Текст книги ""Небесный огонь" и другие рассказы"

Автор книги: Олеся Николаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Монах Леонид

Муж мой, узнав, что я в Ракитном, тоже приехал туда. А на следующий день после Пасхи, уже вечером, старец умер, и мы остались на отпевание и похороны.

Отпевать и хоронить отца Серафима отовсюду съехалось множество его духовных детей: епископы, священники, монахи, миряне. Старец словно напоследок соединял своей смертью людей, которых любил и молитвенно помнил. Во всяком случае из Ракитного мы уехали, обретя гам на всю жизнь близких людей. Один стал нашим духовником, другой – наставником, третий – учителем, четвертый – другом.

А поскольку с самой Страстной Пятницы мы практически и не выходили из храма – молились, исповедовались, причащались, слушали Евангелие, которое священники по очереди неусыпно читали над телом лежащего посреди храма старца, то это явилось подлинным началом нашей церковной жизни.

Именно там, у гроба старца, мы и познакомились с монахом Леонидом и его послушницей – старушкой инокиней Пелагеей. Монах Леонид был убог от чрева матери: до пояса он был похож на женщину – хорошая такая, симпатичная бабуся, а вот ноги с огромными ступнями были мужские. Из‑за этого у него всегда были проблемы в мужских монастырях, а в одном из них его так даже и «проверяли». Он вспоминал об этом со слезами.

Был он монахом славной Глинской Пустыни, пока ее не разогнали при Хрущеве. Идти ему было некуда, поскольку мать от него отказалась и даже пыталась его сжечь в деревенской баньке, но Богородица его спасла. И поэтому он стоял на паперти и просил милостыню. Там‑то и заметила его тайная инокиня Пелагея и забрала к себе, несмотря на то что у нее в бараке, в коммунальной восьмиметровой комнатке, лежала на диванчике парализованная сестра – девица Варвара. Девица Варвара ничего не делала – только молилась, и у нее над диванчиком проступил на стене крест. Молитвенно постоять возле сей чудной девицы и приложиться к нерукотворному кресту, говорят, тайно приезжали даже иные архиереи!..

Но когда мы познакомились с монахом Леонидом и Пелагеей, девица Варвара уже почила, а сами они переехали в московскую однокомнатную квартирку в нескольких трамвайных остановках от «Электрозаводской». Узнав, что я пишу стихи, отец Леонид очень этим заинтересовался и попросил меня приезжать к нему записывать исповеди. Одно с другим вроде бы не было никак связано, и все же он, наверное, рассчитывал, что человек, владеющий пером, сможет придать его покаянным воздыханиям форму.

– Я больной, убогий от чрева матери, инвалид детства, у меня парализация, шифрания, до старца архимандрита Кирилла в Лавру доехать не могу, а исповедоваться я ему должен. Так ты придешь, я тебе все продиктую, а ты ему и отвезешь, чтобы он прочитал разрешительную молитву.

Что ж, быть по сему. Вот я к нему и ездила.

– Отец Леонид, да разве ж это – грех? – порой изумленно спрашивала я его, услышав нечто невинное и трогательное и отрывая ручку от тетради. – Это ж в порядке вещей! Нормально! В чем же тут каяться?

– Ты, это, сиди, пиши за мной, не переспрашивай, – краснея и отворачиваясь, отвечал он. – И не смотри на меня, – прибавлял он, давая понять, что в данном случае я должна стать всего – навсего «тростью книжника – скорописца», а не влезать со своими комментариями и вопросами.

Порой мы исписывали по две тонкие ученические тетради в клетку, но при этом исповедь его, как я сейчас понимаю, свидетельствовала о том, что это был человек святой жизни.

То и дело он вызванивал моего мужа к себе и давал ему всякие поручения, а однажды попросил, чтобы тот помыл его в ванне.

– Год уж не мылся! – сокрушенно вздыхал отец Леонид. – Все тело в коросте. А сам я без твоей помощи ни в ванну не влезу, ни вылезти из нее не смогу. Парализация у меня! И вообще я – инвалид детства!

Мой муж и взялся его мыть. Помог забраться в ванну, намылил голову, тело, потер мочалкой, окатил душем… Смотрит – вот диво: мыльные пузыри по поверхности плавают, но сама вода в ванне – чистая!

– Отец Леонид! – изумленно произнес мой муж. – Вас, наверное, недавно кто‑то мыл, вы просто забыли!

– Никто меня не мыл. Год уже, – буркнул тот.

