Текст книги "Наследник Тавриды"

Автор книги: Ольга Елисеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 10
Русалка

Финляндия. Окрестности Або.

Обычно Аграфена дрыхла до полудня. Поэтому утром в воскресенье, открыв глаза, генерал с неудовольствием обнаружил, что кровать пуста. Он-то собирался… ну да ладно. Запустив в волосы обе пятерни, Арсений Андреевич с силой взлохматил их, стараясь прогнать Морфея.

– Тишка!

Злодей не явился.

– Тишка!!! Твою мать!

Внизу послышался топот, точно к даче подскакала лошадь. Потом стук дверей. Грохот и поспешные шаги на лестнице.

– Барин, беда! – Денщик кубарем вкатился в спальню. Его сапоги испачкали турецкий ковер.

– Ее сиятельство! Эта… Там… У озера… Стреляется с госпожой Бухсгевден!

Арсений сморгнул. Секунду он не мог понять, в чем дело.

– Ее сиятельство, вишь, повздорила со здешними дамами, – захлебывался Тишка. – И вызвала Бухсгевденшу. Крику было!

Арсений схватился за голову. Не слушая больше, он кинулся одеваться. Насилу втиснулся в форменный сюртук. Правду Груша говорит, пора новый шить! Генерал догадывался, из-за чего сыр-бор. Чувствовал, что долго терпеть пренебрежение провинциалок его жар-птица не станет. До приезда Аграфены первой дамой в Гельсингфорсе слыла супруга начальника штаба корпуса госпожа Бухсгевден – здравомыслящая и немолодая особа. Закревский относился к ней ровно. Даже с почтением. Раздражала только бабья любовь перемыть чужие кости. Пока Груша каталась по Италиям, генеральша правила мирком корпусных дам и задавала тон размеренной жизни. Но явилась Солнце! И обожгло лягушачьи спины. Стоячее болото забурлило. «Кто она такая? Откуда взялась? Мы не обязаны принимать ее в кругу порядочных женщин!» По единодушному приговору, Закревский должен был выставить вертихвостку. Тогда бы заслужил уважение.

Однако задеть Аграфену оказалось нелегко. Знатна, богата, в дружбе с вдовствующей императрицей. И вдруг дуэль! Арсений наспех натянул сапоги, комом засунул рубаху в штаны. Когда застегивал ремень, понял, что руки дрожат. За кого он боялся? Глупее ситуации придумать нельзя!

Из страха, что коляску будут закладывать слишком долго, генерал вскочил на Тишкину лошадь и дал шенкеля. Денщик уже седлал вторую, думая нагнать барина по дороге. Озеро находилось в двух верстах. Может, чуть больше. Неважно. Здешний край – студеный, как блюдце вчерашнего чая, – имел свою красоту. Если бы не короткий день, не гнус над болотами, не холод, не сырость, не вареный народ – рай земной.

Аграфену муж заметил издали. Картинно изогнув спину, заложив левую руку за поясницу и вытянув правую вперед, она стояла на берегу у седого валуна. Ее медные волосы, собранные в простую косу, трепал ветер. Белая рубашка с коралловым мужским галстуком а ля Байрон была стянута в поясе кожаным ремнем. Разрезная юбка от амазонки не скрывала облегающих лосин. Дуэлянтка была, как всегда, скандально хороша.

Шагах в двадцати от нее находилась госпожа Бухсгевден. И… тоже держала пистолет. Арсению кровь бросилась в лицо. Только такая наглая тварь, как его жена, способна довести почтенную мать семейства до нарушения всех приличий.

– Дамы! Прекратите! – закричал он что есть мочи.

В этот момент из перелеска вынырнул экипаж начальника штаба, и генерал Бухсгевден выскочил из него, путаясь в длинном плаще.

– Прасковья! Остановись! – орал он благим матом. – Подумай о детях.

Их у Бухсгевденов было пятеро. Есть о чем беспокоиться!

– Три!!! – пронзительно взвизгнула Аграфена, и звук одновременно грянувших выстрелов заглушил голоса.

Когда дым рассеялся, обе дамы стояли. Промазали! Еще бы! Мужья коршунами накинулись каждый на свое добро. И если начальник штаба охал и хлопал над ненаглядной половиной крыльями, то Закревский сразу, без разговоров влепил пощечину.

