Текст книги "Наследник Тавриды"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Это не только не утомляло, но и будоражило нервы. Крайности выявляют суть вещей. Неожиданно в Одессу нагрянул Липранди, которого Воронцов взял на службу, и поэт сговорился с ним вместе съездить в Кишинев за вещами. Там они застали много перемен.

Город притих. Инзов на время отбыл в Петербург, сдав команду новому наместнику. Еще в июле граф не без содрогания наведался в сердце молдавских степей. Дом, где он остановился на ночь, по утру штурмом взяла толпа просителей. Они кричали все разом, жаловались на беззаконие и угрожали не выпустить генерал-губернатора из города, если тот сегодня же не раскроет тюрьму и не рассудит всех, кого туда посадили.

– Да у меня и Собрания Узаконений с собой нет! – опешил Воронцов.

– А ты суди по совести! – кричали ему из толпы. – Совесть-то у тебя есть?

Пришлось судить. Неделю кряду. Наместник устал, как будто на нем пахали. Но не считал время потраченным зря. Благодаря глупейшим делам, вроде похищения цыганами овец кишиневского уроженца Раича и продаже их в таборе беженцев на шапки, он узнал о нуждах края больше, чем мог выяснить за год, сидя в Одессе. Пришлось менять полицмейстера, частных и квартальных надзирателей, за взяточничество закрывать суды.

«Инзов, может быть, старик и добрый, но совсем не попечительный, – писал Михаил жене. – Не могу рассказать тебе всех мерзостей, которые тут нашел. Разбойники запросто разъезжают окрест, обирают целые деревни и наведываются в город. Люди живут скученно, отсюда грязь и пороки всякого рода. Детьми торгуют, как при турках. Содержат гаремы. И все на глазах у властей. Ух, дурно!»

За первый приезд удалось немного. Чуть разгрузить город от беженцев, отправив их караваны к другим местам – в Аккерман и Килию. Разогнать пару притонов – турецких бань и кофеен, – где продавали краденое и предлагали услуги самого извращенного восточного вкуса. Все это рассказал приятелям полковник Алексеев, которого Пушкин и Липранди первым делом нашли в Кишиневе.

– Да что же наш Инзушка? – расстроился Пушкин. – Неужели его сняли? – Он был крайне опечален судьбой доброго генерала. – Ведь это несправедливо. Его, должно быть, Воронцов обнес перед правительством.

– Сами вы несправедливы, сударь, – возразил Липранди. – Воронцов получил приказ сменить Инзова в Петербурге, задолго до того как приехал сюда.

Но неприятный осадок остался на сердце у поэта. Человека, который дал ему защиту и кров, выгнали с места, без всякого уважения. Ему на смену пришел другой – властный и энергичный, без малейшего снисхождения к слабостям. Он уже заранее не нравился Александру Сергеевичу. Да и причесанный Кишинев тоже.

Решено было наведаться к Варфоломею. Потанцевать вечером. Обменяться парой слов с прекрасной Пульхерицей. Пестрый дом, в котором она жила под Инзовой горой, собирал все приличное общество города. Егор Варфоломей некогда стоял с булавой на запятках кареты ясского господаря Мурузи, но потом разжился на хлебных поставках.

Время близилось к шести, уже съезжались гости. Огромная веранда, пристроенная к жилищу, заменяла зал. Резные деревянные столбы, поддерживавшие крышу, были увиты виноградом. Его шершавые листья жухли на ветру, но вечера все еще казались теплыми. По углам павильона стояли длинные столы, за которыми подавали угощение. Центр был освобожден для танцев.

Услышав музыку, Пушкин ускорил шаг, и приятели вскоре вышли к освещенной веранде. Поэт устремил быстрый взгляд на танцующих, заметил Пульхерицу и залился краской.

– Воистину, пожалеешь о цепях, когда сквозь них прорастают такие розы!

Оба полковника рассмеялись и подтолкнули его вперед.

– Идите, поздоровайтесь с ней.

