Текст книги "Белая ласточка"

Автор книги: Ольга Коренева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

ОПЛАЧИВАЙТЕ ПРОЕЗД

Котенок просунул передние лапки сквозь витые перила, свесил голову, и с любопытством глядел на него. Ну что за глаза! Лукавые и словно подведенные, с синими накрашенными ресницами, как у Лизы. Прямо Лизины глаза. Это был сон. Дмитрий Юрьевич проснулся и, пока лежал, все еще думал о котенке. «Кошки снятся к неприятностям, – вспомнил он, и стал воображать всякие возможные в этот день подвохи и неприятности. – Чего доброго, что-нибудь случится на Ставропольском месторождении, – подумалось, – или с Лизой не увижусь...»

Тягостно ему стало. Перевернулся. Рядом спала Вика, вспотевшая, слегка приоткрыв рот. Было уже светло, и он сообразил: «Без четверти восемь...»

Осторожно – не дай бог жену разбудишь, а говорить с ней сейчас не хотелось – он стал вылезать из постели. И уже машинально, думая о другом, делал на кухне гимнастику, принимал душ, глотал завтрак. Вспоминался вчерашний звонок из Ставрополя и тусклый, словно запыленный расстоянием, голос Гордиенко. «Черт побери! – озабоченно раздумывал Дмитрий Юрьевич. – Заявку-то я не подписал вчера! Или вот опять, с этой Ставропольской... Только план спустили, тут как на грех Гордиенко звонит. Давление падает, вот те раз! Скважина-то обводнилась! Да-а, дела... Мы ж рассчитывали на постепенное обводнение, а она раз-два – и готово. Как преждевременные роды. А разве можно все предвидеть? Вот и горим. А Гордиенке, ему что! Отвечать не ему. План-то я подписываю!»

В коридоре, натягивая плащ на плечи, он все еще думал об этих неурядицах: «Какая там, бишь, у них термодинамика?.. Ну вот, теперь все параметры выскочили из башки».

Потом он сбежал вниз по лестнице, по привычке считая ступени – одна, две, три... одиннадцать, одна, две, три... одиннадцать... Откинул ногой дверь подъезда и, чуть не зацепившись, чиркнув обо что-то портфелем, выскочил на улицу.

Времени в обрез. Глянул на часы и тут же забыл, который час. Ждал у троллейбусной остановки; как долго нет нужного номера!.. А вокруг осень, похожая на позднюю весну, ровная, прогретая. Утро, а уже жарища. Женщины – в плащах нараспашку, из-под плащей мелькают пестрые кофты и юбки. Сочные цвета женской одежды. Сочные фрукты на лотках... Наконец-то, валко покачиваясь, подкатил троллейбус. Кто-то его пихнул, и он пихнул кого-то, наступили на ногу, удалось уцепиться за поручень. Подтянулся, протиснулся внутрь. Дверцы троллейбуса с лязгом захлопнулись.

Пока ехал, по привычке все думал о встрече с Лизой... О ее дешевенькой брошке на груди – машинистка, на дорогую денег не хватает, – о ее походке. Как она быстро входит, высокая, голова слегка покачивается в такт шагам, от начеса голова у нее такая круглая. Цвет ее волос? Жидкий чай, в который нападал пепел с сигареты.

И он знал, что сегодня будет так же, как и вчера, когда она утром вошла в его кабинет, как каждый день.

– Ну, с пятницей тебя, товарищ начальник, – деловито говорит Лиза, голос ее звучит глуховато, красивым контральто.

Он глядит, как клубятся волосы, наползая на щеки, вокруг ее лица. Лицо усталое, хотя еще утро, такое тихое лицо.

– Доброе утро, Лиз, – залпом выпивает он чай с пеплом; ощущение именно такое.

– Захожу вчера в отдел, слышу дикие вопли, – говорит она, наверно продолжая вслух какую-то свою мысль. – Ну, думаю, опять Пронин надрывается. Чует старый, что его скоро того... на пенсию, ну и злится на всех, кто моложе. Действительно, вижу, Пронин грохочет, как рупор. А рядом сидит этот, новенький, Валерий. Сидит прямо, как по струночке, и говорит с расстановкой, но таким железным тоном: «Я не позволю на меня кричать... Перестаньте». Тот – еще пуще, позеленел аж, все лицо в складку пошло, не лицо, а шторм в океане. А Валера со стальным выражением: «Прошу... перестаньте».

