Текст книги "Геополитические проекты Г.А. Потемкина"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Переговоры с Шагин-Гиреем были долгими и достаточно трудными. Отправляя Потемкина в Крым, Екатерина еще не была уверена в их успехе. Незадолго до отъезда князя императрица обратилась к нему с тревожной запиской: «Что причиною, что Самойлов ни о чем не пишет касательно его переговоров с ханом? Или он говорил, или ты ему ничего не предписал говорить?» {298}

А. Н. Самойлов руководивший переговорами, оставил интересный портрет последнего крымского хана: «Шагин-Гирей был сложения сухого и довольно крепкого, росту был среднего, разум его был украшен довольными сведениями, сроден был к войне и храбр, не любил роскоши и неги, но не чужд был азиатской пышности; и особливо гордился происхождением, поелику сия фамилия вела родословную свою от Чингиз-хана, быв старшею, а потому… почиталась священною и неприкосновенною… Достигнув совершеннолетия, имел он случай быть в Венеции и научиться итальянскому языку, который изрядно разумел, равно как и греческий, арабский же знал совершенно, несколько объяснялся по-русски… В Крыму имел он противную партию, потому что там известна была наклонность его к европейскому вкусу, и Шагин-Гирей не был бы ханом, если бы императрице Екатерине II того не хотелось» {299}.

Императрица обратила внимание на молодого потомка Чингиз-хана в 1772 г., когда Шагин – Гирей в составе турецкой миссии несколько месяцев провел в Петербурге {300}. В беседах с ним императрица сумела внушить тщеславному молодому человеку мысль о том, что он сможет путем реформ на западный манер, подобно Петру Великому, сделать свое государство сильной независимой европейской державой.

Торопливость, с которой новый хан принялся за реформы в Крыму, и деспотизм, с каким они проводились, породили волну национального и религиозного недовольства. Серьезных финансовых накоплений, необходимых для проведения реформ, в стране не оказалось. Более того, хозяйство Крыма в этот момент переживало тяжелый кризис, связанный с прекращением крупных денежных поступлений от работорговли {301}. «Князь Григорий Александрович, – сообщает Самойлов, – знал, что [74] сие желание хана быть преобразователем в Крыму при непостоянстве и невежестве татар подаст повод к волнению сего народа и надеялся через то для России полезных последствий» {302}. В начале мая 1783 г. «полезным последствием» реформ Шагин-Гирея стало его отречение от ханского престола. Казалось, для присоединения Крыма Потемкину необходимо только ввести войска на полуостров. Но сам светлейший князь придерживался иного мнения.

Прибыв в Херсон, Потемкин обнаружил, что дела в херсонском адмиралтействе обстоят из рук вон плохо. «Измучился, как собака, – пишет он 11 мая, – и не могу добиться толку по адмиралтейству. Все запущено, ничему нет порядочной записи. По прочим работам также неисправно, дороговизна подрядов и неисправность подрядчиков истратили много денег и время… Никто из тех, кои должны были смотреть, не были при своем деле… все были удалены, а в руках все находилось у секретаря у Ганибалова… которого он увез с собой, не оставив здесь ни лесу, ни денег» {303}.

Потемкин был сильно разгневан на генерал-поручика И. А. Ганнибала, руководившего херсонским адмиралтейством, и рапортовавшего в Адмиралтейств-коллегию о том, что, согласно указу императрицы, к началу 1783 г. будут готовы семь кораблей. «Теперь выходит, что и лесу всего на корабли не выставлено, а из выставленного много гнилого», – писал князь. Незадолго до прибытия Потемкина Ганнибал спешно отбыл в Петербург в надежде обелить себя в глазах императрицы. «Достанет, конечно, моего усердия и сил, – раздраженно замечал князь, – чтобы все сколько можно поправить, а прошу только иметь ту милость, чтобы заметить, как было до сих пор и как пойдет у меня в руках».

В этом письме Потемкин впервые выразил беспокойство, что давно не получал от Екатерины ответов. Такое замечание кажется странным, так как, судя по датам сохранившихся посланий императрицы, она регулярно отправляла ему корреспонденцию.

