Текст книги "Геополитические проекты Г.А. Потемкина"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Глава 3.

«Трофей, не обагренный кровью» (Реализация проекта о присоединении Крыма)

Пока Екатерина занимала своего австрийского корреспондента обсуждением головокружительных планов вытеснения Порты из Европы и создания новых империй, ее сторонники продолжали методичную подготовку к присоединению Крыма. Почти одновременно с работой над текстом послания императрицы Иосифу II от 4 января Потемкин написал Екатерине записку о возможности посылки русского флота в Архипелаг Средиземного моря.

Вторая экспедиция к берегам Адриатики рассматривалась светлейшим князем как способ отвлечь турецкий флот от немногочисленной черноморской эскадры, которая по приказу 20 января должна была войти в Ахтиярскую гавань. «Отправление флота в Архипелаг (если будет с турками ныне война) последует не ради завоеваний на сухом берегу, но для разделения морских сил, – писал Потемкин. – Удержав их флот присутствием нашего, всю мы будем иметь свободу на Черном море. А если бы что турки туда и отделили, то уже будет по нашим силам… Главный вид для флота Вашего величества – притеснять сообщение по морю туркам с их островами и Египтом, и через то лишить их помощи в съестных припасах. При том все целить пройти Дарданел, что и несу мнительно при благополучном ветре. Препятствовать турки захотят, тут они обязаны будут дать баталию морскую, чего нам и желать должно. Но чтоб Дарданелы форсировать с сухого пути, на сие нужна армия, ибо у турок достанет сил обороняться. При том, мы видели в прошедшую войну, что они и тремястами человек гоняли наши большие десанты. Какая же разница флоту действовать единственно на водах? Число пятнадцати кораблей уже несумнительно превосходит силу морскую турецкую. К тому числу почтенному сколько пристанет каперов, обеспокоивающих везде их транспорты, а искусный и предприимчивый адмирал верно выждет способ пролететь Дарданелы… Нужен испытанный в предприимчивости и знании адмирал. Нигде столько успехи от маневра и стратегии не зависят как на море, а сих вещей без практики большой знать нельзя, а Вашему величеству известна практика наших морских… Что бы мешало секретнейшим образом соединить эскадры, кои теперь в походе, и послать под видом прикрытия торговли в Архипелаг… пока турки еще не готовы пройти в Черное море?» {270}

Итак, в то самое время, когда император Иосиф, полагал, что отказом от совместных действий против Турции, он остановил предприятие Екатерины по воссозданию Греческой монархии, в Петербурге деятельно занимались другим, куда более прагматичным и удобоосуществимым проектом.

Из записки Потемкина видно, что завоевания «на сухом пути» в районе Архипелага и проливов (т. е. именно на тех землях, которые по проекту, представленному Австрии, должны были входить в Греческую империю) светлейший князь считал невозможными. Он реально оценивал скромные способности русских десантов и скептически смотрел на уровень подготовки морских офицеров, почти лишенных практики. Поэтому цели, поставленные перед экспедицией, Григорий Александрович соразмерял «по нашим силам».

Обращает на себя внимание высокая оценка сухопутных частей турецкой армии, которые во время войны 1768-1774 гг. «тремястами человек» «гоняли» крупные десанты противника. Потемкин, не смущаясь, напоминает императрице эту неприятную подробность. Характеристика, данная им турецким войскам в личной записке Екатерине, резко отличается от широко известной по мемуарам Луи Сегюра оценки турок, которую Потемкин сделал в разговоре с французским послом. «Изнеженные, развращенные турки могут убивать, грабить, но не могут сражаться, – якобы утверждал светлейший князь. – Для победы над ними не нужно даже много искусства. В продолжение сорока лет в каждую войну они впадают в те же ошибки и терпят постоянный урон… Пятисоттысячное войско стремится, как река выступившая из берегов. Мы идем на них с армиею в 40 или 50 тысяч человек… Несколько отчаянных, разгоряченных опиумом, бросаются на наши пушки, рубят их и падают под нашими штыками. Когда эти погибли, прочие пускаются бежать…» [68] Мнимая легкость борьбы с турками специально подчеркивалось Потемкиным в беседе с французским дипломатом, поскольку князь старался убедить Сегюра в необходимости изменить политику Версаля по отношению к Оттоманской Порте. «Вы хотите поддерживать государство, готовое к падению, громаду близкую к расстройству, – говорил Григорий Александрович. -… Согласитесь, что турки – бич человечества. Если бы три или четыре сильные державы соединились, то было бы весьма легко отбросить этих варваров в Азию и освободить от этой язвы Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу. Не правда ли, что такой подвиг был бы и справедливым, и религиозным, и нравственным, и геройским подвигом?» {271}

В личной записке Екатерине у Потемкина не было необходимости преуменьшать силу турецкой армии, оба корреспондента понимали, что в случае войны, русским войскам придется встретиться с серьезным противником.

