Текст книги "Белая ласточка"

Автор книги: Ольга Коренева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

– Виктор... Виктор Константинович!..

Тот вздрогнул, отступил, отдернул руку. Жанна, как в бредовом сне, ужаснулась: «Ой, что же я делаю?» – и стала зачем-то тянуть его рукав книзу. А внутри, во всех жилах, ощутила боль и какое-то гудение, точно сквозь нее пропустили электрический ток.

– Виктор Константинович, – и голос тоже стал глухим, задрожал, вроде дрожащего гуда высоковольтных проводов, – это я писала вам, я... – («Ой, что он подумает...»). Она крепко сжимала край его рукава. – Я люблю вас...

Голос ее взмыл стрелой вверх и сорвался. И вдруг ей стало все равно, что подумает о ней Борисов.

«Это что? Что же такое?! Что ей надо?» Он чуть не взвыл от мгновенного испуга. Кольнуло больно желудок, во рту возник тошный привкус. Хотелось заорать во всю мочь: «Спасите!»

Резко обернулся. Девчонка была совсем молоденькая. «Семнадцать, двадцать? Да чего она добивается?.. И вообще!..» Досада и злость охватили Борисова. Он рванулся, с силой оттолкнул девушку, заспешил к своему подъезду.

Дома долго не мог успокоиться Борисов. В дубленке, в ботинках ходил по комнате, тяжело дышал. Открывал и закрывал форточку. Сел в кресло и сдвинул на затылок ушанку. Так и сидел. Задремал... Так и через сорок минут – не раздеваясь, в распахнутой дубленке, свесив руку через кресло, сидел Борисов и дремал; перед глазами начали мельтешить машины, дома, лица. Преподаватели, соседи, студенты, письмо, которое он нашел между страниц своего журнала, куча писем по утрам в его почтовом ящике – с неба падали, верно (сначала он читал их; потом стал сразу комкать и выбрасывать). Так и сидел.

Натворила что-то ужасное, наверно... потому что, когда хотела вспомнить, боль протыкала все тело и гудели провода. Теперь она никак не могла сообразить, что же это было тогда, где она сейчас? Кажется, она упала. Может, от толчка, было скользко. Ударилась, так больно!.. Парень... Парень поднимал ее, хотел помочь, что-то говорил, она отвечала. Лицо в лицо, она помнит только его широкую переносицу и разметанные брови. Стояли, он поддерживал ее, смотрел в упор. И все что-то говорил ей, спрашивал, а она никак не могла понять, где она, с кем, чего от нее хотят... До сознания долетели – это запомнилось – только слова: «Ты что, под кайфом? Наркоманка?..» Потом она дома, мама и бабушка суют градусник, таблетки, растирают ее; что-то кричат в ухо, а она не слышит ничего... Гул стоял в ушах, провода, метель в поле, ночь, спать хотелось. Врач, где-то далеко от нее, кричал: «У вас на «скорой» что, одни ослы работают? Что вы к нам в отделение кого попало тащите? У нас с сердцем лежат, поняли, с серд-цем!! А вы нам с травмами, с аппендиксом и психов... Ну и что, что мы ближе? Везите по назначению. Эй, «скорая»! «Ско-ра-я»! Тебе говорят, осел!!»

После этого уличного происшествия долго не мог Борисов обрести привычный покой. Наконец все улеглось. Странную эту, очевидно просто ненормальную студентку («так вот откуда все эти письма!») он больше не встречал ни на лекциях, ни в коридорах. Слава богу, может, отчислили? Но, увы, не так уж долго длился покой Борисова. Не повезет, так не повезет. И вскоре – новая встряска от непрошеной гостьи, на этот раз – у себя дома. Вот тебе и «мой дом – моя крепость».

Прошел уже час, как она ушла, соизволила уйти, а Борисов все еще кипел. В гневе смахнул на пол недописанную статью – листки разлетелись по комнате. «Впредь мне наука – не пускать в дом кого не надо, не отворять, не поглядев в глазок. Я-то думал, все уж давно позади, так нет, принесло ее, ведьму!» Злые, досадливые мысли жгутами били его душу. Ходил по комнате и все лихорадочно вспоминал. «Ведь еще тогда она забрала все, подчистую, до чайной ложки! Так нет. Сейчас, видишь ли, опять помощь ей понадобилась. Денег надо. То-то я сначала понять не мог, чего она крутит: «Не могу забыть, соскучилась» и прочее. Номер не прошел, так вымогать стала. «Нельзя бросать женщину в беде!» Потом еще пуще: «Скандал устрою, на кафедру пойду, бочку на тебя накачу...» Шантажистка какая-то!.. Взаймы, говорит. Знаем мы это «взаймы».