Споткнувшись о порог, ссыльный вошел на веранду. Между тем Пульхерица кружилась в центре вместе с отцом и под дружные хлопки гостей отплясывала джок. Ее за то и звали «легконожкой», что она никогда не уставала и, как заведенный механизм, готова была пуститься вскачь в любое время дня и ночи. На вид ей можно было дать лет восемнадцать. Но таковой она была и по приезде Пушкина три года назад, и во время путешествия государя Александра Павловича по Молдавии, когда сам царь прошел с ней тур по залу офицерского собрания.

– Ах, господин Пушкин! – обрадовалась дочь хозяина, когда танец кончился. – Где же вы были? Неужто хотите нас совсем бросить?

На это шутливое приветствие поэт смутился.

– Вы, Пульхерия Егоровна, должно быть, слышали, я теперь служу в Одессе.

– Ах, как далеко! – засмеялась она. – Кадриль играют. Пойдемте танцевать.

В этой бесхитростной девушке было нечто – не сказать кокетство, скорее властная, притягательная сила молодого здорового существа, – что совершенно обезоруживало кавалеров. Высокая, полная, круглощекая, она никому не отдавала предпочтения, не отвечала на ухаживания, со всеми плясала с одинаковой охотой и всех слушала с внимательным равнодушием.

– Вам Вигель должен был сказать, что я в вас влюблен, – прошептал Пушкин, ведя партнершу в круг. – Могу ли надеяться на знак взаимности?

Пульхерица улыбнулась и, искоса глядя на него, отвечала:

– Ах, какой вы, мсье Пушкин! Все-то вы шутите!

Не добившись от «легконожки» толку, поэт надулся и после кадрили плюхнулся в углу на скамью. Пульхерица, между тем вместе с матерью пошла мимо столов потчевать гостей.

– Отчего вы не кушаете? – ласково повторяла она. – Возьмите дульчец. Просим, просим.

Ее отец тем временем уселся на диван, сунул под себя ноги, как турецкий паша, взял в руки янтарный чубук и, приветливо глядя на собравшихся, шевелил усами в три дюйма, напоминая довольного жизнью таракана.

– Ах, как здесь все опротивело! – воскликнул Александр Сергеевич, разочарованный приемом красавицы. – Несносный город! Прочь отсюда!

Но его уже окружили знакомые дамы.

– Одесса! О, Одесса! – наперебой чирикали они. – Какие ленты нынче вошли в моду? Мы слышали, целая революция шейных косынок? Газовые больше не носят? Правда, что француженки надели кружевные?

Пушкин пустился во всех подробностях рассказывать о высоте талий на нынешних туалетах. О том, что принято надеть в театр, а что на прогулку, и что соломенные шляпки приличны лишь в солнечные дни, тогда как тюрбан дозволителен к вечернему платью… Его внимательно слушали. Обменивались репликами, негодовали на варваров-мужей и строили предположения, что весь слабый пол Одессы вскоре оценит Александра Сергеевича так же, как оценили кишиневские подруги.

– Я буду вам писать, – снисходительно заверял поэт.

– Вы уже видели жену наместника? – допытывались у Пушкина сестры Раич. – Говорят, у нее самые богатые туалеты в Одессе? Говорят, муж ей ни в чем не отказывает, но держит взаперти в деревне у матери, лишь бы никто на нее не покусился!

Поэт отвечал презрительным смешком светского человека.

– Видел? Только мельком. Впрочем, я скоро нарисую вам графиню в тридцати шести позах Аретино.

Его циничная колкость вызвала притворный ужас и восторженные хлопки.

– Боюсь, что наш друг плохо поладит с новым начальником, – вздохнул Липранди, искоса глядя на Пушкина. – У него просто талант наживать врагов.

Одесса.

То ли графиню Воронцову действительно растрясло дорогой, то ли супруги на радостях побеспокоили ребенка, но роды состоялись неделей раньше срока. С первых родин Михаил не выносил, когда это событие происходит у него на глазах. Боялся. Но Лиза держалась молодцом. Малыш оказался крепкий, на удивление крупный и, по словам доктора Хатчинсона, здоровый. Странно, но именно этот мальчик, которым мать отважилась рискнуть ради мужа, вцепился в жизнь обеими ручонками.