Столь же сильно Екатерину и Потемкина заботила в тот момент ситуация, которая могла сложиться в Европе из-за активных действий Росси на юге. В пространной записке светлейший князь очертил перед императрицей план действий, которые необходимо было предпринять для сохранения в безопасности обширных границ империи от Балтики до Буга и Кубани.

«До дальней нужды не посылать более к шведским границам, как один корволан*, – писал Потемкин, – который с полками финляндской дивизии расположится на той границе.

Противу прусского короля не вижу я нужды ополчаться. Его демонстрации не на нас будут, но устремится… он на Данциг. Тут император дремать не станет, а мы отдадим время. Но если б прусский король вместо Данцига стал забирать Польшу, тогда поднять поляков, обратя против него корпус [И. П.]Салтыкова…

С турками дела наши не остановятся. Корпус князя [Н. В.]Репнина удержит в узде их войска по хотинской и бендерской границе. Я на Буге учрежу отряд и сии обе части будут оборонительные. Осаду Очакова до время отложим, а Крым займем, удержим и границы обеспечим. Корпусами же Кубанским и Кавказским умножим… демонстрации и заставим Порту заботиться о той стороне.

Флоту летом пребывание назначить так, чтоб он смотрел на Ахтияр и приуготовления флотские делать как можно казистея.

На шведского короля смотреть не надобно, а сказать его величеству, что Вы собрания лагерные близ Ваших границ в другое время сочли бы забавою, но в обстоятельствах настоящих, это пахнет демонстрациею. Объявите ему серьезно, что Вы не оставите употребить всего, что возможно к избавлению себя вперед от таковых забот» {272}.

Как видно из приведенной записки, меры, предусматривавшиеся Потемкиным, носили сугубо реалистический характер. Главная цель приготовлений обозначалась им достаточно четко: «Крым займем, удержим и границы обеспечим».

Интересной и сложной была борьба за политическое невмешательство Англии в возможный русско-турецкий конфликт, развернувшаяся накануне присоединения Крыма. Она оказалась связана с именем княгини Е. Р. Дашковой, летом 1782 г. вернувшейся из длительной заграничной поездки. По дороге домой, проезжая через Вену, Екатерина Романовна уже оказалась вовлечена в большую дипломатическую игру: чтобы показать свою приверженность союзу с Россией, знаменитую подругу русской императрицы встречают с особой любезностью канцлер Кауниц и Иосиф II {273}.

Приехав в столицу, Дашкова сразу оказалась окружена «друзьями своих английских друзей», среди которых не последнее место занимал посол Великобритании. Незадолго до этого Гаррис, заинтересованный в замене «прусской инфлюенции», т. е. влияния, на английскую, помог Потемкину в борьбе с Н. И. Паниным. В условиях войны с американскими колониями Великобритания желала, чтоб Россия выступила на ее стороне. Лондон не раз просил о присылке русского экспедиционного корпуса для борьбы в Америке {274}. Но безуспешно.

Россию, в свою очередь, беспокоил вопрос, как отнесутся к захвату Крыма европейские государства? Подстраховка нужна во взаимоотношениях с каждым отдельным двором. Такой подстраховкой для Сент-Джеймского двора стала чисто придворная интрига вокруг вернувшейся из Англии княгини и ее сына. Внимание, оказываемое известной своей англофилией Дашковой, воспринималось в дипломатических кругах как признак внимания российской императрицы к расширению контактов с Англией. Что позволяло английским дипломатам считать Екатерину Романовну едва ли не своей креатурой при петербургском дворе? Воспитание, полученное в семье канцлера М. И. Воронцова – поклонника Туманного Альбиона; культурная англомания, выражавшаяся в благосклонных высказываниях княгини об Англии, ее политическом строе и [69] традициях; долгие годы, проведенные в Великобритании; широкий круг научных и политических знакомств – все это давало возможность видеть в Дашковой большого друга Англии {275}. Дружба же в вопросах международных отношений всегда определяется конкретными политическими шагами.