Борисов тихо подступил к двери, проверил фиксатор замка. Накинул на дверь цепочку.

На паркете тусклые пятна от ее больших каблуков – как следы зверя. Боже, как она металась по комнате! Под пестрой тесной кофточкой топырились груди двумя конусами, и, когда она двигалась, в большом вырезе мелькали чашки бюстгальтера. Она качала бедрами – вельветовые черные джинсы в обтяжку, жестяная бирка на заднем кармане. Вся извивалась. Он старался не смотреть на нее, но бывшая жена так и маячила перед глазами. То плюхалась на тахту, то вскакивала и принималась мерить комнату такими шагами, будто пол ей пятки жег, то оказывалась рядом и клала ладони ему на плечи. Он понял, что ей очень нужны деньги, наверное, на очередную импортную тряпку или вещь, и что так просто она от него не отстанет... Весь паркет от ее следов был пятнистый, как шкура хищного зверя из семейства кошачьих. Борисов поморщился и пошел на кухню за тряпкой.

Две эти встречи – с какой-то незнакомой и со слишком хорошо знакомой – как-то странно сместились в борисовском сознании. Наложились одна на другую и стали словно бы одним тяжким, бредовым воспоминанием... «Женщины?.. Не-ет, от этих женщин (все они, наверно, даже самые лучшие с виду, по-своему хищницы, истерички, дуры), от женщин надо бежать подальше!» Старался не думать больше об этом, забыть, углубиться в работу. Как раз напал в английских источниках на редкий материал – интересные свидетельства очевидцев о войне Алой и Белой розы... И, мало-помалу, собственные страхи и эта глупая домашняя баталия стали казаться пустяком... В самом-то деле, у кого не бывает неприятных встреч, каких-то отголосков прошлого, от старых связей... Есть из-за чего волноваться! Обычное дело. Главное – работа...

В институте никто и не заметил неприятных событий в жизни профессора. По-прежнему еще по дороге из дома он в уме начинал свою лекцию и, войдя в аудиторию, продолжал с середины фразы; все сразу же включались; и рассказ Борисова, в паузах и отпивах из стакана, в удивленных размышлениях, был блистательным. Но кого-то в тесной аудитории недоставало, появилась некая пустота, и он невольно это чувствовал. Той пары жадных глаз не хватало – он их даже и не замечал тогда, – той одной слушательницы, ошалело глядевшей прямо на него где-то из середины первых рядов. Всё вроде бы на месте, а вот что-то не так в аудитории – такое странное ощущение не покидало профессора. Но и это – так, мимолетное. Может, показалось только? А, может, это какой-то отголосок, след чего-то отболевшего, какой-то его вины?.. Чувство смутной какой-то вины вдруг появлялось в нем. Та девчонка? Метель, гололедица... Кажется, он толкнул ее тогда?.. Вот и в институте ее нет. Куда она делась? Что с ней?.. Это было – не в мыслях, не оформлено сознанием, а в смутном тревожном чувстве, шло вторым планом (на фоне читаемой лекции)...

«Ладно, все хорошо», – продолжая рассказывать и не думая об этом, внемысленно спорил с собой Борисов, спорили в нем сами эмоции, независимо от него, который полностью, увлеченно читал в этот миг свою лекцию... «Все хорошо, ее просто отчислили. От истеричек надо освобождаться». И все же ... пустота во втором ряду как-то беспокоила. Так – непривычное зияние в деснах, где был недавно удаленный зуб, саднит и беспокоит, так – выбитое окно в одной из комнат зимней дачи, когда уже заморозки и на весь дом несет оттуда холодом.

Хотя все миновало, но Борисову было холодно и неспокойно. Еще холоднее, еще одиноче, чем раньше.

Жанна даже подскочила на койке, увидев Нинку, – в белом халате плечо, знакомая челка на пол-лица, кукольный глаз и нос топориком, все это осторожно и весело вдвигалось из-за двери в палату.

– Ого, Нинка! Молодчага, что пришла!

– Лежи-лежи, что ты, Жанк.

