Текст книги "Геополитические проекты Г.А. Потемкина"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Практически все авторы, пишущие о путешествии Екатерины II на юг, согласны с мнением Е. И. Дружининой, что творцом легенды о «потемкинских деревнях», т. е. о том, что на юге императрице были показаны декорации вместо реальных городов и деревень, был саксонский дипломат Г. А. В. Гельбиг, приехавший в Россию к самом конце царствования Екатерины II и лично не участвовавший в поездке {427}. В. С. Лопатин справедливо указывает, что Гельбиг застал в Петербурге уже имевшиеся слухи, которые появились перед самой поездкой императрицы в Крым {428}. Гельбиг только собрал их воедино и представил европейской публике в своем памфлете «Потемкин Таврический». Одним из главных обвинений против Потемкина было то, что он якобы не построил флота, на отпущенные ему средства. Переписка С. Р. Воронцовых и графа А. А. Безбородко пестрит подобными замечаниями. Безбородко держал сторону светлейшего князя. 4 апреля 1788 г. он писал в Лондон Семену Романовичу: «Ваше сиятельство не верит, что флот наш на Черном море в 40 судах. Прилагаю записку оному» {429}. Одним из эпицентров для возникновения слухов о картонных избах и игрушечном флоте был дом Воронцова на Английской набережной.

К началу 1787 г. отношения Потемкина и Воронцова были безнадежно испорченны, оба уже успели не раз наступить друг другу на ноги на скользком придворном паркете. Предметом новых раздоров стал русско-польский союз. Австрийская партия возбуждала в столичном обществе и дипломатической среде слухи об обширных интригах светлейшего князя в Варшаве {430}, утверждали, будто Григорий Александрович больше служит Польше, чем России, что он желает получить в составе русской армии лично ему преданный польский корпус {431}, что Станислав-Август вскоре пожалует князю полунезависимое удельное владение {432}, и, наконец, что на чрезвьгааином сейме Потемкин будет выбран наследником польского престола {433}. Не в пользу светлейшего князя говорило и его происхождение из православной смоленской шляхты, представители которой до середины XVIII в. продолжали считать себя поляками. Отец Григория Александровича был лишь вторым человеком во всей губернии, взявшим в жены «великороссиянку», а не «польку» из своей среды {434}.

Русская партия в Польше, которая иногда называлась также «потемкинской» и содержалась фактически на деньги светлейшего князя, еще в конце 70-х годов предпринимала попытки предать владениям Потемкина в Литве и Белоруссии официальный статус индигината, т. е. полунезависимого княжества. Английские дипломаты при русском дворе сообщали в Лондон о стараниях партии, поддерживавшей Потемкина в Варшаве, устроить его брак с графиней Урсулой Замойской, чтоб таким образом ввести его в семейный круг родов, обычно претендовавших на польскую корону. Графиня только что развелась со своим первым мужем Р. Потоцким и готова была вступить в новый выгодный альянс {435}. Эти курьезные усилия польских сторонников светлейшего князя пресеклись в 1781 г., когда любимая племянница светлейшего князя А. В. Энгельгардт, по преданию хранившая один из экземпляров брачной записи Екатерины II и Г. А. Потемкина, была выдана дядей замуж за коронного гетмана К. П. Браницкого и на время увезла бесценный документ в Польшу.

Слухи о возможных претензиях Потемкина на польскую корону не могли не тревожить Екатерину II, которая привыкла рассчитывать на абсолютную преданность Григория Александровича и не хотела делить его ни с одним другим государством. Свою позицию она довольно ясно дала ему понять еще в 1779 г. по поводу Курляндии. Во время встречи в местечке Хвостово Станислав-Август высказал Потемкину предложение превратить его владения в польской области Смела в особое владетельное княжество, зависимое от польской короны, подобно Курляндии, но Григорий Александрович деликатно отклонил это предложение {436}. Поступок Станислава-Августа вызвал у императрицы раздражение. Польский король действовал через ее голову. Даже сама попытка поставить ее соправителя в зависимость от другого государя, учитывая положение Польши, сугубо фиктивную, очень не понравилась Екатерине П.