Он появился на свет 23 октября, а через несколько дней в одесском кафедральном соборе состоялось крещение, где ребенка нарекли Семеном в честь деда. Супруги и рады были бы тихо отметить семейное торжество. Но положение генерал-губернатора этого не позволяло. Все новые и старые чиновники Воронцова присутствовали на пышной церемонии, выстроившись в церкви и с серьезными лицами слушая, как от воды верещит младенец. Пушкин был среди них и немало потешался над торжественным комизмом ситуации. Строил рожи, упирал руки в бока бубликом и прохаживался от колонны к колонне. На него никто не обращал внимания, и это было досадно.

Поскольку одесский дом наместника еще не достроили, Михаил спешно нанял для жены красивую дачу Рено в пригороде и там поселил ее с малышом. Публика передавала из уст в уста, что «маленькая графиня в добром здравии и скоро начнет принимать».

Глава 7
Медная Венера

Финляндия.

Аграфена явилась в Або прекрасная, как розан. Закревский заметно повеселел. В первый вечер, когда он встретил жену на дороге, и та попросилась переночевать, генерал думал оставить тяжелые объяснения до завтра. Но Груша пришла к нему ночью и не ушла до тех пор, пока все снова не стало хорошо. Уже после она лежала, уткнувшись лицом в его ладонь, и всхлипывала:

– Сенечка, я больше никогда не уйду от тебя.

Не сказала: не изменю. Закревский усмехнулся ее простодушию. Груша не умела и не любила лгать. Он знал, что она будет грешить. Но Арсений готов был смотреть на это сквозь пальцы, лишь бы жена осталась. В сущности, ему не так уж много надо.

– Я тебя люблю, – сказал он, поцеловав беспутную красавицу в медные кудряшки на затылке.

Груша снова заплакала, обняв его и зарывшись носом в одеяло.

– Я думала, ты меня прогонишь.

– Ты бы хоть на дочь сходила посмотреть, – укорил ее муж. – Вам ведь заново придется знакомиться.

Аграфена беспечно фыркнула.

– Меня дети любят.

Она оказалась права. Лидия так восхитилась великолепием неизвестно откуда взявшейся матери, что немедленно произвела ее в феи. Она продала свое маленькое сердечко за итальянских кукол. За тысячи поцелуев. И за рассказы о прекрасных принцах, которые будут осыпать ее цветами, как только она подрастет. Послушав, как на каждый вопрос девочки Груша отвечает: «Можно», – генерал понял, что супруга явилась из Неаполя погубить дочь. Но госпожа Закревская оставалась в Финляндии недолго. Недели через две она получила письмо от вдовствующей императрицы. Мария Федоровна звала ее к себе.

– А не пошла бы эта старая корова… – рассердился Арсений. Ему вовсе не хотелось оставаться одному.

– Нет, – покачала головой Аграфена. – Ее величество по пустякам не беспокоит.

Павловск. Окрестности Санкт-Петербурга.

Императрица Мария Федоровна рисовала в угловой комнате Павловского дворца. Из окна-эркера открывался вид на занесенную снегом реку. Тяжелый гранитный мост, перекинутый на другой берег, укрывали шапки сугробов. Зима пришла на один день, как бывает в ноябре. С моря прорвался поток сырого холодного воздуха. Вечером завьюжило, завыл ветер в трубах, на рассвете метель улеглась, и милый сердцу парк предстал во всей красе. Жаль только, что пора собираться в город. Летняя резиденция не годилась для холодов. Ее величество медлила по одной ей известной причине. Она желала встретиться с нужным человеком без лишних глаз. А в столице о приезде Закревской сразу узнают.

– Дама, за которой ваше величество посылали, здесь. – Лакей отступил, пропуская Грушу в зал.

– Девочка моя, как я рада тебя видеть!

Гостья сделала глубокий реверанс и застыла, ожидая, пока вдовствующая императрица поцелует ее в лоб.

– Вы из Або? Одобряю ваш поступок следовать за мужем в Финляндию. Наконец здравый смысл возобладал в вашей хорошенькой головке! – Мария Федоровна потрепала бывшую фрейлину по щеке.

– Мой муж скучает на севере, – намекнула Аграфена. – Это назначение не для него.

Вдовствующая императрица спрятала улыбку в уголках губ. Цена названа.

– У меня к вам поручение. Весьма щекотливого свойства. Помните графа Ростопчина, друга покойного императора? При дворе, он всегда ухаживал за вами.