– Нинка, ты даешь! Всегда вот появляешься кстати, когда так нужна, как добрый дух какой-то! А знаешь, у тебя сейчас такое же выражение, как тогда, помнишь, когда мы в школе контрошку у Генки списывали, вот у тебя сейчас такое же детективное лицо... Ну давай, давай садись вот сюда, – Жанна подвинулась, освободив местечко на постели. – Да, кстати, как у тебя с работой-то?

– У меня порядок. А вот твои дела, чую, неважнец. Да?

Из-под копны волос, из-под рыжей челки, подстриженной так, что один конец ее совсем закрывал глаз, а другой едва задевал бровь, торчал лишь длинный нос и впрямь «топориком», как говорила Нинкина мама.

– Борисов? – понимающе шепнула Нинка. Глухо застучали об пол яблоки, посыпавшиеся из ее сетки.

– Кстати, сейчас будем есть плоды, – сказала Нинка и, согнув свою длинную фигуру, нескладно опустилась на четвереньки подобрать раскатившиеся по полу яблоки.

Потом они сидели, обнявшись, на койке, грызли «плоды» и выговаривались друг перед другом.

– Дурища! Жизни не знаешь! Идеалистка! Ну что твой Виктор Константинович, что он?

– Эх, если бы ты знала! Он та-ак рассказывает о войне Алой и Белой розы! Он живет там, а не здесь, та-ам, понимаешь? В эпохах!

– Да он же целлофанный пакет, твой Борисов. Вот, – Нинка щелкнула ногтем по пустому пакету из-под фруктов. – Оболочка, в которой одни твои бредни. Ты его сочинила.

– Он ведь никогда не любил, не знал женщину. Нет у него ни жены, ни любимой, никого-никого! А может, его возлюбленная – это Жанна д'Арк, или Мария Стюарт, или... или...

Нинка печально почесала голову, пробормотала:

– Клинический случай.

«Ух ты, Борисов, профессор, заморочил голову девчонке... Нет, это я так не оставлю, – злилась про себя Нинка, – пусть я никакая не студентка, простой человек, но Жанка моя лучшая подруга. Нет, я сама зайду к этому Борисову, объяснюсь! Поговорить с ним надо, надо нам поговорить. Только вот адрес... Ладно, узнаю у них в институте...»

«А вот тот самый дом, где живет таинственный Борисов...» Нина остановилась и задрала голову. «Тэк-с... Пятнадцать этажей, над крышей – кирпичный барьер с зубчатыми украшениями. Замок, да и только. Стены крепости. Неплохо устроилась Алая роза».

Она вошла в подъезд. «Хм, где же лифт? Неужели в этой сорокаметровой башне нет подъемного сооружения?..»

Но лифт был, и не один, а целых два. И они находились между первым и вторым этажами, будто нарочно спрятанные от чужого глаза. Борисов жил на десятом. Вот и его дверь в черном дерматине, прорезь глазка. Тоже что-то средневековое. «Ишь, куда Роза забралась, не слишком высоко, но и не низко. И с улицы пыль не долетает, и с чердака не дует. Хитрец. Все учел!»– подумала Нина и нажала на квадратик звонка.

Тишина. Нина прислушалась. Вроде бы движение какое-то за дверью. Будто в квартире кто-то на цыпочках к двери подошел. Даже послышалось Нине, как похрустывают суставы чьих-то ступней. Она прильнула к глазку, пригляделась и – странно расширенный увидела в упор, выпуклый, как виноградина, зрачок. Ее, наверное, тоже заметили, из квартиры раздалось глуховато-осторожное:

– Кто там?

– Откройте, почта! – выпалила Нинка.

Дверь слегка приоткрылась, блеснула надетая изнутри цепочка.

– Здравствуйте, – сказала девушка в эту щель угрюмо белевшему там куску лица.

«Странный субчик»,– подумала она. И произнесла официально: – Извините, мне нужен товарищ Борисов.

Дверь открылась шире.

– Зачем он вам нужен? – сухо спросил человек.

Нина молча теребила ухо своей шапки.

– Простите, а что вам, собственно, надо? – хозяин подозрительно покосился на Нинину сумку.

«Боится, не бомба ли у меня там», – решила Нинка, и нахально мотнула раз-другой своей хозяйственной сумой. А вслух сказала:

– Я и говорю, почта. Расписаться надо. Может, пригласите все-таки войти?

«Или он чокнутый, или скрывающийся под маской ученого рецидивист...»

