условиях неминуемой агрессии, должны были отступить назад. 24 июля 1791 г. Григорий Александрович покинул Царское Село и отправился в армию на юге для проведения переговоров о мире с Турцией. Таким образом первый и самый тугой из узлов противоречия начинал развязываться, за ним должны были последовать и все остальные. Однако 5 октября 1791 г. Потемкин умер, не успев подписать фактически уже готовый мирный договор, трудную работу завершил Безбородко. Но дальнейшие события начали развиваться не совсем так, как рассчитывал князь.

План действий, намеченный им в отношении Польши, как экстраординарный выход из катастрофической ситуации в условиях войны, начал осуществляться уже в следующем 1792 г. в мирной обстановке и привел ко второму разделу Речи Посполитой. По иронии судьбы мероприятия, которые, разработал светлейший князь, были приведены в действие его политическими противниками – группировкой Салтыковых – Зубовых, которых многие обвиняли в отравлении Потемкина {625}.

Противники польской конституции 3-го мая составили Торговицкую конфедерацию, подкрепив вступление русских войск на территорию Польши официальным призывом. Пруссия, не желая уступать, также ввела свои войска, но не для защиты польских реформ, как она обещала варшавским сторонникам, а для отторжения Познани и приграничных с Силезией земель. Россия получила Волынь, Подолию и часть Литвы. «Вы меня не поздравляете с конибелькой русскою, – писала в августе 1793 г. Екатерина II графу И. Г. Чер-нышеву, – то есть с присоединением к империи трех прекрасных и многолюдных губерний?»

Однако второй раздел Польши не поставил точку в судьбе старого противника, а лишь привел в движение те общественные силы, которые по выражению Екатерины II, развернули «истинно якобинское знамя бунта» Т. Костюшко. Второй раздел также в полной мере не осуществил и плана, представленного Потемкиным. Главная идея этого документа состояла в отторжении от Речи [135] Посполитой всех земель, не входящих в Коронную Польшу и населенных не польским и не католическим населением. Однако пока этого не произошло.

После того, как войска под командованием Суворова заняли Варшаву и взяли в плен Костюшко, в начале 1795 г. между Австрией и Россией состоялось соглашение об условиях третьего раздела, а в октябре того же года был подписан договор с Пруссией. По третьему разделу Россия получила остаток Литвы, территорию между Неманом и верхним течением Буга, а также Курляндию. Австрии достались воеводства Краковское, Сандомирское и Люблинское. Пруссии – остальная часть Польши.

Екатерина II отклонила предложение принять титул польской королевы и, обосновывая свой отказ в отдельной записке, заявила, что не притронулась ни к одной пяди коронных польских земель. Присоединенные к России части Польши некогда, как писала императрица, составляли с ней одно целое и даже были «конибелькой», т. е. «колыбелькой» для русских. Однако третьим разделом оказался нарушен главный принцип проектов Потемкина: хотя Российская империя и не взяла себе коронных территорий, их получили другие участники – Австрия и Пруссия. Вместо появления на карте небольшой, слабой, но однородной в этническом и религиозном отношении страны, Польша вообще перестала существовать как отдельное государство.

Глава 9.

«Враг пострашнее Фридриха Прусского» (Проекты Потемкина о Швеции)

Важное место в документах светлейшего князя занимала шведская тема. Особенно рельефно она вырисовалась во время второй русско-турецкой войны 1787-1791 гг., когда Россия оказалась вынуждена противостоять складывающейся в Европе антирусской лиге, и Швеция выступила как один из инициаторов нового конфликта на Балтике. Ее короля Густава III (1746-1792 гг.), человека талантливого, но легкомысленного, современники называли «просвещенным деспотом». Поклонник Вольтера и Дидро, родной племянник Фридриха Великого и кузен Екатерины II, он, едва вступив на престол, совершил 19 августа 1772 г. государственный переворот, сильно укрепивший королевскую власть в Швеции. Опираясь на гвардейские полки и армию, поддержанный практически всем дворянством, Густав заставил шведский парламент – риксдаг – принять новую, конституцию. Отныне сам парламент собирался исключительно по требованию монарха, правительственный Совет превращался в совещательный орган при короле – в Швеции был восстановлен абсолютизм, утраченный в 1718 г. после смерти Карла XII {626}.