Закревская передернула плечами. «Старый ловелас!»

– Сейчас Федор Васильевич живет в Москве, – продолжала пожилая дама. – Но две недели назад приехал в Петербург. Мне стало известно, что при нем находится важный документ. Это эпистола моего несчастного мужа, написанная не в лучшем расположении духа. Он привез ее специально для того, чтобы передать генералу Куруте, приближенному цесаревича Константина. Если письмо попадет в Варшаву, я буду крайне огорчена.

– А что в письме? – Аграфена считала этот вопрос уместным.

Ее величество выдержала паузу.

– Упаси вас Бог даже заглядывать в конверт, дитя мое.

«Вы предлагаете мне соблазнить и обокрасть старика?» – про себя рассмеялась гостья.

«Я предлагаю вернуть твоего мужа из Финляндии», – мысленно отвечала ей собеседница.

– Я попробую.

– Вы сделаете.

Царское Село.

Надев высокие болотные сапоги и повязав шеи шарфами, великие князья Николай и Михаил отправились на «свой» остров. Он больше не принадлежал им, переходя по наследству к новому поколению царской семьи. Так решил Никс, и Рыжий чуть досадовал на него, но понимал: пора. Кажется, они в последний раз собирались жечь здесь костер из сломанных веток старого шалаша. Нужно расчистить место для домика. Весной, когда земля подсохнет, начнут строить.

– Как тебе только в голову пришло? – с некоторой злостью осведомился Михаил, подняв тяжелые, крест-накрест сколоченные доски, с которых посыпалась жухлая трава.

– Не сердись, – отрывисто бросил Никс. – В конце концов твои дети тоже будут тут возиться.

Рыжий задержал руку и почему-то очень странно посмотрел на брата, но ничего не сказал.

– Может, и не стоило показывать Саше остров, но я был так расстроен этой Белой башней…

Царевич почувствовал, что младший его не слушает. Вытянув шею, он смотрел куда-то вперед. Проследив за его взглядом, Никс присвистнул. Вдалеке, за кромкой парка, уголком виднелась чухонская ферма, откуда во дворец доставляли молоко. Ее деревянные баньки выходили на озеро, из их распахнутых дверей валил пар, и сейчас было видно, как по мосткам к воде бегут крошечные человеческие фигурки – пара мужских, гурьба ребятишек и две бабы. С расстояния не доносились голоса, но визг, плеск и хохот легко было представить. Никс перевел взгляд на брата и удивился выражению раздраженной зависти на его лице.

– Здоровый мужик, а на голых пейзанок пялишься! – Он отвесил Рыжему шуточный подзатыльник. – Женить тебя пора!

Старший не ожидал, что Мишка отреагирует так болезненно и зло.

– Женить? – прошипел он. – И это мне говоришь ты?

– Я, – не понял Николай.

Младший прищурил глаза, его губы искривились от обиды, как бывало в детстве, когда брат отнимал у него ружье.

– Ты! – выдохнул Рыжий. – Ты! Дубина! Я так и знал, что ты ничего не понимаешь!

Он схватил целую охапку сучьев и торопливо зашагал с ней к костровищу. Никс застыл на месте, ожидая объяснений. Их не последовало. Брат не вернулся, а сел на берегу земляного канала, взял прут и стал взбивать темную воду.

– Константин гораздо умнее тебя! Знаешь, что он сказал в мой последний приезд в Варшаву? Что меня не женят, чтобы не создавать твоим детям у престола соперников.

Последнюю фразу Михаил выпалил одним духом. Потом сразу сник и сгорбился, словно потратил на нее все силы.

Николай молчал, медленно переваривая сказанное. Хмурился, жевал желтую травинку. Встал, отправился обратно к шалашу. Рыжий поплелся за ним. Несколько минут они работали, не проронив ни слова. Расчистили площадку. Подожгли костер.

– А знаешь, что я тебе скажу? – наконец вымолвил Никс, снимая грязные перчатки. – Что твой Константин скотина, каких мало.

Санкт-Петербург.

Из дворца на Литейном Ростопчин никуда не выезжал. Не ходил на прогулки. Не посещал церковь, ложу, театр! Аграфена с ног сбилась его выкуривать. Сначала дело казалось ей простым. Чуточку противным, не более. Однако старый интриган засел дома, как прыщ в заднице, и таращил на сват божий глаз-гнойничок. Боялся.