– Дура! Ей-богу! Сколько ты будешь меня позорить?!

Аграфена дерзко вскинула голову.

– Бьет, значит любит!

Она пошла к камню, вынула из кармана платок, намочила его в воде и приложила к лицу. Арсений задел ее по носу. Теперь ему было стыдно.

– Эй, Прасковья! – повернувшись к противнице, крикнула Груша. – Глянь на свою правую сережку!

Госпожа Бухсгевден обеими руками схватилась за ухо. Стон, который она издала, свидетельствовал о том, что украшение испорчено. Золотая безделушка была срезана пулей, аккуратно отделившей камешек от дужки.

– Я не собиралась тебя убивать! – продолжала Аграфена. – Но запомни: если ты еще раз скажешь дурное слово о происхождении моей дочери, я отстрелю тебе оба уха!

Не выдержав, начальник штаба оставил жену на траве и зашагал к ним. Это был почтенный генерал, с которым Закревский до сих пор не имел трений.

– Сударыня, вы… Ну, знаете, сударь, с такой супругой… Ваше место в желтом доме…

Он был прав. Арсений смотрел на жену молча.

– Ты думаешь, я виновата?! – взвилась Аграфена. – Эта змея говорила гадости о нашей семье!

Закревский не отвечал. Он знал обо всех ее проделках. Она стреляла в цель. Плавала нагишом в заливе. Правила яхтой. Учила дочь фехтованию на кинжалах. И принимала мышьяк в микроскопических дозах, чтобы приучить себя к ядам…

– Поехали домой.

Тишка подвел в поводу хозяйскую кобылку.

– Ты сердишься?

Арсений наклонился с седла и прошептал Груше на ухо, что она должна сделать, чтобы заслужить его прощение. Та расхохоталась и дала коню шпоры.

Одесса.

Да можно ли оскорбить женщину горше, чем похитив у нее туалет?

В субботу утром графиня Авдотья Петровна Гурьева отправилась на Александровский проспект в магазин госпожи Томазини. Там двумя днями ранее она приметила выставку новых парижских платьев. Торг в Одессе беспошлинный, и любая заморская безделица обходится вдвое дешевле. Даже негоциантки щеголяют перчатками и газовыми косынками с улицы Фобуар. Что же говорить о дамах состоятельных? Способных заплатить за полный туалет двести, нет, двести пятьдесят рублей!

Авдотье Петровне приглянулось бальное платье цвета «нильских вод» – крик сезона после праздника у герцогини Орлеанской. Его украшали бледно-золотые кружева шантильи и цветок лилии на корсаже. Венчал туалет тюрбан Сильфида. Стоило сокровище пятьсот рублей, и цена гарантировала, что в ближайшие дни, даже недели, ни одна здравомыслящая дама близко не подойдет к покупке. Пусть хозяйка магазина сбавит сотню-другую.

Графиня Гурьева не была простушкой и тоже предпочла бы подождать. Но мысль, будто кто-то успеет украсть у нее из-под носа «нильские воды», чуть только разлив спадет, сводила Авдотью Петровну с ума. Ей снился кринолин на излете и ажурная пена с блестками солнечной пыли. Наутро госпожа градоначальница решилась и, не сказав мужу ни слова, взяла полтысячи рублей ассигнациями. Бумажки плотно похрустывали у нее в ридикюле, когда коляска катилась по проспекту. Мадам Томазини встретила клиентку с почти турецким подобострастием. Но, скользнув глазами по шеренгам платьев, Авдотья Петровна не увидела шедевра. Сердце ее сжалось.

– А где туалет а-ля масленичный карнавал? – рассеянно осведомилась она, тая невольный трепет.

– Ах, мадам, как жаль, что вы приехали только сегодня, – прозвучал роковой ответ. – Ее сиятельство госпожа графиня послала за ним вчера вечером.

Гурьева едва не уронила ридикюль.

– Без примерки? – Ее губы изогнулись.

– Она сказала, что горничные подгонят. И заплатила вперед за лучший наряд, который пришлют в следующем месяце.

Ноги Авдотьи Петровны подкосились. Эта женщина не просто опередила ее! Она позаботилась о том, чтобы и впредь иметь фору перед соперницами! Неслыханно!