Поэтому партия Потемкина параллельно со старательным обхаживанием английского посла в Петербурге ведет не менее планомерную и усиленную опеку англофильски настроенных лиц в окружении императрицы, которые могли бы создать у британских дипломатов иллюзию существования при русском дворе проанглийской партии и возможности завоевания этой партией ключевого влияния на Екатерину П. Дашковой в этом процессе отводилась важная роль.

В первый момент Екатерина Романовна едва ли понимала суть политической интриги, развернувшейся вкруг нее, но увлеченная высочайшими знаками внимания, предупредительностью к малейшим своим желаниям со стороны императрицы и ее соправителя, позволила втянуть себя в игру. Опьяненная успехом княгиня совершает один ложный шаг за другим.

Еще в Брюсселе в конце 1781 г., когда Г. Г. Орлов предложил оказать покровительство в продвижении ее сына по службе, наученная горьким опытом прошлых опал Дашкова отказывается, под вполне разумным предлогом: «Своей поспешностью я могла бы обидеть Потемкина» {276}. Через несколько страниц в ее мемуарах, на которых ничего не говорится о внезапном изменении политического кредита Дашковой в Петербурге, следует примечательный рассказ о возвращении княгиня в Россию. «Не имея дома в городе, я поселилась на своей даче в Кирианове, в четырех верстах от Петербурга… Через два дня после моего приезда я узнала, что князь Потемкин бывает каждый день со мной по соседству у своей племянницы графини Скавронской, которая была больна после родов; я послала лакея сказать князю, что хочу дать ему маленькое поручение… На следующий день князь Потемкин сам приехал ко мне в то время, как я была с детьми у графа Панина… Через день он прислал ко мне генерала Павла Потемкина» {277}.

Происходит разительное изменение стиля поведения Дашковой. Подчеркнем, что княгиня посылает лакея с письмом не в присутствие Военной коллегии, как это официально полагалось, не домой к Потемкину, на что ей могло бы дать право старое знакомство, а на дачу к его племяннице и любовнице Екатерине Васильевне Скавронской (семейный адьюльтер с близкими родственниками – заметная часть куртуазной культуры эпохи Просвещения), которую он посещает, хотя и открыто, но все же не до такой степени спокойно, чтоб запросто посылать ему туда письма от третьих лиц.

Чуть позднее, когда императрица решила назначить Дашкову директором Академии наук, княгиня, сначала не желавшая подобного назначения, повела себя еще более странно. Она написала государыне письмо с отказом, но заметив, что уже 12 часов ночи – т. е. ехать к Екатерине II поздно, поехала к Потемкину. «Я… написала письмо, которое несомненно, рассердило бы другого государя… Сгорая от нетерпения покончить с этим делом… я поехала к князю Потемкину, никогда прежде не переступая порога его дома. Я велела доложить о себе и просила меня принять, даже если он в постели» {278}.

Конечно, Потемкин уже лег, но встал, ради княгини, и принял ее ночью, любезно разъясняя мотивы поступка императрицы и стараясь склонить Дашкову к положительному решению вопроса. Создается впечатление, что у светлейшего князя в разгар подготовки документов по секретным пунктам русско-австрийского договора только и было дела, что заполночь уговаривать взбалмошных дам не писать императрице колких писем.

Что же произошло? Скорее всего Екатерине Романовне дали понять, что она вдруг стала очень близка всем, кто вершит реальную политику в России, и может себе позволить забыть об элементарных правилах приличия. Светлейший князь ни словом не высказывает ей недовольства. Он – сама предупредительность. Встретив княгиню в Царском Селе, спрашивает, в каком чине она желает видеть своего сына. Заметим: не в каком положено, а в каком изволите? Ответ Дашковой, а вернее тон этого ответа весьма показателен: «Императрице известны мои пожелания; что же касается до чина моего сына, то вы, князь, должны знать это лучше меня; двенадцать лет тому назад он был произведен в прапорщики кирасирского полка, и императрица повелела постепенно повышать его в чинах. Я не знаю, исполнено ли ее желание. Фельдмаршал граф Румянцев, обратился в военную коллегию с просьбой назначить его адъютантом к нему; не знаю также уважена ли его просьба» {279}. В ответ – ни тени возмущения со стороны светлейшего князя столь «любез-ным» разговором. Во всяком случае именно так дело выглядит в мемуарах княгини: фактический соправитель императрицы едва ли не берет во фрунт перед Екатериной Романовной. Зачем? [70] Непосредственно перед их беседой происходит многозначительный эпизод. Идучи вслед за государыней из церкви, уставшая за время службы княгиня поотстала от своей венценосной подруги на целую комнату, а шедшие следом придворные не посмели ее обогнать. Создается впечатление, что Дашкова, приехав в Россию, вдруг оказывается наиболее приближенным к Екатерине II лицом, и это приближение имело ясно выраженные признаки в придворном этикете.