Екатерина ответила на письмо Потемкина 26 мая из Царского Села. «Сюда приехал Ганнибал и уверил меня, что крепость совершенно в безопасном положении противу нечаянного нападения, и что корабли отстраиваются, я для славы города Херсона… дала строителю большой крест владимирской. Не сумневаюсь, что в твоих руках и твоим попечением все пойдет как должно. Крымских известий дальних ожидаю с нетерпением и думаю, что ныне уже объявлены российскими подданными» {304}.

Как видим, Ганнибалу удалось уверить императрицу в своей исправной службе. 16 мая 1783 г. он даже получил орден св. Владимира I степени {305}. Гневное письмо Потемкина еще не дошло в это время до рук Екатерины, а после пожалования она, видимо, уже не хотела подвергать казнокрада гласному служебному преследованию, обнаруживая тем самым для противника худое состояние херсонской крепости и адмиралтейства накануне ожидаемой войны с Турцией. Ганнибала тихо понудили уйти в отставку.

Беспокойство Екатерины вызывало поведение ее шведского соседа. Густав III отправился в Финляндию, где разбил военные лагеря у русской границы и предложил императрице встретиться с ним в любом удобном ей месте. Екатерина назначила Фридрихсгам. «Король шведской, взяв у французов денег для демонстрации, делает из шести полков лагерь у Тавастгуса, – сообщала она Потемкину, – а в самое тоже время нам подтрушивает свидание».

В конце этого письма императрица отвечает на вопрос князя о судьбе их корреспонденции. Оказывается, она и сама обеспокоена задержкой известий с юга. «Я не знаю, почему мои письма к тебе не доходят; кажется, я писала к тебе при всяком случае. Пока ты жалуешься, что от меня нет известий, мне казалось, что от тебя давно нету писем».

Таким образом, вместо осуществления собственных угроз версальский кабинет предпочел действовать руками северного соседа России, подталкивая Швецию к военным демонстрациям на границе. 3 мая 1783 г. между Парижем и Стокгольмом был срочно возобновлен трактат 1778 г. о субсидиях. Густав III получил право на ежегодную финансовую поддержку в 1 500 000 ливров {306}. Добившись выплаты этой суммы, шведский король приступил к строительству лагерей в Финляндии. Направлять флот с Балтики в Архипелаг в подобных условиях было опасно. Потемкин мог рассчитывать только на херсонскую эскадру, которая еще не была готова к приезду Григория Александровича на юг. Это обстоятельство затягивало начало операции.

Еще не получив последнего послания Екатерины, князь отправляет в Петербург новое письмо 16 мая. Он совершенно увяз в Херсоне с адмиралтейскими делами и явно не намерен был никуда трогаться, пока не отдаст все необходимые распоряжения. Однако, положение в Крыму светлейший[75] князь тоже держал под контролем, стараясь преждевременным введением войск не вызывать нежелательного возмущения татарского населения, ведь хан еще не покинул своего государства. «Как хан уедет, то крымские дела скоро кончатся. – писал князь Екатерине. – Я стараюсь, чтоб они сами попросили подданства. Думаю, что тебе, матушка, то угоднее будет» {307}.

Пребывание хана Шагин-Гирея в Крыму ставило его подданных в двойственное положение. Одно дело искать нового сюзерена, когда прежний владыка покинул свой народ, и совсем другое – уходить под руку России, когда хан не выехал еще за пределы своих владений. Потемкин понимал колебания татарской знати и остальных слоев населения. Князь предпочитал терпеливо ждать пока татары сами не подадут просьбу о вступлении в подданство России, а уж потом вводить войска на полуостров. Он не ошибся. Русская партия в среде татарских вельмож действовала весьма успешно и вскоре после отречения Шагин-Гирея обратилась к Екатерине II с адресом, в котором просила ее присоединить Крым к России {308}.