Закревская устала проезжаться под его окнами в коляске и делать сановнику куртуазные знаки. Он пялился на нее, исходил слюной и только. К тому же погода была по-питерски промозглой, и прекрасная куртизанка раскашлялась. Груша уже решилась признать поражение, как вдруг мальчишка, приставленный за целковый караулить «жертву», сообщил: закладывают карету ехать в театр. Легкий озноб пробежал по телу Закревской. Мгновенно явились горячие щипцы, румяна, опрокинутая на стол шкатулка с жемчугом. Суетившейся девке надавали пощечин, требуя миланский туалет с открытыми плечами.

Через четверть часа Аграфена Федоровна уже садилась в экипаж, оставив позади вороха раскиданных тряпок и облака пудры. У Закревской отсутствовало достойное сопровождение, а дама не появляется в свете одна. «Увижу знакомых, прибьюсь», – решила она. Ей повезло. Заплатив пять рублей за кресло, Груша вошла в вестибюль, где толпилась уйма народу, и крикнула наудачу: «Кузен!» Тут же несколько голов обернулись.

– Ты меня зовешь? – раздался сзади знакомый голос.

– Да, да, Теодор! – Дама оглянулась. За ее спиной возвышался румяный гигант с округлым полным лицом, темными кудрями и приветливо блестевшими черными глазами. Его так и хотелось ущипнуть за руку, чтобы проверить, не отломится ли кусочек сдобы. Это был Федор Толстой Американец.

– Теодор, небо тебя послало! – Груша тут же взяла быка за рога. – У тебя ложа?

– Вестимо, – кивнул он. – Слушай, а что ты вообще делаешь в Петербурге? Я слышал, ты в Неаполе, потом в Або…

– Я быстро езжу, – на ходу отозвалась Аграфена. – Ты видел Ростопчина?

– Охотишься на мамонтов? – удивился граф. – Он только что прошел по лестнице.

– Идем. – Груша повлекла кузена наверх. Тот пытался рассказывать ей о злоключениях на Аляске. Уверял, что обвинения его в разврате – чистой воды вымысел…

– Так ты, правда, съел обезьяну?

– Нет! – возопил Толстой. – Что за бредни? Откуда обезьяны на Аляске?

Но Груша уже устремилась в резные позолоченные дверцы ложи.

– Что бы там ни было, Теодор, люди не понимают нас, Толстых. Надо уметь жить на широкую ногу и изведать всех ощущений, если повезет.

– Золотые слова! – восхитился кузен. – За это стоит выпить!

– Стой, стой, вот он! – Закревская вцепилась в подзорную трубу, которую Федор, по примеру многих, носил в театр на поясе. – Дай! Ага. Вижу.

Граф Ростопчин восседал ярусом ниже них и не мог заметить, что подвергся такому пристальному вниманию. Он был неопрятно сед, сутулил плечи и поглядывал по сторонам с язвительной усмешкой. В его умном лице не было ничего приятного. Сразу становилось ясно, за что Павел приблизил этого человека. Чуть вздернутый нос и круглые глаза навыкате. Тот же тип, что и у покойного императора. Глядя на Ростопчина, легко угадывалось, каким бы стал убиенный монарх, доживи до преклонных лет.

– Старье берем? – Толстой был не прочь посмеяться над кузиной. – Раньше любовники воспевали тебя в стихах. Этот прославит бряцанием костей.

Аграфена его не слушала.

– Кто сейчас вошел к нему в ложу? – нервно потребовала она. – Я его не знаю.

– Генерал Курута. Дядька великого князя Константина.

– Дядька? – поразилась Груша.

– Ну да, – кузен кивнул. – Был когда-то. Да так и остался. Говорят, каждое утро изучает содержимое горшка и докладывает подопечному, хорошо ли тот сходил.

Аграфена прыснула. Она вообразила благообразного пожилого военного с урильником в руках. Между тем происходившее в ложе у Ростопчина требовало ее внимания. Там старый сановник и генерал с орлиным носом уселись рядом, ведя непринужденную беседу. Они смотрели на сцену, где шла опера «Днепровская русалка», и, казалось, были увлечены светским разговором. Груша нацелила на них подзорную трубу и только благодаря ей увидела, как в руку военного скользнул небольшой сложенный листок бумаги. Передача состоялась. Больше Ростопчин ее не интересовал.