– Проходите, – недовольно проворчал хозяин.

Нинка прошла в коридор, затворила дверь за собой, хотела было защелкнуть замок, но хозяин проговорил быстро:

– Нет-нет.

Сам он стоял перед ней, вглядывался и ждал. «Как на допросе, – подумала Нина, – как будто я гестапо». Оглядела его: высокий, сутулый, бледное с желтоватым налетом лицо, но черты красивые. Да он был бы, пожалуй, красивым, если бы не угрюмый этот взгляд. Угрюмый и немного затравленный. «Наверно, когда расслабляется, когда он как есть, и думает о чем-то хорошем, то бывает красив, – подумала Нина. – А сейчас глаза-то у него жуткие какие, как ножи...»

Все так же, молча, хозяин смотрел на нее. Пришлось заговорить первой:

– Я вот, понимаете, пришла поговорить с вами насчет одной... В общем, одна ваша студентка...

– Ах, вот оно что! – Борисов брезгливо поморщился. – Так я и знал!

Нинка слегка растерялась. «А что я такого сказала? Чего он знал?» Она пожала плечом и тупо уставилась сначала на пол, потом на свою нелепую громоздкую сумку. Сама себе она сейчас казалась такой же нелепой. Идиотское положение.

А тот все молчал, зло и уже как-то спокойно, свысока. Когда Нина снова взглянула на него, показалось, что Борисов похож на пойманного, но ловкого разведчика из детективного фильма, что сейчас Борисов бросится к выходу, плечом высадит дверь и удерет.

– Ну и дела... – пробормотала она.

Борисов двинулся прямо на Нину и стал теснить ее к выходу. Отчеканил:

– Я не знаю никаких ваших студенток. И говорить с вами не намерен. Оставьте эти свои штучки при себе.

– Ой, но я ведь не сказала еще... – спохватилась Нина. – Но Жанка... Послушайте. Ну послушайте же!

Она вцепилась в пальто, свисавшее с вешалки около двери. Хозяин грубо выталкивал ее за дверь. Нина упиралась, крепко цеплялась за пальто и тараторила :

– Ой, ну постойте же... Она же в больнице!.. Из-за вас все, из-за вас... Вы такое натворили, это же убийство...

– Что?!

Борисов остановился.

– Что такое? – произнес он с нажимом на слово «такое». – Убийство?

Нинка смолкла. Кажется, опять сморозила что-то не то. И взглянуть на Борисова больше не решалась, только все сильнее тянула на себя свисавшее с вешалки пальто.

Хрясь-сь!__раздалось вдруг над головой.

Будто что-то обломилось под самым потолком – показалось ей. На Нину обрушился какой-то ворох вещей.

– И-и! – с испугу взвизгнула она и плюхнулась на пол вместе с пальто, металлической вешалкой, шапкой, шарфами и глухо стукнувшимся о ее голову зонтиком.

– Кажется, вы собирались меня шантажировать?– долетел сверху зловеще-иронический голос Борисова.

– Нет! – отчаянно выкрикнула с полу Нинка. – Ведь она совсем еще ребенок!.. Ребенок же!

– Ого! – все так же произнес Борисов. – Убийство, ребенок... Не слишком ли много для первого раза?

– Чего? – Нинка выбралась из-под вороха одежд, села, почесала затылок и поджала под себя ноги.

– Интересно, – слегка паясничая, продолжал Борисов. – Кто же все-таки убийца и чей ребенок? Неужели во всех этих ужасных злодеяниях повинен именно я? А? Может, мне публично покаяться, а? Что вы предлагаете?..

Нинка обалдело уставилась на Борисова. Она как-то плохо соображала, что делать дальше.

– Может, вы все-таки соизволите подняться с полу, мадам? – сказал Борисов и галантно протянул ей руку. – Чтобы покинуть мое скромное жилище, вам необходимо сначала подняться с полу. Не на карачках же вы поползете отсюда?

Нина загнула в рот свою рыжую прядь и, жуя, пробормотала :

– Ну и ну! Клинический случай...