Время шло к утреннему чаю. В египетской гостиной графини Ланжерон собралась милейшая компания. Сама хозяйка, графиня Роксана Эделинг, урожденная Струдза, жена обер-гофмейстера Саксен-Веймарского двора, и визитировавший чету Ланжеронов Филипп Филиппович Вигель. Невинно шутили, мыли кости соседям. Как вдруг за окном застучали колеса, послышался стук отворяемых лакеями дверей, шум атласных юбок на лестнице, и в комнату влетела госпожа Гурьева с красными пятнами на щеках.

– Что с вами, милочка? – воскликнула Роксана, поднимаясь ей навстречу. – На вас лица нет!

– Нет лица?! – истерично расхохоталась Авдотья Петровна. – А скоро на всех нас не будет платьев!

С этими загадочными словами она упала в кресло и испустила дух, точно собиралась в райские кущи.

Хозяйка была шокирована, но, замкнутая и чуть диковатая от природы, не смогла произнести ничего членораздельного.

– Подайте воды! – Мадам Эделинг энергично позвонила в колокольчик.

А Филипп Филиппович на правах старого друга четы Гурьевых приблизился к обессиленной гостье и пощупал ей пульс.

– Что стряслось, ваше сиятельство? – участливо осведомился он. – Грабеж? Пожар? Ненастье?

– Грабеж! Бесстыдный. Наглый. Среди бела дня! – Авдотья Петровна залпом осушила стакан и немного пришла в себя. Она походила на сердитую кошку, которая шипит и выпускает когти из подушечек.

Вигель отступил, сел на стул и с затаенным смешком уставился на градоначальницу. Какими впечатлительными женщины становятся за порогом тридцати! Тут и мигрени, и истерики, и мужья-мерзавцы, и охладевшие любовники, и предательницы-подруги…

– Пока вы нижете бисер, – воинственно мяукнула Гурьева, – эта… la petit Worontsoff скупила все приличные туалеты нынешнего сезона и потребовала, чтобы ей доставлялись новые парижские платья, прежде чем их выставят на продажу!

Последнее было неправдой. Но потрясло собравшихся до глубины души. Дамы вскрикнули. Неслыханная наглость! Они не станут ходить в обносках наместницы!

– Это неприлично, – сказала Роскана Эделинг, наклонив вперед коровью голову на короткой шее, точно собиралась бодаться. Фрейлина высочайшего двора, она не отличалась красотой, но слыла настолько умной, что сам император Александр удостаивал ее бесед. – Мне казалось, что графиня лучше воспитана. Супруге генерал-губернатора не пристало…

– Воспитана? Кто говорит о воспитании? – взвилась до сих пор молчавшая госпожа Ланжерон. Необщительная и мрачная, она редко подавала голос, но уж если высказывалась, то с крайним ожесточением. – Деревенская дурочка, которую его сиятельство вытянул из Богом забытой глуши под Белой Церковью!

Филипп Филиппович прикусил губу. Забавно наблюдать, как одесская мещанка честит урожденную аристократку, любимицу вдовствующей императрицы. Но вслух он ничего не сказал. Была нужда? В здешнем обществе его принимают и ценят именно за скрытое недоброжелательство к наместнику. И к его супруге.

– Взгляните, кем она себя окружила! Чего стоит Ольга Нарышкина? – продолжала Ланжерон. – Не удивлюсь, если вскоре мы услышим о ее собственных похождениях.

– Этот Пушкин, он волочится за Собаньской или за Ризнич? – осведомилась Гурьева, приняв из рук лакея чашку крепкого кофе.

Вигель ерзнул на стуле.

– Мне кажется, наш поэт, как Отелло в Дездемону, влюблен в ее сиятельство. И ревнует с неистовством мавра.

– Ревнует? Помилуй Бог! – со смехом воскликнула Эделинг. – А кто злодей Яго?

Филипп Филиппович погрозил дамам пальцем.

– Приглядитесь к кузену. И вам многое откроется.

Гельсингфорс.

– У меня нет никакого желания вас обманывать! – Молодой человек сидел за столом в гостиной Закревских и таращил на генерал-губернатора глаза. Он робел и даже чуть заикался. Но гнул свое. – Когда я проезжал через Вильно, то видел вблизи города полки Литовского корпуса.