Ко времени свидания в Каневе страсти накалились. Противники Потемкина старались убедить императрицу, что союз с Польшей выгоден только лично светлейшему князю, а для России вреден и опасен. Григорий Александрович со своей стороны требовал от Екатерины II решительного объяснения с польским королем по вопросу о союзе. Учитывая позиции столь разных сил, боровшихся при дворе, Екатерина II избрала компромиссный вариант. Она подтвердила согласие встретиться с польским королем на своей галере, но так, чтоб это свидание длилось не более нескольких часов {437}. Встретившись с императрицей в Киеве, Потемкин попытался склонить ее к более продолжительному пребыванию в Каневе, чем и вызвал недовольство своей августейшей покровительницы.

В воскресенье 25 апреля в 10-м часу утра великолепная флотилия из 12 галер и множества более мелких судов приблизилась к Каневу {438}. Это место было выбрано не случайно: здесь польская граница выходила к Днепру, и король мог, не нарушая закона, запрещавшего ему без позволения Сейма покидать пределы Польши {439}, встретиться с Екатериной П.

Станислав-Август ожидал обстоятельного делового разговора со своей царственной соседкой. Однако Екатерина II предупредила его, что день их встречи будет посвящен исключительно веселью. Она провела Станислава-Августа в свою каюту, где их беседа с глазу на глаз продолжалась не более получаса, король передал императрице еще одну собственноручную записку о польских делах и выразил надежду, что пребывание Екатерины будет более продолжительно.

Сегюр описывает, как выглядела со стороны эта несколько натянутая встреча. «Флот наш остановился под Каневом, в котором выставлены были польские войска в богатых мундирах, с блестящим оружием. Пушки с кораблей и из города возвестили прибытие обоих монархов». Парад польской армии был рассчитан на то, чтоб произвести на императрицу впечатление и убедить ее в готовности военных сил возможного союзника. Однако Екатерина не проявила никаких эмоций по этому поводу и держалась с королем довольно холодно. «Когда он вступил на галеру императрицы, – продолжает Сегюр, – мы окружили его, желая заметить первые впечатления и слышать первые слова двух державных особ… Но мы обманулись в наших ожиданиях, потому что после взаимного поклона, важного, гордого и холодного, Екатерина подала руку королю, и они вошли в кабинет, в котором пробыли с полчаса. Они вышли, и так как мы не могли слышать их разговор, то старались [97] прочитать в чертах их лиц помыслы их, но в них ничего не высказалось ясно. Черты императрицы выражали какое-то необыкновенное беспокойство и принужденность, а в глазах короля виднелся отпечаток грусти, которую не скрыла его принужденная улыбка… За обедом мало ели, мало говорили, только смотрели друг на друга, слушали прекрасную музыку и пили за здоровье короля при грохоте пушечного залпа» {440}.

По совету Потемкина, Станислав-Август просил Дмитриева-Мамонова сделать так, чтоб императрица задержалась еще на два дня. После обеда Дмитриев-Мамонов провожал Екатерину II со столовой галеры «Десна» на ее галеру «Днепр», тогда же он, видимо, передал ей просьбу короля. Императрица, прекрасно понимавшая, чье распоряжение выполняет фаворит, написала прямо светлейшему князю. «Сказывал мне Александр Матвеевич желание гостя… но ты сам знаешь, что по причине свидания с императором (Иосифом II – O. E.) сие сделать нельзя, и так, пожалуй, дай ему учтивым образом чувствовать, что перемену делать в моем путешествии возможности нету» {441}. Эта записка, написанная вполне доброжелательным тоном, была направлена на галеру Потемкина «Буг», где после обеда находился вместе с князем и Станислав-Август. Возможно, она была показана польскому королю.

В 6 часов вечера Станислав-Август вновь встретился с Екатериной на галере «Днепр» и снова просил ее хотя бы остаться отобедать у него на следующий день. Это предложение вызвало у императрицы раздражение. Ответ она опять обратила к Потемкину, но сделала это уже в более резких выражениях. «Предложение о завтрашнем обеде сделано без вычетов возможностей… Когда я что определяю, то обыкновенно бывает не на ветру, как в Польше часто случалось. Итак, еду завтра, как назначила, а ему (Станиславу-Августу – O. E.) желаю всякого благополучия… Право, батинька, скучно» {442}.

Перед расставанием с императрицей король шепотом спросил у Потемкина, есть ли надежда удержать ее дольше. Григорий Александрович отвечал отрицательно. Князь был раздражен не менее Екатерины и вполголоса выговорил ей за то, что она скомпрометировала его перед королем и всей Польшей, столь сократив это свидание {443}. Вечером того же дня, вернувшись из Канева, куда он провожал короля Потемкин получил от императрицы еще одну записку, в которой она выражала ему свое неудовольствие: «Я на тебя сержусь, ты сегодня ужасно как неловок» {444}.