Ко всем больным приходят родные. Соседку Жанны по палате Лидию Семеновну навещает ее сын Виктор. Жанка давно его заприметила. Вот и накануне: встала, чтобы расчесать волосы, а потом только прошла между койками к окну, глянула во двор – вот он, тут как тут. В дубленке нараспашку, вязаном шарфе – один конец рулоном вокруг шеи, другой болтается чуть не до земли, – долговязый, тонкий, не идет, летит вприпрыжку между белыми тополями. Все ближе к их корпусу. Глянул вверх на «свои» окна, заметил ее, Жанку, замахал большой ладонью, как ластой. Приветствует. Крикнул, улыбаясь, что-то. И Жанке стало вдруг свежо и радостно, будто она у выбитого окна на сквозняке (пока Виктор еще бежит, пока она смотрит на него...) Что-то от взлетевшей птицы, осеннего ветра, косого паруса – во всей повадке его, Жанка не может точно определить, но чувствует это. Летит, летящий весь. И так всегда – даже когда стоит рядом или просто сидит в изголовье материнской койки; и все женщины в палате, поглядывая на Виктора, тоже чувствуют эту его крылатость.

– Лидия Семеновна! – позвала Жанна. – К вам.

Сын всегда приходит к Лидии Семеновне неожиданно, в неприемные дни, и тетя Шура в строгом накрахмаленном халате, который никак не вяжется с ее затрапезным и опухшим рябоватым лицом, за рублевку проводит его в палату.

Жанка вышла в коридор навстречу. С дальнего конца, с оглядкой прикрыв за собой дверь, парень быстро зашагал к палате. Длинный, на ходу приглаживает короткие темные волосы. А лицо у него круглое, глаза – тоже длинные и светлые. Вот поравнялся с ней в коридоре, остановился.

– Жанна, привет! Ну как ты?..

– Привет, – отозвалась она. – Все хорошо.

– Поправляешься?

– Да вроде бы.

– На, это тебе, – он вынул из кармана большущий в шершавой кожуре оранжевый апельсин.

– Ой, да ну тебя! Не надо.

– Держи-держи! Не зря же я его волок, – весело, в упор смотрел на нее, так смотрел, будто не Жанка перед ним, а фотоаппарат, из которого вот-вот «вылетит птичка».

– Волок, – передразнила она. – Подумаешь, тяжесть какая.

«Чего уставился, – подумала, – вечно он меня разглядывает, что я ему, репродукция, что ли?..» На самом деле ей льстило, что он так обалдело на нее смотрит.

– Давай почищу, – взял назад апельсин и стал отдирать ногтями толстую шкуру. Брызнул в лицо дымок сока, свежо пахнуло цитрусом.

– Ешь! – сказал Виктор, и прямо в коридоре стал кормить Жанну апельсином: отделил одну дольку, вложил Жанке в губы. Потом другую. Она послушно брала дольки ртом, сжимала губами, высасывала. Как остро и сладко, как освежает ее апельсиновый сок! А еще больше – это внимание случайного парнишки, его дружеская нежность, его скрытая ласка. Он задерживал над ее губами свою руку, пальцы тихонько гладили ее подбородок и щеку. Ей вдруг так хорошо и дремотно стало, как давно-давно, в детстве, когда мама несла ее, вымытую и теплую, из ванны, завернув в огромное махровое полотенце. Жанке было хорошо и просто с этим Виктором, Витей, как с самой собой. Ладонь Вити легла на ее плечо. Погладила Жаннины плечи и спину... Дверь палаты отворилась. Лидия Семеновна, запахивая синий больничный халат, колченого ковыляла, такая радостная, к сыну. Жанна отскочила от Вити.

– Мама! – сказал он, и сетка с апельсинами перепорхнула в другую руку, и сам он как вспорхнул: вот он стоял, вот – его уже нет; уже они оба в палате. «Витюша...» – слабо донеслось оттуда.

В тот день Жанка, оставшись одна в коридоре, была растрогана чем-то. Чем же? При чем тут апельсины! Может, тем, что увидела чужую радость и счастье встречи? Как они любят друг друга, мать и сын. И сама она вроде причастна к их свету, к их счастью, ведь Витя и ее всегда замечает, явно льнет к ней.