– А зачем вы вообще дали крюк, вместо того чтобы ехать прямо к месту службы? – Арсений Андреевич кипятился уже не первую минуту.

Гость засопел и уперся глазами в пол.

– Любопытно стало. Никогда не бывал.

Вот! Новое поколение! Ни малейшей ответственности! И ведь служит не просто так, а штрафником. Рядовым, после того как чуть не потерял дворянство! Все равно без царя в голове! Стишки строчит!

Впрочем, раздражение генерала было связано не столько с молодым поэтом, сколько с принесенной им вестью. Какого черта Литовский корпус делает в Литве? Так близко от границы с собственно-русскими губерниями? Учения? Это он понимает. Но польским войскам положено топтаться гораздо западнее. Может, между августейшими братьями есть договоренность о совместных маневрах? Но тогда почему ему, командующему корпусом в Финляндии, ничего не известно о намеченных передислокациях?

Мальчик сопел и хмурился. Аграфена с укором взирала на мужа.

– Я правду говорю, – чуть не заплакал Боратынский. – Зачем мне лгать?

– А зачем вам было воровать двести рублей? – окоротил его начальник. Хотя про себя подумал: «В том-то и беда, парень, что я тебе верю».

Поэт вспыхнул.

– Я для того и пошел в солдаты, чтобы выслужить прощение.

Он встал, но Арсений махнул рукой, приказывая гостю оставаться на месте. Глупая история! Все зло от закрытых учебных заведений. Там черти чем дети балуются. Придумали какое-то общество «мстителей» – небось, за спущенные для порки штаны – и обчистили квартиру педагога. Чуть не лишились чести. К счастью, Боратынскому попался умный дядя, сказал стервецу: «Благодари Бога, что родился дворянином. Служба все смоет». А тот послушался. Закревский прикомандировал мальчишку к штабу.

– Вы не должны на меня сердиться, Евгений Абрамович, – сказал генерал. – Сведения, привезенные вами, более чем важны. И я настоятельно прошу: никому о них не говорить. Проезжая через Петербург, вы слышали, что государь болен?

– Да-с, – сердито отвечал юноша. – Весь город об этом судачит. У его величества рожа на ноге, он был при смерти.

– Допивайте чай и ступайте по своим делам, – распорядился генерал-губернатор. – Возможно, вам придется снова совершить путешествие в Вильно.

Аграфена ободряюще улыбнулась гостю. Мальчик был свежий и румяный, как яблочко. Так и хотелось его схрупать!

– Думаешь, врет? – спросила она, когда Боратынской ушел.

– Все литераторы врут. Это их профессия. – Арсений начал расхаживать от окна к столу. – Не знал бы я его дядю, топал бы он сейчас по плацу, а не в штабе груши околачивал. Однако, – генерал резко завернул у этажерки с книгами, – проверить стоит. Но так, чтобы никто не заметил нашего интереса. Ты, кажется, хотела прокатиться в Вильно…

– Да, – начала с воодушевлением Аграфена, – там галантерейные лавки, не чета Гельсингфорсу! Что такое шведские тряпки против французского белья? – Она осеклась и уставилась на мужа глазами-блюдцами. – Ты хочешь отправить меня на разведку? Сенечка! Я тебя умоляю! Пошли меня с тайной миссией! Не пожалеешь!

Буря ее восторга насмешила генерала.

– Никаких разведок. – Он сел обратно за стол и знаком приказал супруге налить еще чаю. – Просто прогулка. С тобой поедет мой адъютант Львов, смышленый малый. И этот шалопай. Куда ж его девать?

Одесса.

Угол Ришельевской и Дерибасовской напротив театра был местом сбора извозчиков. Ветер с моря трепал их широченные армяки, стянутые в поясе сафьяновыми ремнями, и норовил сдуть высокие шляпы, удерживавшиеся на головах одной тяжестью медных пряжек. Кучер Береза, мужик осадистый и крепкий, проезжался шагом вдоль фасада гостиницы Рено, смекая раньше других подцепить седока, буде тот выйдет из дверей. С час ему не везло, дело близилось к полудню, и стоило на минутку заглянуть к Папе-Косте, где извозчикам перепадало по кружке пенного: не зря они на все лады хвалили пассажирам греческий трактир.