В середине мая Австрия начала проявлять серьезные беспокойства, скопление русских войск на юге вызвало у венского кабинета подозрения относительно намерений России в Крыму. Стало очевидным, что Петербург интересует не «Очаков с областью», как заверяла Иосифу II Екатерина в письмах конца 1782 г. 19 мая австрийский император направил своей русской корреспондентке письмо, в котором выразил готовность содействовать союзнице в случае войны с Турцией, надеясь на серьезные территориальные приобретения и для Священной Римской империи {309}. В записке Каунипу Иосиф II точно назвал земли, на которые в данном случае претендовала Австрия: Молдавия и Валахия {310}.

Копию письма императора Екатерина приложила к своему посланию Потемкину 30 мая. «Твое пророчество, друг мой сердечный и умный, сбылось, – писала она Григорию Александровичу об австрийцах, – аппетит у них явился во время еды» {311}. «Дай Боже, – восклицает Екатерина далее, – чтоб татарское или лучше сказать крымское дело скоро кончилось… лучше бы турки не успели оному наносить препятствия… а на просьбу татар теперь не смотреть». Императрица, как видно из этих строк, считала возможным пренебречь при занятии Крыма формальным волеизъявлением его жителей, которому такое большое значение придавал светлейший князь. Ее беспокоили сроки осуществления операции, так как она опасалась, что Порта может, собрав войска, помешать присоединению Крыма к России. Возможности избежать войны императрица не видит.

Потемкин не считал в данном случае торопливость уместной. Он получал из Константинополя донесения русского посла Я. И. Булгакова, сообщавшего о расстройстве дел в Порте, которая уже в конце 1782 г. начала готовиться к обороне, а не к нападению на Россию. «Здесь все силы напрягают для приведения себя в оборонительное состояние. – писал Булгаков. – Не смотря на разум и расторопность визиря, трудно здесь ожидать приведения в порядок в короткое время всего того, что целым веком расстраивалось… Рейс-эфенди, по робости, а может быть по лености своей, все из своих рук и власти выпускает» {312}. Все же при определенном подстрекательстве французского и прусского послов Булгаков не исключал возможности военного конфликта.

Между тем, с письмами корреспондентов друг к другу создалась довольно тревожная ситуация. Екатерина получала послания Григория Александровича, хотя и с легкой задержкой. Потемкин же в третий раз в письме 28 мая из Херсона сообщил, что до него не доходят ее письма. «Немало меня смущает, – говорил он, – что не имею давно об Вас известий… По сие время еще хан не выехал, что мне мешает публиковать манифесты; татары не прежде будут развязаны, как он оставит Крым. При нем же объявить сие, народ почтет хитростью и попытками, по просьбе его сделанными» {313}.

Шагин– Гирей затягивал свой отъезд в надежде, что при обострении отношений с Турцией России вновь придется обратиться к его услугам, восстановить его на ханском престоле и отказаться от присоединения Крыма {314}. В это время возникли первые признаки начала новой чумной эпидемии, занесенной в Крым с Тамани.

Екатерина получила это письмо 9 июня 1783 г. и в тот же день отвечала Потемкину. «Я надеюсь, что мои письма теперь, князюшка, до рук твоих дошли… Часто тужу, что ты там, а не здесь, ибо без тебя я как без рук… Верю, что тебе забот много, но знаю, что ты да я заботами не скучаем» {315}.

Следующее письмо 13 июня Григорий Александрович тоже писал Екатерине из Херсона. «Богу одному известно, что я из сил выбился, – говорил он, – всякой день бегаю в адмиралтейство для понуждения, а при том множество других забот. Укрепление Кинбурна, доставление во все места провианта, понуждение войск и прекращение чумы, которая не оставила показаться на [76] Казикермене, Елисавете и в самом Херсоне… Сею язвою я был наиболее встревожен по рапортам из Крыма, где она в розных уездах и госпиталях наших показалась. Я немедленно кинулся туда, сделал распоряжение отделением больных… и так, слава Богу, вновь по сие время нет… Ахтияр лучшая гавань в свете. Петербург, поставленной у Балтики, северная столица России, средняя Москва, а Херсон Ахтиарской да будет столица полуденная моей государыни… Не дивите, матушка, что я удержался обнародовать до сего времени манифесты. Истинно нельзя было без умножения [войск], ибо в противном случае нечем бы было принудить… Обращаюсь на строительство кораблей. Вы увидите из ведомости, что представлю за силу… Я считаю, что собрании всех фрегатов, которые из Дону выдут, можно будет в случае разрыва, и когда турки флотом от своих берегов отделятся, произвесть поиск на Синоп или другие места. А что касается до императора, не препятствуйте ему, пусть берет у турков, что хочет. Нам много что пособит и диверсия одна с его стороны – великая помочь» {316}.