Судя по описанным в «Запискам» сценам, Дашкова и Потемкин довольно часто обсуждали те пожалования, которые Екатерина II делала или намеревалась сделать княгине. Не считая себя в праве высказывать свои пожелания прямо государыне, Дашкова передает их через светлейшего князя. Весьма примечательна история с пожалованием во фрейлины племянницы Екатерины Романовны – Полянской, дочери Елизаветы Воронцовой, бывшей фаворитки Петра III. Екатерина Романовна отказывается покупать на казенные деньги дом в Петербурге, взамен прося взять ее племянницу ко двору. Просьба весьма непростая, поскольку ее исполнение было связано для императрицы с целым рядом чисто личных неудобств. Допустить в столь близкое окружение девицу из враждебно настроенного клана, дочь бывшей соперницы, любовницы покойного мужа – не самый приятный шаг. Именно поэтому Екатерина II заколебалась. Промедление с ответом ясно показывало настроение императрицы, но княгиня решила настоять на своем и снова обратилась к Потемкину. Светлейший князь повел партию до конца.

«Наконец 24 ноября, в день тезоименитства императрицы и моих именин, после большого придворного бала я не последовала за императрицей во внутренние апартаменты, но послала сказать князю Потемкину через его адъютанта; что не выйду из зала, пока не получу от него подарка, а именно копии с давно ожидаемого мною указа о назначении моей племянницы фрейлиной… – пишет Дашкова. – Прошел целый час; наконец появился адъютант с бумагой в руках, и я не помнила себя от радости, прочитав назначение моей племянницы фрейлиной» {280}.

Подчеркнем, ответ пришел через час, после того как императрица и Потемкин удалились с церемонии. Час Григорий Александрович уламывал Екатерину II, настаивая на том, что просьбу Дашковой надо удовлетворить. Недовольство императрицы должно было задеть и Потемкина, усиленно настаивавшего на исполнении желаний Дашковой. Зачем же он, опытный царедворец, подставлял себя под удар в вопросе, который его лично не касался, а Екатерине мог доставить одни неприятности? Только из желания угодить Дашковой? Княгиня именно так все и объясняет в мемуарах: «Потемкин… выказывал мне большое почтение и, очевидно, желал снискать мою дружбу». Ради простой любезности Потемкин вряд ли поступил бы подобным образом. А вот ради того, чтоб сохранить лицо в начатой дипломатической игре – другое дело. Милости сыплются на семью Дашковой, как из рога изобилия, значит кредит проанглийски настроенных лиц в окружении Екатерины II растет.

Вскоре княгиня ощущает пристальный интерес двора к ее красавцу сыну Павлу Михайловичу, доктору наук Эдинбургского университета. Многие прочили ему блестящую будущность. Императрица, подчеркивая свое благоволение к матери, осыпает знаками внимания и сына Дашковой. Молодой Дашков, уже живя в Петербурге продолжал поддерживать широкие связи с друзьями в Англии, оказывал покровительство приехавшим в Россию британцам. В частности прибывшему в поисках счастья на русской службе Сэмюэлю Бентаму, брату знаменитого юриста Иеремии Бентама {281}. Подобное поведение подкрепляло в глазах английских дипломатов в Петербурге образ Дашковых как завзятых англофилов, склонных проводить британскую линию. С января по август 1783 г. Дашкова с братьями Александром Воронцовым (бывшим послом России в Англии) и Семеном Воронцовым (будущим послом в Лондоне) часто обедают у Гарриса. Дневник его супруги леди Гаррис изобилует упоминаниями о визитах Дашковых. Создается впечатление усиленно группирующейся около британского дипломата партии сторонников из русских вельмож.