Береза уже было поднял кнут, когда рама на втором этаже хлопнула и на балкон выскочил босой всклокоченный постоялец в одной рубахе.

– Эй, ты! – закричал он самым веселым голосом. – Тебе я должен пятнадцать рублей за поездки?

– Ну, мне, – насупился Береза, половчее перехватывая хлыст.

– Айда сюда! – Черномазый барин приветливо помахал рукой и улыбнулся, обнажив ряд белых, крупных, как у лошади, зубов.

– Не пойду! – Извозчик поднял вожжи, чтобы хлестнуть по спине кобылы. – В прошлый раз вы меня чертом ругнули и с бритвой бросились. Кто вас, нехристя, знает.

Барин рассмеялся.

– Не серчай. У меня тогда ни гроша не было. Я злился. А теперь мне денег прислали, и я добрый. Иди.

Мужик покряхтел, но поплелся. А вдруг правда? Постоялец встретил его в дверях пустой и, сразу видно, бедной комнаты.

– Вот тебе, друг, по шести рублей за каждую поездку. Да вперед наука: не суйся под горячую руку. Я буйный.

– Барин, голубчик, – возликовал Береза, – а сегодня никуда везти не надо?

Пушкин поскреб в затылке.

– Покатаемся?

Сначала Береза провез черномазого нехристя по Ришельевской, кругом по Соборной площади, по Екатерининской улице, потом ему одному ведомыми закоулками вырулил к спуску в Карантинную гавань, а там уже мимо подернутых первой зеленью склонов. Слева от них тихо вздыхало море. Прибойная волна перекатывала обломки досок, строительный мусор и целые бревна, разбухшие и почерневшие в воде. Извозчик знал, куда править, и, не задавая лишних вопросов, погонял лошадей к косе с видом на дачу Рено. Там седок должен был по своему обыкновению выйти и на час опустить коляску. Но сегодня, сделав отменный крюк, Пушкин велел возвращаться к недостроенному губернаторскому дворцу. За пару домов от него он слез и дальше побрел пешком.

Лиза шла по дорожке, затененной кустами жасмина. Их только что высадили в грунт, и они тянули к голубовато-серому небу еще голые ветки. Садик был мал. Но до жары и его хватало. Александрина бежала впереди, сжимая в руках лошадку-скакалку и сабельку. Вся в отца!

Графиня нахмурилась. Неужели нельзя хотя бы сегодняшнее утро провести с ними? Нет, муж уселся сводить дебет с кредитом. Невыносимо! Женщина не понимала, как такой щедрый, далекий от педантства человек может часами выписывать колонки цифр и скрупулезно вычислять, где продешевил, а где выиграл. Английское воспитание!

Теперь его сиятельство считал за всю губернию и был совершенно счастлив.

Молодая дама присела на лавку с чугунными ножками. Александрина вскачь понеслась к цветнику, угрожая деревянной саблей еще не раскрытым головкам тюльпанов. Ее розовые атласные туфельки впечатались в жирный чернозем.

– Ой!

Прямо из-за стеклянной стены теплицы на девочку вышагнул смуглый маленький человек в цилиндре и длиннющем фраке. Он вертел в руках трость с железной ручкой в виде собачьей головы и зверски таращился на свои испачканные в земле штиблеты. Видно, так и шел сюда по клумбам!

– Батюшки светы! – воскликнула Саша, голосом и ухватками подражая бабушке. – Что это вы удумали, сударь? Топтать первоцвет!

Незнакомец наставил на Александрину блестящий набалдашник трости и сделал страшные глаза:

– А вот я тебя заколдую!

– Не пугайте ребенка! – Лиза поднялась. – Что вы тут делаете, Александр Сергеевич?

Пушкин смутился. Собственно, он ничего не делал. Шел мимо, заметил в саду ее сиятельство, миновал груды битого кирпича и ямы на месте будущего забора. Увяз в клумбе. Нарвал таких фиолетовых и белых… Подснежников? Ну да, так, кажется. Неважно. Поэт полез за пазуху и с поклоном преподнес графине изрядно помявшийся букетик.

– И вам не стыдно? – Лиза уже поняла, что сердиться на него бессмысленно. – Это же цветы из моего сада!

Гость покраснел и стал вертеть злополучный пучок, не зная, куда его деть.