В этом письме Потемкин прямо не говорит о получении писем императрицы, но упоминание об изменившейся позиции Иосифа II является ответом на письмо Екатерины 30 мая. Следовательно, почта из Петербурга, наконец, дошла до рук светлейшего князя. По другим письмам корреспондентов видно, что обычно курьер покрывал расстояние от северной столицы до Крыма за 10-14 дней, в зависимости от того, где именно находился Потемкин. Таким образом, майские письма императрицы пришли к Григорию Александровичу с опозданием на полмесяца. Это не могло не вызвать у него подозрений, о которых он, однако, ничего не сказал Екатерине в письме 13 июня.

Неизвестно, была ли выяснена причина такой задержки, но светлейший князь, считавший сохранение секретности информации о передвижении русских войск на юге главным залогом успеха операции, видимо, заподозрил перехват переписки. Находясь в Херсоне, и занятый спешной подготовкой войск и флота, а также сложной политической игрой в Крыму он, по всей вероятности, не мог быстро выяснить, на каком этапе пересылки почты происходит утечка информации. Вероятнее всего, перехват совершался еще в Петербурге, где находились все иностранные министры при русском дворе, нуждавшиеся в этих сведениях. Расследование заняло бы некоторое время. Между тем, операция по присоединению Крыма к России вступила в решающую фазу. В создавшихся условиях Потемкин прибег к экстраординарной мере. Следующее письмо к Екатерине помечено 10 июля, он отправил его уже фактически по завершении операции, после присяги татарской знати на верность России. Это письмо будет получено в Петербурге только 19 июля. Таким образом, императрица, а вместе с нею и тайный перехватчик более месяца не имели сведений о положении дел в Крыму. Именно тогда там разворачивались главные события.

Любопытно отметить, что всеми делами по отправке писем светлейшего князя ведал с 1782 г. его управляющий в Петербурге М. А. Гарновский, однако лишь с декабря 1786 г. мы можем точно зафиксировать по его «Запискам» появление у Потемкина собственных курьеров, независимых от Почтового департамента {317}. Указом Сенату от 20 декабря 1786 г. Екатерина поставила во главе Почтового департамента при Публичной экспедиции коллегии иностранных дел А. А. Безбородко. Через год Александр Андреевич добился превращения Почтового департамента в независимое учреждение, подчиненное только Сенату {318}. Это создавало известную бесконтрольность в руководстве делами нового ведомства. Уже в годы второй русско-турецкой войны Гарновский не раз жаловался, что важная информация из писем светлейшего князя Екатерине попадает через Безбородко и членов проавстрийской группировки к союзникам, а те в свою очередь делятся ею с французскими дипломатами. «Нет тайны в делах наших, которой бы не знали посол и вся канцелярия, – говорил управляющий о «цесарцах». – Мудрено ли после сего, что дела наши в отношении к прочим державам европейским пришли до такого замешательства?» {319} В 1783 г. связь венского кабинета с Версалем была еще более тесной, чем в 1788 г., к которому относятся приведенные строки. Сам Александр Андреевич считал нужным делиться с австрийской стороной некоторыми получаемыми сведениями, ради сохранения хрупкого союза. «Если бы я не крепко корячился, во многих случаях не уважая, что и сердятся, не огрызался и не слаживал дела, то система наша с Венским двором в ничто бы обратилась» {320}. – писал он в конце ноября 1787 г. С. Р. Воронцову.