А сегодня – уже совсем не то, сегодня Жанне грустно. Лидия Семеновна рядом на койке покряхтывает, меняет позу. Она хоть и не очень старая, но грузная, у нее такое изможденное серое лицо. От нее веет одеколоном и зубной пастой, она «держится», но ни бодрости, ни аппетита нет; видно, дела ее плохи. А Жанне опять видится ее сын, Витин легкий шаг, повадка шагать бегом и чуть косо, как парус – под углом к воде – летящей яхты. Нет, на Лидию Семеновну он ничуточки не похож, ну вот нисколечко! Может, в отца?.. Она встрепенулась: да вот он, входит в палату. Быстро подсел на койку к матери, кивнул Жанке. Потом Жанна вышла в коридор, чтобы не мешать. Чтобы он на обратном пути опять постоял с ней в коридоре, где им тоже никто не помешает. Но он проскользнул на этот раз мимо, напрасно Жанка ждала, лишь поспешно рукой ей махнул. Она уныло вернулась в палату, встала у окна. Посмотреть хоть, как он уходит. Во дворе ждала кого-то девушка: невысокая, в длинном пальто с капюшоном. Поглядывала то на окна, то на подъезд. Вот она заулыбалась, двинулась вперед. К ней вприпрыжку летел паренек в дубленке, Витя. Подскочил, так бережно поправил он ее капюшон, обнял, наклонился к ее лицу... Сейчас поцелуются... «Да что он в ней нашел? – подумала Жанка. – Нескладеха какая-то. Ни кожи, ни рожи, репа в капюшоне! Мымра, и все!»

Жанка в сердцах прихлопнула муху на подоконнике и отошла от окна. Почувствовала вдруг такую ломоту в затылке, что на глаза навернулись слезы. «Тихо! » – приказала себе и вышла из палаты.

Кто-то во врачебном халате бойко шел по коридору. Чтобы успокоиться, Жанна стала его разглядывать. Мужчина, невысокий, полнеющий, живой мужичок с розовым бодрым лицом. Остановился рядом с ней, спросил дружески:

– Что, голова болит? Подожди, сейчас таблетку принесу. Ты из третьей палаты?

– Ага.

– А зовут как?

– Жанна.

– Правда? Красивое имя. А я смотрю: девушка такая интересная, а лицо бледное, значит, голова болит...

Жанка досадливо дернула плечом. Почувствовала, что вот-вот расплачется. «Спокойно. Я же ведь красивая. Ишь как этот друг на меня уставился, так и ест глазами. Значит, очень даже красивая. А эта мымра в капюшоне, ну и пусть. Она ему надоест скоро... – Чуть полегчало. – Спокойно! Вот назло им всем заморочу этому голову». Она состроила очаровательную улыбку, нацелила на медика долгий «киношный» взгляд исподлобья.

Тот обрадованно заулыбался.

– Ну что ж, милости прошу в гости, моя койка слева, – сказала Жанна и, покачивая бедрами, направилась к палате. «Кто он, лаборант или санитар? А может, врач?»

Легла на койку и отвернулась к стене.

Паршиво было на душе. Все ее раздражало: белые тумбочки впритык, муторные стены, болтовня больных женщин. Натянула одеяло на голову. Тумбочки и стены исчезли, но голоса остались – въедливыми осами так и лезли в уши. Жанка рывком вытянула из-под головы подушку и нахлобучила ее сверх одеяла. Бабья болтовня стала от этого еще слышнее. Дробный украинский говор перекрывал остальные.

– Я, девки, тогда, значит, лимитчицей была. Ну, семнадцати нет, после школы мне все хи-хи да ха-ха. Симпатичная была страсть, а сама-то рослая, а как волосы распущу да глаза намажу – так все парни мои. Ну, баловалась, бывало, с ребятами, как и все девчата наши, ну да никого не любила. И вот раз мы, значит, с девками идем в театр. И вдруг – вижу! Ой, девки, как взглянула я на него!.. Ну, сидим мы с девчатами в буфете, антракт, а народу жуть, все столики забиты. Он подходит, значит, лет тридцати так, видный такой! Высокий, одетый импортно, причесочка – от лучшего мастера, сам такой чернявенький, а глазищи – синие, как иллюминация горят, и все на меня одну зыркает. «Девочки, возьмите в свою компанию». Ну, девчонки захихикали, подвинулись, а он возле меня стоит и на край моего стула присаживается, а я сижу, и что на меня нашло – не знаю, никогда со мной такого не бывало, а я... Вот так и познакомились. Сперва ко мне в общежитие ходил. Ох и любила ж я его, девки! Прямо помутнение какое-то... Потом я у него и жить стала. Квартирка однокомнатная, паркет, шкаф гардеробный, значит. Костюмов у него, девки, рубашек – прорва! Любил одеться, черт глазастый. Ну, значит, кормила я его, одевала, деньги он у меня брал, «карманные», называл их. Не работал, нет. Ну, не хотел. Может, спекулировал чем-то. А я вкалывала в две смены, дуреха, выкладывалась для него, за рублем гналась, значит. А он днем, пока я на работе, где-то шлялся, вечером приходил; это я уж потом узнала. Отпуск мы проводили на Украине, у родни моей; сказывался моим мужем. А квартиру свою на это время сдавал за шестьдесят рублей. Вот так-то. Сволочь он был, а я, дура, любила его. Старалась. Потом-то узнала: он, гад, всю свою жизнь вот так, на бабах ехал. И до меня у него были девчоночки глупые, и после. Чувствовал, кто деньгу зашибает, нюх у него был волчий. Жениться, конечно, не собирался...