– Дайте, – смилостивилась графиня. – Я приколю на платье.

Пушкин просиял. Утренний туалет хозяйки украсился подснежниками на корсаже.

– Отчего вы давно у нас не были? – спросила Лиза светским тоном. Но тут же перебила себя: – Александр Сергеевич, уступите Саше свою трость. Неужели вы не видите, как она на нее смотрит?

Поэт всучил Александрине собачку, и та оседлала палку, забыв про лошадь.

– Я самоедка и езжу на лайках! Но-о!!!

Теперь собеседники могли говорить спокойно. Ребенок на минуту отвлекся.

– Так где вы бываете? – повторила графиня, склоняя голову к плечу и внимательно глядя на Пушкина. – Неужели в салоне госпожи Ризнич?

Гость нахмурился, потом улыбнулся, словно придумав удачный ответ.

– Когда человек страдает сердечным недугом, он избегает места, где заразился.

Лиза рассмеялась.

– Вы влюблены в Ольгу? Нет, постойте. Я угадаю. В Варю Волконскую? Нет? – На губах графини дрожала лукавая улыбка. – В кого же у нас можно влюбиться?

Поэт многозначительно молчал.

– Почитайте что-нибудь.

Обычно он этого не делал. Разве даме. И разве наедине.

– Древние называли Тавриду вратами в Аид. Я сделал набросок о Прозерпине, полюбившей простого юношу.

Графиня приготовилась внимать. Она была благодарным слушателем и если что-то умела, так это проявить участие и высказать одобрение. Лишь бы не обидеть доверившегося человека.

 
Плещут воды Флегетона,
Своды тартара дрожат,
Кони бледного Плутона
Из Аида бога мчат.
Вдоль пустынного залива
Прозерпина вслед за ним,
Равнодушна и ревнива,
Потекла путем одним.
Пред богинею колена
Робко юноша склонил.
И богиням льстит измена:
Прозерпине смертный мил…
 

– Стихи еще не отделаны. – Пушкин не был доволен собой. Почему он смущался в присутствии этой женщины? Что в ней? Она мила, не более.

– Вы, должно быть, много трудитесь. – Графиня кивнула каким-то своим мыслям. – Я не верю, чтобы такая легкость давалась сама собой.

Поэт чуть не подавился воздухом. Она блаженная? Или святая? Никто никогда не задавал ему подобных вопросов.

– Мадам, я работаю, как лошадь, – признался он.

Оба засмеялись.

– Я почему спрашиваю, – извиняющимся тоном пояснила Лиза. – Потому что, упражняясь на фортепьяно, трачу уйму времени. А все потом говорят: смотрите, как просто!

Они пошли рядом, разговаривая и шутя.

– Вы чудесно играете. Здесь больше нет такой музыки. Даже в театре!

Лиза зарделась.

– Можете посещать наш дом, когда я занимаюсь. Раньше муж… – Она запнулась, подумав, что не стоит касаться семейных дел.

Из кустов вылетела Александрина и на всем скаку срубила прутиком желтую головку одуванчика.

– Я Жанна д’Арк! – Целый ворох мелко накрошенных одуванчиковых листьев посыпался матери на платье.

Графиня с хохотом отскочила. В это время на втором этаже распахнулось окно.

– Лиза! Я сбился! – Михаил Семенович с таким укором глянул на жену, что бедняжка поперхнулась собственным весельем.

Воронцов скользнул по гостю недовольным взглядом, молча поклонился и с силой захлопнул ставню.

Гельсингфорс.

Путешествие в Вильно оказалось очень интересным. Во-первых, Аграфена по очереди соблазнила обоих спутников, да так, что ни один не знал про другого. Во-вторых, шпионская миссия сама по себе увлекательна. Издалека Груша видела польские войска, но все необходимое – численность там, и размещение – разузнал Львов. Так что ей не пришлось особо утруждаться. Зато она ходила с Боратынским по магазинам, нагружая бедного юношу пирамидами коробок и заражая его сладким ядом своих любовных откровений. Очаровательный штрафник читал ей стихи:

 
Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела…
 

Она воображалась ему розой, сломанной бурей. Все еще свежей и облитой влагой недавнего дождя, но с поникшими лепестками.