– Ну, а Пронин что?

– Пронин-то? Да все гудел и гудел. На прошлой неделе, говорят, Белкину чуть не до инфаркта довел. Привык кричать на людей...

Пронин – начальник второго отдела, и он порадовался, что Лиза не подчиненная Пронина и что сам он выше по рангу, замначальника управления. А Лиза мотнула своим густым сизым начесом и сказала, как всегда, звучно и монотонно:

– А на Толченовой он обжегся, не вышло. Нашла коса на камень! Аж искры полетели. Только рявкнул – а она сразу в местком заявление. Там товарищу Пронину выдали пару теплых по секрету. С тех пор он даже слышать не может ее фамилии.

Так говорила Лиза в тот день...

– Граждане, не забывайте оплачивать проезд. Следующая остановка...

И вспоминается. Вот она вошла. Села. Виском легла на ладонь – ладонь потонула в прическе. Опять рассказывает... А ему почему-то интересно слушать.

Лиза лет на шесть моложе его, ей ведь чуть за тридцать. Сын у нее – в восьмом классе. С мужем давно не живет.

Временами он мысленно сравнивал Лизу с Викой – не теперешней Викой, а той, до замужества. Когда им было по двадцать, когда он еще ухаживал за ней, учился на вечернем и работал здесь младшим инженером. А Вика была машинисткой. Тогда нравилось ему Викино лицо: фарфорово-розовое, как у младенца, которого только что искупали. Нравилось, что рот у нее слишком большой и яркий, и что всегда она улыбается. Волосы были у нее жесткие, соломенные, и скручены на затылке в массивный узел. А иногда она их распускала, и тогда они густой копной падали на плечи. Не волнами, как у других девушек, а именно копной. Ей это шло, и то, что сама Вика была такая широкая, толстоногая, крепкая, большая, – тоже шло ей. На Вику эту натыкался он всюду: то заставал ее в других отделах – болтала с женщинами, улыбаясь своими слишком большими губами, то ее розовая мордашка мелькала в коридоре, куда-то она спешила, легкая, стремительная и массивная, как летающая тумба, то забегала в их отдел «стрельнуть сигаретку», и полчаса в их отделе не смолкали смех и анекдоты, а она усаживалась на подоконник, и покачивала своими толстыми ногами, и сосала сигаретку, которая казалась узким бесцветным леденцом в ее полных губах, и серые лица мужчин становились еще тусклее на фоне ее яркого, в каком-то розовом сиянии, лица. За машинкой Вика сидела, наверно, часа два-три в день, не больше. Но печатала зато пулеметно, треск ее машинки сливался в один сплошной гул. Никто не печатал так, как она.

Дверь их комнаты всегда была открыта, и Дима ждал, когда пройдет по коридору Вика, а она, шествуя мимо, всегда оборачивалась, махала ему рукой и кричала своим низким, грудным голосом:

– А-а, Димочка! Привет холостякам! На свадьбу скоро пригласишь?

Дима в ответ лишь усмехался. «Ишь ты, на свадьбу». Об этом он пока не думал. Привычно тянулся к пластмассовому стакану с карандашами, брал карандаш, постукивал им по столу, и опять усмехался. «Ха, свадьба». А мысленно виделась Вика: крепконогая, веселая, с массивным на затылке узлом волос, и ему хотелось растрепать этот узел, рассыпать, а Вику притянуть к себе, прижать и целовать ее слишком большие губы, ее волосы, лицо, которое так розово сияет. Но думалось об этом не всерьез. Он думал: «вот если бы...», не веря, что это «если бы» когда-нибудь станет фактом. Сам он ничего не добивался. И ничего бы не было, не встреть он ее однажды летом в тире.

В тире бывать он любил, ходил туда по субботам. И вздрогнул от неожиданности, когда, как-то раз, проталкиваясь к приступке с ружьями, налетел на нее. В тесноте они оказались рядом... А потом гуляли по парку, крутились на цепных каруселях, катались на лодке, и Вика без конца сосала мороженое, эскимо, которое он покупал ей.

Троллейбус качнулся, остановился. Дмитрий Юрьевич взглянул в окно: нет, еще не та остановка.