Все три приведенные выше записки не датированы. Установить время возникновения первых двух помогает Камер-фурьерский церемониальный журнал, подробно фиксировавший события 25 апреля. Третья же, по существу, могла бы относиться к любому другому дню, когда императрица была недовольна светлейшим князем, но эта записка хранится заложенной между первыми двумя, она написана на точно таком же небольшом кусочке бумаги, причем форма обрыва краев записок совпадает, это позволяет сказать, что для их написания был использован один и тот же большой лист, разорванный на три части.

Великолепное торжество, устроенное Станиславом-Августом в честь Екатерины II в Каневе, напоминало именины без именинника и наводило на грустные мысли несоответствием своей пышности столь мизерным результатам политической встречи. «Когда наступила ночная темнота, – рассказывает Сегюр, – каневская гора зарделась огнями; по уступам ее была прорыта канава, наполненная горючим веществом, его зажгли, и оно казалось лавою, текущей с огнедышащей горы; сходство было тем разительнее, что на вершине горы взрыв более 100 000 ракет озарил воздух и удвоил свет, отразившись в водах Днепра. Флот наш тоже был великолепно освещен, так что на этот раз для нас не было ночи. Король пригласил нас к себе, и мы отправились. Он дал великолепный бал, но императрица отказалась участвовать в нем. Напрасно Станислав упрашивал ее остаться еще хоть сутки: пора милостей для него миновала! Екатерина сказала, что боится опоздать и заставить ждать императора, который должен был съехаться с нею в Херсоне» {445}. Судя по описанию искусственного вулкана, режиссер у этого зрелища и других панорамных действ, которые ожидали Екатерину II еще впереди, на землях Новороссии и Тавриды, был один. Вероятно, Потемкин задумывал колоссальный спектакль под открытым небом, как цепь огромных живых картин, и начаться он должен был с Канева, однако премьера оказалась неудачной.

На следующий день по утру Екатерина рассказывала статс-секретарю Храповицкому о своих вчерашних неудобствах: «Князь Потемкин ни слова не говорил; принуждена была говорить безпрестанно; язык засох; почти осердили, прося остаться. Король торговался на 3 и на два дни или хотя бы до обеда на другой день» {446}. Это замечание тоже свидетельствует в пользу того, что третья записка могла возникнуть 25 апреля. [98] Каневская встреча была серьезной неудачей сторонников русско-польского союза. Станислав – Август ждал императрицу шесть недель, потратил на путешествие 3 млн. злотых, но делового разговора, так и не получилось. Перед расставанием Екатерина сказала ему: «Не допускайте к себе черных мыслей, рассчитывайте на мою дружбу и мои намерения, дружелюбные к вам и к вашему государству». Вряд ли подобные уверения могли успокоить короля, так и не получившего желанного ответа на свои предложения. Неудача Станислава-Августа была сразу же использована его противниками: в Варшаве распространились слухи, что во время каневского свидания король, Екатерина и Потемкин составили заговор против Польши, заключив тайный договор о ее новом разделе {447}.

Несмотря на то, что переговоры о неприкосновенности православного населения в Польше и о торговых отношениях с Новороссией, начатые Потемкиным, завершились успешно, светлейший князь не был доволен результатами высочайшего диалога в Каневе и не скрывал этого. Он опасался, что уклончивая позиция России подтолкнет Польшу к сближению с Пруссией и Турцией. Как это и произошло в годы уже близкой русско-турецкой войны.

Еще одним косвенным подтверждением того, что именно австрийская сторона высказывала недовольство возможным вступлением Польши в альянс, являлась попытка Станислава-Августа лично рассеять сомнения Иосифа П. «По отъезде из Канева Станислав-Август поспешил на встречу с императором Иосифом II, надеясь снискать его расположение и отвратить опасность, грозившую ему со стороны могучего и честолюбивого соседа, уже обнаружившего желание свое распространить пределы Галиции. – сообщал вездесущий Сегюр. – Император принял его ласково и уверял, что не только не замышляет гибели Польши, но что будет противиться другим державам в случае покушения их на эту страну. Тщетные обещания!… Одна лишь сила упрочивает независимость; она уже потеряна, когда вся надежда возложена на чужое покровительство. Только в случае готовности к борьбе можно внушать уважение к себе и найти союзников вместо покровителей» {448}.