– Вот подлец, – отозвался кто-то.

– По-одлый, по-одлый, – поддакнул другой голос.

– А все они такие. Я вам, бабы, вот что расскажу, – заговорили слева. – Был у меня отчим. Такой вежливый, непьющий. Работал шофером. А сам с высшим образованием.

– Чего ж он тогда шоферил?

– А чего ж? Инженер сколько получает? А у шофера и зарплата ничего, и левачить можно, а чего ж? Мамка у меня продавщица была. А как померла мамка-то – ой, подруги! Деньги после нее остались, все мамкины сбережения, – так он нам с сестрой фиг дал! Из дома нас выжил, к тетке мы жить укатили. Мы с Ленкой тогда в школе еще учились. Боялись мы его шибко. Вот так-то, подруги.

– А, хватит об этом! Надоело, – досадливо отозвались через койку от Жанны. – Мужчины все таковы. Вот мой муж: ласковый как теленок, что ни слово у него – милая, родная. А сколько я абортов сделала из-за него, сколько раз в кожно-венерический таскалась! И каждый раз: «Прости меня, милая, не хотел, нечаянно, так вышло, в последний раз...» Я ему: «Последний-то твой раз резиновый выходит». Вот ведь что... Прикидываются они все, им лишь бы своего добиться, а дальше и трава не расти.

– Такая уж их подлая порода. Пропадешь совсем, ни за грош, ни за копеечку...

Жанка откинула одеяло с лица. Перевернулась на спину, уставилась в серый, в подтеках, с тонкой трещиной наискось, потолок. Озлилась: «Каждый раз вот так. Все одна и та же трепотня. Ноют-ноют, на жизнь жалуются, на мужей-зятей, и не надоест им, вот зануды! А сами, лишь помани, опять бегут. К тем же мужикам. Ну что опять завелись, как патефон испорченный. Выздоровеешь тут, как же. Ни днем ни ночью покоя нет... – Она поскребла ногтями свою немытую голову. – Ни ночью. Храпят, как извозчики, духотища, бормочут что-то во сне, вскрикивают. Черт-те что, а не палата...

Да-а, заснешь тут, как же! Вот и лезут в башку мысли всякие. О Витьке об этом. И о Борисове несчастном. И обо всем таком прочем. Расстройство одно. Да еще болтовня эта бабская, наслушаешься тут всякого. Стоит только одной какое-нибудь идиотство свое рассказать – и сразу, на тебе, со всех коек такой же бред посыплется. И такого наплетут, хоть стой, хоть падай. А ты потом думай лежи, тьфу! И неужели все это так и бывает? Все правда?! Весь сон пропадет с ними».

Она рывком опять перевернулась на живот, накрыла голову одеялом. «А ведь он даже узнать не захотел, где я, – раздраженно подумала о Борисове. – Ему все равно, жива я, умерла ли... – От злости у Жанки даже скулы свело. С трудом сглотнула слюну. – Вот негодяй! Толкнул меня так, что я башкой об лед трахнулась, и не заметил даже. Сволочь. А я могла и вовсе концы отдать. Да он небось не заметил даже, что я существую на земле. Что я дышу, учусь, хожу на его лекции! Я для него лишь фамилия в журнале, одна из многих человеко-единица, за которую он получает зарплату. Так, что ли? Ему что я, что какая-нибудь там лимитчица, «балующаяся» с парнями... Интересно, ходят ли к нему лимитчицы, или как их там?

Завтра посетительский день. Придут мама и бабушка. Господи, поскорей бы! Как хочется домой!..»

Жанка свернулась под одеялом в клубок и тихо заревела в подушку. Плакала, плакала и не могла остановиться. От этого стало так хорошо, легко и скучно! И хотелось вот так лежать, не двигаясь, и плакать. И больше ничего.