– А что ты знаешь о Куруте? – впилась она в Федора с новой силой.

Кузен пожал круглыми плечами.

– Грек. Служит в России с детства. Горяч, как они все. Мот. Картежник. Ловелас. Вечно не при деньгах…

– Ну, сейчас-то у него приличная сумма, – перебила брата Закревская.

– С чего ты взяла?

– Он приехал из Варшавы. По важному делу. Неужели Константин не дал ему подорожных?

Толстой со свистом втянул воздух.

– Вот было бы славно усадить его сегодня за штос! Я, знаешь ли, в очень стесненных обстоятельствах…

Женщина глянула на кузена свысока. О том, что Американец нечист на руку, знали все.

– Не смотри на меня так! – вскипел тот. – Я всего лишь поправляю ошибки фортуны!

– Да на здоровье! – Груша подняла ладони, демонстрируя свою полную лояльность. – Вот, взгляни, Ростопчин уходит. Курута остается. Ему нравится, как Телешова дрыгает ногами! Слушай, Теодор, голубчик, у меня к тебе предложение. Где нынче играют без помех?

– В Красном Кабаке.

– Если я тебе его туда привезу, ты сможешь вывернуть ему карманы?

Граф несколько мгновений смотрел на сестру. Потом кивнул.

– Мне нужен только клочок бумаги, который будет с ним. Остальное твое, – оговорила условия Груша. – По рукам?

Дважды не пришлось повторять. Сосредоточив все внимание на генерале, Закревская вскоре добилась того, что он заметил ее ухищрения, был польщен и стал поглядывать на ложу Толстых. Дождавшись начала следующего акта, дама тихо выскользнула в коридор и спустилась ярусом ниже. Это была обычная уловка для тех, кто хотел без лишних вопросов очутиться в креслах рядом со своим «предметом». Курута принял игру. Он впустил красавицу к себе для приятного знакомства. На вид генерал был еще хорош собой, а блеск высокого положения предавал ему шарма. Поэтому он не заподозрил коварства и вскоре был готов ехать за райской птицей на край света. Тем более к цыганам в Красный Кабак! Если дама желает плясок и шампанского, подать немедленно!

В отличие от Ростопчина Курута вовсе не осторожничал. Как человек военный, он презирал опасности. Внимание светской львицы, чьи романы обсуждали в Варшаве с таким же жаром, что и в Петербурге, льстило ему. Закревская была не из тех женщин, связь с которыми скрывают. Напротив. Таким трофеем принято хвастать!

К Красному Кабаку на Петергофской дороге подъехали уже в сумерках. Издалека его трактиры сияли огнями. Мимо катились коляски с песельниками. Голоса и бряцание струн слышалось из открытых дверей. Генерал заметно приободрился: в молодости лихой гусар, он чувствовал вкус к здешним радостям, но знал также, и куда из многочисленных заведений прилично будет отвести даму. Впрочем, и Грушина не робела. Уверенно шла по дороге, не обращая внимания ни на привалившихся к стенам пьяниц, ни на половых, бодро сновавших туда-сюда с ящиками шампанского.

– Где Таня поет? – спросила Закревская одного из них и, следуя за движением его руки, направилась к открытым дверям. У нее с Федором было условленно разыскать хор с Садовой улицы.

Маленького роста смуглая цыганка заливалась соловьем. На мотив «Пряди, моя пряха», она исполняла грустнейшую песню «Ах, зачем, поручик, сидишь под арестом?», которая тронула Аграфену до слез. Парни в красных рубахах расхаживали между столами, нося угощение. Курута потребовал отдельный кабинет. Их мигом провели. Подавали русские блюда. По просьбе дамы Таня являлась к ним дважды одна и раз вместе с хором. Груша верно угадала, что генерала будет несложно разогреть. Пока она с умилением слушала «Не одна ль в поле дороженька», спутник налегал на содержимое графина. Когда тот опустел, Закревская обняла Таню, благодаря за радость, и шепнула:

– Найди, Федора Ивановича. Скажи, кузина зовет.