Со стороны это выглядело настоящим государственным переворотом, крайне не выгодным для соседей Швеции, в частности для России и Пруссии, которые являясь гарантами старой шведской конституции и подкупая парламентские партии, долгие годы манипулировали политикой ослабевшей державы. Не даром Екатерина II с такой настороженностью относилась к идеям Н. И. Панина перестроить управление Российской империей по шведскому образцу. Для нее «эра свободы», как в Швеции называли полувековое правление риксдага, была временем хаоса и бессилия старого противника, когда Петербург мог почти беспрепятственно вмешиваться в дела Стокгольма. Усиление королевской власти, неуклонно влекшее за собой усиление самой Швеции на международной арене, серьезно беспокоило императрицу. Она сразу почувствовала опасность для своей политики на Балтике и немедленно назвала Густава III «диктатором». «Сердце говорит мне, что ваш любезный шведский король… не сделает ничего путного, – писала Екатерина 24 августа 1772 г. своей парижской корреспондентке мадам Бьельке о перевороте, устроенном Густавом III. – Никогда законы ни в какой стране не были так нарушаемы, как в Швеции при этом случае, и я вам ручаюсь, что этот король такой же деспот, как сосед мой султан: ни что не удерживает его! Я не знаю, это ли средство долго пользоваться любовью нации, рожденной и воспитанной на началах свободы?» {627}

Молодой шведский монарх отвечал царственной кузине полной взаимностью. Он не собирался больше терпеть вмешательства соседних держав в дела страны, в особенности же «русского ига» в риксдаге. Более того, вдохновляясь воинской славой своих знаменитых предков – Карла XII и Фридриха II – Густав мечтал о восстановлении прежнего могущества Швеции, забывая при этом, что оба его кумира потерпели поражение именно от России. Во время первой русско-турецкой войны 1768-1774 гг. и Пугачевщины Густав не решился воспользоваться бедственным положением соседки, чтобы вернуть потерянные при Карле XII земли, и потом горько сожалел об этом {628}.

С началом второй русско-турецкой войны, когда основные войска соседнего государства оказались оттянуты на юг, у шведского короля появился новый шанс. В 1787 г. Турция обратилась к Густаву III с просьбой объявить войну России на основании союзного трактата, заключенного между Стокгольмом и Константинополем в 1740 г. Если в 1768 г. Швеция проигнорировала этот документ, то теперь ссылка на него оказалась весьма кстати. В ноябре 1787 г. Екатерина сообщала Потемкину о тайной поездке Густава III в Берлин для получения денежной субсидии {629}. 8 ноября в Государственном Совете прочитано было письмо русского посла в Стокгольме графа А. К. Разумовского о стремлении шведского короля присоединить Лифляндию. Совет решил, «соображая сие известие с беспокойным нравом и легкомыслием оного соседа нашего… укомплектовать гарнизонные батальоны в Ревеле и Аренбурге» {630}. Это был серьезный и довольно трудный шаг, поскольку ни свободных денег, ни лишних рекрут в воюющей стране, конечно, не было. В отличие от своего северного соседа, Россия не могла рассчитывать на субсидии других держав. [137] В февраля 1788 г. Густав III получил в Амстердаме заем на 600 тыс. рейхсталлеров {631} и деятельно взялся за подготовку военно-морского флота и войск в Финляндии к походу. 24 марта Екатерина решила посоветоваться с Потемкиным, находившимся на Черном море, по поводу надвигавшейся угрозы новой войны. Неожиданно это желание императрицы встретило самое серьезное противодействие в кругах «социетета», члены которого уже привыкли чувствовать себя хозяевами положения в Петербурге. Враждебная светлейшему князю партия Воронцова – Завадовского через своих представителей в Совете постаралась убедить Екатерину, что не стоит отвлекать командующего от дел на юге еще и вопросами осложнившихся русско-шведских отношений. Таким образом, эта группировка попыталась оттеснить Потемкина от решения вопросов, касавшихся возможного конфликта с балтийским соседом России, и приобрести приоритетное влияние в этой сфере.