Тогда, в свои двадцать, ни над чем Дима не задумывался. И лишь позднее мелькнула догадка: а может, она нарочно вечно попадалась ему на глаза в те дни. И в тире тогда?.. Видно, не такая уж она простушка, какой кажется. Да и любил ли он ее вообще? Все вышло быстро и просто, очень уж просто. Дурман какой-то. Мало-помалу выяснилось, что говорить им друг с другом почти и не о чем. Вот вяжет она действительно ловко, мастерица сотворять на кофтах розочки; но не будешь же обсуждать это каждый день... А вяжет, вывязывает розочки красиво, ничего не скажешь. Воткнет в материал иголку, потом этак намотает на острие нитку и продернет ее вперед. А на нитке такая колбаска получится. Тут она эту колбаску замотает полубубликом и закрепит нитку. Вот и лепесток. Кроме умелой вязки жена еще и готовит прекрасно, что немаловажно в семейной жизни. К тому же она может часами говорить о том, что сегодня «выбросили» в ГУМе или «дают» в гастрономе. С ней не соскучишься...

Плотная, в халате, с мотком волос на затылке, хозяйственная. Таких хозяек Лиза называет колотилками. А впрочем, таких ли? Нет, тут Лиза скорее всего не права. Вика-то как раз все эти домашние дела выполняет с удовольствием. А вот Лиза, резковато-деловая, всегда в одной и той же серой блузке, с усталым лицом, – вот она, пожалуй, больше напоминает «колотилку». Целый день гудит на электромашинке. И дома дел хватает.

Зато с Лизой он может болтать обо всем. И общие темы откуда-то берутся. Да она сама приходит к нему со всеми вестями-новостями, с рассказами и вопросами. К примеру – ни за что не будет печатать текст, ей непонятный. Ну что ж, почему не разъяснить? С удовольствием! Ах, насчет скважин что-то неясно? Ладно. Но сначала давай поговорим вот о чем... Поговорим о жизни. Вот, ответь, почему ты такая умученная сегодня пришла? А ведь еще утро. Да и у меня, знаешь...

Она усмехается уголком рта, уводит взгляд в сторону.

– Да так как-то все, вчера вот сын...

Она замолкает. И некоторое время они сидят молча. Потом заговорит сразу вдруг упавшим, тусклым голосом:

– Сын вот вчера обругал меня по матушке. Пошла ты, говорит... Правда, повод был совсем особенный. Я сама виновата... Но...

Телефон перебивает ее. Он берет трубку, но и разговаривая с кем-то по делу, огорченно глядит на погрустневшее Лизино лицо.

Впрочем, долго им беседовать не приходится. Работы у нее полно: в управлении всего одна машинистка. Одна – на три отдела. И, кстати, он, заместитель начальника, загружает ее больше всех. Печатает она к тому же и его диссертацию в свободное время. Он знает, Лиза никогда не откажет. Иногда ему кажется, не нарочно ли он обхаживает ее, чтобы «использовать в своих интересах»? Ну нет, это не так. Когда он устает, то идет к ней в отдел. Она стучит на машинке, уже утомленная и сосредоточенная. Он слышал – у нее какие-то неприятности с сыном. Какие? Она не скажет. Деловито, как-то по-своему отшутится.

Вчера вот так проговорили они с Лизой целый час, не меньше. Потом он вышел. Вернулся – телефон министра трещит. Белый, без диска, телефон охрип совсем. Дмитрий берет трубку, а министр ему:

– Тебе что, мой телефон не нужен? Чего не подходишь?

– Сергей Хасанович, я только что вошел, меня не было.

– То-то же, а то смотри, возьму и срежу аппарат.

– Что вы, Сергей Хасанович, не срезайте!

– А почему из трубки табаком несет? Дымите там без конца? Ну, ты вот что, давай пройдись по показателям и сделай мне отчет по форме ЕК-12...

Да, дымил он вовсю, чтобы как-то оправдать свои беседы с Лизой в коридоре у окна. Впрочем, курил он только так, для вида. Лиза курила много, по-настоящему. Как-то он сказал ей, что вредно так много курить на работе. И без того душно в помещении. «А, пустяк! – ответила Лиза. – Все равно уволюсь. Надоело. Не могу так...» – «Как – уволюсь?» – испугался он. Она промолчала.

Троллейбус тряхнуло.

– Граждане, не забывайте оплачивать... Следующая остановка...