Толстой явился как джинн из лампы. Если бы он промедлил минуту, то между готовым к бою генералом и его стремящейся к отступлению знакомой произошла бы заминка. Но граф поспешил. Он прикинулся, что ошибся дверью, бурно извинился и при этом так красноречиво пересыпал карты и побрякивал серебром в кармане, что Курута поневоле заинтересовался.

– Ах, господа, какой случай! – прощебетала Аграфена. – Позвольте представить, генерал, мой кузен граф Федор Толстой. Теодор, это Дмитрий Дмитриевич. Извините, господа, я на минуточку…

По неловкой ужимке, которую она изобразила, оба поняли: даме надо отлучиться. Пускай ее. Долго она не задержится. А пока мужчины могут скоротать время.

– Генерал, идемте к нам. Мы буквально за стеной. Сестра не будет досадовать.

Курута поколебался. Но выпитое уже тяготило его желудок, ему приятно было бы усесться, а не стоять столбом. И он позволил увлечь себя за карточный стол, где время останавливает ход. Излишне говорить, что Груша не пришла ни через минуту, ни через две. Полчаса миновало, когда цыганка Таня заглянула к играющим и сообщила, дебарыне дурно и она прилегла в хозяйской комнате на диван.

– От шампанского бывает, – бросил Федор. – Лучше б кузина пила водку.

В это время генерал понтировал и только махнул рукой, мол, ладно, потом. Для начала Толстой позволил ему выиграть трижды кряду. Дальше проиграть по мелочи, сущие пустяки. И опять два раза повернул колесо фортуны в пользу гостя. А когда азарт захлестнул беднягу, начал его обирать. Деньги, кольца, табакерка с портретом великого князя несколько раз переходили из рук в руки. Федор давно мог забрать их себе и уйти, но помнил слово. Никакого письма на груде ассигнаций не появилось. Он позволял Куруте время от времени возвращать себе что-нибудь из проигрыша, только для того, чтобы не отпустить его от стола.

Свечи выгорели до половины. А искомый листок отсутствовал. Американец начинал злиться. Наконец он методично выгреб у противника все подчистую. Генерал был заметно пьян: по уговору с Толстым, один из слуг постоянно подливал ему портера, что после водки не ведет к добру.

– Как же я поеду обратно в Варшаву? – проревел Курута, стараясь сосредоточить взгляд на эмалевом изображении Константина Павловича.

– Разве вам нечего больше поставить? – любезно осведомился Толстой. – Найдите хоть закладное письмо. И разом отыграетесь.

Гость хитро прищурился.

– Письмо. Да, письмо. Не закладное. Но ты не лезь, не лезь. Это, брат, такое письмо! Дороже, чем весь Санкт-Петербург! Во как!

Бумажка, по виду старая, легла на груду ассигнаций. Федор нехотя сдал карты. Играл с ленцой, нарочито затягивая развязку. Ждал, когда генерал сам отвалится от стола. Курута оказался мужик крепкий. Но в какой-то момент и он, низведенный портером до степени младенца, перестал удерживать голову. Толстой услышал, как генеральский лоб стукнулся о доски, и поздравил себя с удачно проведенным вечером.

– Аграфена, войди.

Женщина появилась на пороге бледная и усталая. Будто это она ночь напролет возилась с дядькой цесаревича.

– Я и не знал, что у меня такие полезные родственники! – рассмеялся Федор. – А что за бумажка? Вряд ли ты стала бы беспокоиться из-за любовных записок. Твой генерал не ревнив.

Лицо Груши стало отстраненным и замкнутым.

– К моему мужу это не имеет никакого отношения. – Она взяла со стола письмо и, чуть помедлив, добавила: – Ко мне тоже.

Варшава.

Осень в Варшаве гораздо теплее, чем в Петербурге. Дворец Бельведер был окутан листвой, в которой среди желтого и алого еще господствовал зеленый. Утки с пруда и не думали подаваться в чужие края, а пирамидальные тополя у берега тянули к небу по-южному поджарые тела.

– Благодарю, обед был прекрасный. – Император отложил салфетку. – Я вижу, семейная жизнь пошла вам на пользу, дорогой брат.