Однако Екатерину не так-то легко было остановить, если она взялась за перо, чтоб обсудить с Потемкиным действительно серьезные вопросы. «Когда все идет хорошо, мое влияние ничтожно, – не без доли иронии говорил Григорий Александрович в 1781 г. английскому послу Гаррису, – но когда у императрицы бывают неприятности, она нуждается во мне. В такие моменты мое влияние усиливается более, чем когда-либо» {632}. Весной 1788 г. настал именно такой момент, и Екатерина готова была смести на своем пути все преграды, чтоб перемолвиться со светлейшим князем по поводу беспокоивших ее проблем. Невинной жертвой императорского гнева стал А. В. Храповицкий, несколько раз заходивший в кабинет во время работы государыни над письмом Потемкину. Статс – секретарю, как тогда говорили «намыли голову», за то что он осмелился отвлекать ее величество. «Не дадут кончить несчастного письма!» {633} – сорвалась на него Екатерина.

Предоставив светлейшему князю всю имевшуюся у нее информацию о шведском флоте в Карлскроне и новых военных лагерях в Финляндии, разбитых по границе с Россией, императрица делает вывод о намерениях Густава III: «Есть подозрение, будто целит на Лифляндию» {634}.

Однако позиция социетета все же заставила государыню несколько дней колебаться с отправкой послания. До 27 марта, т. е. до обсуждения сложившейся ситуации на заседании Совета, письмо лежало «в куверте» Екатерины. Но не услышав от вельмож на Совете ничего нового, императрица окончательно утвердилась в мысли о необходимости спросить мнения светлейшего князя и передала письмо курьеру. Через Дмитриева-Мамонова она дала знать Гарновскому для донесения в Елисаветград, что «желает на письмо иметь скорый, а при том и обстоятельный ответ». Сторонники Потемкина были чрезвычайно довольны обращением императрицы к Григорию Александровичу по поводу шведских дел, т. к. оно показало представителям противной партии в Совете, «что они не во всем и не везде всесведущи» {635}.

Придворная борьба на фоне угрозы новой войны чрезвычайно раздражала обоих корреспондентов. Получив тревожное письмо Екатерины 24 марта, светлейший князь отвечал ей обширной почтой 6 апреля, посвященной взаимоотношениям России и Швеции. Планы необходимых мер были написаны Потемкиным чрезвычайно быстро. Неделю заняла дорога курьера от столицы до Елисаветграда, и всего 4 дня спешная работа с ответом. Такая скорость показывает насколько серьезно Григорий Александрович принял слова императрицы.

В обратный путь с юга отправилась пространная «Записка о мерах осторожности, со стороны Шведской полагаемых», продиктованная князем своему доверенному секретарю В. С. Попову и во многих местах дополненная собственноручно. Тот факт, что Потемкин даже не приказал переписать большой документ набело, тоже говорит о крайней спешке. Екатерина хорошо читала и его руку, и руку Попова.

«Для охранения Балтийского моря и берегов Российских назначена уже часть флота в 10 линейных кораблях, четырех фрегатах, трех на шведской образец построенных и 12 других легких судах, приуготовлено 20, а в случае нужды до 50 галер, для прикрытия их два фрегата легких и особливо с запада два бомбардирские судна», – сообщал князь. К этому продиктованному куску он сделал уточняющую помету: «Когда сей флот будет крейсировать между заливов Ботнического и Финского, а малые суда около берега, тогда никакой опасности ожидать нельзя для берегов Эстляндии.