 
Раба томительной мечты!
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина, плачешь ты
И, как русалка, ты хохочешь!
 

– Какие у вас интересные сравнения, – дразнила его Груша. – Решено, отныне я буду зваться русалкой. Вы умеете плавать? Хотите со мной на взморье?

Юноша краснел до корней волос. Немудрено, что, когда на вторую ночь в Вильно дама проскользнула к нему, он не оказал сопротивления. А утром выдавил из себя со слезами на бумагу:

 
В ней жар упившейся вакханки,
Горячки жар – не жар любви.
 

Его искреннему раскаянию Груша не поверила. Поэты, они ведь не совсем мужчины. Так, предмет для удовлетворения дамского честолюбия. Важного занятия нет. Чинов тоже. Связь с ними не может считаться чем-то серьезным.

Львов – другое дело. Парень расторопный, внимательный. Все записывал, вычерчивал и составлял планы. По его выкладкам выходило, к Вильно постоянно прибывают польские войска. Вроде на учения. Никого в городе это не беспокоило. В столице, как видно, тоже. Но береженого Бог бережет. И адъютант не видел в своей миссии ничего необычного. Иной расклад – отношения с женой начальника. Здесь ему было страшновато. Но и отступать он не привык.

Груша забавлялась от души. На обратном пути, проезжая через станцию Фридрихсгам, она оставила в журнале регистрации запись по-французски: «Принц Душка-Дурашка с половиной своего двора и гарема». Кто посмеет пенять генерал-губернаторше?

Между тем Арсений Андреевич и сам получил кое-какие сведения. За два дня до возвращения «разведывательной миссии» его навестил генерал-адъютант цесаревича Константина граф Ожаровский. Они были знакомы по прежней службе, и подобный визит не заключал в себе ничего необычного. Если бы не дела в Вильно…

Ожаровский слыл красивым малым. Когда-то именно с ним императору изменила многолетняя любовница Мария Нарышкина. Теперь, глядя на гостя, генерал невольно сравнивал его с государем.

– Садитесь, ваше сиятельство. Что привело вас в Гельсингфорс?

– Сознайтесь, что вы озадачены моим визитом? – усмехнулся граф. У него была такая ясная и такая дерзкая улыбка, что становилось ясно, на какие кренделя небесные Нарышкина променяла тихие жалобы августейшего друга.

– Да-с, – озадаченно кивнул Арсений. – Странно ехать из Варшавы в Петербург через Финляндию.

Ожаровский энергично кивнул.

– Но я имею к вам конфиденциальный разговор. Считайте, что я веду его от своего имени и от имени генерала Куруты. Хотя, конечно, его высочество великий князь Константин Павлович осведомлен о моей миссии.

Закревский молчал.

– Вы уже, наверное, знаете, что наши войска дислоцированы возле Вильно?

Генерал кивнул.

– А также, что его императорское величество чрезвычайно болен.

Снова наклон головы. Арсений чувствовал, что сейчас безопаснее объясняться жестами.

– Все в руках Господа и, может статься, что вскоре его высочество цесаревич отправится из Варшавы в Петербург, чтобы осуществить свои законные права.

Все это было ясно, как божий день. Генерал-губернатор Финляндии не понимал другого: при чем здесь он. И его корпус.

– Если Всевышний лишит нас нынешнего государя и его высочество проследует к отеческому престолу, – осторожно проговорил Арсений, – кто может этому помешать?

Ожаровский снова улыбнулся. И на этот раз его белозубая, острая, как сабля, ухмылка не понравилась генералу.

– Так вы согласны с тем, что цесаревич – законный преемник императора?

Закревский вытаращил глаза. Сомнения на этот счет у него не возникало.

– Однако есть люди при дворе и в гвардии, которые думают иначе, – продолжал генерал-адъютант. – При осуществлении своих прав его высочество может встретить сопротивление. Чтобы этого не случилось, вверенные Константину Павловичу войска должны сопровождать его в столицу. Такое передвижение…

Ах, вот оно что! Арсений выпрямился. Его высочество хочет иметь защиту из польских частей. А передислоцироваться из западных губерний к Петербургу они могут только с согласия прилежащих войск.