– Ну что вы мне говорите – вода‑то с вас чистая!

– Тише! Ну и не говори о том никому!

…Вот Господь и откликался на его святые молитвы.

Как‑то раз муж мой уехал в Троице – Сергиеву лавру, а я собиралась с детьми в храм на всенощную (это было на Святителя Николая). Но перед службой мы решили попить чайку. Я стала зажигать плиту, чиркнула спичкой, кусочек горящей серы отлетел и попал мне прямо в левый глаз – аж зашипело. И тут же на глазу, на самой радужной оболочке, стало образовываться огромное бельмо!

А надо сказать, что через месяц я должна была родить третьего ребенка, и эти двое – маленькие, а дома никого нет, а на дворе – лютый мороз и гололед. Словом, плохо мое дело. Я даже мысленно представила себе, как буду доживать жизнь без одного глаза. Такая смиренная обреченность: что ж, на все воля Божья!

И вдруг, как почувствовал, позвонил монах Леонид. Я ему тут же и рассказала, в каком я ужасном положении: сижу с огромным животом, маленькими детьми и бельмом на глазу:

– Помолитесь за меня, отец Леонид!

– Ты оливковым маслом в глаз‑то закапай! А одна – никуда не езди! – сказал он и повесил трубку.

Наутро бельмо прошло – только глаз был красный, словно я проплакала одним глазом всю ночь. Но к вечеру постепенно прошла и краснота.

Из Лавры вернулся мой муж и повез меня в глазную больницу. Врач осмотрел меня, проверил зрение и спросил:

– Так что, вы говорите, у вас произошло?

– Горящая сера в глаз! Зашипело! Бельмо!

– Да все в порядке! Нет у вас ничего! Никаких следов.

И посмотрел так, словно ему неловко за меня оттого, что я оказалась такая врунья…

А через две недели после этого я страшно заболела гнойным бронхитом – задыхалась так, что могла спать только сидя и кашляла кровью. К тому же у меня начисто пропал голос и я могла только сипеть. В больницу меня не брали, потому что я вот-вот должна была родить. Но не брали и в роддом, потому что у меня был гнойный бронхит. В общем, конец мой приближался: «Душе моя, душе моя, востани, что спиши, конец приближается…». То ли я должна была умереть, то ли ребенок, то ли мы вместе.

Отец Леонид прислал мне священника, чтобы он меня пособоровал. Я даже как‑то стала свыкаться с мыслью, что срок мой вышел, что уже пора… Двадцать восемь лет как‑никак прожила – больше Лермонтова и Есенина, не говоря уже о Рембо… И тем не менее было невыносимо жаль – всего, всего: жизни, детей, мужа, постаревших больных родителей… И тут у меня начался отек Квинке, я задыхалась, еще чуть – чуть, и горло закрылось бы совсем. И лишь тогда скорая отвезла меня в больницу.

– Да я молюсь за нее, молюсь! – говорил моему мужу отец Леонид, словно оправдывался, словно он в чем‑то провинился. – Сейчас еще канончик за нее почитаю.

Наконец доставили меня в больницу, а сестра в приемном покое не хочет меня принимать:

– А ну сними крест! У нас не положено роженицам никаких побрякушек иметь.

А я ей – без голоса‑то хриплю и, как немая, руками показываю:

– Мне так легче с ним! Не сниму!

– А я тебя не приму. Вон – скорая твоя уже уехала. Так и будешь ты у меня тут одна всю ночь, неоформленная, в приемном покое сидеть. А ну снимай!

А я ей опять:

– Не сниму!

Она чуть не с кулаками на меня, трясется, подпрыгивает, как одержимая, брызжет слюной. Я даже вспомнила, как у протопопа Аввакума: «человек, суете уподобився, скачет, яко козел, раздувается, яко пузырь, гневается, яко рысь, съесть хощет, яко змия, ржет, зря на чужую красоту, яко жребя, лукавнует, яко бес».

Тут появилась другая медсестра, видит – задыхаюсь я, помираю, а та меня мучает, ну она и уложила меня на больничную койку.

А наутро я стала рожать. Лежу в родильном отделении для чумных и заразных – одна – одинешенька и чувствую, как ребеночек мой уже вовсю рождается, рвется на свет Божий, пробивается к бытию, а я – без голоса и позвать‑то к себе никого не могу – ни медсестры, ни врача, ни нянечки, а меж тем слышу, как они в соседней комнате о чем‑то громко разговаривают, смеются даже. Тут меня крест мой и спас. Он большой был такой, тяжелый – его мне один иеромонах привез со Святой Земли. Сняла я его с шеи, взяла в руку и как стала этим кулаком с зажатым в нем крестом по тумбочке дубасить. От креста моего грохот пошел по всему родильному отделению. Врачи переполошились:

– Ты – чо?