Крейсировать легким судам по берегам финляндским и в шхерах, а кораблям и фрегатам до Готланда и до Борнголта, как и всегда делалось под видом обучения людей. В случае нужды флот соединить с вооруженною в Дании эскадрою в 6 кораблях и 4 фрегатах. От датчан требовать помянутого числа. [138] Порт Кронштадтский, разумея его укрепления обеспечен, а Ревельский приложить старание хоть несколько укрепить. В присутствии флота нет способа сделать десанты. В гарнизонах здешних не достает 9857 человек. В гарнизоны весьма довольно половины. Церковных взять, да мещан и ямщиков обратить не худо бы в казаки.

Взять… для службы… с губерний Рижской, Ревельской, Полоцка, Могилевской с точным обещанием, что они по окончании войны непременно в прежние их жилища возвращены будут. С Рижской, Ревельской, Выборгской ненадежны. С Белорусских же взять, то поверьте, что половина жителей разбежится, лучше употребить средство, чтобы помещики солдат добровольно по возможности каждой дали…

Кавалерийские полки я полагал все противу Швеции, которые теперь внутри России… Уральских не брать, ибо там нужны. Калмык и черкес тоже, потому что турки через сие узнают, что нас озабочивает Швеция

По части политической. С датским двором условиться о действиях их в случае покушения шведов о диверсии. Наставить графа Разумовского, чтоб он внушал шведам, что у нас никаких во вред их замыслов существовать не может. С датчанами условиться необходимо нужно, так как и с шведским министерством добрым образом объясниться, не все пушками дела решатся» {636}.

Таким образом Потемкин предлагал императрице целую совокупность военных и политических мер, способных, по его мнению удержать агрессию Швеции. Григорий Александрович осознавал, что открытие «второго фронта» станет тяжелым испытанием для России и поэтому просил Екатерину использовать все возможные дипломатические средства, чтоб предотвратить начало войны на Балтике.

Особая записка была посвящена Потемкиным анализу обстановки в Петербурге. Князь дал понять императрице, что среди столичных чиновников существуют лица заинтересованные в обострении отношений России и Швеции, т. к. это привело бы к усилению их влияния на государственные дела. «Иной назначал себя уже и командиром» {637}. – писал Григорий Александрович. У светлейшего князя не было необходимости называть имена таких вельмож. Императрица сама должна была понять, о ком он говорит. Прямо не обвиняя никого, Потемкин все же показывал государыне, что для удовлетворения собственных амбиций некоторые члены «социетета» не остановятся и перед разжиганием новой войны, слабо при этом понимая реальную возможность для страны вести боевые действия и на севере, и на юге.

Летом ситуация на Балтике осложнилась. Екатерина пребывала в тревоге, и письма Потемкина очень поддерживали ее. «Боже мой, что бы у нас было, если бы ни последние Ваши приятные вести» {638}, – доносил из Петербурга Гарновский. «Наша публика здесь несказанно обрадована победою, на Лимане одержанною, – писала императрица 20 июня. – На три дни позабыли говорить о шведском вооружении». Яркие победы, одержанные русским гребным флотом летом 1788 г. на Днепровском Лимане очень ободрили петербуржцев, живших ощущением ежедневно усиливающейся угрозы.

Чувство сгущающихся перед разрывом со Швецией туч хорошо передано в своеобразном письме-дневнике, которое Екатерина писала 5 дней: с 16 по 20 июня. «16 июня… Здесь слухи о шведском вооружении и о намерении шведского короля нам объявить войну ежедневно и ежечасно умножаются; он в Финляндию перевел и переводит полки, флот его уже из Карлскрона выехал, и его самого ожидают в Финляндии на сих днях… 18 июня. Датчане начали со шведами говорить тоном твердым… 19 июня. Вчерашний день получено известие о шведском флоте, что он встретился с тремя стопушечными кораблями нашими, кои пошли вперед к Зунду, и шведы требовали, чтоб контр-адмирал фон-Дезин им салютовал… Июня, 20 числа. Сего утра из Стокгольма приехал курьер с известием, что король свейской прислал к Разумовскому сказать, чтоб он выехал из Стокгольма…» {639}.