В Каневе Потемкин получил тяжелую политическую пощечину, которая была тем больнее, что императрица выступила в вопросе о заключении русско-польского военного союза не на его стороне, а поддалась влиянию противников светлейшего князя – группировки Воронцова. Однако натянутые отношения между Екатериной и Потемкиным, вскоре сгладились, во всяком случае внешне. Впереди им предстоял еще длинный путь и много совместной работы. В одной из записок императрица сообщает светлейшему князю, что продолжает заниматься текущими делами {449}. Мемуары Храповицкого свидетельствуют, что на боту галеры «Днепр» Екатерина разбирала почту из Москвы, просматривала перлюстрированные письма к Сегюру из Франции, получала секретные донесения резидентов из Берлина {450}.

30 апреля к обеду галеры прибыли в Кременчуг, который до завершения строительства Екатеринослава выполнял роль административного центра наместничества, отсюда начинались земли, вверенные попечению Потемкина. Продолжив путь вниз по Днепру, и сойдя на берег неподалеку от Новых Кайдаков, она встретилась в степи с императором Иосифом II и уже вместе с ним продолжила путь к месту закладки Екатеринослава и затем в Херсон. 31 мая императрица сообщала в письме к барону Гримму: «Каневское свидание продолжалось 12 часов и долее не могло продолжаться, потому что граф Фалькенштейн скакал во весь карьер к Херсону, где было назначено свидание… Я весьма сожалела, что не могла простоять на якоре трое суток, как того желалось его польскому величеству» {451}. Екатерина преувеличивала в письме и свои сожаления, и то нетерпение, с каким Иосиф II, как всегда путешествовавший инкогнито, спешил на юг. В отличие от Станислава – Августа, австрийский монарх вовсе не желал присоединяться к Екатерине во время ее путешествия в Крым, поскольку такой шаг ко многому обязывал его как союзника России, однако уклониться от встречи с императрицей ему не удалось {452}.

Вынужденность присутствия австрийского государя в свите Екатерины II весной 1787 г. необходимо учитывать при трактовке политических высказываний и всего стиля поведения Иосифа II в Крыму. Неудовольствие, оказанным на него давлением он выразил в ряде скептических замечаний и мрачных пророчеств относительно будущей судьбы Новороссии и Тавриды, которыми делился с Сегюром. По мнению императора, Екатеринослав (ныне Днепропетровск) «никогда не будет обитаем», а Севастополь, не смотря на все природное удобство его гаваней, не может быть защищен от нападения противника. «Его не поражали быстрые успехи русских предприятий, – рассказывает в своих мемуарах французский посол. – «Я вижу более блеска, чем дела, – говорил он. – [99] Потемкин деятелен, но он более способен начинать великое предприятие, чем привести его к окончанию. Впрочем, все возможно, если расточать деньги и не жалеть людей. В Германии или во Франции мы не посмели бы и думать о том, что здесь производится без особенных затруднений».

Иосиф II все еще очень обижался на Потемкина за то, что тот когда-то отклонил его предложение о денежной субсидии и выступал за поддержание равновесия сил между Австрией и Пруссией, вместо безусловной поддержки союзника. Однако император отдавал должное личным качествам светлейшего князя. «Я понимаю, что этот человек, не смотря на свои странности, мог приобрести влияние на императрицу. – заявил Иосиф в другой беседе с Сегюром. – У него твердая воля, пылкое воображение, и он не только полезен ей, но необходим. Вы знаете русских и согласитесь, что трудно сыскать между ними человека более способного управлять и держать в руках народ еще грубый, недавно лишь тронутый просвещением, и обуздать беспокойный двор» {453}.

Важно отметить, что Иосиф II сразу же выделил Сегюра среди других представленных ему дипломатов и совершал с ним длительные пешие прогулки, делясь с французским послом своими впечатлениями и политическими видами. Сам Сегюр объясняет такую необычную для монарха откровенность тем, что «имел счастье понравиться» Иосифу. Однако, вероятно были и другие, более веские причины, заставлявшие графа Фалькенштейна, взяв посла Франции под руку, уверять его в миролюбивом отношении Австрии к Турции, которой покровительствовал Версаль. «В разговорах со мной он дал мне понять, что мало сочувствует честолюбивым замыслам Екатерины, – писал Сегюр об Иосифе П. – В этом отношении политика Франции ему нравилась. «Константинополь, – говорил он, – всегда будет предметом зависти и раздоров, в следствии которых великие державы никогда не согласятся насчет раздела Турции» {454}. Заметно стремление австрийского императора, с одной стороны, успокоить французский кабинет, а с другой – показать свою независимость по отношению к планам союзницы.