Именно на этих настроениях дипломатических кругов и решил сыграть Потемкин. Он тоже подчеркнуто благоволил к Павлу Дашкову, сделал его своим адъютантом, приблизил к себе. «В конце зимы, – сообщает Екатерина Романовна в мемуарах, – князь Потемкин отправился в армию и взял с собою моего сына, который ехал с ним в одной карете. Князь обходился с ним дружески и внимательно» {282}.

Тот факт, что светлейший князь открыто покровительствует Дашкову, еще более подогревала слухи о скорой смене фаворита. Всерьез к подобным разговорам отнесся Александр Дмитриевич Ланской – тогда вельможа в случае. Поведение Потемкина еще больше смущало и пугало Ланского, ведь светлейший князь не посвятил верного, но недалекого сторонника своей партии в тонкости [71] дипломатической игры, и Ланской вынужден был принимать внешнее благоволение императрицы к Дашкову за чистую монету.

Осенью 1783 г. прогремел скандал с «Санкт-Петербургскими Ведомостями», которые редактировались в Академии наук, и в которых за время путешествия Екатерины II в Финляндию летом 1783 г. для свидания со Шведским королем Густавом III ни разу рядом с именем Екатерины II не упоминалось ни чье имя, кроме имени княгини Дашковой. Ланской потребовал от княгини объяснений, Екатерина Романовна сообщила ему много приятного о «лопающихся пузырях». «Как ни велика честь обедать с государыней, – заявила княгиня, – и я ее ценю по достоинству, – но она меня не удивляет, так как с тех пор как я вышла из младенческих лет, я ею пользовалась… Следовательно вряд ли я стала бы печатать в газетах о преимуществе… которое мне принадлежит по праву рождения… Лицо во всех своих поступках движимое честностью… нередко переживает те снежные или водные пузыри, которые лопаются на его глазах» {283}.

Фиксируя окружение императрицы, газета показывала не просто с кем обедала, гуляла или играла в карты Екатерина II, она подчеркивала для столичных чиновников, придворных и просто внимательных читателей, кто из вельмож находится «в силе», чьи распоряжения отныне являются прямой передачей воли государыни. Иначе и быть не могло в условиях абсолютной монархии. Не упоминая имя Ланского, «Ведомости» как бы показывали своим читателям, что он больше не занимает прежнего положения. Сам собой вставал вопрос, кто же тогда новый фаворит?

Не беремся за петербургских чиновников судить, к какому выводу они приходили, видя во время серьезной дипломатической встречи рядом с именем императрицы только имя Дашковой. Во всяком случае им становилось ясно, что с лета 1782 г. по осень 1783 г. эта семья обладала небывалым влиянием. Во время встречи Екатерины и шведского короля русские войска уже вводились в Крым, татарское население приводилось к присяге. Враждебные действия какой-либо из европейских стран, в частности Англии, могли испортить столь блестяще начатое дело.

Англия могла поднять волну протестов в дипломатических кругах и организовать ряд враждебных политических акций вплоть до разрыва договоров о торговом сотрудничестве и повышения ввозных пошлин на русские товары, что естественно больно ударило бы по русской казне. Но Лондон промолчал в надежде, что Петербург вмешается в войну в колониях на стороне Британии. Эту надежду давало якобы имевшее место усиление английского влияния на петербургский кабинет, умело разыгранное Екатериной II и Потемкиным, важным проявлением которого стало «вхождение в фавор» молодого князя Дашкова.

Екатерина Романовна пишет о своих неприятных ощущениях в связи с этим. Однако близкие дому Дашковой иностранцы указывали, что властолюбие княгини наоборот подталкивало сына на опасные путь, и в нужный момент светлейшему князю пришлось принять свои меры, чтобы пресечь возможность его случая. В 1787 г. член парламента сэр Джон Синклер, посетивший Россию и встречавшийся с Дашковой, писал по поводу княгини: «Ее жажда власти столь сильна, что она пожелала даже, чтобы ее сына назначили личным фаворитом императрицы, когда они вернулись в Россию. Но Потемкин, зная ее безграничные амбиции, очень искусно ухитрился похоронить проект. В качестве главного козыря он использовал то, что молодой Дашков в весьма смешной манере во время пьяных шалостей повторял несколько пассажей из Шекспира. Удивительно, от каких тривиальных вещей могут зависеть великие события. Если бы княгиня преуспела в своих планах, система Петербургского двора претерпела бы изменение, и Россия в разгар войны в Америке перешла бы на нашу сторону» {284}. Путешественник заблуждался в реальности подобных проектов. Когда Крым был присоединен, а Англия постепенно осознала, что все ее влияние на дела петербургского кабинета было фикцией, необходимость в игре отпала.