Екатерина как бы выжидала завершения событий или прояснения ситуации, прежде чем отправить Потемкину тревожное письмо. В эти дни перед ней стояли два важных вопроса, касавшиеся разрыва со Швецией. «Если б ты был здесь, я б решилась в пять минут, переговоря с тобой» {640}. – писала императрица 4 июня. Сразу после повреждения черноморского флота бурей государыня обещала сформировать на Балтике эскадру и отправить ее в Архипелаг. К лету 1788 г. эскадра была готова, но в условиях обострения отношений со Швецией Екатерина не знала отсылать ли ее от русских берегов. Григорий Александрович, понимая, как необходимы дополнительные корабли на Балтике, первым освободил императрицу от данного ею слова. [139]Блестящие победы на Лимане показали, что русская сторона способна и малыми силами противостоять турецкому флоту. «Мы лодками разбили в щепы их флот и истребили лучшее… – писал Потемкин 19 июня 1788 г. – Вот, матушка, сколько было заботы, чтоб в два месяца построить то, чем теперь бьем неприятеля. Не сказывая никому, но флот Архипелажский теперь остановить совсем можно… Бог поможет, мы и отсюда управимся» {641}.

В это время противники Потемкина из рядов «социете-та», ранее под разными предлогами задерживавшие отправление флота в Архипелаг, начали требовать его незамедлительного отплытия в Средиземное море. Гарновский предполагал, что такой шаг предпринят ими с целью возбуждения в обществе разговоров, будто просьбы светлейшего князя послать флот в Архипелаг создали угрозу для столицы. «Уже министру нашему ведено было из Стокгольма убраться, – рассуждал в донесении на юг Гарновский, – а мы не отставали от того, чтоб не посылать флота нашего (на юг – O. E.) Для чего? «Государыне говорить не смеем». Не смотря на сие, я говорить осмелился и вот почему: открылось явно, что война со Швецией неизбежна, что некоторые, надев маску усердия… твердили государыне беспрестанно, чтоб флот в угодность его светлости (Потемкину – O. E.) поскорее отправить. Отправить для того, я достоверно узнал, чтоб иметь случай говорить после: «Вот выгоды приобретений полуденных стран; вот опасность столицы, вот наши услуги, без коих пропало бы все» {642}

Так или иначе, но по личной просьбе Григория Александровича Екатерина оставила эскадру у берегов Балтики и не раскаялась в этом. Другим важным вопросом, вставшим перед императрицей в дни напряженного ожидания разрыва со Швецией, был вопрос о «первом выстреле». По шведским законам, король имел право без согласия парламента вести только оборонительную войну, для этого нужно было, чтобы первый выстрел прозвучал с русской стороны. Густав III инсценировал несколько провокаций на границе, но они не произвели должного впечатления на население Швеции {643}. Более того, еще до начала войны вызвали в шведском обществе насмешки над королем. Всем было известно страстное увлечение Густава III театром и его любовь к ярким экстравагантным жестам. Отряд шведских кавалеристов, по приказу монарха, переодели «русскими казаками» и велели напасть на маленькую деревушку в Финляндии {644}. Умопомрачительные наряды, сшитые для драматического спектакля и отражавшие представления шведских театральных портных о русском национальном костюме, полностью дезавуировали мнимых казаков даже в глазах финских приграничных крестьян, иногда видевших маневры русских войск.

Не смотря на то, что случай стал известен при всех дворах Европы и наделал много шума, Густав не унялся и предпринял еще несколько провокаций. Реальному открытию боевых действий предшествовала война нервов. Некоторые екатерининские сановники не выдержали напряжения. Так, вице-канцлер И. А. Остерман советовал, не дожидаясь новых покушений, первыми напасть на шведов {645}. Однако сама императрица обладала поистине ледяным хладнокровием.