Подбежали ко мне, а младенец мой прямо к ним в руки и угодил! Ровно в полдень! Розовый, волосы золотистые, упитанный такой, словно не у мамаши истощенной, помирающей родился только что, которая вся – весом 53 килограмма вместе с ребенком, а от розовощекой ухоженной роженицы, у которой ноги как столпы из мрамора, а шея как башня из слоновой кости.

– Мамаша, кого родили‑то? Пол ребенка назовите!

– Девочка! Анастасия! Воскресение!

…Но больше всех монах Леонид радовался. Купил ей, нищий монах, приданое – одеяльце атласное да распашонки всякие, ползунки с пеленками.

– Привези Анастасию, – все просил. – Дай хоть глазком взглянуть.

Ну я и приезжала с ней.

Но он только так сдержанно глянет и – отворачивается. Чтобы не возникло у него к ней – пристрастия. Он же – монах, а для монаха всякое пристрастие – опасно, порой даже и губительно. А сам – раз! – опять на нее посмотрит и – опускает глаза.

Приехали мы в очередной раз с Анастасией к нему, когда ей исполнилось уже месяцев одиннадцать. Она сидела у меня на руках и могла передвигаться по комнате лишь крепко схватившись за мой палец. Мы с отцом Леонидом и Пелагеей сели трапезничать. Картошечка, квашеная капустка…

Рождественский пост. Разговариваем о чем‑то, на младенца почти и не обращаем внимания.

И вдруг Анастасия потянулась к тарелке с капусткой, взяла щепотку, слезла на пол и, отпустив меня, целенаправленно сама пошла к отцу Леониду, протягивая капустку ему…

– Она знает, – кивнула Пелагея, – Лёнюшка‑то за нее так молился, так молился!

А через два месяца монах Леонид умер. И мы с моим мужем и Анастасией поехали на его отпевание, потом – на кладбище, а потом и к Пелагее – помянуть.

Там было много людей, которые любили его и обращались к его молитвенной помощи: в том числе и священники, и монахи. И только все сели за стол и выпили по глотку вина, как Анастасия, возрастом год с месяцем, подошла к красному углу, который был снизу доверху увешан иконами и иконками, перекрестилась и принялась на своем младенческом языке, но с явными церковными, псалмическими интонациями молиться и класть земные поклоны. Так она поднималась с коленок, крестилась и снова вставала на колени, упираясь лбом в пол…

Все замерли, наблюдая это диво, эту трогательную сцену, длившуюся несколько минут.

– Господи помилуй! – наконец очнулась какая‑то старушка. – Пелагея, это что ж – та девочка, за которую Лёнюшка день и ночь молился, когда она рождалась? Уморили его, сам еле живой тогда остался?

– Она, она, – подтвердила Пелагея.

И тогда старушка рассказала вот что. Пелагея уехала в монастырь и попросила эту старушку присмотреть за монахом Леонидом, оставив ее вместо себя. Это как раз были те дни, когда я помирала и больницы с роддомами отказывались меня принимать, а отец Леонид непрестанно молился о моем удачном разрешении от бремени. Когда же меня увезла скорая и мой муж сообщил ему об этом, он даже стал класть поклоны, что было ему невероятно трудно, поскольку одна сторона у него была парализована и он то и дело заваливался набок, и тогда старушке приходилось его поднимать. Оба они измучились. Так продолжалось почти всю ночь и наутро.

Она даже стала бить тревогу, что его самого может хватить удар от таких молитвенных подвигов, и все приговаривала:

– Уморят они тебя, отец Леонид!

Но он не слушал ее, и опять вставал на колени, и опять не мог с них подняться, и тут уже она подставляла свое плечо.

Наконец он сел в кресло, откинулся на спинку, вытер со лба пот и произнес:

– Уф! Родила!

Это был полдень.

…Теперь настала очередь младенца Анастасии помолиться за новопреставленного убогого монаха Леонида.

Другие источники

У монаха Леонида, как он ни боролся с пристрастиями, одно все же было: это были книжечки. Особенно он любил – запрещенные. Всякие – и просто антисоветские, и душеспасительные, и «за новомучеников».