Действовал ли Безбородко подобным же образом и в 1783 г. во время присоединения Крыма? Еще в письме 22 апреля Потемкин просил Екатерину сохранять «все движения наши» в тайне от Иосифа II и Кауница, «увязшего у Франции, как в клещах», а также советовал «облечься твердости» [77] против «внутренних бурбонцов», под которыми подразумевались именно члены проавстрийской партии. Итак, светлейший князь считал нужным оставить в полном неведении о событиях в Крыму именно союзника России, столь тесно взаимодействовавшего с ее противниками.

Екатерина в продолжение июня не выражала никакого беспокойства относительно отсутствия известий с юга. Она полагала, что князь ускакал в Крым, и была уверена, что дело там уже завершено, поскольку так считали в Константинополе. «Сказывает Булгаков, что они (турки – O. E.) знают о занятии Крыма, только никто не пикнет, и сами ищут о том слухи утушать» {321}. – писала Екатерина Потемкину 10 июля из Царского Села. Булгаков сообщал в донесении 15 (26) июня 1783 г.: «Министерство боится войны; разглашает под рукою, что татары крымские сами поддались, стараясь тем уменьшить клеветы на наружное свое нерадение о защищении веры. Посему, кажется, настоит одна опасность, то есть, ежели чернь взбунтуется и свергнет султана. В сем случае нет уже надежды при молодом султане сохранить Порту в миролюбии» {322}.

В середине июля терпение императрицы подошло к концу. Она испытывала смешанное чувство раздражения и страха, из-за того, что ничего не знала о положении дел в Крыму. «Ты можешь себе представить, в каком я должна быть беспокойстве, не имея от тебя ни строки более пяти недель. – писала Екатерина 15 июля. -… Я ждала занятия Крыма по крайнем сроке в половине мая, а теперь и половина июля, а я о том не более знаю, как и Папа Римский» {323}.

Через 4 дня она получила письмо Потемкина 10 июля из лагеря при Карасу-Базаре о присяге татарской знати. «Все знатные уже присягнули, теперь за ними последуют и все… Со стороны турецкой по сие время ничего не видно. Мне кажется они в страхе чтоб мы к ним не пришли, и все их ополчение оборонительное» {324}. В конце письма князь кратко упоминает о своей недавней болезни. Григорий Александрович щадил императрицу и не сообщил ей, что перед отъездом из Херсона в Крым он находится при смерти из-за приступа болотной лихорадки, рецидивами которой Потемкин страдал со времен первой русско-турецкой войны. Отправляясь в дорогу, светлейший князь соборовался. Однако, Екатерине он писал лишь, что «занемог была жестоко… спазмами и, будучи еще слаб, поехал в Крым».

Объяснить долгое молчание Потемкина его болезнью не представляется возможным. В годы второй русско-турецкой войны, переписка за которые хорошо сохранилась, Григорий Александрович неоднократно переносил приступы лихорадки, но ни разу даже в самом тяжелом состоянии не позволил себе прервать эпистолярный диалог с Петербургом. Когда он ослабевал настолько, что не мог писать сам, его послания диктовались секретарям. Таким образом болезнь не могла стать причиной одностороннего прекращения обмена корреспонденции.

В середине июля переписка, намеренно остановленная Потемкиным была возобновлена. «После долгого ожидания, наконец вчерашнего числа получила я, любезный друг, твое письмо… с приятными вестями о присяге Крыма и двух Ногайских орд» {325}. – сообщала Екатерина 20 июля.

16 июля, находясь все еще в лагере у Карасу-Базара, Потемкин писал императрице новое письмо, испрашивая милости офицерам, особенно много потрудившимся при занятии Крыма, и тут же указывая, в чем эта милость должна состоять. «Суворову – Владимирской, и Павлу Сергеевичу [Потемкину], графу Бальмену – Александровской. Не оставьте и Лашкарева, он, ей богу, усердной человек, и очень много я его мучил» {326}. Награды не заставили себя долго ждать. А. В. Суворов с благодарностью писал Потемкину 18 августа: «Малые мои труды ожидали… одного только отдания справедливости. Но Вы, Светлейший князь! Превзошли мое ожидание» {327}.