Мимо многолюдных улиц, магазинов, кинотеатров катит троллейбус. А на тротуаре сидит серый котенок. Глядит на троллейбус с таким понимающим видом. Ишь, цуцик... Вот такой же самый как-то странно вмешался в их жизнь. Все из-за котенка началось. Глупо все вышло.

Утром он проводил мать на поезд – уезжала в санаторий. И на работе пригласил Вику к себе. Они обедали в одном кафе. Последнее время все чаще оказывались за одним столиким... Вот он и пригласил Вику к себе.

К ее приходу он все приготовил: вымыл пол на кухне, достал из шкафа крахмальную, пахнущую прачечной скатерть. Поставил на стол вино и фрукты. Для храбрости хватил немного заранее. А потом пришла она и принесла с собой котенка. Зачем ей котенок? Просто увидела на улице, понравился и принесла? А он не знал, что сказать ей, о чем вообще говорить. Наверно, и захмелел малость. Наверно, котенок почувствовал это, потому и цапнул. Может, он принялся теребить котенка, гладить, а тот цапнул. Вика расхохоталась. А его тогда зло взяло... Вообще-то его трудно было разозлить. А вот тогда разозлился. Взял котенка за шкирку и вынес за дверь. В коридор. Вика обиделась и стала собираться домой. Хлопнула дверью, ушла. И котенка этого унесла с собой. Неделю не звонила, а потом вообще пошла в отпуск.

– Граждане! Машина дальше не пойдет, просьба выйти.

Люди сначала медлят, ожидая чего-то, – каждый надеется: «А может, еще пойдет?» Потом протискиваются к выходу, ворча и спрашивая: «А что случилось-то, не знаете? Авария?» – «Да нет, делегацию встречаем». – «Так вчера же ведь встречали...» – «Вчера провожали, другую...»

Все вышли, кроме самых недоверчивых, – те остались на местах.

Дмитрий Юрьевич заспешил по тротуару налево, свернул за угол большого блочного дома, перешел по подземному переходу на другую улицу и вскочил в подоспевший как раз автобус. За окном замелькали коробки панельных домов. Дмитрий Юрьевич опаздывал на службу. Злился и, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, стал вспоминать о приятном. Как в детстве катался на карусели, как вчера вошла Лиза в его кабинет и захлопала форточка от сквозняка...

– Ой! – сказала Лиза и небрежно, с иронией пожала плечом.

На миг остановилась: в одной руке – тоненькая пачка испечатанных листов, другая неприкаянно повисла... Неуверенность, надежда были на ее лице. Дмитрий Юрьевич так это и понял, ему вдруг стало не по себе. Отвернулся. А Лиза?.. Он не видел – почувствовал, как у нее дрогнула нижняя губа, как, словно подавив в себе что-то, с наигранной лихостью подцепила ногой – на ней сияли новые черные лакировки – ножку стула, шумно двинула его к столу и расслабленно опустилась на стул. Откинулась на спинку, свесила голову набок. Он обернулся, перед ним была лишь Лизина прическа: густо начесанные волосы... На столе лежала работа, и она локтем чуть придвинула к нему листы.

– Ну, начнем?

– Слушаю, давай.

– Итак, отчет... В последние годы для осушки природных газов широко применяется триэтиленгликоль. За 1973-76 гг., исчисляя в процентах...

Продолжая вычитывать, он то и дело поглядывает на Лизу. Синим подкрашенные ресницы, удлиненное лицо... И замечает белый мазок на ее лице. Что это, след зубного порошка или наспех нанесенной пудры? Его рука сама тянется через стол, ладонью он отирает ей щеку.

– Чего? – растерянно спрашивает она.

– Хорошие стихи, – почему-то отвечает он.

– То есть как?.. Какие стихи?

– Э-э... М-м... – мнется он. – Сейчас. «Полосатый, как судья в хоккее, входит в заросль уссурийский тигр...»

– А-а! – говорит она. – Ладно.

Она покусывает губу. А он ждет, что она сейчас отодвинется, рассердится... Нет, она продолжает читать. Ему с ней хорошо по-настоящему. И жаль, что вот только так у них, и ничего другого тут не придумаешь. Перекуры у окна, встречи в столовой... И не решается он ни сделать ничего, ни сказать.

Вот лет пятнадцать назад, с Викой, тогда иначе было! Она как раз явилась из отпуска, посвежевшая и нарядная, подошла к нему в коридоре и, весело щебеча, заявила невзначай:

– А знаешь, Димочка, пожалуй, ты меня любишь.