– Вы зря теряете время, граф, – сухо сказал Закревский. – Государь болен, но вовсе не на краю могилы. А если Бог призовет его, то никто не станет препятствовать законному наследнику перебраться в столицу. Однако перевести вслед за собой иностранные войска на территорию России, ни я ни другие командующие корпусов не позволят. При первом шевелении я двину свои части в Литву и перекрою границу.

Ожаровский встал.

– Вы называете польские войска «иностранными»?

– Одиннадцать лет назад я с ними воевал. Что изменилось?

Одесса.

Михаил Семенович сердился на супругу. Не то что бы Лиза подала повод. Боже упаси. Но граф испытывал непривычное раздражение. Это мучило его. Утром он вздумал браниться с ней из-за Пушкина. Нашла компанию!

– Сударыня, я не помню, чтобы приглашал этого человека.

Лиза вертела в руках соломенную шляпку. Она знала, какие россказни ходят о поэте по городу. Если их заметят вместе на прогулке, это не послужит ей к чести.

– Но он сам вряд ли виноват…

– Что не делает его более приятным. – Лицо Михаила оставалось хмурым. – Двадцать четыре года! Я в его возрасте вел переговоры о присоединении Имеретии.

– Которые провалились. – Супруга всегда умела сдернуть графа с небес на грешную землю.

– Никому об этом не говори, – рассмеялся он. – Но все же! Есть разница? В канцелярии полно дел. Говорят, этот Пушкин нуждается. Ну, повози пером по бумаге!

– Мне кажется, он очень много работает, – в задумчивости произнесла Лиза. – У него все руки в чернилах.

– Не знаю, – пожал плечами граф. – Нельзя быть поэтом и не читать книг. Я предложил ему нашу библиотеку. Ты его здесь видела?

– Может быть, он тебя боится?

– И слава богу! – Воронцов сдержал раздражение. – С такими манерами надо отправлять не в ссылку, а в штрафной батальон.

– Ты его просто не разглядел.

– А какая нужда тебе его разглядывать?

Лиза в изумлении смотрел на мужа. Она давно не видела его таким желчным и злым. Новая служба значила для Михаила много. Почти все. А опальный поэт, сам того не понимая, стал причиной нареканий из Петербурга. Кто бы мог подумать, что какой-то коллежский секретарь бросит тень на карьеру генерал-губернатора!

– Держись от него подальше, – предупредил граф.

Гельсингфорс.

Гельсингфорс тих и провинциален. Слишком много высоких гостей – для него редкость. Вот почему пассажир легкой рессорной коляски, миновавшей заставу ранним мартовским утром, старался пониже надвигать лощеную шляпу с высокой черной тульей и повыше поднимать лисий воротник пальто. Кое-где лежал снег. Ветер со шведской стороны всегда холодный. Рано было перелезать из шубы в весеннее и менять подбитые мехом полусапожки на французские туфли. Карл Васильевич чувствовал себя простуженным и несчастным.

Он велел править к генерал-губернаторскому дому и, вступив в переднюю желтого особняка с белыми дорическими колоннами, доложить о себе только хозяину. По властной манере и неприятному, повелительному тону, лакеи тотчас признали в незнакомце важную персону. Мальчик-гайдук метнулся к господской спальне. Был тот ранний час, когда ее сиятельство почивала особенно крепко, а его высокопревосходительство норовил урвать клочок теплого блаженства под боком у супруги.

– Те чё? – спросонья осведомился Закревский, ухватив мальца за ухо.

– Там вас такой… маленький… носатый… очень гордый… Ой!

Арсений зажал пацаненку рот, чтобы не разбудил Грушу. А сам протер глаза. Какого, спрашивается, дьявола?

Зевая и чертыхаясь, он накинул турецкий халат, сунул ноги в туфли без задников и пошлепал в соседнюю комнату. Направо будуар жены. Налево его уборная. Белая печка, покрытая плиткой. Зеркало. Стол. Кувшин в тазу. Умывальный прибор из черепахового панциря. Заглянул в громадный шкаф мореного дуба за мундиром. Так и есть, Тишка со вчерашнего дня задрых, не приведя барское платье в порядок. Где, спрашивается, горячая вода? Где мыло? Где, черт дери, сам денщик?

Наскоро поплескав холодной влагой в лицо и облачившись в первый попавшийся форменный сюртук, Закревский поспешил в кабинет, где в кресле у стола его уже ожидал гость.