Херсон потряс путешественников и заставил на время замолчать даже самые злые языки. Сегюр описывает практически оконченную крепость, казармы, адмиралтейство с богатыми магазинами, арсенал со множеством пушек, верфи и строящиеся на них корабли, казенные здания, несколько церквей, частные дома, лавки, купеческие корабли в порту {455}. Английский дипломат сэр Алан Фиц – Герберт доносил оттуда в Лондон: «По видимому, императрица чрезвычайно довольна положением этих губерний, благосостояние которых действительно удивительно, ибо несколько лет назад здесь была совершенная пустыня. Князь Потемкин, конечно, позаботится о том, чтоб представить все с наилучшей стороны. Вчера мы любовались тремя большими кораблями… Суда эти немедленно отправляются для присоединения к флоту в Севастополь» {456}.

Следует обратить внимание на записки путешественников, увидевших Херсон не вместе с императрицей, а побывавших там раньше, когда блеск «потемкинской феерии» не мог никого ослепить. В 1782 г. совершил путешествие на юг бывший гетман Малороссии К. Г. Разумавский. Он давно состоял не у дел, мало интересовался борьбой придворных группировок, старческое любопытство побудило его скоротать время в интересной, хотя и не по летам тяжелой поездке. 22 июня он писал своему приятелю Ковалинскому: «На ужасной своей пустынностью степи, где в недавнем времени едва рассеянные обретаемы были избушки, по Херсонскому пути, начиная от самого Кременчуга нашел я довольные селения верстах в 20, в 25 и далее, большею частью при обильных водах. Что принадлежит до самого Херсона, то представьте себе множество всякий час умножающихся каменных зданий, крепость, замыкающую в себе цитадель и лучшие строения, адмиралтейство со строящимися и построенными уже кораблями, обширное предместье, обитаемое купечеством и мещанами разновидными. С одной стороны казармы 10 000 военнослужащих в себя вмещающие, с другой перед самым предместьем видоприятный остров с карантинными строениями, с греческими купеческими кораблями и с проводимыми для выгод сих судов каналами. Я и до ныне не могу выйти из недоумения о том скором возращении на месте, где так недавно один только обретался зимовник. Сей город скоро процветет богатством и коммерциею, сколь то видеть можно из завидного начала оной… Не один сей город занимал мое удивление. Новые и весьма недавно также основанные города Никополь, Новый Кайдак, лепоустроенный Екатеринослав, расчищенные и к судоходству удобными сделанные Ненасытские пороги с проведенным при них каналом» {457}.

Итак, даже если б Екатерина отправилась в путешествие не в 1787 г., а сразу после присоединения Крыма, Потемкину нашлось бы, что ей показать на землях Новороссии. А через несколько лет после этого тем более. Ф. де Миранда, осмотрел Херсон незадолго до приезда [100] императрицы в Крым, особое внимание обратив на крепость и арсенал. При посещении судостроительной верфи путешественника поразило большое число строящихся и уже спущенных кораблей, по его мнению, на много превосходили испанские и французские суда {458}.

15 мая Екатерина, облаченная в морской флотский мундир присутствовала при спуске на воду кораблей: 80-ти пушечного «Иосифа», 70-ти пушечного «Владимира» и 50-ти пушечного «Александра» {459}. Ее сопровождал граф Фалькенштейн. Один из очевидцев этого события, немецкий врач Э. В. Дримпельман рассказывал: «Государыня явилась запросто, в сером суконном капоте, с черною атласною шапочкою на голове. Граф так же одет был в простом фраке. Князь Потемкин, напротив, блистал в богато вышитом мундире со всеми своими орденами» {460}. Обратим внимание на эту малозначительную, на первый взгляд деталь. Скромную одежду императрицы отмечает только Дримпельман, другие источники, в частности Камер-фурьерский журнал, отличавшийся в подобных вопросах большой точностью, фиксирует мундирное платье, единственно приличное в подобном случае. А вот потертый сюртук Иосифа II проходит через все мемуары и монографии, в которых рассказывается о путешествии Екатерины II на юг. Часто историки специально противопоставляют «скромность» австрийского монарха и подчеркнутое богатым одеянием тщеславие Потемкина.