– Я? – удивился он. – А пожалуй, да.

– Тогда мы, пожалуй, поженимся, – сказала она.

– Я, пожалуй, подумаю, – ответил он, все так же пошучивая.

– Думай, Дима, – сказала она уходя и, оглянувшись, добавила: – Думай!

А через день он подарил ей котенка и сделал предложение. В юности он вообще думал мало. А теперь уже, пожалуй, поздновато передумывать. Конечно, он мог бы сообразить тогда, что дело не в яркой внешности, не в умении производить эффект, Вика это может! – а в другом. Впрочем, что он тогда понимал, мальчишка? Ничего он не понимал. А все же, в чем вся соль? Может, в том, что любовь так просто не дается?.. Любовь – это когда двоим есть о чем говорить друг с другом и о чем молчать друг с другом... Вот Вика и Лиза, одна у них профессия, в чем-то даже похожи. Правда, разница есть. Та умеет себя подать, а эта – нет... Но с этой ему хорошо. А с той – так себе, никак.

Дмитрий Юрьевич усмехнулся вдруг. «Выходит, я вроде бы любитель машинисток: Вика, Лиза... Но что делать, раз это такая распространенная специальность. Думай, Дима... Это она тогда верно сказала. А что тут можно придумать?..»

И вдруг ему представилось: вот сейчас придет он на работу, вызовет машинистку... Откроется дверь и войдет другая женщина, не Лиза... «А где же?..» – спросит он, уже чувствуя противный мятный холодок внутри (вот она, приснившаяся неприятность!).

«Кто? – переспросит другая машинистка. – Она? Уволилась. Еще вчера». Вот это будет номер! Значит, он никогда больше ее не увидит? Что тогда сделает он, Дмитрий Юрьевич, такой нерешительный, зануда, каким считают его многие, вечный раб обстоятельств?

Автобус подкатил к остановке на площади. Вон сбоку и здание министерства... Продвигаясь к двери, он уже знал, что, если ее нет, он работать сегодня не сможет. И вообще, на что ему эта работа! – вдруг обожгла его мысль. Думай, думай, Дима, раб обстоятельств... Если она так поступит, сделает такой шаг, то и он... Где, на какой улице, дай бог памяти, она живет?

Автобус остановился. Водитель в микрофон объявил остановку. «Пассажиры, оплачивайте проезд...»

НОЧНЫЕ ГОЛОСА

Женщина с ведрами идет к колодцу. По дороге весело с кем-то переговаривается. Из-за штакетника видны только голова ее и плечи, а собеседника и вовсе не видать. То ли ребенок, то ли кто-то низенький, старичок... Серые планки штакетника, мелькая, бегут по ее выгоревшему платью, и кажется, будто это забор движется мимо женщины. Лицо у нее медное от ветра и

солнца, грубое, доброе. Плечи широкие, коромысло степенно покачивается на них, звякают ведра. То и дело она оборачивается, улыбается кому-то, и видна ее сильная шея. Волосы туго закручены на затылке. Лет ей тридцать, а может, и за сорок. Вот женщина прошла, вот уже у колодца.

Теперь Надя отсюда, из окна, видит всю ее фигуру.

Не очень-то стройна, сколочена так же накрепко и просто, как сруб колодца, куда она со звоном запускает цепь.

За женщиной плетется мохнатая коза. У козы тонкие полуизогнутые рожки... Женщину и козу заслоняет вдруг толпа идущих – это с поезда. Люди с битком набитыми сумками идут мимо... Широкая панама с загнутыми полями проплывает над забором. Лицо под панамой как пареная репа, длинный нос, очки в черной оправе, и ворот толстой, наглухо застегнутой кофты. А, да это тетя Лера. Видать, в город ездила за продуктами. На миг она загородила и женщину, и колодец. Панама трясется в такт ее тяжелым, солдатским шагам.

Прошла. Коза вдруг заскакала вприпрыжку, как пес. У козы черные надбровья и кокетливая полоска на носу. А удлиненное рыльце чудесно своей белизной. Коза изящнее своей хозяйки. Женщина опять оборачивается, смеется. С козой разговаривает.