Однако князя беспокоило не только «воздаяние» своим подчиненным, но и необходимость расположить к Росси население вновь присоединенных земель. В том же письме Потемкин сообщает императрице о работах, уже начатых им в Крыму. «Упражняюсь теперь в описании топографическом Крыма… Татар тревожит посеянной от турков очаковских в них слух, что браны будут с них рекруты. Я ныне дал им уверение, что таковой слух пущен от их злодеев, и что он пустой. Ежели, матушка, пожалуете указ, освобождающий их от сего, то они совсем спокойны будут… Ассигновать нужно, дабы угодить магометанам, на содержание нескольких мечетей, школ и фонтанов публичных… Турки по сие время везде смирны… Ежели быть войне, то не нынешний год. Теперь настает рамазан; и кончится двадцатого августа, то много ли уже останется до осени?» Потемкин знал, что в Рамазан мусульмане не станут воевать, а осенью кампания начаться не может, так как обычно к концу октября – началу ноября военные действия уже завершались, и армии вставали на зимние квартиры.[78] После приведения жителей к присяге на верность в Крыму было открыто земское правительство, состоящие из татарских мурз под общим руководством начальника войск, расположенных в Крыму, барона И. А. Игельстрома. Оно составило для Потемкина Камеральное (общие) описание Крыма, о котором Григорий Александрович сообщает Екатерине в этом письме. Было сохранено территориальное деление Крыма на шесть каймаканств, привычное для местных жителей. Татарские поселяне оставались при новом правлении собственниками своих земель, сельские общины – «джиматы» – как и прежде выполняли функции мирского самоуправления. По просьбе мусульманского духовенства, часть доходов была выделена Потемкиным в особую статью на содержание духовных и светских школ медресе и мектебе, в которых обучалось татарское юношество {328}. Эти меры позволяли светлейшему князю расположить к себе измученное постоянными неурядицами население полуострова.

29 июля светлейший князь, наконец, получил сердитое письмо императрицы 15 июля. «Вы ожидали покорения Крыма в половине мая, – отвечает на упрек Потемкин, – но в предписаниях, данных, сказано сие учинить по моему точно рассмотрению, когда я найду удобным… Полки в Крым вступить не могли прежде половины июля, а которые дальние, из тех последний сегодня только пришел. Большей части полков марш был по семьсот верст, при том две, иным три переправы через Днепр и Ингулец… Невольным образом виноват, не уведомляя Вас, матушка, долго. Но что касается до занятия Крыма, то сие, чем ближе к осени, тем лучше, потому, что поздней турки решатся на войну и не так скоро изготовятся» {329}. К концу июля стало ясно, что, если война не начнется в 1783 г., то для укрепления позиций России в Крыму, Потемкин получит осень и зиму.

В этом же письме Григорий Александрович сообщил о присяге мусульманского духовенства и простого народа. «Говорено было мне всегда, что духовенство противится будет, а за ними и чернь, но вышло, что духовные приступили из первых, а за ними и все». Мусульманское духовенство Крыма было настолько раздражено пренебрежением бывшего хана к религиозным традициям, что, получив от Потемкина заверение «соблюдать неприкосновенную целость природной веры татар», не только само согласилось присягнуть, но и склонило к этому основные слои населения. Потемкин сумел достигнуть понимания с духовенством, выделив часть доходов на содержание наиболее почитаемых мечетей. Кроме того, он направил в Петербург заказ на печатание Коранов для крымских священников {330}.

Опасность открытия военных действий со стороны Турции продолжала сохраняться. «Положение соседей здешних по сие время смирно. – сообщал Потемкин. – Сбирают они главные силы у Измаила… Нам нужно выиграть время, чтоб флот усилить, тогда будем господа» {331}.

Еще находясь в лагере у Карасу-Базара, Потемкин получил письмо Екатерины 26 июля, которым она сообщает князю, как воспринято в Росси известие о присоединении Крыма. «Публика здешняя сим происшествием вообще обрадована, цапано – нам никогда не противно, потерять же мы не любим» {332}.

Получив известие о подписании П. С. Потемкиным и представителями царя Ираклия II в Георгиевской крепости договора о принятии Грузии под протекторат России, светлейший князь отвечает за это письмо Екатерины так: «Вот, мая кормилица, и грузинские дела приведены к концу. Какой государь составил толь блестящую эпоху, как Вы? Не один тут блеск. Польза еще большая. Земли, которые Александр и Помпеи, так сказать, лишь поглядели, те вы привязали к скипетру Российскому, а Таврический Херсон – источник нашего христианства, а потому и лепности, уже в объятиях своей дщери. Тут есть что-то мистическое. Род татарской – тиран России некогда, а в недавних временах стократны разоритель, коего силу подсек царь Иван Василич, Вы же истребили корень. Граница теперешняя обещает покой России, зависть Европе и страх Порте Отоманской. Взойди на трофеи, не обагренные кровью, и прикажи историкам заготовить больше чернил и бумаги» {333}.

Если Екатерина смотрела на приобретение Крыма с трезвым цинизмом, для нее включить бывшие ханские земли в состав империи значило «сцапать чужое», то Потемкин видел в этом шаге завершение долгой борьбы с «тираном России» и ее «стократным разорителем». Он не скрывал воодушевления, которое охватывало его при мысли, что истреблен корень последнего осколка Золотой Орды. Однако, им владело не только национальное, но и православное чувство: вместе с Крымом в состав России вошел Херсонес – «источник нашего христианства, а потому и лепности», т. е. красоты. [79] На письма 29 июля Екатерина ответила 13 августа из Царского Села. Она несколько успокоилась после получения известий о благополучном завершении операции. Однако, относительно позиции Турции императрица предпочитала не обольщаться. «Я чаю, после Курбан Байрама откроется, – писала она, – на что турки решаться, а дабы не ошибиться, кладу за верное, что объявят войну» {334}. Сама Турция враждебности в этот момент не проявляла, однако из донесений Булгакова явствовало, что прусский министр в Константинополе Гофрон, по приказу своего короля, начал подстрекать Порту к открытию военных действий. «Гафрон подал Порте мемориал, – писал Булгаков 1 (12) августа 1783 г. – что оба императорские двора (русский и австрийский – O. E.) имеют неприятельские виды против Порты и совершенно намерены разорвать мир с нею… почему бесполезно ей соглашаться на их притязания; ибо, получая одно, станут они требовать от часу больше, и, наконец, Порта сколько бы им не уступала, принуждена будет прибегнуть к отпору оружием; следовательно, лучше теперь за оное приняться, нежели, оказав соглашением на все свою слабость, решиться на войну, когда уже способное к тому время потеряно будет. Визирь, рассуждая о новом сем подвиге прусского короля, турецкой присловицею отозвался так: человек сей желает произвести пожар, только для того, чтобы погреться» {335}. В следующем донесении 15 (26) августа Булгаков сообщал, что ему, возможно, удастся склонить Турцию к признанию включения Крыма в состав Российской империи. «О Крыме по прежнему не говорят. Я готов ежеминутно на все противоборства, но осмеливаюсь всеподданнейше представить, не соблаговолено ли будет удостоить меня уже теперь наставлением, каким угодно образом привести к концу сие дело? На случай ежели здесь на то поддадутся» {336}. Появилась надежда избежать войны.

Подписание Георгиевского трактата весьма обрадовало императрицу. «Много дел совершенных в короткое время. – писала она Потемкину 18 августа. – На зависть Европы я весьма спокойно смотрю. Пусть балагурят, а мы дело делаем» {337}.

Итак, к августу 1783 г. операция по присоединению Крыма была завершена. Расчет светлейшего князя оказался верен: затянув введение войск на полуостров до середины июля, он сумел избежать начала войны с Турцией летом 1783 г. Осенью константинопольский диван колебался и принимал вялые оборонительные меры, наконец, в начале зимы турецкая сторона склонилась к отказу от военного конфликта с Россией. 8 января 1784 г. султан Абдул-Гамид дал Булгакову письменное согласие признать власть России над Крымом.