Мы ему все время таскали всякий самиздат. Попала к нему и книга иеромонаха Серафима (Роуза), духовного сына святителя Иоанна, архиепископа Сан-Францисского, про последние времена. Называлась она как‑то так: «Будущее России и конец мира». Она так его потрясла, что он послал меня в Лавру спрашивать благословения старца архимандрита Кирилла на то, чтобы ее распространять. И когда благословение было получено, он нанял машинистку, чтобы она перепечатала эту книгу в четырех экземплярах, и принялся раздавать ее как необходимое чтение своим многочисленным паломникам и посетителям. Но он не знал, как молиться за этого иеромонаха Серафима: живой он или усопший?

И никто не мог ему этого сказать, сколько бы он у кого ни спрашивал. И это очень угнетало отца Леонида – очень уж ему хотелось помолиться за иеромонаха Серафима. Поэтому он уговорил моего мужа и свою послушницу, старушку инокиню Пелагею, чтобы они отвезли его в Троице – Сергиеву лавру к старцу Кириллу.

Приехали они, когда служба уже началась, и монах Леонид прошел к отцу Кириллу прямо в алтарь.

– Отец Кирилл, этот иеромонах Серафим – мертвый или живой? Как его поминать‑то?

Отец Кирилл помолчал, чуть – чуть даже поднял кверху глаза, замер, а потом перекрестился и сказал сокрушенно:

– Царство ему Небесное.

А на следующий день, ближе к ночи, по радиостанции Би – би – си, на волну которой был настроен наш приемник, объявили, что два дня назад скончался от тяжелой болезни известный православный писатель и миссионер иеромонах Серафим (Роуз).

Старцу Кириллу это стало известно совсем из других источников.

Как я сражалась с цыганками

Приехала я как-то раз из Троице-Сергиевой лавры и при монахе Леониде обронила несколько слов о том, какое множество цыганок ходит по вагонам электрички и как эти цыганки ко всем пристают.

За каждой из этих, которые гадают, сонмы бесов вьются, – заметил отец Леонид. – Надо быть настороже. И ни в коем случае не ловиться на их разговоры. Знаешь, как святые отцы говорили: «В диалог со злом не вступай». Ая цыганок не боюсь, – беспечно отмахнулась я. – Это они меня боятся. Что это ты такая страшная? Так уж они и боятся, – недовольно проворчал отец Леонид. Да просто я знаю, как с ними обращаться, – заявила я. Знает она! И как же это? – подозрительно прищурился монах. Расскажу вам историю, как я встретилась однажды с цыганкой, которая все рвалась мне поворожить. За руки хватала. Но я все равно от нее отворачивалась. Тогда она перешла к угрозам: мол, если не позолотишь мне ручку, будет то‑то тебе и то-то: черный глаз мой тебя сглазит. И за это я ужасно на нее разозлилась: повернулась к ней лицом, посмотрела в очи черные, очи страстные, расправила плечи и сказала: «А моего светлого глаза, что – не боишься? Не боишься, что я светлым своим глазом могу тебя пронзить насквозь? Всю силу из тебя выну, талан твой себе заберу!»

Ох, она и испугалась! Сникла вся, отвернулась и бегом от меня! Знающие люди потом мне объяснили, что я, действительно, попала не в бровь, а в глаз. Они, цыгане, суеверные, сами всего боятся. И у них светлый глаз – такой же роковой, как у нас – черный.

Отцу Леониду все это очень не понравилось.

– Так ты что – сама колдовством ее стала запугивать? Ты ж бесов к себе приманила! А ну‑ка пойди положи три поклончика Матери Божией с покаянием, а потом я тебе скажу, как быть дальше.

Что делать? Вздохнула я, опустилась трижды перед иконой Богоматери, прося ее о прощенье, и снова села перед убогим монахом.

– Цыганская сила – лукавая, ее только молитвой можно отогнать да развеять. Поэтому как ты цыган снова увидишь, сразу начинай читать «Да воскреснет Бог». И – ни слова им не говори. Запомнила?

– Запомнила, – сказала я.

И что же? Поехала я вскоре опять в Лавру, причастилась там на ранней литургии и – обратно в Москву. Вошла в пустую электричку, отправлявшуюся от станции Загорск, села у окна на скамейку, как вдруг следом за мной туда ворвалась целая толпа цыганок, всем женским табором – с монистами, с серьгами, в цветастых платках и юбках. И – сразу ко мне: заперли собой мой закуток между скамейками, тянут ко мне руки, уже платок с головы сорвали, за волосы хватают, на разные голоса кричат:

– Дай, милая, ручку, погадаю, все расскажу!..