А Надя сидит на подоконнике, ноги босые поджала, глядит в окно. На коленях косточки выпирают, кожа натянулась, побледнела на сгибах. Солнце жгучее, ветер. Скоро подруга ее Таня кончит заниматься, зайдет – и они пойдут на речку. Скорей бы! Одной неохота. В палисаднике бродит Вовка, томится, за калитку поглядывает. Таню ждет. То-то он выбритый, причесанный, в чистой рубашке. Надя глядит на свои руки – отлично загорела за две недели.

За окном береза, она мохнатая, как коза. Ветвистая. А на кухне бабушка с тетей Верой обед готовят. Надя думает: в городе сейчас – жуть. Неделю назад еще не было такой жары, и то невмоготу. Хорошо, что отпуск на самый зной пришелся.

Вспомнила работу. Длинное тесное помещение, накаленное от жары, от духоты, от распаренных людей за столами. Окна распахнуты, за окнами асфальт плавится, излучает парной химический дух, и все внутри пропитано этим духом. В узкой мастерской он соединяется с запахами красок, духов, потных тел, едва прикрытых легкими платьями. Груды посуды на столах, быстрые легкие мазки мастериц, идет работа...

И вдруг такое – хвойный воздух, солнечный свет. Аж в ушах звенит, кузнечиково звенит воздух! Как дышится легко! Солнце нестерпимо яркое и ласковое! Теплый песок ластится под босыми пятками. Возгласы бабушки и тети Веры:

– Ой, кто приехал! А тощая-то, ну и кощей! А бледная! Замучили совсем девчонку! Ну, мы тебя здесь вылечим, раскормим. Сейчас чайку с медком попьем, устала поди. А Вовка-то, знаешь, тут девушку завел, красотку. Таней зовут...

И пошли разговоры – про Вовку, про Таню, про учительницу Танину тетю Леру; это она поселила на лето у себя на даче очередную ученицу. Да и муштрует ее, готовит заранее в консерваторию, куда каждый год поступают ее ученики. Она, тетя Лера-то, Валерия Федоровна, с характером. Вовка не заходит в ее двор за Таней. Таня сама сюда приходит, когда отзанимается.

Такие пошли в тот день разговоры... А Надя лишь фыркала недоверчиво. Надо же, длинный Вовка, нескладный, застенчивый до смерти, и вдруг – девушку завел! Не верится даже... Но во дворе появилась Таня – высокая, светловолосая. Сарафан стильный, с оборкой по подолу, а фигура статная, крепкая. Она вроде чуть смущена, она выглядит совсем еще юной и в то же время сильной, зрелой. Это она, Таня, Вовкина девушка... На вид она старше своих семнадцати.

Надя сидит на подоконнике, ждет подругу.

Береза мохнатится за окном, Вовка слоняется по палисаднику. Надя берет зеркало, рассматривает себя: лицо розово от солнца, нос морковный. Прямые соломенные патлы. Говорят, она похожа на свою незамужнюю тетку: тетю Веру.

Мама говорила, мол, замужество лишает женщину многого. Например, сил, свободного времени, полета. Будь сама мама свободной, как тетя Вера, давно была бы она известной художницей, а из-за этой хозяйственной возни, детей, мужа, пришлось ей довольствоваться скромной работенкой, разрисовкой посуды в мастерской... А почему же тогда тетя Вера не стала известной? Работает, как вол, и считает долгом помогать то замужней сестре, то брату женатому, то взрослым племянникам. Вернее, они так считают... Она, де, счастливая, со своей мамой живет (с Надиной бабушкой, значит), и нет у нее семейных забот.

Надя рассматривает в зеркало свои ноги, маленькие, узкие ступни. Думает: «Мне уже девятнадцать. Работа, отпуск на 24 дня, работа. Груды тарелок, чашек, блюдец, солонок, чайников. Синий мазок, золотой, розовый, черный, аккуратнее води кисточкой... Конец рабочего дня. Вместе с мамой – на остановку».

– Мам, можно мне на праздник к Наташе пойти, у нее восьмого марта вечеринка?

– С ума сошла! На этих вечеринках всегда пьянки, мордобой. Покалечит тебя какой-нибудь ухарь. Дома сиди, рисуй, пока время есть...

Вот так всегда. А теперь – красота, сколько свободного времени!

Свист за окном. Условный посвист... Надя выглядывает, мигом соскакивает с подоконника. Таня пришла. Мастерски Танька свистит, совсем как парень.

– Привет! Отзанималась?

– Не совсем еще, – улыбается Таня и закручивает на затылке пышные волосы. – А Вовка где?