25 июня она сообщила Потемкину о своих решениях по обоим вопросам. Екатерина воздерживалась от посылки эскадры в Архипелаг и не желала первой открывать военные действия на Балтике. «Буде Бог тучу пронесет… тогда, конечно, отправлю флот, – писала государыня -… Везде запрещен первый выстрел и ведено действовать только оборонительно» {646}. Такая осторожность была продиктована желанием императрицы вынудить Пруссию и Англию, тайно подталкивавших Швецию к войне, выразить официальную поддержку России, как стороне, подвергшейся нападению. Эта дипломатическая игра увенчалась успехом, лондонский и берлинский дворы сразу после нарушения Густавом III мира высказалась в пользу Петербурга {647}, что послужило впоследствии важным козырем русской стороны на переговорах.

Всего через день, 26 июня, Екатерина вынуждена была снова взяться за перо. Шведы, так и не объявив войны, атаковали Нейшлот. «Хорошо посмеется тот, кто посмеется последним. Справедливость, право и истина на нашей стороне» {648}. – писала императрица. Чтобы ободрить жителей столицы, она переехала из Царского Села в Петербург.

1 июля секретарь шведского посольства вручил вице-канцлеру ноту Густава III, где были изложены условия заключения нового мира. Россия должна была уступить Швеции свою честь Финляндии и Карелии, а Турции Крым и все земли по границе 1768 г. Кроме того, Екатерине вменялось в обязанность принять шведское посредничество при заключении мира с Портой, разоружить свой флот, отвести войска от границ и позволить Швеции оставаться вооруженной до подписания русско-турецкого мирного договора {649}.

Сам факт обращения с подобной нотой выглядел оскорбительно, т. к. война до сих пор не была [140] объявлена. Требования же, изложенные в ней, могли стать уместны только в условиях полного поражения России на севере и на юге. Французский посол Л. -Ф. Сегюр, которого императрица ознакомила с этим документом, заметил, что шведский король говорит так, будто одержал уже три значительные победы. «Даже если б он завладел Петербургом и Москвою, – восклицала в ответ Екатерина, – то я все-таки показал бы ему, на что способна женщина с решительным характером, стоящая во главе храброго и преданного ей народа и непоколебимая на развалинах великого государства» {650}.

«Вы не поверите, колико государыня огорчена была подачею сей ноты» {651}, – доносил 3 июня Гарновский. Ее копию Екатерина отправила Потемкину. О Густаве III она писала: «Своим войскам в Финляндии и шведам велел сказать, что он намерен… окончить предприятие Карла XII… Теперь Бог будет между нами судьею» {652}. Шведский король обещал войти в Петербург, опрокинуть статую Петра Великого, принудить Екатерину сложить корону, дать своим придворным дамам завтрак в поверженном Петергофе и отслужить лютеранскую мессу в Петропавловском соборе {653}. «Мысль о том, что мое имя станет известно в Азии и Африке, так подействовала на мое воображение, что я оставался спокойным, отправляясь навстречу всякого рода опасностям» {654}, – писал Густав III своему фавориту барону Г. М. Армфельду.

Уверенность шведского короля в скорой победе объяснялась его преувеличенным представлением о слабости противника. Не только оттянутая на юг русская армия вселяла в сердце Густава надежду на легкий успех. Легенда о т. н. «потемкинских деревнях» уже начала свое путешествие по Европе и сыграла со шведским монархом злую шутку. Густава можно назвать одной из ее первых политических жертв.

Современный шведский историк Э. Леннрут, привел неизвестные ранее шведские дипломатические документы, которые характеризуют представление Стокгольма о боеготовности России накануне войны. Шведский министр в Константинополе Г. Ю. фон Хейденстам рассуждал в донесении 25 августа 1787 г. о результатах поездки Екатерины II в Крым: «Последнее путешествие императрицы в Херсон и Крым, показало, как надо себе представлять это государство. Присутствовавшие там люди заверяли меня, что на протяжении всего своего путешествия императрица была окружена лишь всевозможными иллюзиями: был сотворен театр из всей страны, по которой она ехала, и государыня не видела ничего, помимо того, что ей хотели показать. Поля вдоль большой дороги обрабатывались крестьянами, которых князь Потемкин доставил туда отовсюду. Везде высадили деревья, которых на следующий день после ее отъезда уже не было. Весь Крым был согнан в Севастополь и на дороги, которые к нему ведут; разрушенные деревни были отремонтированы и в полях возведены дома. Вообще говоря, это обеспечило полное представление о предприимчивости людей и значительной населенности вконец разоренной страны» {655}.