Так развивалась интрига при петербургском дворе. На юге же, куда отправился Потемкин, дела обстояли куда сложнее. Начало операции по присоединению Крыма было запланировано на середину весны 1783 г., когда в степи появится подножный корм для лошадей. 8 апреля Екатерина подписала манифест о «принятии полуострова Крымского, острова Тамана и всей Кубанской стороны под Российскую державу» {285}. Над этим документом императрица и светлейший князь совместно работали более месяца, он должен был храниться в глубокой тайне до тех пор пока присоединение ханства не завершится полным успехом {286}.

Накануне отъезда Потемкина 31 марта умер граф Панин, человек, вместе с которые в прошлое уходила целая эпоха во внешней политике России. Сохранилась короткая записка Потемкина, посвященная погребению Никиты Ивановича. Князь испрашивал у Екатерины позволения [72] похоронить покойного канцлера в Александро-Невской лавре {287}. Уже два года Панин находился не у дел, продолжая оставаться при этом главой партии наследника престола. Неприязнь императрицы к бывшему сотруднику не уменьшалась. Сторонники Никиты Ивановича, видимо, боясь отказа Екатерины похоронить Панина в Лавре, обратились с этой просьбой не прямо к императрице, а к Потемкину. Светлейший князь получил необходимое разрешения и Никита Иванович был погребен со всеми подобающими почестями.

Вечером 8 апреля Потемкин был уже в Нарве, о чем свидетельствовало его несохранившееся письмо Екатерине, упомянутое в ее ответном послании. «Жалею, что дороги так дурны; я чаю, ты весь разбит» {288}. – писала она. По весенней распутице Григорий Александрович добирался до Могилева 11 дней, что при его обычной быстрой езде показалось князю слишком долгим. «Во многих местах реки меня останавливают, – жаловался он в письме 20 апреля, – и починка экипажей – несколько дней» {289}.

Через два дня в поместье Дубровка под Шкловом Потемкин получил письмо императрицы 14 апреля и копию послания Иосифа II к Екатерине, которое было послано из Вены как раз в день отъезда князя на юг. 7 апреля императрица сама взялась за перо, чтобы обратиться к своему австрийскому корреспонденту. Она выражала беспокойство относительно приверженности Турции пунктам Кючу-Кайнарджийского мирного договора, и пыталась выяснить, будет ли ее союзник действовать согласно принятым на себя обязательствам в случае, если Турция в ближайшее время объявит России войну. «Я никаким образом не стану требовать от Вас, чтобы Вы подвергли Ваши владения какой-либо опасности для моих выгод… – писала она, – я надеюсь, что на этот раз собственные силы моего государства будут достаточны для того, чтобы принудить Порту к миру… Зная, однако, высокую душу императора Иосифа II и искренно желая личной славы для него и выгод для его государства, интересы которого столь сходны и столь тесно связаны с интересами России, я не могу не желать, чтоб он участвовал в предстоящей борьбе» {290}.

Иосиф II ответил своей царственной корреспондентке витиеватым посланием. «У Вас остаются сомнения на счет точности турок в полном исполнении обязательств… Кайнарджийского договора, – писал он. – Что до меня, то… льщу себя надеждою, что… совершенно одинаковые заявления и положительные изъяснения, сходные с теми, какие мы совместно представили, сделают Порту более уступчивой и точной при выполнении в будущем того, что она обещает» {291}. В начале письма Иосиф II ссылается на «множество маловажных домашних дел», затем говорит о своем долге перед австрийской монархией, которым не может пренебречь даже ради военной славы. Таким образом, император дает ясно понять Екатерине, что занят внутренними делами своей империи и видит в совместных дипломатических декларациях лучшее средства воздействия на Турцию.