* * *

– Ух, я симпапуля, как сосиска! – изрек веселый Войтек и потер толстый нос. – Разве меня нельзя не любить? – по-русски Войтек говорит не очень правильно. – Хочешь жвачку?

И, не дожидаясь ответа, выудил из кармана куртки горсть жвачных пластинок в ярких обертках, зашвырнул их в Нинину сумку.

– А я на «Бонни Эм» был! – прибавил он.

– Без билета? – не поверила Нина.

– Как всегда.

– А как же ты мимо билетерши проскочил? – Нина запустила пальцы в свои рыжие лохмы, пытаясь пригладить.

– Да она торчит там, как сосиска, я и прошел мимо.

Белейшие ледяные джунгли на стекле вдруг заполыхали – это солнце разлилось по разукрашенному морозом окну. Солнечно стало и в комнате; солнечные полосы легли по всему паркету. Они же оранжево вспыхивали на Нининых волосах, на большом ореховом шкафу. А плечистый и спинастый Войтек, такой рослый и большой, сидел по-турецки на тахте и возился с магнитофоном.

Войтек, бывший Нинкин одноклассник и лучший, кроме Жанки, друг, ездил вместе с матерью в Брно, на свою родину; теперь он снова наконец в Москве... Нинка знай себе жевала жвачку и без умолку болтала – еще бы, она не виделась с Войтеком целых два месяца, а за это время столько всего накопилось, не пересказать, уйма всего! А ей не терпелось все поскорее выложить ему. Ну вот хотя бы про зуб...

– Представляешь, – мычала она, ворочая языком за щекой вязкий комок жвачки. – В час ночи вдруг просыпаюсь. Боль – будто башку распилили, жуть! Зуб, представляешь?

– Зуб? – переспросил Войтек, что-то подвинчивая в магнитофоне.

– Болит! – радостно кивнула Нинка. – Одеваюсь, качу в дежурную больницу на Дзержинке. Темень, ни зги! Таксист заигрывает!

– Заигрывает? – Войтек ревниво покосился на неё;

– Ага, – кивнула Нинка. – «Айда, говорит, в ресторан прокатимся, девочка...» – «Какой, отвечаю, ресторан. У меня зуб! Гони на Дзержинку!»

– Пригнал? – Войтек ткнул пальцем клавишу, диски завращались, с тихим шелестом перематывая пленку.

– Приехала. Врач в кресле храпит, аж стены пляшут. Бужу его, трясу, за халат дергаю. А он приоткрыл один глаз и ворчит: «Ну чего еще там?» Я ему: «Дяденька, зуб болит...» А он зевает и бормочет недовольно: «Ну и что? А я спать хочу». Наконец уговорила я его. Сделал укол, заморозку, значит. Сказал: «До шести утра болеть не будет, а там приходи». Ну, еду домой. Разделась, легла. В четыре снова боль, жуть! Вскакиваю, шлепаю босиком взад-вперед по коридору, ни анальгин, ни тройчатка, ничего не помогает, сигаретами дымлю как паровоз, полощу одеколоном... Ни фига! Болит!

– Болит? – Войтек сочувственно поскреб пятерней курчавый чуб.

– Болит, – кивнула Нинка, щурясь на солнце. – В пять одеваюсь, значит, бужу отца: «Папочка, поедем со мной на Дзержинку?» – «А почему не на Ленинские горы?» – говорит. Ну, опять тащусь в больницу. Врач храпит в кресле в той же позе, голову на спинку запрокинул, носом такие трели выводит соловьиные, аж голова в такт дрожит. Ну, тормошу его, дергаю, а он просыпается и мямлит: «А, это ты, Люлёк?» – «Угу»,– мычу. «Не кричать можешь?» – «Не знаю», – говорю. «Будешь кричать, вышвырну!» – говорит...

– Вышвырну? Так и оказал? Ха-ха-ха! – залился Войтек. – Вот так врач! Слабонервные, покиньте зал! Цирк! – он дрыгнул пяткой в толстом синем носке.

– Ха-ха-ха! – расхохоталась Нина.

Войтек остановил диски и нажал на пуск. Зарокотал джаз. Сквозь гул и грохот кто-то на разные голоса выкрикивал одно и то же: «Бабл ю, бабл ю, бабл ю...» – так слышалось Нине.