– Только что здесь был. Смылся.

– Ха, ха, ха, ха!

– Ой, умора!

Обеих разбирает смех. Смех бессмысленный и счастливый. Еще бы! Солнце-то как плещет, и плескается бликами мелколистая береза в палисаднике, звенят кузнечики в травах, а Вовка тоже, как кузнечик, ускакал застенчиво при виде Тани.

– Лера отпустила надолго? – спрашивает Надя.

– До обеда. «Ладно уж, иди», говорит...

Надя живо вообразила Танину учительницу, подругу тети Веры: большую, чернобровую, как казак, с крупным лицом. А смоляные волосы острижены под горшок.

Таня задрала голову, щурится на солнце. На шее и плече у нее коричневые отметины: это от скрипки, натерла грифом.

– Ой, больно, – вдруг морщится Таня и трогает шею. – Надо бы кремом смазать.

Они идут в одних купальниках. Вон и река блеснула. Модный эластичный купальник обтягивает Танину ладную фигуру. У Нади же ситцевые трусы сборятся сзади и спереди, а лифчик от другого купальника, бог знает как ушитый, с тесемкой через шею, распластался двумя неровными блинами на плоской груди.

Сзади – топот. Их нагоняет Вовка. Удивительно, как он сгибает свои длиннющие ноги. Будь такие ноги длинные у Нади, она бы в них запуталась и упала. А Вовка – ничего, бежит. Бледный, худющий, с короткой стрижкой, в рубахе с рукавами. Даже в зной стесняется без рубахи и брюк появиться.

– Приятно босиком, – говорит Надя. – Я летом на даче вообще всегда босая хожу, в любую погоду. В городе уже нет походишь. Трава какая теплая, и душистая, я даже пятками запах чую, и мягкая – облако.

– Ага, – говорит Таня и сбрасывает босоножки. У Тани большие, мужские ступни.

– Куда пойдем? – басит Вовка.

Надю и спрашивать не надо. Она знает.

– На наше место, да, Тань?

– Там глубоко, – Таня размахивает босоножками.

– Ну и хорошо, окунаться не надо, – говорит Надя. – Ступишь – и сразу по шейку.

– Утонем, там течение...

– Да что ты! Вовка нас спасет. Да, Вовка, спасешь?

– Ты сама плаваешь, как рыба...

Вода отсвечивает желтым, это отражается дно. Мечет во все стороны солнечные зайчики.

Таня спускается к реке, пробует ногой воду.

– Ой, холодно, – отскакивает.

– Вовка, иди первый.

– Не бойсь! Шаг, и все в порядке...

Вовка храбро лезет в реку.

– Ну, как водичка? – спрашивает с берега Таня.

Вовка притворно стучит зубами, дрожит и отвечает перехваченным голосом:

– Те... те... тепленькая.

Он ныряет, плывет под водой и выныривает у самого берега, где уже по колено в воде стоят Таня и Надя.

– Ай! Не брызгайся!

– Кончай, Вовка! – Таня делает шаг вперед и ухает в воду. – Ой, яма!

– Плыви давай.

– Бултых-х!..

Все трое пытаются плыть против течения, цепляются за кусты, передвигаются прыжками, но все равно течения не одолеть. Их сносит назад.

Вода холодная, как нарзан. А нырнешь – упругие струи бьют, массируют лицо и тело, швыряют волосы. И чем глубже ныряешь, тем вода быстрее, звонче. Но лишь высунешься из воды – обдает зноем...

– Эй, Вовка! Ау!..

– Куда это сносит нас?! Пляж какой-то!

– Надь, ты вся синяя и в мурашках.

– Выхо-одим... А Вовка, глянь, уже у берега.

Запыхавшись, посинев от холода глубины, вышли из реки. Шатало. Снесло порядком, до самого устья... Разлеглись на горячем, мелком песке.

Таня потянулась, взяла прутик, размашисто провела по песку тонкую линию. Другую. Линии пружинили, выпрыгивали из-под Таниного прута. И вот уже рядом возникает, греется тоже на солнце нарисованная балеринка в тренировочном костюме. Слева появляется кто-то сидящий: мощные плечи, узкая талия. Парень лет двадцати. Сонной Наде оба кажутся живыми. Балерина поеживается, насвистывает. Парень мрачно молчит, задумчиво глядит на речную рябь. Балетная красавица встряхивает волосами, в стороны разлетается песок.