Следовало бы отметить удивительную однообразность речевых оборотов, используемых всеми авторами рассказов о «потемкинских деревнях». Создается впечатление, что они не просто повторяли друг друга, а калькировали какой-то один источник. Это говорит о целенаправленном распространении слухов, поставщиками которых были иностранные дипломаты, побывавшие в России или связанные с ней по своим делам в соседних государствах и взаимодействовавшие с русским дипломатическим ведомством. На его руководство большое влияние оказывали, как мы помним, Воронцов и Завадовский.

Густав III тем легче принял желаемое за действительное, что сам любил театральные мистификации и знал в них толк. Воевать с «вконец разоренной страной», где к тому же государыня полностью погружена в волшебный самообман, представлялось делом легким и достойным известности «в Азии и Африке». Однако до Африки было еще далеко. Первые действия оказались не удачны для шведской стороны. Взять Нейшлот не удалось, 6 (17) июля произошла битва при Гохланде, после которой шведский флот вынужден был отступить в Свеаборгскую гавань и оказался блокирован там русской эскадрой под командованием адмирала С. К. Грейга. Это сделалось возможным именно благодаря отказу от посылки русского флота в Средиземное море. Тем не менее неунывающий Густав объявил Гохландскую баталию победой шведов и приказал отпраздновать ее благодарственным богослужением в Стокгольме, чтоб поднять боевой дух жителей столицы {656}.

Ту же цель преследовали и торжества по русскую сторону границы. Правда они отмечали реальные победы, одержанные на юге. 16 июля в Петербург были привезены турецкие знамена, взятые во время сражений на Лимане. Незадолго до этого в северной столице нашлись люди, весьма «тонко» намекнувшие императрице о сомнительности каких бы то ни было успехов Потемкина. [141] Реляции о сражениях гребного флота, по их мнению, необходимо было подтвердить вещественными доказательствами – знаменами с уничтоженных турецких кораблей. Воронцов, поздравляя фаворита Екатерины А. М. Мамонова с победами на Лимане, заметил, что «в претензии, для чего знаков победы сюда не присылают?» Гарновский немедленно передал его слова по назначению, прибавив замечание Завадовского о Гохландской победе: «С шведами, не с турками дело иметь. Приметили вы однако же скромность, с которою реляция господина Грейга написана?» {657}

Потемкин явно не собирался сносить таких оскорблений. 16 июля по улицам Петербурга в Петропавловскую крепость пронесли 45 флагов с уничтоженных под стенами Очакова турецких судов: 15 крупных кораблей и 30 более мелких. «Трофеи сегодня с церемониею пошли в собор Петропавловский, и хотя у нас духи отнюдь не уныли, однако сие послужит к народному ободрению, – писала Екатерина 17 июля. – Петербург имеет теперь вид военного лагеря, а я сама как бы в главной квартире… Усердие и охота народная противу сего нового неприятеля велики… Рекрут ведут и посылают отовсюду; мое одно село Рыбачья слобода прислало добровольных охотников 65, а всего их 1 300 душ… Тобольскому полку мужики давали по семи сот лошадей; на станции здешний город дал 700 не очень хороших рекрут добровольною подпискою» {658}. Как оказалось, добровольцев для укомплектования полков в Финляндии достаточно, однако возникла нехватка офицеров, и в армию начали принимать отставных. «Хотелось бы и мне приняться за шпагу. – писал на юг управляющий светлейшего князя. – Кто против Бога и великого Новагорода!»

Судя по донесениям Гарновского, настроение императрицы в первые дни войны было далеко не таким приподнятым, как она старалась показать в письмах к своему корреспонденту. Екатерина часто плакала и в отчаянии говорила, что сама готова встать во главе каре из резервного корпуса, если войска в Финляндии будут разбиты. Такое состояние императрицы объяснялось постоянными внушениями членов «социетета», будто Петербург невозможно удержать в условиях, когда основные силы русской армии находятся на юге. «Стоило мне труда уверить, что Финляндия с помощью войск, теперь в ней находящихся, в состоянии защищаться, и что столица наша вне всякой опасности, – доносил Гарновский 13 июля. – Приуготовляли к потере столицы и из Мурина вывезли в Москву почти все» {659}.

Сразу после начала военных действий императрица направила Потемкину проект рескрипта, который она собиралась вручить контр-адмиралу Повалишину, командовавшему русской эскадрой у берегов Дании. «Мы, почитая пребывание дальнейшее эскадры нашей в тамошних (датских -O. E.) водах бесплодным… сокращаем все наши требования в назначении от короля, союзника нашего, десяти или осми кораблей с двумя фрегатами, кои уже бы точно с нашею эскадрою соединилися и под команду начальника оной вступили… чтоб сей общий флот отправился для соединения с главною частью флота нашего, дабы посредством того поставить оную в совершенное превосходство противу неприятельской морской силы».

В качестве развернутого приложения к этому документу светлейший князь выдвинул дальнейший план действий русского флота на Балтике, в случае если датская сторона окажет помощь, и в случае, если уклонится от нее. «Во-первых, господин Повалишин командир ненадежной, – писал Григорий Александрович, – а как контр-адмирал Козляинов первой, то если бы благоугодно было, произведя его, послать для принятия команды, то Повалишину остаться у него.

Эскадре сей отнюдь не выходить, пока наш флот не примется к Кафлакроне. Шведской, вышед тогда, поставит себя между двух огней. Соединенной наш флот, при мощи Божией, почти вдвое сильней будет шведского. Тут мы пустимся на решительное дело. Для чего ж, имея такие способы, отваживать часть, где легко потерпеть можем? Итак, до вышесказанного приближения флота нашего, эскадра наша должна остаться в гаванях датских, которые крепче других, где и датчанам защищать их не трудно, но если бы они и присовокупили к нашим требуемое число кораблей, то в море нельзя на них надеяться. Поврежденной корабль, по исправлении, с идущими от города фрегатами может ловить шведские суда купеческие, а особливо если и катеры присовокупятся. Когда же флот шведской прежде нашего успеет достигнуть финских берегов, тогда уже его искать тамо, теснить, принуждать к бою и прерывать транспорты. В том случае легко и последние суда к большому нашему флоту присовокупятся. Чтобы подать шведам больше дерзновения выйти на кампанию будущую в море, нужно разгласить, что ваше величество определять изволите здесь на будущую кампанию двадцать кораблей с числом фрегатов, а остальные, присоединя к тем, что в Дании, отправить в Средиземное море» {660}. [142] Контр-адмирал И. А. Повалишин, командовавший Копенгагенской эскадрой, был храбрым офицером, и его «ненадежность» объяснялась вовсе не слабыми качествами флотоводца. Как и значительная часть русских офицеров на Балтике, Повалишин принадлежал к шведской масонской системе строгого подчинения, во главе которой стоял брат короля герцог Карл Зюдермандандский. Назначая его командующим шведским флотом, Густав III ставил «русских братьев» перед тяжелой для вольных каменщиков нравственной проблемой: выбором между властью светской в лице Екатерины II и властью орденской, духовной, в лице герцога Зюдерманландского. Наименьшее, на что рассчитывали в Стокгольме, это полное бездействие таких командиров, как Повалишин. Однако те неожиданно продемонстрировали «шведским братьям» всю загадочность русской души. Тайное собрание масонов с эскадр Балтийского флота постановило больше не считать герцога Зюдерманландского главой капитула, поскольку он первым поднял меч на своих же «братьев». Нравственные проблемы оказались решены, а руки для защиты отечества развязаны {661}.