Константин Павлович довольно хрюкнул и сделал гостю радушный знак, приглашая его в курительную комнату. После сытной трапезы табак – лучшее лекарство от несварения желудка.

– Я сейчас присоединюсь к вам. – Александр хотел остаться наедине с молодой супругой великого князя. Ей после свадьбы был пожалован титул княгини Ловицкой. Или Лович, как говорили в Польше. Русские остряки находили тут намек на умение хитрой шляхтянки поймать в силки доверчивого царевича. Но видит Бог, сам государь ничего подобного сказать не хотел. Жаннета ему нравилась.

Мягкость, изящество, прекрасное воспитание и золотое сердце соединялись в этом небесном существе. Говорили, что, «танцуя гавот, она проскользнула в сердце великого князя». Белокурая, с бледно-голубыми глазами и светлыми ресницами, княгиня напоминала портрет, сделанный пастелью. Александр всегда предпочитал полек. В Петербурге блистало целое созвездие: сестры Потоцкие, Собаньская, Стройновская, Влодек… Но и в их кругу Жаннета не потерялась бы.

– Вас что-то огорчает, дорогая сестра? – спросил император, доверительно беря молодую женщину за руку. – Сегодня вы весь день печальны.

Лович отвела глаза.

– И вчера, я заметил, у вас веки припухли, – настаивал Александр. – Уж не обижает ли вас Константин?

– Нет, что вы! – всполошилась она. – Его высочество ангел.

Августейший гость усмехнулся. Константина называли по-разному… Видно, она и вправду любит мужа.

– У моего супруга доброе сердце, – в запальчивости произнесла Жансю. – И… быть может, это ему вредит.

– Вы имеете в виду что-то конкретное?

– Видите ли, государь, – княгиня замялась, – прошлое не всегда легко выпускает нас из своих тисков. У вашего брата до меня была другая жизнь, и я не вправе требовать от него… В то же время я и не могу не огорчаться, видя, как мой дом…

– Ну же, – подтолкнул ее государь.

– Как мой дом, – набралась храбрости Жаннета, – посещает его бывшая люб… та женщина. И ведет себя запросто. Здесь ее сын, я понимаю. Нельзя отнять у матери дитя. Но уже вся Варшава говорит, будто великий князь… живет с нами обеими.

Так!

– Довольно, дорогая, – самым ласковым тоном произнес император. – Я поговорю с ним, а госпожа Фридрихс сегодня же получит повеление покинуть Польшу. Больше вас никто не побеспокоит.

Санкт-Петербург.

Итак, вот эта гадость! Мария Федоровна несколько раз согнула и разогнула листок. Не решилась прочесть сразу. Встала и, не выпуская письма, прошлась от стола к окну. Глянула на семейные портреты на стене. «Ах, мой милый Паульхен, все прошло, все…»

Кто бы мог подумать, что через четверть века раздраженная писулька ее мужа поставит на кон царский венец. «Александр, Константин и Александра – мои кровные дети. Прочие же? Бог весть! Мудрено, покончив с женщиной все счеты, иметь от нее младенцев». Вдовствующая императрица еще несколько мгновений смотрела на строчки. Потом горячая пленка задрожала у нее перед глазами и она опустила руку. Сколько боли принес ей этот человек!

Элен, Като, Мари, Аннет… Михаила он тоже отрицает? Даже если в 90-х годах не все было ладно, между ними случалась супружеская близость. Да, она пережила двухлетний роман с гоф-фурьером Данилой Бабкиным, редким красавцем. Злые языки намекали, что Никс и Аннет похожи на него. Языки? Разве у самой императрицы нет глаз? Она глубоко вздохнула, открыла кочергой чугунную дверцу на печке и положила листок в огонь. Прости, Паульхен. «Все прошло, все…»

Царицу не беспокоил вопрос, сунула ли любопытная Аграфена нос в добытый документ. Подобные тайны сами по себе налагают на уста печать. А вот если государя познакомить с откровениями отца, он может переменить текст запечатанных пакетов в Успенском соборе. Чего Мария Федоровна совсем не хотела. Недаром Константин написал: «прошу передать мое право тому, кому оно следует после меня». А не указал прямо: «Николаю». Догадывается? Или просто не любит младшего? Теперь все равно.