– Ай – яй! Ждет тебя казенный дом, напрасные хлопоты, дальняя дорога, крестовый король…

А вокруг – никого: будний день, часов 10 утра, никому, видно, из жителей Загорска не нужно в Москву.

И тут я вспомнила наставление отца Леонида. Мысленно нырнула в себя, отключила все внешние чувства и давай читать «Да воскреснет Бог». И как только дошла до «Яко исчезает дым, да исчезнут; – яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…», взглянула перед собой – и никого нет. Оглянулась вокруг – и там никого: действительно ведь исчезли! Всей шумною толпою! Словно пылесосом их вытянуло. Одна только, уже в дверях, оглянулась и что‑то такое стала мне кричать, но я – уже вслух – продолжила: «…От лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением». И сама – крестным знамением ее – вот так, так, так и так! Она вскрикнула, съежилась и умчалась прочь – лишь раздвижные двери сошлись со стуком.

Приехала я в Москву и тут же отцу Леониду эту историю рассказываю:

– Как я ее, самую последнюю, крестным знамением, она аж скукожилась вся!

– Ну и неправильно ты все сделала, – опять стал ворчать он, – Ни смирения, ни послушания…

– Все сделала, как вы научили, – обиженно произнесла я.

– Что ты все – «я, я, я!» Это Господь их разогнал, Которому ты молилась! Воскрес и расточил! А зачем ты эту цыганку крестным знамением осеняла? Ты что же – священник?

– А что в этом плохого? – защищалась я.

– А то, что ты только себя можешь так… осенять. Или детей своих. А если ты кого другого, тем паче язычника этим крестом припечатаешь, то бес может из него от ужаса перед крестом выскочить и в тебя вселиться!

– Я не знала, – в ужасе пролепетала я. – Что мне теперь делать, отец Леонид?

– Что делать, что делать, – опять заворчал он. – Теперь будешь знать. А пока – положи‑ка ты три поклончика Матери Божией, да с покаянием.

Я исполнила его слова.

…И вот странно – с тех пор прошло уже много лет. И за эти годы я встречалась с цыганками то на вокзалах, то в городских парках, то вообще возле Елоховского собора, где они норовили продать выходящим из храма якобы золотые часы и браслеты. Но нигде и никогда – ни в Москве, ни в Крыму, ни в Париже – они не только не приставали ко мне, но даже не приближались, а в некоторых случаях и вовсе – обходили меня стороной.

…Зато я к ним приблизилась. Но это были уже совсем другие цыгане.

Выхожу я как‑то из храма после ранней литургии – а дело было на Преображение – и вижу: стоят в церковном дворе столы, а на них разложены фрукты невиданной красоты – половинки алые арбузов, золотые груши, пунцовые и розовые яблоки, синие и фиолетовые сливы, багровые гранаты, разрезанные жемчужные дыни, лиловый и зеленый виноград, оранжевые мандарины, рыжие абрикосы, красно – желтые персики… Но не только это обилие прекрасных земных плодов меня восхитило, но и то, как празднично они были разложены на огромных блюдах: какое сочетание красок и форм – словно для натюрморта, для кисти великих фламандцев!

А около стола суетились четыре прекрасные юные цыганские дивы, этакие пушкинские Земфиры, поправлявшие то непослушную, желавшую скатиться с фруктовой горки сливу, то раскладывавшие гроздья винограда, чтобы каждая ягодка подставила свой бочок яркому сияющему августовскому солнцу. К ним с большими корзинами, наполненными фруктами, спешили два цыгана в белых рубахах…

– Вы это освящать будете? – довольно глупо спросила я.

– Да. Ведь Преображение Господне! А вас это удивляет?

– Разве вы – православные? – еще более глупо спросила я.

– Конечно. У нас тут целый табор православных цыган.

– Что – и в церковь ходите?

– И в церковь ходим, – отвечавшая мне цыганка принялась раскладывать по пустым блюдам фрукты из корзин. Она работала, как художник, творящий гармонию и выбирающий для каждого плода лучшее цветовое соседство.

Из храма вышел священник и с молитвой щедро покропил эту цыганскую роскошь.

И я хотела было убраться восвояси со своими навязчивыми вопросами, но совсем молоденькая цыганочка, внеся диссонанс в одну из фруктовых башен, протянула мне огромную мокрую аквамариновую сливу.

– Преображение! – повторила она.