Судя по письму, отправленному Потемкину 14 апреля 1783 г., Екатерина не была довольна посланием Иосифа II, но в то же время не была и особенно опечалена шаткой позицией, которую занял ее союзник. Не испугало императрицу и открыто демонстрируемое версальским кабинетом недовольство политикой России по отношению к Турции, его декларативная готовность оказать Порте помощь в борьбе с северным соседом {292}. Екатерина пишет Григорию Александровичу, что при осуществлении намеченного ими плана «твердо решилась ни на кого не рассчитывать», кроме «самих себя». Она уверена, что, если дело дойдет до дележа турецких земель, Австрия, да и другие государства, не окажутся в стороне. «Когда пирог испечен, у каждого явится аппетит». – с насмешкой замечает императрица. «Как мало я считаю на союзника, так мало я уважаю французский гром, или лучше сказать, зарницы» {293}.

Потемкин ответил ей очень взвешенным письмом 22 апреля, где изложил свое видение политической ситуации в Австрии, дал оценку французским дипломатическим демаршам и одобрил намерение императрицы твердо держаться намеченного плана действий. «Приложенная копия императорского письма, – говорит князь, – не много твердости показывает, но поверьте, что он инако заговорит, как вы и угадываете, когда пойдут предположения Ваши в действо. Кауниц ужом и жабою хочет вывернуть систему политическую новую, но у Франции они увязли, как в клещах, и потому не смеют отстать от нее, хотя бы в том был и авантаж. Стремятся также поссорить Вас с королем прусским и это их главной пункт. Я считаю, их всех мучит неизвестность о наших движениях. Облекись, матушка, твердости на все попытки, а паче против внутренних и внешних бурбонцов. Все что ни будет, только одна пустая замашка, а на самом деле все захотят что-нибудь также схватить. На императора не надейтесь много, но продолжать дружное с ним обхождение нужно. В прочем, права, и нужды большой нет в его помочи, лишь бы не мешал» {294}. [73] Как видим, Потемкин тоже был невысокого мнения о союзнике России. По его сведениям, своими колебаниями австрийская сторона обязана позиции, занятой Кауницем, противником усиления России в бассейне Черного моря и на Дунае. Под «новой политической системой», которую стремился изменить Кауниц, понимался союз между Австрией и Россией. Австрия, так же как и Франция, по мнению Потемкина, стремится поссорить Екатерину II со своим давним врагом Фридрихом П. Не являясь сторонником прусской партии, Григорий Александрович, однако, даже в самых критических ситуациях выступал против обострения отношений с Пруссией. Одним из главных условий успеха задуманной операции Потемкин считал секретность ее проведения, особенно же в вопросе движения русских войск на юге. Характерно, что он полагал не лишним напомнить об этом императрице.

В конце письма князь как бы невзначай упоминает о двух важных обстоятельствах, оказавших серьезное влияние на сроки и характер проведения операции по присоединению Крыма. «Подножного корму нет, почему конные полки продвигать неловко, но я надеюсь, что скоро покажется. Зима была сей год продолжительна». Еще не доехав до места, Потемкин уже дает понять императрице, что дело, задуманное ими, завершится отнюдь не так быстро, как она рассчитывает, находясь в Петербурге. Упоминает князь и о другом важном факте. «Время Вам докажет, сколь Вы хорошо сделали, что не послали флот», – пишет он. Военные демонстрации у русских границ, предпринятые в это время шведским королем Густавом III, не позволяли России отправить экспедицию Балтийского флота в Архипелаг, как предлагал в январе Потемкин. Видимо, Екатерина предпочла обождать до прояснения ситуации на севере, и теперь светлейший князь признавал ее правоту.

В письме 4 мая из Царского Села императрица сообщила корреспонденту о продолжавшихся колебаниях Иосифа П. «Я на него никак не надеюсь, а вредить не станет, – замечала она об австрийском императоре, – на внутренних и внешних Бурбонцов я нимало не смотрю, а думаю, что война неизбежна» {295}. О такой же уверенности со своей стороны сообщал князю 10 мая 1783 г. А. А. Безбородко {296}. В Петербурге не видели возможности предотвратить столкновение.

Между тем в Крыму события развивались по заранее намеченному плану. Несохранившимся письмом с дороги Потемкин уведомлял корреспондентку об отречении хана Шагин-Гирея от престола. «Что хан отказался от ханства… о том жалеть нечего, – говорила Екатерина в письме светлейшему князю от 5 мая, – только прикажи с ним обходиться ласково и со почтением, приличным владетелю, и отдать то, что ему назначено» {297}.