Между тем истинное значение любого события может быть интерпретировано только в контексте той культурной традиции, в которой оно произошло. Что же значил старый сюртук Иосифа? Дело в том, что по правилам приличий XVIII в. появиться на торжественной встрече в простом наряде значило оскорбить пригласившего вас хозяина. Серюр в свих мемуарах рассказывает, как он, по прибытии в Россию, был приглашен Потемкиным на обед. «Я и все гости были парадно одеты, а он явился попросту – в сюртуке на меху. – рассказывает посол. – Мне это показалось странным, но так как никто не обращал на это внимания, то и я не дал заметить своего недоумения. Однако через несколько дней после того я, в свой черед, пригласил его обедать и отплатил ему тем же, объяснив заранее прочим моим гостям, что подало повод к этому поступку. Князь тот час понял причину моего поведения, после этого обращался со мною так, как я желал» {461}.

Итак, французский посол посчитал шаг, похожий на поведение Иосифа II на херсонской верфи во время торжественного спуска русских кораблей, неуважением к себе. Появившись в простом сером сюртуке австрийский император совершал заметную бестактность по отношению к своим союзникам – хозяевам праздника. Накануне поездки в Россию Иосиф, перечисляя в письме к Каунипу свои заслуги перед союзницей (главной из которых он называл помощь в присоединении Крыма), негодовал на нее за оказанное давление и обещал дать почувствовать «принцессе Цербстской, превращенной в Екатерину», что он не позволит столь бесцеремонно располагать собой {462}. Кажется, в Херсоне долгожданная маленькая месть, а на языке XVIII в. – «шиканство», свершилась. Извинением австрийскому монарху мог послужить только тот факт, что он и здесь присутствовал инкогнито, как граф Фалькенштейн. Однако, едва ли нашелся бы в свите Екатерины или среди иностранных наблюдателей человек, не знавший, кто перед ним. Император всячески старался подчеркнуть частный, не государственный характер своего визита, демонстрируя союзникам и дипломатам европейских дворов не желание Австрии присоединяться к военным демонстрациям России на границе с Турцией.

Однако, от русской императрицы не так легко было избавиться. Она вопреки воле Иосифа II вытребовала его в Крым, и теперь делала вид, будто не замечает едва прикрытых бестактностей со стороны австрийского монарха. Ей не понравился поступок гостя, который посетил Херсон за несколько дней до встречи с ней, внимательно осмотрел все укрепления, а лишь затем поехал в Новые Кайдаки. 18 мая, уже после выходки Иосифа II на верфях, Екатерина с неудовольствием говорила о союзнике Храповицкому: «Все вижу и слышу, хотя и не бегаю, как император. Он много читал и имеет сведения; но, будучи строг против самого себя, требует от всех неутомимости и невозможного совершенства; не знает русской пословицы: мешать дело с бездельем. Двух бунтов сам был причиною, тяжел в разговорах» {463}. Очевидно, внутренние отношения между Екатериной и Иосифом были далеки от идиллии, оба имели причины обижаться друг на друга, но, по мнению императрицы, сильный союзник любой ценой должен был остаться за Россией. Екатерина подчеркивала, что чрезвычайно довольна проведенным на спуске кораблей днем, о чем свидетельствует ее записка Потемкину, в которой она просит «дать вина матросам и солдатам, которые работали на верфи и в крепости» {464}.

Из Херсона путешественники направились в Крым. Симферополь, тогда еще скромная Акмечеть, встретила царский поезд английским садом и несколькими простыми домами. Зато [101] блистательный Карасубазар утопал в восточной роскоши: он обладал не только дворцом и общественными зданиями, но и фонтаном с искусственным водопадом. Однако главное «чудо», а вернее главный аргумент в политической игре светлейшего князя ожидал путешественников под Севастополем. В Инкерманском дворце во время торжественного обеда внезапно отдернули занавес, закрывавший вид с балкона. Взорам присутствующих предстала прекрасная Севастопольская гавань. День был солнечный, на рейде стояла 3 корабля, 12 фрегатов, 20 линейных судов, 3 бомбардирские лодки и 2 брандера – русский черноморский флот. Открылась стрельба из пушек {465}.

На этот раз Иосиф II воздержался от язвительных замечаний. Со всей очевидностью было ясно, что в надвигающейся войне Россия сумеет удержать приобретенные земли. А значит пока выгоднее оставаться ее союзником, надеясь на возможные территориальные приращения за счет турок, чем становиться сторонним наблюдателем чужих завоеваний. Вскоре путешественники двинулись в обратный путь через Кременчуг и Полтаву.