– Ты что, не пыли! – говорит Надя.

– Все глаза засыпала, – недовольно ворчит и Таня.

Вовка молча переворачивается на другой бок. А нарисованный парень даже не шелохнется. Видать, крепко задумался.

– А что мы шпаримся тут, пошли нырнем, – это голос балерины. Он с нежной хрипотцой. Она упруго поднялась и на носках туфелек заскользила к реке.

– Воображает-то, воображает, – забормотала Таня. – Пошли и мы!

Встала, через силу доплелась к реке. За ней и Вовка. Таня поддала ногой воду, брызнула на него. Вовка гаркнул и, вздымая водяную пыль, плюхнулся в реку.

Сноп брызг окатил Таню. С хохотом ринулась дальше, споткнулась, упала в воду, поплыла. Вовка размашисто греб, догонял.

– Ну, пойду... – Надя вошла в реку, окунулась.

– Надька, чаль сюда! Притаранивай!.. – кричал с берега Вовка. – Вылезай, и двинем назад, к нашему ме-есту!..

Надя нырнула и легкой рыбой понизу поплыла прямо к кустам. Высунула наружу руки, ухватилась за тонкие, скользкие прутья ивы, подтянулась, вылезла на берег.

Шли по горячей от припека траве.

Вот и любимое их место – трава примята, сено пышно подстелено для лежания. Здесь же валяются и их вещи.

– Сыграем в слова? – предложила Надя, подставляя солнцу лицо.

И вдруг заметила – тенью заслонившую край неба массивную фигуру тети Леры. Она шла в глухом сарафане поверх мужской рубахи и в плотных лечебных чулках.

– Татьяна! Где ты?

– Иду, Валерия Федоровна! – отозвалась Таня. – Обед-то еще не скоро... Ладно, иду!

Ничего не попишешь, теперь от педагога не отвяжешься...

– Иду-у! – повторила с досадой и стала подниматься.

– Неужели тебе не понятно, что я беспокоюсь!..– заговорила тетя Лера. – Заниматься пора. И вообще... ты можешь утонуть.

Девчонки и Вовка нехотя встали.

– Быстро домой, – командует тетя Лера, – пережгешься, простудишься... Ты же всего четыре часа занималась!

Таня проворно собирает босоножки, расческу, полотенце.

– Ну, пока, – подмигивает Наде. – До вечера.

В мокрых купальниках подруги идут рядом с тетей Лерой. А Вовка подхватил одежду и укрылся за кустами.

Солнце так и поливает жаром. Мокрый купальник приятно холодит тело. Надя подставляет лучам лицо, жмурится. Конечно, физиономия опять станет свекольной, а облупившийся нос будет как редиска, ну и бог с ним. Зато замечательно идти налегке по горячей траве и подставлять лицо солнцу. Идти почти нагишом и всем телом чувствовать небо, землю, ветер.

У деревни их нагнал Вовка в полной амуниции. Попрощались с Таней.

– Двинем назад, окунемся, а, Вов? – вдруг решает Надя.

– Обедать пора, – мямлит разомлевший Вовка.

Есть не хотелось. Пока Надя дошла до дома, купальник совсем просох, обожженное тело горело.

Надя вошла. На кухне она постояла на прохладном крашеном полу. Бабушка и тетя Вера суетились у керосинок, как две золушки.

– Сейчас будем обедать, – сказала тетя Вера.

– Неохота что-то, – вздохнула Надя, прошла в комнату и повалилась на раскладушку.

– А на обед-то окрошка сегодня и пудинг! – крикнула из кухни бабушка.

Надя свесила с раскладушки ногу.

– Ми-ми-ми, – жужжала над головой тяжелая муха.

– До-ре, до-ре, до-ре, – летала за ней другая.

По окну еще одна ползала, мрачная, серокрылая, зудила:

– Фа-фа-фа...

«Наверно, это тетя Лера в мушином обличае. У них, у мух, ведь тоже все разные. Есть и такие».

Ми вдруг села Наде на живот. Ползок влево, остановилась. До-Ре кружился над ней и призывно пел. Ми не обращала никакого внимания, знай себе суетливо трет лапками. Тогда До-Ре замер на лету, повис над Ми и – бросок! – вцепился в нее. Ми возмущенно зажужжала, встрепенулась. До-Ре сказал ей: